Николай Вавилов

НА БЕРЕГАХ НЕВЫ

В январе 1920 года к Вавилову пришла скорбная весть о смерти Регеля: он не выдержал лишений и отправился в весьма дальний и нелегкий по тому времени путь — под Вятку, в Грахово, к родным жены. Как рассказывали потом очевидцы, он был в приподнятом настроении, подтянут, бодр, шутил по поводу своего отъезда, что-де подкормится немного на сельских харчах, а к весне намерен вернуться в Питер и возродить свой обезлюдевший Отдел. Обещал даже обдумать одну проблему и, вернувшись, сделать доклад о мерах по развитию семенного дела.

До родни он кое-как добрался, но в переполненном вагоне заразился сыпным тифом и по приезде скончался. Не раз приходила на ум Николаю Ивановичу потом одна его фраза из письма: «Неизвестно, выйдем ли мы с Вами живыми из этого хаоса…»

Смерть 53-летнего ученого, старшего товарища, с которым они так сблизились в последние годы, потрясла Вавилова. Написал некролог. В нем слова, граничащие с отчаянием: «Ряды русских ученых редеют день за днем, и жутко становится за судьбу отечественной науки, ибо много званых, но мало избранных».

Надо возможно скорее, решил Н. И. Вавилов, перебираться в Петроград: теперь он должен возглавить работу Отдела, которая, похоже, совсем прекратилась. Но как этот переезд практически осуществить и с кем? Согласие многих молодых саратовских единомышленников отправиться вместе с ним и помочь восстановить исследовательскую работу обрадовало ученого.

Вначале, конечно, пришлось поехать одному. Трудно было выбрать менее подходящее время и место для организации и ведения научных исследований, да еще таких широкомасштабных, какие имел в виду и вынашивал в мыслях ученый, чем Петроград в ту тяжелую пору. Вавилов знавал его как столицу Российской империи: в блеске витрин, заполненных товарами, в ярких огнях фонарей, со множеством красивых домов и храмов, с нарядной толпой и лихачами на улицах и проспектах, особенно на Невском и Лиговском. А теперь, выйдя из здания Московского вокзала, он невольно остановился: город казался совершенно пустым и безмолвным, словно вымершим, в бело-стеклянной изморози.

Вот и Васильевский остров, 2-я линия… Прекрасный дом № 61, где в нескольких просторных бывших квартирах размещался в последние годы Отдел. Но и здесь было сейчас безлюдно и как-то мертвенно.

…Часы в дальней комнате пробили уже два часа ночи. Их мелодичный звук только подчеркивал тишину, царившую в доме. Две свечи догорали в старинных бронзовых подсвечниках, все беспокойнее трепеща под тянувшим в открытую дверь едва ощутимым сквознячком: электричество поморгало-поморгало и совсем уснуло еще около десяти вечера.

Николай Иванович взял из папки лист лощеной бумаги с водяными знаками — Регель на ней обычно писал письма, — обмакнул перо в бронзовую чернильницу и вывел в углу: «Е. И. Барулиной…» Дальше перо побежало само: «Сижу в кабинете за столом покойного Роберта Эдуардовича Регеля, и грустные мысли несутся одна за другой. Жизнь здесь трудна, люди голодают, нужно вложить заново в дело душу живую, ибо жизни здесь почти нет: если не труп, то сильно больной, в параличе. Надо заново строить все. Бессмертными остались лишь книги да хорошие традиции… Здесь 40 человек штата. Из них много хороших, прекрасных работников. По нужде некоторые собираются уходить. Они ждут, что с моим приездом все изменится к лучшему. Милый друг, мне страшно, что я не справлюсь со всем. Ведь все зависит не от одного меня. Пайки, дрова, жалованье, одежда… Я не боюсь ничего, и трудное давно сделалось даже привлекательным. Но боязнь не за самого себя, а за учреждение, за сотрудников. Дело не только в том, чтобы направить продуктивно работу, что я смогу, а в том, чтобы устроить личную жизнь многих. Все труднее, чем казалось издали…»

В слабом, желтом, колеблющемся свете свечей казались едва различимы в углу кабинета сваленные в кучу коробки с образцами, книги, рукописи — так и осталось все лежать после начавшейся было эвакуации учреждений города во время последнего наступления на Петроград армии Юденича. Можно было только удивляться, что основная часть коллекции все же сохранилась. Надо было лишь заново ее разобрать. Самому.

Прибыли его саратовцы — в двух вагонах-теплушках со своими буржуйками и дровами, что оказалось очень кстати.

Мечты Вавилова постепенно начали обретать реальные очертания. В письме к своему другу, саратовскому профессору П. П. Подъяпольскому от 18 марта 1921 года писал: «Хлопот — миллионы. Воюем с холодом в помещении, за мебель, за квартиры, за продовольствие. Попали действительно на Петроградский фронт… Должен сознаться, что малость трудновато налаживать новую лабораторию, опытную станцию и устраивать 60 человек персонала (вместе с питерскими). Набираюсь терпения и настойчивости. Недели три пройдут в устроении, а там — посев. Надо доставать лошадей, орудия, рабочих…

Первую вступительную лекцию (в Петроградском сельскохозяйственном институте. — В. Ш.) собираюсь читать на тему «Пределы земледелия и пределы селекции»…

Только бы наладить тут работу. Наладить ее много трудней, чем в Саратове. Жизнь здесь все-таки много трудней, в особенности теперь».

И в конце сообщал новый адрес Отдела: Петроград, Большая Морская, д. 44.

Как-то неожиданно быстро Вавилову удалось склонить ученый комитет при Наркомземе и в особенности его председателя Владимира Ивановича Ковалевского, чтобы он вынес решение передать Отделу одно из зданий бывшего Министерства земледелия и государственных имуществ — так называемый Дом министра — настоящий питерский дворец! Сам же сельскохозяйственный ученый комитет с его почвоведческим, агротехническим и другими отделами и институтами располагался в подобном же дворце, но по другую сторону Исаакиевской площади. Конечно, такое отношение к Отделу было заслужено еще Р. Э. Регелем. И вот теперь предстояло в этот дворец перебраться. В ожидании транспорта упаковывали фляксбергеровские гроссбухи и амбарные книги Мальцева. Сам Александр Иванович еще весной семнадцатого года уехал на посевную в Каменную Степь под Воронеж, на опытную станцию Отдела, да так там и остался, только телеграммы присылал при смене фронтов, что, мол, пока жив и станция еще живет. Фляксбергера голод и холод угнали к родным в Курскую губернию. Особой заботы требовало научное наследие самого Регеля: прежде всего, ценнейшая его коллекция ячменей, архив, а также уникальная личная библиотека, переданная некогда Бюро прикладной ботаники и селекции, затем Отделу, и лабораторное оборудование.

Все шесть десятков сотрудников весьма удобно разместились в здании, где могли бы работать и две сотни человек. Вавилов был прозорлив: скоро и во дворце стало тесновато. Некоторые лаборатории пришлось размещать в Детском Селе, где создавалась опытная база.

«Наконец получили усадьбу вел. кн. Бориса Владимировича во владение и начали переезжать в нее, — сообщал Николай Иванович А. Ю. Тупиковой в 1922 году. — Таким образом, Отдел имеет свою опытную станцию. Еще много впереди ремонта, много хлопот…»

Вавилов обследовал ближайшие окрестности бывшей царской столицы государства. Отделу передали великокняжеский особняк, а также цветочные галереи и оранжереи, бывшие гвардейские казармы, в которых разместились научные сотрудники Отдела. Заброшенные земельные участки с хорошо окультуренной и плодородной огородной или садовой почвой быстро привели в порядок и подготовили для немедленной постановки опытов и сортоиспытаний. В бывших дворцовых оранжереях и в оранжереях Фрейндлиха в Детском Селе нашли свыше десяти тысяч глиняных горшочков — в них посеяли самые разнообразные культуры, в том числе африканские ячмени и овсы, полторы тысячи образцов пшеницы.

Средств на освоение земли в бывшей усадьбе великого князя не было, в самих зданиях 340 радиаторов водяного отопления лопнули. И все же к новому, 1923 году в основной дом въехали физиологическая, химическая и генетическая лаборатории. Здесь же разместились библиотека и кабинеты.

Больше всего в этот период Вавилова вдохновляет то, что он встал во главе такого научного учреждения, которое при надлежащем расширении вполне способно развернуть задуманный им всепланетный «зеленый поиск», чтобы «привести в порядок земной шар». И экспериментальную базу для этого можно создать совершенно заново. Об этом он сообщает Елене Ивановне — Леночке с восторгом: «В Царском Селе нашлось все, о чем только мог мечтать. Чудесный дом для генетического института, оранжереи, кругом лес, дворцы, самое здоровое место по климату, удобное сообщение с Петроградом, все полно Пушкиным, и — подумай только! — в одном из домиков нашей селекционной станции жил Пушкин…»

Два других великокняжеских строения — конюшня и каретная мастерская — после основательной перестройки и капитального ремонта были отведены под жилье для сотрудников станции и в первую очередь ее директора — Виктора Евграфовича Писарева. Закончив Петровскую сельхозакадемию, он довольно долго работал под Иркутском, на Тулунской опытной селекционной станции, вывел там несколько скороспелых сортов яровой пшеницы и ячменя, а также гороха. Поэтому Вавилов пригласил его возглавить работу на вновь организуемой станции, которая должна была стать не только генетической и сортоиспытательной лабораторией Отдела, но и селекционным центром северной зоны европейской части России.

И Вавилов снова садится за письмо Елене Ивановне — Леночке Барулиной: «…Мне кажется, что, несмотря на склонность к увлечению, к порывистости, я все же очень постоянен и тверд. Я слишком серьезно понимаю любовь. Я действительно глубоко верю в науку, — в ней цель и жизнь… Саму науку я представляю широко, может быть, даже слишком широко (слишком большая широта может привести и к ненауке), малое хочется соединять с великим, в этом смысл малого и его интересы, и для этого за малое в науке можно отдать жизнь. Я никогда не боялся, и ничто не убедит в узости нашей научной работы. Жизнь также влечет, и в этом у нас не будет расхождений… Требование к уюту невелико, я, правда, не привык все делать сам, хотя и умею, если это совершенно необходимо. И в этом у нас не будет разногласия — в этом я убежден. Жизнь должна быть и внешне и внутренне красива. И ты это разделяешь. Поэтому-то, мне кажется, и союз наш будет крепким и прочным… Вот, Леночка, то, что хочется сразу ответить тебе. Может быть, это неубедительно, недостаточно, но ты это скажешь… Вчера было рождение — 33 года».

Так уж выходило: объяснялся в любви женщине, а одновременно признавался и в любви к науке — они оказались неразделимы.

Жена Екатерина, разумеется, предчувствовала неминуемость разрыва, однако до этого было еще далеко… Николай Иванович уговорил ее переехать с сыном в Москву, к своей матери. Наезжая по делам службы в столицу, не упускал случая побыть с сыном, которого очень любил. А с женой установились неожиданно добрые, спокойные отношения. Может, потому, что оба теперь прекрасно понимали: настоящей любви так и не случилось. Не было и единых интересов. Так о чем спорить, какие выяснять отношения? И так все понятно. И друзьями остаться не возбраняется.

С Еленой Ивановной все иначе, и уже оба знают — они не расстанутся до конца дней своих. Долго еще не решалась она «переступить», считая, что разбивать семью с ребенком не то что непорядочно, а грех непростительный. И стать мужем и женой им довелось лишь годы спустя.