Николай Вавилов

ПИТЕРСКАЯ СТАЖИРОВКА

— Я патолог растений прежде всего, — сказал как-то Николай Иванович. В самом деле, проникновение во вселенную живых клеток, под их зеленые прозрачные своды, изучение условий их существования, причин их заболеваний помогли молодому ученому сравнительно быстро представить себе картину жизни растения как сложную систему взаимоувязанных биохимических, физиологических и микробиологических процессов и явлений, в которой генетические, то есть наследственные механизмы определяют не только сохранение самой жизни, видов растений, их индивидуальных особенностей, но и изменчивость как внутри сорта или популяции, так и в гибридных формах — при межсортовых и более отдаленных скрещиваниях. Вавилов вскоре пришел к выводам, позволившим ему по-новому взглянуть на эволюцию живых форм, на всю мировую растениеводческую практику и селекцию. А также — на круг собственных интересов в науке.

Вскоре Вавилов почувствовал: в работе, проводившейся на селекционной станции МСХИ, чего-то недостает. Чего именно? Пожалуй, не хватало широкого ботанического охвата и анализа на его основе. Ведь чтобы успешно вести селекцию — скрещивать и отбирать растения, которые были бы наследственно, генетически менее восприимчивы к тем или иным заболеваниям, чем родительские организмы, а то и полностью устойчивы к ним, нужно иметь под рукой полный набор культур и сортов, страдающих от этих болезней, привлеченных из различных природных зон мира, притом растений, научно систематизированных.

Такой коллекцией растений, а также их семян, изученных через лупу и под микроскопом, размещенных в соответствии со своими особенностями и географическим распространением, снабженных номерами и бирочками, располагало только питерское Бюро прикладной ботаники и селекции, возглавляемое Робертом Эдуардовичем Регелем.

Познакомившись с ним на съезде селекционеров в Харькове в январе 1911 года, Николай Иванович решил напомнить теперь о себе и о своем желании пройти в Бюро стажировку. Отправил письмо: «Очень желал бы с ноября позаниматься несколько месяцев у Вас… Постарался бы быть возможно меньше в тягость работникам Бюро. Необходимейший инструментарий (лупы, микроскоп) захватил бы с собою. С всевозможными неудобствами мирюсь заранее…»

Ответ пришел довольно скоро: «Весьма охотно мы предоставим Вам занятия у нас в Бюро… Свободный микроскоп у нас имеется. Если бы Вы смогли привезти с собой препараторскую лупу, было бы хорошо…»

Осторожный, предусмотрительный Регель, прежде чем послать Вавилову приглашение, наверняка навел о нем какие-то справки и убедился, что это весьма перспективный исследователь, уже неплохо проявивший себя в МСХИ, в частности у Рудзинского на селекционной станции. К тому же и место практиканта в Бюро неожиданно освободилось.

…Регель встретил его сам. Сын директора Санкт-Петербургского ботанического сада, «интеллигент в десятом поколении», выросший в элитарной столичной семье и получивший прекрасное ботаническое образование. Узкое красивое лицо, большие внимательные глаза, высокий гладкий лоб, профессорская бородка клинышком, пышные, на русский манер расчесанные усы — он был приветлив, улыбался.

— Здравствуйте, — Регель протянул руку приехавшему стажеру, пожал ее в знак приветствия, тряхнул несколько раз. — Как дорога? Ничего? Не очень устали? Ну, тогда позвольте познакомить вас с Бюро, пока не ахти как для работы оборудованным, с его сотрудниками — людьми оригинальными… Располагайтесь, как вам удобнее, обживайтесь, вникайте… Вот наша библиотека, — повел рукой. Книжные полки, как сразу отметил про себя Вавилов, занимали не только кабинет заведующего, но и все коридоры, даже часть лестничной площадки. — Удивляет немного? Что делать, тесно очень! Она вся в вашем распоряжении. — Регель назвал наиболее интересные издания, вынимал книги, показывал. Вавилов кивал и улыбался.

— А лупу препараторскую не забыли прихватить с собой?

— Нет, конечно, взял.

— Вот и отлично! Она вам тут понадобится больше всего. Видите, как многого еще не хватает нам для полноценной работы, но помаленьку все же вперед продвигаемся… Надеемся, дальше будет легче.

Первым, кому представил Регель Вавилова, был Константин Андреевич Фляксбергер, человек с пышной огненной шевелюрой, небольшой квадратной бородкой и трубкой в левой руке. Он медленно, не отрывая глаз от фолианта, похожего на бухгалтерский гроссбух, в который перед этим что-то записывал, поднялся. Наконец взглянул на вошедших сквозь стекла очков, извинился, улыбнулся и протянул руку:

— Константин Андреич, пшеничник, как видите…

Он был небольшого роста, но кряжист, одет в старую толстую куртку, на столе перед ним лежали пшеничные колосья, зерна, колосковые чешуйки и ости. Регель пояснил, что Константин Андреевич ведает в Бюро «красным кабинетом»: на стеллажах были разложены коробки красного цвета — все с образцами пшеницы.

В другой комнате, куда они зашли, на стеллажах лежали зеленые коробки с овсами — ими ведал Николай Иванович Литвинов…

Кабинет самого Регеля был густо насыщен синим цветом, это стало особенно хорошо заметно, когда начали сгущаться ранние сумерки и Роберт Эдуардович включил электричество: даже абажур настольной лампы вспыхнул ослепительно-синим цветом. Любовью ученого были ячмени: из собранных им по всей стране весьма пестрых смесей разных ботанических форм этой культуры он выделил семь сотен легко отличимых одна от другой разновидностей. Высевая их несколько лет подряд в питомнике, Регель получил так называемые «чистые линии» контрастных сортов, причем 54 оказались совершенно новыми формами, нигде не зарегистрированными.

— Мне доставило удовольствие познакомиться с вашим исследованием по голым слизням, — сказал Регель. — Работа вполне… вполне… вполне… Вообще нам, ботаникам, приятно иметь в своих рядах естественника с агрономическим образованием, — Регель помолчал секунду. — Ваша работа о слизнях, я слышал, даже удостоена премии Московского Политехнического музея? Каковы же ваши дальнейшие планы, если не секрет? Что вы намерены почерпнуть у нас?

— Вообще-то меня привлекает генетика, — ответил Николай, — философия жизни в широком смысле… и больше всего, конечно, в приложении к агрономии…

Склонив голову набок, Регель не без иронического любопытства остановил свой взгляд на Вавилове, однако тот, словно не заметив иронии, пояснил:

— Почему приехал к вам? Ваше Бюро — единственное учреждение в России, где систематику изучают в связи с географией культурных растений, а это как раз больше всего мне сейчас нужно. Хочу изучить коллекции злаков, постигнуть премудрости в определении их видов и разновидностей, рас и популяций. Поэтому весьма ценными для себя буду считать всяческого рода указания на этот счет работников Бюро и, конечно, надеюсь получить разрешение пользоваться вашей библиотекой.

— Все это вы, разумеется, получите, — улыбнулся Роберт Эдуардович. — Вот вам ключ — это от комнаты, что по соседству с моей, для практикантов. Сейчас там никого нет, вы будете один. Подобной роскоши, я имею в виду этот предбанничек, мы не могли себе позволить еще год назад, когда обитали на Чугунной улице — это возле Холерного кладбища и городской свалки. Но и теперь — а мы сюда перебрались совсем недавно — экспедиция наша по рассылке «Трудов», ради которых мы все стараемся, корреспонденции и прочих отправлений, коих тоже немало, пока ютится в передней. Ну да ладно, располагайтесь удобнее, осваивайтесь, работайте!..

Вавилову уже через несколько дней стала понятна царапнувшая душу поначалу регелевская ирония, когда он заговорил по приезде о генетике: работая в «предбанничке» за небольшим старинным столом, Николай хорошо слышал доносившиеся из-за стенки разговоры Регеля с сотрудниками, нередко как будто адресованные специально ему, Вавилову:

— Пора бы уж усвоить простую истину: наше спасение — в специализации. Может быть, многие годы надо посвятить изучению, к примеру, пленчатости ячменя, а то и всю жизнь, чтобы сделать правильные научные выводы об этой культуре. Поверьте мне, моему опыту, уже немалому… Поэтому… если хотите быть, а не слыть ученым, вы должны знать, что нельзя охватить необъятное, совместить несовместимое. И я не стесняюсь повторить вслед за другим человеком, постигшим мудрость жизни: «Горе вам, энциклопедисты! Мы не горные козлы, чтобы скакать с уступа на уступ. Кой прок в таком вселенском верхоглядстве?»

Вавилов, слыша подобные речи Регеля, невольно улыбался: даже из своего опыта он знал, что широта научного подхода к любому явлению жизни отнюдь не мешала глубине его изучения и проникновению в сущность с разных сторон, а тем более не противоречила специализации. Скорее наоборот! Но докажешь ли это Регелю? И как?

В Бюро все работники строго соблюдали принцип специализации, каждый научный сотрудник занимался лишь одной культурой. При этом требовалось проявить не только примерное трудолюбие и внимание к мелочам, к мельчайшим деталям, но и аккуратность, дотошность, педантизм и точность в их фиксировании на бумаге. За всем этим строго следил сам заведующий Бюро.

Вавилов сразу нарушил заведенный порядок, причем вполне осознанно: начав знакомство с практикой Бюро у Фляксбергера, занимавшегося пшеницами, он затем перешел к ячменям, потом взялся за овсы… Он знал, что заведующему такая практика очень не по душе, но Регель, придерживаясь, должно быть, западноевропейской традиции, остерегался «обращать в свою веру» начинающего исследователя, уловив его талантливость и хорошую подготовку, деликатно воздерживался и от прямых, тем более назидательных советов.

Регель сразу и по достоинству оценил напросившегося к нему практиканта, хотя и бросал на него косые взгляды. Они быстро душевно сближались, несмотря на порядочную — в два десятилетия — разницу в возрасте. И Вавилов очень скоро понял, кого имел тот в виду как идеального исследователя в сфере сравнительного ботанического изучения растений, как «специализированного» аналитика, — это был, конечно, Фляксбергер Константин Андреевич.

Около трех тысяч образцов пшеницы, осмотренных этим дотошным ученым, описанных и разложенных по красным коробкам, уже давали представление о естественных географических ареалах произрастания хозяйственно-ценных форм этой культуры. Становилось ясно, что и теоретически, и практически для селекции эта кропотливая аналитическая работа, проведенная за письменным столом в маленьком Бюро, может значить гораздо больше — не сегодня, не сейчас — позже. В этом Вавилов, принимавший в работе активное участие, все больше убеждался. А спустя несколько лет он понял, что именно фляксбергеровская дотошность, так поразившая его на первых порах и даже каким-то образом воспринятая его собственной живой, неугомонной и широкой натурой, помогла потом прийти к действительно широким научным обобщениям и выводам.

Впрочем, много дали молодому ученому и беседы, а также анализы, проведенные совместно с другим сотрудником Бюро — Александром Ивановичем Мальцевым, который сам представился практиканту из Москвы таким образом:

— Овсюг и другие сорняки, не менее обильные на наших полях, чем выращиваемые культуры. Чему удивляться? Сами сеем их и куда более щедро, чем пшеницу или овес.

Александр Иванович был весьма высок ростом, усат, громогласен. Во всем он любил отмечать противоречия и несуразности или, наоборот, необычное подобие, или полное сходство. Видимо, это свойство ума и привело его работать в Бюро прикладной ботаники. Стоило видеть, как он с помощью смеси бромоформа с эфиром извлекал бесчисленные семена сорняков из любого, даже крупного образца семян, например овса, мгновенно пересчитывал и затем объявлял:

— Вот сколько! Красота! И это в семенном образце! Значит, сколько же мы их высеваем в поле? Да что там — высеваем! В самой почве, в ее верхнем перегнойном слое, по моим подсчетам, на каждое зерно овса, ячменя или пшеницы приходится подчас до 200 семян сорняков, а на одну десятину — от 100 до 500 миллионов! Вот уж действительно наше богатство!

Когда Вавилов спросил, есть ли какая-нибудь сводка фактической засоренности российских полей и нельзя ли взглянуть на нее, Мальцев многозначительно улыбнулся и сказал, что анализы образцов семян, взятые из сотен хозяйств в разных губерниях России, позволили составить своего рода сводку распространения 162 видов сорных растений, но, увы, только в европейской части страны.

— Это практическая сторона дела, — продолжал он со значением, — но… но есть и теоретическая, так сказать, для понимания сущности явления… самой биологической сути дела. В общем, перебирая день за днем свои овсюги, я заметил одну любопытную штуку: окраска зерна и пленок, их опушенность, остистость, высота растений, длина соломины, некоторые другие признаки как бы повторяются из вида в вид. Ясно говорю?

Вавилов кивнул, но выразил удивление, что существует такая закономерность. Тогда Мальцев для наглядности расположил образцы овсюга на больших листах картона, закрепив их и сделав соответствующие надписи, — ряд за рядом сверху донизу. Кое-где остались незанятые пустые места. Но в течение четырех месяцев практики Александр Иванович не раз брал Вавилова под руку, вел к себе и показывал:

— Вот! Извольте взглянуть! Еще одна пустышка заполнилась!

— А как по другим растениям? По овсу, например? Ничего подобного не отмечали?

— По другим? У меня только по овсюгам. У Кости есть любопытные наблюдения по пшеницам… Но он не любит о них говорить: молчун по натуре.

«Ариадниной нитью» ботаники является система, — сделал вывод один из выдающихся ученых-биологов XVHI века Карл Линней. — Без нее — хаос». Это высказывание стало заповедью для ботаников и систематиков растений. Александр Иванович, изучая морфологические особенности овсюгов и их географическое расположение, невольно приводил их в систему, точнее, в строгий ботанический порядок. А не свидетельствует ли он, этот порядок, думал Вавилов, и о том, что появилось нечто новое в самом понимании так называемого линнеевского вида, а следовательно, и в самом определении его? Об этом стоило поразмышлять. Так считали и Мальцев, и Фляксбергер. Действительно, надо собрать факты хотя бы по тем же пшеницам, ячменям, овсам…

Как-то раз, работая в «красном кабинете» и пытаясь завести разговор с Фляксбергером о том, что значит само понятие «линнеевский вид», Вавилов заметил на столе брошюру американского ботаника Аарона Ааронсона, обнаружившего в 1906 году в одном из древнейших на планете очагов земледелия — Сирии и Палестине — дотоле неизвестные науке формы пшеницы — двузернянки. Естественно, такая редчайшая находка не могла не обрести всемирную известность и не вызвать активные отклики специалистов: многие считали, что этот вид пшеницы вполне мог быть родоначальником или, во всяком случае, стоять у истоков ее нынешней культуры.

Вавилов не только проштудировал брошюру Ааронсона, но, потратив несколько вечеров, перевел ее на русский язык и даже хотел написать ее автору, чтобы тот прислал в Бюро или на селекционную станцию в МСХИ семена двузернянки. Но все получилось иначе: когда ему полтора десятка лет спустя довелось попасть в Палестину и Сирию, он сам отыскал и собрал большой семенной материал двузернянки и был в большом раздумье, как его лучше отправить в Ленинград.

Следуя давней привычке «не укорачивать свое рабочее время до соблюдаемого всеми рабочего дня», Вавилов стремился все же прихватить для работы лучшую часть суток, то есть вечер и ночь, хотя в Бюро на этот счет придерживались весьма строгого порядка. Сам Регель следил за этим. Поэтому Вавилов отправлялся на «вторую смену» в другое место — к Артуру Артуровичу Ячевскому, ученому из числа тех, чьи труды и открытия были известны лишь ограниченному кругу специалистов: биологов, агрономов, фитопатологов.

Свои исследования Ячевский начал в Ботаническом саду на Аптекарском острове еще задолго до конца XIX века, и увлекала его идея излечения растений. Да, но для этого надо было знать, как и отчего возникает та или иная болезнь, как протекает, какие средства и методы против нее надо применять. Он начал вести наблюдения, сравнивать, делать выводы. Не мог в связи с этим не заняться вплотную фитопатологией, которая еще только складывалась как наука о болезнях растений. А поскольку вред растениям чаще всего и больше всего причиняют так называемые паразитические и другие грибы, то дотошный исследователь не мог не заняться именно ими — микологией в целом.

А. А. Ячевский одним из первых в России стал доказывать агрономам и вообще всем земледельцам ту простую истину, которая вытекала из результатов исследований у нас в стране и за рубежом, подтверждалась всей растениеводческой практикой мира: единственный верный и надежный способ избавления от большинства грибных заболеваний — создание сортов, гибридов, популяций с высоким уровнем иммунитета к ним, а также соблюдение научно обоснованного комплекса агротехнических мер. А для предохранения растений от инфекционных заболеваний вирусно-бактериального характера необходимо вести профилактику.

Ячевский охотно взял Вавилова на стажировку в свое Бюро по микологии и фитопатологии, как и Регель — в свое, и предоставил для работы, можно сказать, все условия, в том числе богатую библиотеку, где Николай Иванович занимался по преимуществу вечером и ночью. Последовательно, раздел за разделом, осваивал он фитопатологические тонкости, занимался проблемой иммунитета растений. И скоро понял, что для успешного решения необходимо углубленно и более широко заняться систематикой растений, их сравнительными характеристиками, нужны знания законов и механизмов передачи от поколения к поколению наследственных качеств, то есть пора серьезно браться за генетику.

С такой всеобъемлющей идеей Николай Иванович вернулся со стажировки в Москву. В беседе высказал ее Дмитрию Николаевичу Прянишникову и получил одобрение.

Горячо поддержал мысли Вавилова и планы дальнейшей работы и Дионисий Леопольдович Рудзинский. Создав и возглавив в 1903 году первую в России селекционную станцию при Московском сельскохозяйственном институте, он развернул активную работу по испытанию собранной им коллекции различных форм пшеницы, овса, ячменя, гороха, льна, клевера, картофеля, других культур. К научному сотрудничеству привлекал перспективных, неординарно мыслящих ученых, и Николай Вавилов с первой встречи обратил на себя внимание. Дионисий Леопольдович был рад теперь сотрудничеству «на новом витке». Не случайно, очевидно, в 1910 году, после окончания МСХИ, Н. И. Вавилов департаментом земледелия был направлен работать на селекционную станцию МСХИ в качестве квалифицированного помощника Д. Л. Рудзинского.

Уже тогда объем работ на станции был немалым и с каждым годом возрастал, уже установились прочные научные связи со Свалефской селекционной станцией в Швеции, семенными фирмами Вильморенов во Франции, Гааге и Шмидта — в Германии. Уже были выделены несколько перспективных для условий Нечерноземной зоны России сортов пшеницы и овса, разворачивалась селекция гороха.

К моменту прихода Н. И. Вавилова на станцию заместителем Д. Л. Рудзинского был селекционер С. И. Жегалов, успевший поработать в лабораториях виднейших западных селекционеров в Германии, Австрии, Швеции, а среди сотрудников станции — А. Т. Лорх, автор первых российских селекционных сортов картофеля, и К. М. Чинго-Чингас, исследовавший мукомольно-хлебопекарные качества пшеницы. Николай Иванович с присущим ему энтузиазмом и увлеченностью включился в работу станции, более того, быстро стал душой коллектива сотрудников, его любили за необыкновенное трудолюбие прежде всего.

Одновременно Вавилов в летние месяцы 1911 и 1912 годов вел курс прикладной ботаники и систематики растений на Голицынских высших сельскохозяйственных женских курсах. Говорил он увлеченно, горячо, рассказывал о перспективах селекции основных культур, стараясь избегать каких-либо преподавательских штампов и шаблонов, образно рисовал, что это может дать российскому растениеводству в будущем. Дмитрий Николаевич Прянишников, послушав эти лекции и узнав восторженные оценки слушательниц, поручил ему прочитать и так называемую актовую лекцию по новой, только еще нарождающейся науке — генетике. И в начале октября 1912 года Н. И. Вавилов выступил на Голицынских курсах с такой лекцией: «Генетика и ее отношение к агрономии». Подобных лекций в России еще никто никогда не читал. Это было научное обобщение и обзор накопленных в мире к тому времени знании о наследственности и ее изменчивости. Но этих знаний, по мнению ученого, было явно недостаточно, чтобы разработать конкретную программу исследований, а затем успешно выполнить ее. Он это ясно видел.