Николай Вавилов

НА ВОЛГЕ, В САРАТОВЕ

Осенью 1916 года Николай Иванович вернулся в Москву, а в декабре выступил с докладом — о происхождении и развитии культуры ржи. Новая точка зрения была с интересом воспринята научной общественностью, однако особого внимания тогда к себе не привлекла: умы занимали другие проблемы и события, куда более злободневные и важные.

Вавилов собрал в Персии, Средней Азии и на Памире богатые коллекции, на кафедре частного земледелия в МСХИ расположиться с ними для изучения было негде. Поэтому Николай Иванович разбирал их у себя дома, на Средней Пресне, в своем флигельке. Но нужны были помощники — их ученый нашел среди студентов своего института и на Голицынских курсах, где вел занятия и читал лекции.

Александра Юльевна Тупикова, активно участвовавшая в этой работе, вспоминала: «Радушие, простота, жизнерадостность, хлебосольство Николая Ивановича создавали незабываемую обстановку… В то время я познакомилась и с родными Николая Ивановича, прежде всего с его матерью, Александрой Михайловной. Маленькая худенькая старушка в черном платке, гладко причесанная, с большим открытым лбом, черными густыми бровями и чудесными большими, лучистыми, полными жизни и ласково смеющимися глазами, всегда хлопотала по хозяйству, заботясь обо всем и обо всех… От нее веяло какой-то большой жизненной мудростью. Приветливо, дружелюбно, гостеприимно относилась она к сотрудникам, друзьям, знакомым Николая Ивановича, а вероятно, и вообще к людям. У Николая Ивановича в этом отношении было с ней много общего».

По вечерам, в минуты отдыха, сидя у печки и прихлебывая очень сладкий и крепко заваренный чай, Николай Иванович любил заглянуть в будущее, обрисовать своим молодым помощницам перспективы новых экспедиций. Почему бы путешествиям с научной целью не стать еще интересней?

Вставал вопрос о том, как и где лучше высевать коллекции, как размножать собранные растения. И когда летом 1917 года Николаю Ивановичу предложили на выбор кафедру и профессуру в Воронежском сельхозинституте или преподавание на сельскохозяйственных курсах в Саратове, он счел более подходящим для себя второй вариант: на Саратовской селекционно-опытной станции, которую организовал А. И. Стебут, можно было сразу высеять все коллекции, сделать наблюдения и провести анализы. И он поехал на Волгу.

В начале нового учебного года, в сентябре 1917-го, Николай Иванович выступил на курсах в Саратове со своей первой лекцией «О тех перспективах, в направлении которых мыслится работа современного растениевода».

— Мы не знаем как следует состава полевой культурной флоры, — говорил Вавилов, — в России так мало пока сделано в смысле изучения сортового состава возделываемых растений! Перед нами открывается возможность синтезировать растения по своему желанию.

Так он определил одну из основных целей науки: собрать все разнообразие культурной флоры земного шара, изучить сортовой состав каждого вида, научиться на этой основе создавать новые сорта и гибриды, приспособленные к условиям определенного района. Но для этого, предупредил ученый, нужны усилия многих и многих исследователей.

В истории человечества, отмечал Вавилов, можно выделить три фазы развития культуры, в том числе и земледельческой. Первым был «речной» период, когда по берегам крупных рек возникали и развивались земледельческие цивилизации, например месопотамская, египетская, китайская, индийская. Когда стали развиваться связи между ними, наступил второй период. В Европе примером может служить «средиземноморский» — в регионе Средиземного моря. С открытием Америки и налаживанием регулярных торговых путей из Европы в Индию и Китай начался третий, так называемый океанический, период…

В ту пору Николай Иванович был солидарен со взглядами Льва Ильича Мечникова, брата известного биолога, на этот процесс мирового развития, некоторые из этих мыслей он и постарался изложить в лекции. Спустя годы, развивая собственную теорию, он пришел к выводу, что в истории человечества существовал еще один период — очень длительный, который следует считать первым. А в сентябре 1917-го Вавилов стоял на пороге больших перемен в своих научных взглядах и в целом мировоззрения.

В приволжский город Николай Иванович приехал один: жена Катя сопровождать его в Саратов не захотела, отказалась. Почему? Не раз он размышлял об этом в часы перед сном у себя в кабинете за перегородкой: квартиры пока не было, и спал он здесь же. Еще до свадьбы она писала ему из Калужской губернии, куда была направлена на работу: «Ведь, право же, вполне искренне хотелось мне… целиком отдаться селекции, биологии, микологии, но что же делать, если не могу я?..»

Вспоминалось и другое. Когда знакомились с Лондоном, осматривали памятники, фотографировались, ей все нравилось. Но стоило им перебраться в Кембридж, поселиться на время за городом, как Катя вдруг занялась живописью, какими-то социологическими изысканиями, еще чем-то, и он оставался один…

Сейчас в Саратове он часто представлял себе, что жена делает в Москве. Комнаты в их флигельке заставлены ящиками, коробками, завалены мешочками с семенами. Ее это, конечно, раздражает, хотя значительная часть материала уже перекочевала сюда. Останутся ли они вместе? Этот вопрос мучил Николая Ивановича все чаще.

Приехав в мае 1918 года в Москву, он неожиданно застал жену в приподнятом настроении, даже праздничном, какой-то загадочной, словно просветленной: она шила распашонки! И как-то сама собой спала напряженность в их отношениях, исчезло ощущение растущей отчужденности. Вскоре родился сын — Олег.

Сдав в печать монографию «Иммунитет растений к инфекционным заболеваниям», вкусив первые радости отцовства, Вавилов вернулся в Саратов.

Октябрьская революция застала его в Поволжье. Как он отнесся к ней? Верил, как и многие, в перемены к лучшему. Временное правительство показало свою несостоятельность.

В начале 1918 года решением нового, советского правительства курсы преобразовали в Саратовский сельскохозяйственный институт, и Вавилов получил звание профессора, возглавил кафедру частного земледелия и генетики. Потом этот еще не вполне сложившийся институт соединили с Саратовским университетом: он вошел в него как агрономический факультет.

Слушать профессора Вавилова приходили не только студенты, но и преподаватели с других кафедр, научные сотрудники селекционной станции, и несмотря на холод в аудиториях свободных мест на его лекциях никогда не было. Работал ученый чрезвычайно напряженно, почти круглосуточно. Кроме преподавания выполнял еще обязанности заместителя заведующего Отделом прикладной ботаники и селекции — так с 1916 года стало называться Бюро прикладной ботаники.

Возглавляющий Отдел Роберт Эдуардович Регель осенью 1917 года предложил Вавилову стать его заместителем, для чего написал в ученый комитет департамента земледелия о нем такую рекомендацию: «В лице Вавилова мы привлечем в Отдел прикладной ботаники молодого талантливого ученого, которым еще будет гордиться русская наука. Как человек, Вавилов принадлежит к числу людей, о которых вы не услышите дурного слова ни от кого решительно. Для Отдела же прикладной ботаники особенно ценным является то, что Вавилов, будучи по научной деятельности естественником с обширной эрудицией, является по образованию агрономом, а следовательно, совмещает в себе именно те стороны научной подготовки, совмещение которых требуется в Отделе по существу его заданий и на деле встречается столь редко среди современных, все более специализированных ученых…».

Письмо Р. Э. Регеля, в котором он приглашал к сотрудничеству Вавилова, адресованное в Москву, нашло Николая Ивановича в Саратове, где он уже «успел пустить корни». Поэтому воспользоваться возможностью перебраться в Петербург ученый не спешит: «Год довести курс в Саратове… я считаю своим долгом. Мною сделаны в Саратове и значительные посевы озимых, бросить которые на произвол я не могу. Следовательно, при самых благоприятных условиях к работе в Отделе я мог бы приступить с весны 1918 года, и то с тем условием, чтобы часть, может быть и большую, времени мне пришлось бы проводить в Саратове, где заодно я произвел бы и яровые посевы… У меня тьма своих дел: иммунитет, гибриды и некоторые ботанико-географические работы; лишь в том случае, если я смогу как следует заниматься ими, я мог бы идти в Отдел прикладной ботаники. Боюсь, что я слишком свободолюбив в распределении своего времени. Со всякими этими оговорками вряд ли я удовлетворю Ваши желания, в особенности, если есть кандидаты и помимо меня».

Но Регель, пропустив все эти доводы и оговорки мимо ушей, написал Николаю Ивановичу длинное и подробное письмо, в котором сообщал, что ученый комитет департамента, «как и следовало ожидать», единогласно избрал его помощником заведующего Отделом прикладной ботаники и селекции. При этом он добавил, что Вавилову до сентября следующего года дана отсрочка для завершения «педагогики и учета посевов, проведенных в Саратове». И поставил дату: 25 октября 1917 года.

Как было всей душой не откликнуться на такое решение и уведомление?

В ответ Вавилов написал: «Глубокоуважаемый Роберт Эдуардович! Я получил уведомление об избрании… Сердечно благодарю Вас и Александра Ивановича Мальцева, и Константина Андреевича Фляксбергера, и всех, кому обязан своим избранием. Прикладная ботаника и Бюро прикладной ботаники еще на студенческой скамье приковали к себе мои симпатии. Итак, с будущего года, если будем живы и если Содом и Гоморра минуют Петроград, будем двигать настоящую прикладную ботанику».

Не изменяя себе, Николай Иванович, как только выпадало для этого время, объезжал и обследовал район вдоль Волги — от Астрахани до Самары и пополнял коллекцию растений местными сортами и разновидностями. Посев коллекции сделал «с двойным запасом», чтобы часть урожая потом можно было отослать в Петроград. 4 мая 1918 года он сообщает Регелю:

«Посевы свои провел в большом масштабе, так как имел много помощников (около 20 специалистов по селекции) — слушательниц института… Высеяно вместе с озимыми хлебами до 12 000 №№ (образцов), из которых половину составляют гибриды пшеницы и ячменя, остальные — полную коллекцию по культурным растениям Московской селекционной станции и результат моих сборов в Азии; среди них есть, кажется, много новых разновидностей бобовых…

Таким образом, фактически в этом году имеется Саратовское отделение Бюро (Отдела) прикладной ботаники. И если удастся выполнить все, что задумано, если год будет благоприятным и стихии пощадят посевы, удастся получить большой материал по сортоизучению и по генетике.

P.S. Все до одного озимые ячмени из 20 №№, посланных Вами из Бюро для посева в Саратове, посеянные осенью прошлого года, к сожалению, погибли за зиму.

Очень прошу Вас выписать хотя бы часть оттисков статьи «О происхождении ржи» из Юрьева и переслать их мне».

Надо сказать, у обоих ученых были опасения, насколько объективно и положительно новая власть будет относиться к науке и ученым, в частности к Отделу прикладной ботаники и селекции, принимая во внимание крайнее обнищание страны и широкомасштабные военные действия. Однако вскоре оба на деле убедились, что новые власти — и саратовские, и питерские — готовы помочь по силе возможности. Но велики ли они, эти возможности? И надолго ли хватит доверия к «буржуазной интеллигенции»? В словах Регеля нередко звучали поэтому грустные, печальные нотки: «Неизвестно, выйдем ли мы с Вами живыми из этого хаоса. Это особенно сомнительно относительно меня, так как я не пойду на компромиссы… Остается делать вид, будто ничего не случилось, и продолжать работу…»

В августе 1918 года Вавилов писал Регелю: «Я сознаю, что самое тяжелое бремя лежит сейчас на Вас. Жить в Петербурге и при лучших условиях трудно. И я понимаю, что много подвижничества и сознания долга требуется от того, кто стоит во главе большого дела, как Отдел прикладной ботаники. Быть во главе в настоящее время — делать подвиг. И уверен, что все сотрудники Отдела сознают это».

И несколько слов в постскриптуме: «Попробую завтра послать Вам немного муки».