Ника

34

Весна пришла дружная. Солнце за каких-нибудь пять-шесть дней растопило снег, потоки воды хлынули по оврагам.

Хлеборобы вздыхали:

— Уносит урожай в Волгу. Лучше бы медленная весна, влага в почву бы ушла.

Но и на полях влаги осталось вдосталь; снегу было много, и когда обнажилась пашня, борозды блестели водой.

По сине-белесой крапчатой Волге прошел ледокол, а вскоре меж льдин потянулся с низовья караван танкеров с нефтью, бензином, керосином. Суда шли один за другим через равные промежутки, точно на параде; на тонких, как пики, мачтах трепыхались алые треугольные вымпелы.

В середине апреля выпали короткие, дружные дожди, обмыли землю, и по полям, по лесу брызнуло зеленым, словно подернуло прозрачным дымком. Ядреная сладость шла от озимей, от садов, робко запенившихся розовато-белым цветением. На выпасе разбрелось пегое стадо. На мокрых луговинах зажелтела пахучая купальница.

Алексей первый раз в жизни встречал весну в деревне. Все ему было ново: ломкий звон, доносившийся из мастерских, мягкие краски ранней весны, теплая синева неба, горячий запах свежих тесин и острый воздух.

Вырос, поднялся рубленый, на терем похожий, дом. Еще сидели на венцах плотники, лазали по стропилам, еще стучали топоры, роняя щепки, как яблоня лепестки, еще незрячи были глазницы окон, но все уже видели: не напрасно старый Лавруха чертил огрызком карандаша в ученической тетрадке свой проект, не напрасно дали ему волю, не впустую трудились плотники.

Часто собирались люди посмотреть на дивное строение, одобрительно кивали, кричали плотникам похвальное слово.

Раз прозрачным днем Владимир Жбанов долго смотрел на хитроумное сплетение бревен и брусьев.

— Любуешься? — окликнул его Прошка, сидевший за штабелем теса. Владимир подошел к нему.

— Хорошо получается, оригинально, — ответил он, усаживаясь рядом с печником на бревнышко. — Как сказал бы архитектор, есть соразмерность частей и целого. Если не отяжелят кровлей, то дом хоть куда! Легкость и свежесть.

— Еще лучше будет, — уверенно сказал Прошка. Он был настроен на серьезный разговор. Слова Жбанова пришлись ему по душе. — Ты, Владимир, учти: своими руками все, без инженера, без архитектора. Голова — Лавруха! Ох, какая голова! Ему бы образование… Ух!.. Беда!.. Даровит старик, ничего не скажешь.

— Бригада у него, видать, работящая, дружная, — заметил Владимир. — Смотри, как работают — увлеченно. Венков-то поет даже от радости. Слышишь?

— Давно слушаю. Соловьем заливается. Парень с далеким умом.

— Как? Как ты сказал?

— С далеким умом. Значит, далеко заглядывает.

— Не понимаю тебя.

— Одним словом, парень умный. — Прошка задрал голову, глядя на верх дома. — Да-а, божьи невольники счастливы, — подумав, изрек он и заправил выбившиеся вислые волосы под замасленную кепку.

— Ты чего-то сегодня загадками говоришь. — Владимир усмехнулся. — Не выпил, что ли?

— Уж не помню, когда в рот брал. Неохота пить. А сказал пословицу… Не дошло до тебя — объясню. У каждого человека есть свой бог, У меня, к примеру, печное дело, у тебя — радио и машины всякие, у того еще что-нибудь. Каждый невольник своего бога.

— Хорошо ты сказал! — обрадовался Владимир.

Прошка пожал плечами и сплюнул далеко, норовя попасть в щепку.

— Скоро и мне приниматься, — как бы сам с собой снова сказал он.

— Тебе не привыкать, ты свое дело знаешь.

— Так-то оно так, да нет мне покоя. Сам посуди! Должен я класть печи из кирпича. За свою работу ручаюсь: греть будут. Разговор о другом. В таком доме детишкам весело будет. А печки всю красоту испортят. Изразцы бы надо… Плитки для облицовки… узорные, разных цветов, с картинками… Сюда, знаешь, какие плитки требуются? Например, с птицами, а то с рыбами. Я бы сказку выложил, например про курицу рябу или про рыбака и рыбку. Дай только мне плитки. А их нету. В область Николай Семеныч звонил. Нету, говорят.

Последние слова Жбанов почти не расслышал: он пошел прочь, думая над словами печника: «счастливы божьи невольники». Давно ли он задавал себе мучившие его вопросы: к чему он стремится? куда идет? Теперь эти вопросы позади, потому что он стал «невольником» того, что должно наполнить его жизнь смыслом: его страсть, любовь, преданность — все соединилось в радио. Другой вопрос состоял в том, где отдать все эти чувства? То, чем он занимался последнее время, казалось ему мелким, не возвышающимся над ремесленничеством. Владимир не прочь был бы остаться в Усовке, но ему тут нечего делать по специальности. Правда, он мог бы работать шофером или трактористом, но это была бы работа без страсти.

В последнюю свою поездку в город виделся Владимир с одним из приятелей по институту, инженером, который обещал при первой возможности взять его в конструкторское бюро. Вот там простор для выдумки, для умелых рук. И Владимир ждал вызова, повторяя про себя вычитанное в книге и полюбившееся изречение, что ожидание — не потеря для того, у кого есть будущее. Свое будущее Владимир видел…

Расставшись с Владимиром, Прошка полез к плотникам.

— Куда тебя несет? — кричал на него Лавруха. — Свалишься со своей культей-то, отвечай за тебя.

— Ну, ты, раскричался, беспалый черт, — огрызнулся Прошка. — За меня с тебя никто не спросит. Баба какая разве погорюет, когда печку надо будет перекладывать.

— Зачем на стропила-то лезешь?

— Хочу к работе поближе быть. Вон к Алексею доберусь. Он не ругается, не то что ты, он смирный парень. А тебя я на кулачки вызываю.

Лавруха расхохотался.

— Шутник ты, Прохор.

— Какие тут шутки. — Печник витиевато выругался, вызвав смех плотников. — Вам хорошо, всякий потребный материал есть. А у меня кирпич да глина… Давеча был у председателя. Говорит, не жди изразцов, а приступай к делу… И вот я придумал. Слышь, Алексей!

Алексей оторвался от работы, приготовился слушать.

— Надумал я в самой большой комнате заодно с печью камин сделать.

— Зачем? — спросил Алексей. — Во всякой вещи должен быть смысл. Камины делают на юге. Там не бывает зимы, и дома делают без печей. В холодную погоду греются у камина. А здесь зачем, при печном-то отоплении?

— Для удовольствия, не больше. Зимой, к примеру, день короткий, рано темнеет. Собрать детей в большой комнате, зажечь камин и сказки рассказывать. А? Разве плохо?

— Неплохо, конечно.

— Вроде как у костра, — продолжал Прошка. — Можешь ты с отцом своим об этом поговорить? Поддержишь меня? Только прямо отвечай, не можешь — не сули.

— Пожалуй, поговорю.

Опять чудным, непонятным показался ему Прошка. Неровный характер у него: то бесшабашный, то кроткий, то загульный, то «трезвее трезвого», как говорил сам печник. Нравилась в нем Алексею страсть к своему ремеслу. За минувшую зиму научился он ценить таких людей, и сам не раз, когда бывала удача в работе, возносился душой над обыденностью.

Сегодня у Алексея была простая работа: обшивал фронтон. Лавруха придумал обшивку «елочкой», в несколько рядов. Плотно, друг к дружке пристраивались узкие, с желобками доски, создавая простое, но веселое сочетание прямых, строгих линий. Кажется, ничего особенного не было в этом фронтоне, а всякий, посмотрев с земли, говорил: «Хорошо! Красиво!» Нет проще работы — гвозди забивать, но и ее делал Алексей старательно, не повреждая древесины молотком, вгоняя гвозди по строгой линии. «Прямизна, — говорил Лавруха, — большое дело в строении. — Она, прямизна-то, полет строению придает, а закругления всякие к земле прижимают». Уяснил Алексей это, убедился в правоте старого мастера и потому тщательно «выгонял» линии.

К вечеру фронтон был готов. Лавруха поднялся к нему с набором дощечек разных фасонов и размеров, сам стал прибивать их по краям круглого слухового окошка. Когда был вбит последний гвоздь, на фронтоне ожил деревянный цветок: ромашка не ромашка, подсолнух не подсолнух, а похоже на то и на другое. Лавруха объяснил:

— Может, такого цветка и нет на свете. Не знаю. А во мне он живет. Может, я во сне его увидел, может, выдумал. Не знаю. В краске его вижу. Вот эти острые лепестки надо голубым покрасить, а эти, покороче которые и закругленные, чуть красным тронуть. Понятно? А по кругу, по краю окошка-то зеленым с желтизной обвести. Стекла в окошке цветные вставим, набором. Тогда цветок и окошко как бы сольются в одно.

Через две недели дом был достроен, и плотники взялись за малярные кисти. Лавруха каждому дал свое: кому зеленым обводы по консолям вести, кому маховой кистью стены жженой охрой под кирпичный цвет красить, кому белилами с ультрамарином оконные переплеты снежной белизной покрыть. Алексея, как одного из самых аккуратных, поставил на перила балясины расписать. Сам выводил цветы на кружеве наличников да присматривал за работой.

Запах олифы и краски веселил Алексея Венкова. Буйно уже цвели сады, поднимались травы, оделся лес; сухим жаром несло от пыльной дороги; желтыми шариками рассылались по придорожной травке цыплята, стайки воробьев шумно сеялись по кустам сирени. Весна набирала силы, наливала соками все живое, подгоняла рост.

Радость от ощущения жизни переполняла Алексея, мускулы просили работы, душа хотела чего-то не испытанного еще, непонятного, настойчиво к чему-то звала.

Девушки засматривались на него, он шутил с ними, заигрывал, делая вид, что не знает, на ком остановить выбор. Отец сказал как-то:

— Про тебя говорят… петухом ведешь себя среди девок.

Алексей покраснел.

— Девки-бабы как куры, — внушающе продолжал отец. — Завелся среди них парень, в момент петухом сделают.

Ничего не ответил Алексей, не поддержал разговора, но с того дня, увидев табунок девушек, смеялся про себя: «Куры».

Отца Алексей видел теперь мало. В конце апреля начался весенний сев, и Николай Семенович пропадал вместе с Перепелкиным в полях. Сеяли днем и ночью. Во многих местах озими вымерзли, и поэтому яровой клин стал больше, чем предполагали в начале зимы. Колосовые посеяли за четверо суток, чего никогда не бывало.

Когда отец появлялся дома, чтобы поспать часа три-четыре, он был очень возбужден и успевал за едой рассказать сыну, что сев идет хорошо, влаги в почве достаточно и надо успеть закрыть ее боронованием, не дать выветриться. Похвалился отец и тем, как налаживается изготовление кирпичей. Дело с межколхозным кирпичным заводом затянулось. А еще зимой в газетах появились статьи о болгарском полевом способе изготовления кирпичей. Были напечатаны и чертежи. В некоторых колхозах Украины и России уже делали кирпичи по-болгарски.

Николай Семенович горячо ухватился за эту новинку. На глиняном бугре устроили навес на столбах, рядом установили ручной пресс, валявшийся без надобности на большом кирпичном заводе в областном городе и выпрошенный Венковым. Песок и воду привозили. И вот печник Прошка да несколько полуинвалидов, полустариков начали штамповать кирпичи и выкладывать их под навесом, где гулял ветер. Обвяленные кирпичи клали в печь для обжига. Это была канава, открытая с обоих концов. Посередине канавы укладывали кирпич, с одного конца разводили огонь, и горячий дым тянуло меж кирпичей.

— Аверьян с одним стариком поочередно обжигают кирпичи и очень довольны. — Николай Семенович и сам был доволен, говорил весело, в приподнятом настроении. — Двое суток надо поддерживать огонь, после этого кирпич готов. Наделаем и построим из них два двухэтажных дома. В Болгарии все деревни обстроились после войны из такого кирпича.

Вскоре довелось Алексею выехать в поле: Лавруха послал его починить топчан в вагончике трактористов. Стан был разбит у лесной полосы, посаженной в годы шумевшего лозунга «И засуху победим!». Потом о лесопосадках замолчали, за лесополосами в полях перестали ухаживать, как по команде. И эта полоса заросла травой, деревца обглодала скотина, и они понемногу чахли.

На поле, куда пришел Алексей, сеяли по зяби. На больших черных площадях пашни машины и люди казались маленькими, и от этого величественнее была общая картина труда.

— Что тут у вас случилось? — спросил Алексей повариху, верткую девушку с обветренным лицом.

— Сразу и за дело, — лукаво улыбнулась девушка, поведя на Алексея игривыми глазами. — Посиди с дороги-то, устал небось.

Алексей поставил на землю ящик с инструментом, сел на тесовую скамью.

— Закусишь?

— Спасибо, Лиза, не хочу.

— Ну, поговори со мной. — Лиза кинула под котел дров. — А то я в селе больше недели не была. Одна тут среди мужиков. Они весь день сеют, а соберутся вечером — и давай анекдоты рассказывать, да все охальные анекдоты-то.

— А ты не слушай, — посоветовал Алексей.

Лиза подняла руки, затягивая на затылке косынку, бесстыдно выпятила маленькую, полудетскую грудь, смеясь одними глазами, ответила:

— Что же мне, уши затыкать?

— Тогда не жалуйся.

— Я не жалуюсь, просто поговорить с тобой захотелось. — Недолго помолчала девушка, глядя куда-то вдаль, тихо добавила: — А ты не хочешь говорить, какой-то неприступный.

Алексей рассмеялся. Слова Лизы почему-то тронули его.

Лиза повела его в вагончик, показала сломавшийся топчан. Он принялся за починку, а она стояла близко и смотрела на него теплым печальным взглядом.

Потом, отдыхая, Алексей долго глядел на неторопливое движение тракторов и сеялок, на линии бороздок, оставляемых после закрытия семян, и в душу его входил новый мир, со всем этим будничным, повторяющимся изо дня в день.

От костра струился белесый дымок, девушка хлопотала над котлом, и эта простая картина воспринималась им с чувством радостного волнения. Он думал о том, как прорастут зерна, потом заволнуется хлебное море, поплывут по нему комбайны, польется в грузовики пшеничный поток. Такими словами описывалось это в газетах, и, читая, Алексей представлял себе сельский труд театрально-парадным, веселым. Сейчас он увидел запыленных людей, с усталыми от работы и недосыпания лицами, сосредоточенных и неразговорчивых. И до его сознания дошла вся сущность их нелегкой работы, и эти люди возвысились в его глазах.

Он возвращался в село пешком. Еле заметная, еще не натоптанная тропка вилась рядом с асфальтовым шоссе, пустынным в этот предвечерний час. Над фиолетовым горизонтом висело розоватое облако. Неудержимый простор полей, немного грустный и усыпляющий, манил в дальнюю дорогу, никогда не кончаемую, утомительную и радостную.

Острое ощущение большого пространства, раскинувшегося вокруг, пронизало его всего. Он понял, как хороша жизнь, и ему дороги стали каждая былинка, каждый кустик с синей тенью на тропке, по которой он шел.