Николай Вавилов

СРЕДИ ГОЛУБЫХ ПОЛЕЙ

Особо манила Центральная Азия. За Памиром, меж стеной Гималаев и пустыней Такла-Макан, почти безжизненной, по свидетельству путешественников, находятся древние земледельческие оазисы Синьцзяна — Западного Китая: есть посевы и насаждения в Кашгаре, Яркенде, Хотане, Турфане… Австрийский ботаник-географ Сольмс-Лаубах даже считал, что родина пшеницы — Центральная Азия. Может быть, там действительно таятся немалые загадки?

В мае 1929 года Вавилов послал письмо генеральному консулу СССР в Кашгаре Б. П. Постникову с просьбой содействовать его поездке. Желание ученого попасть в Кашгар было столь велико, что он выразил согласие путешествовать даже в качестве сотрудника диппочты, референта или курьера, имея при себе только «фотоаппарат, анероид да некоторое ботаническое снаряжение».

Однако дело затягивалось. По-видимому, в Москве были высказаны сомнения в целесообразности и своевременности такой поездки, поэтому Вавилов в июне пишет докладную Н. П. Горбунову, разъясняя суть замысла: «Интерес Западного Китая заключается также и в его непосредственной близости к важнейшему с-х. району, каким является Семиречье, в связи с проведением Туркестано-Сибирской ж. д. Проблемы широкой рисовой культуры, хлопководства связаны непосредственно с Китайским Туркестаном, откуда берут начало верховья рек, орошающих Семиречье… Оттуда я имел в виду проехать в Восточную Сибирь и на Дальний Восток для ознакомления с перспективами сельского хозяйства Дальнего Востока и прилегающей к нему Северной Маньчжурии. Огромные перспективы культуры риса и сои заставляют нас быть хорошо осведомленными в задачах ближайшего будущего…

Я не могу согласиться с Вашим предложением задержать поездку на год, ибо прежде всего своей основной работой считаю исследовательскую и полагаю, что в интересах учреждения, чтобы его руководитель был на достаточной высоте. Это определяет общий уровень работы учреждения».

И вот в июле 1929 года из киргизского города Оша вдоль Алайской долины к пограничному пункту Иркештаму двинулся небольшой караван экспедиции. Обследовав Кашгарию, Николай Иванович пришел к выводу, что «здесь нет ни дикого ячменя, ни дикой пшеницы», что вся флора здесь тесно связана со среднеазиатской — те же пшеницы, те же ячмени, но будто подвергшиеся некоему «экстрагированию». Например лен — с мелкими и уже белыми цветками, цветки — с узкими лепестками, семена у него тоже необычные — белые, он стал тут настоящим альбиносом. В Центральной Азии явно преобладали генетически рецессивные формы растений — явление, характерное для периферии основных ареалов формирования культурных растений. Рецессивные формы кунжута тоже были с белыми семенами, моркови — с желтыми и белыми корнеплодами, семена ячменя и риса — со светлыми чешуями и т. д.

Центральная Азия, в том числе и Кашгария, оказалась типичным географическим изолятором: Памир, Тянь-Шань, Гималаи, пустыня Такла-Макан преграждали путь дикой и культурной флоре в этот регион. И лишь отдельные ее представители достигли оазисов, превратившись в немногие родственные варианты среднеазиатских культур. Пример тому — белоцветковые и белосемянные льны. Поэтому считать Центральную Азию, как убедился Вавилов, родиной пшеницы или других хлебов, как утверждал Сольмс-Лаубах, нет никаких оснований. Тут все было «бесспорно вторичное, позаимствованное, обедненное, экстрагированное».

Не получив разрешения посетить Северный, Центральный и Южный Китай, Николай Иванович решил взглянуть на тысячелетнюю земледельческую культуру этой страны как бы со стороны — с востока. Он считал, что «Япония до некоторой степени, может быть, является ключом к пониманию Китая».

Годом раньше в Стране восходящего солнца и на некоторых ее островах побывала сотрудница Института прикладной ботаники и новых культур Евгения Николаевна Синская. Ботаник, агроном и географ, она хорошо изучила флору Японии и собрала хотя и небольшую, но представленную всеми важнейшими сельскохозяйственными культурами коллекцию. Это и подтолкнуло ученого срочно, в ноябре того же, 1929 года, отправиться на Японские острова, чтобы посмотреть и привезти в институт все новинки японской селекции, ознакомиться с достижениями японского интенсивного земледелия, с новейшими разработками японских ученых, особенно генетиков, физиологов, экологов.

Страна восходящего солнца открылась перед Вавиловым совсем неожиданными своими гранями — своеобразностью цивилизации и очень высоким ее уровнем, «совершенно исключительной поглотительной способностью в отношении всего западноевропейского».

В первые же дни, знакомясь с книжными лавками в Токио, Николай Иванович дивился изобилию переводов европейских книг на японский язык: Достоевский, Толстой, Тургенев, Чехов, Горький. «Классические руководства по химии, физике, ботанике, генетике переведены на японский язык… — так писал он потом в своих путевых заметках. — Научным командировкам за границу для исследования мирового опыта Япония придает исключительное значение. Мы посетили все университеты Японии. Их отличительная черта — сам принцип подбора профессоров: профессор не только лектор, но и педагог, но также, если не в большей мере, исследователь. Наряду с преподаванием университетские профессора ведут большую исследовательскую работу».

Непривычно было и то, что даже маленькие опытные станции, расположенные в самой глубине островов, имели богатые библиотеки и получали множество изданий со всего мира, в том числе из Германии, Англии, США.

Профессор Ногаи показал Николаю Ивановичу необыкновенный «японский» ботанический сад; доктор Като и селекционер Терао в Киото продемонстрировали опытную станцию, где они работали, мировую коллекцию риса, новейшее оборудование; генетики Икено, Майи и другие коллеги ученого ввели его в круг своих работ. Профессор X. Кихара потом вспоминал, как Вавилов искренне радовался, получив в дар семена двух клейковинных линий ячменя, еще неизвестных в Европе.

Велико было в Японии разнообразие растительных форм. На рынках продавали бамбук, китайский ямс, гигантские редьки, японский съедобный лопух, водяной каштан, лотос, стрелолист, водяной орех, множество причудливых капуст, съедобные хризантемы и люффу… А плодовые? Совсем не похожая на нашу китайская груша, покрытая чечевичками. Китайская слива, китайская вишня, китайская айва… По ним вполне можно было судить и об особенностях этих культур в Китае. На рыбном базаре — чрезвычайное множество всяких рыб, моллюсков, водорослей…

«Японец любит разнообразие, — отмечал Вавилов. — В кондитерских магазинах можно видеть бесконечное число сортов пирожных, конфет. Словно кто-то нарочно старается во что бы то ни стало изобрести новые и новые по вкусу и по внешнему виду формы».

Многие культуры, особенно овощные, поражали не столько числом сортов и разновидностей, сколько их своеобразием. Например, редька «дайкон» — настоящий шедевр тысячелетней народной селекции. Николай Иванович потом вспоминал: «Добравшись до Кагосимы, где находится небольшой университет, мы разыскали профессора растениеводства, с которым на следующий день отправились на остров Сакурадзима. Нельзя было лучше выбрать время. Начиналась копка редьки, и мы увидели необычайную картину. Лучшие экземпляры сакурадзимской редьки достигали пуда и больше весом. На тачках, при помощи которых убирали урожай, умещались по два, по три экземпляра редьки. Издали можно было принять эти овощи за крупных поросят. Потом в Сеуле, Корее, на выставке мы видели редьку, достигшую 2 м длины, выросшую на легких прибрежных почвах. Мы исходили остров, десятки деревень, пытаясь понять, каким образом возникло такое чудо. По-видимому, все дело в плодородных базальтовых рыхлых почвах, большом уходе и в упорной селекции. Профессор не смог дать объяснения о том, как выведена эта редька… Японский крестьянин — прирожденный селекционер, умело сочетающий знание условий среды и наблюдательность, необходимую для отбора».

Сатумский мандарин тоже был необыкновенным — красив, крупен, сладок и к тому же не имел семян. Сами мандариновые сады не меньше радовали глаз своей ухоженностью: каждой ветке в них, каждому листку любящие, аккуратные руки садовников придавали «то самое лучшее место в пространстве, которое они должны занимать». Поэтому и плодов на деревьях было такое обилие, и так равномерно и густо они покрывали их, что казалось, будто кто-то специально их развешивал. Каждый участок сада окружала сплошная зеленая стена из густых, пушистых, длиннохвойных японских сосен — чтобы везде было тихо, чтобы воздух сохранял больше влаги.

Хвойные леса и рощи из стройных, душистых криптомерий, ряды тщательно подстриженных шаровидных чайных кустов, красная почва между ними — все это напоминало Аджарию. Чай тут собирали при помощи особых ножниц, но выращивали не селекционные сорта, а естественные популяции. Сами посадки чая в Сидзуоки, отмечал Вавилов, были отнюдь не лучше, чем под Батумом, заложенные еще Андреем Николаевичем Красновым. И, о чудо, так же пряно пахнущие криптомерии, тот же ажурный бамбук, тот же свежий душистый чай…

Земледелие Японии изумляло своей интенсивностью. Местами даже улицы в небольших деревеньках голубели рисовыми полями, и от дома к дому люди ходили только по камням, образующим некие тропинки. «В Центральной и Южной Японии использован каждый клочок земли. Поля обильно удобряются жидким навозом. Подкормка растений — самое обычное явление. На поле и в огороде — ни одного сорняка. Япония не знает сорных растений. Их практически нет, а если они и появляются, то мигом уничтожаются».

По числу эндемичных видов культурных растений Япония заметно выделялась среди других земледельческих очагов мира. Тысячи разновидностей у сои, фасоли («адзуки»), хурмы, цитрусовых. Да, здесь, как и в соседнем Китае, несомненно, было свое «пекло творения». Чтобы окончательно убедиться в этой мысли, достаточно было обследовать Тайвань и Корею.

Само положение Тайваня способствовало тому, что земледельческая культура, характерная для Китая, сохранилась тут с незапамятных времен почти в неизменном виде. По научным публикациям Николай Иванович знал работающего на острове известного специалиста по цитрусовым культурам профессора Тайваньского университета Танаку. Тот встретил Вавилова радушно, настроен был дружески, помог разработать маршрут по всему Тайваню. Были даны и телеграфные указания о предстоящих встречах и ночлегах.

В горах осматривали заросли камфорного дерева, знакомились с жизнью малайских племен, «наиболее воинственных жителей острова, так называемых охотников за черепами». Они жили в своего рода шалашах, приподнятых на сваях для защиты от зверей и насекомых. Питались преимущественно дикими плодами и ягодами да тем, что давала охота. Внешне напоминали не японцев или китайцев, а индейцев Северной и Южной Америки.

Горные леса на острове изобиловали дикими плодовыми деревьями — грушами и яблонями, но не такими, как у нас, а особых видов. Выделялась тайваньская яблоня с сильно зазубренными листьями. На тропической опытной станции в Кагахе росло все ценное, что могло тут выращиваться из плодовых и технических культур, в частности, осмотрели плантации каучуконосов, мангового дерева, мангустана, коллекции цитрусовых. Некоторые давали плоды размером с человеческую голову. Занимались здесь и селекцией сладкого картофеля — батата. (Горсть семян его, подаренная Вавилову, послужила затем исходным материалом для выведения новых сортов этой культуры на Сухумской станции.)

Огороды в Кагахе и местный базар наглядно вводили в «овощное царство Китая». Тут было столько невиданных форм, неизвестных в европейской культуре и неизученных, что даже Вавилов затруднялся в их описании. А в лекарственном ряду вместе с Танакой они отобрали коллекцию из нескольких сотен лечебных растений: тут была представлена «вся китайская медицина, против всех болезней, для всех возрастов и полов».

Достопримечательностью являлся горный олонгский чай. В диких зарослях его встречались деревья высотой до пяти метров. Но само выращивание этой культуры было весьма примитивным, а урожаи — низкими. Возделывали его преимущественно на каменистых почвах, размножая отводками. Однако чай этот давал напиток необыкновенно приятного вкуса и яркой окраски. Он шел на экспорт в Америку по весьма высокой цене.

Низинные места в прибрежной части острова занимали посевы так называемого водяного риса, растущего необычно быстро и представленного позднеспелыми, даже своего рода «озимыми» и очень урожайными формами. Только на прибрежной полосе Вавилов обнаружил и занес в записную книжку более 150 культурных растений, собрал их семена. Профессор Танака показал также свою станцию цитрусовых культур — их коллекцию и гербарий. Они давали полное представление обо всем обширном и прекрасном мире этих растений.

Корея предстала Вавилову несколько в ином облике, чем он ожидал: значительная часть территории оказалась не распаханной, а занятой лесами, которые нуждались в окультуривании и замене малоценных пород более ценными. В лесах, как и на Тайване, росло множество плодовых деревьев, среди которых можно было наблюдать все переходные формы от диких к культурным. В садах чаще всего встречались японская хурма и своеобразно плодоносящее дерево джю-джю, плоды которого по вкусу напоминали финик. На полях основные площади занимали рис, соя и фасоль «адзуки» в своих бесчисленных разновидностях.

В Сеуле Вавилов встретил знакомых «охотников за растениями» — американских интродукторов Дорсета и Морза. Последний посвятил жизнь изучению сои и сбору мировой коллекции ее форм, несколько лет исследовал Китай, Японию, Корею. Генофонд ее требовалось расширять: в США из сои уже получали сотни различных продуктов и блюд.

Дорсет был увлечен сбором «каки» — разновидностей японской хурмы. За несколько лет в поисках ее новых оригинальных образцов он тоже проехал тысячи километров. Число форм этого растения, по словам исследователя, огромно: на каждом дворе в Корее встречались свои оригинальные образцы. В этом Николай Иванович скоро убедился сам.

Дорсет выбирал лучшие из местных форм, пригодные для выращивания в США. Он с упоением рассказывал Вавилову о своей последней удачной находке зимой в Китае: в январе среди опавших с дерева плодов хурмы он вдруг обнаружил такие, которые в подмороженном виде обладали вкусом хорошего мороженого, а по консистенции напоминали желе. Никогда в жизни он не пробовал ничего более вкусного и пикантного. Разумеется, черенки с этого дерева он тотчас отправил в Вашингтон «как самую большую святыню».

Было совершенно ясно: флора Китая таила многообразные «зеленые руды», «огромные ценности», как говаривал Вавилов. О них пока можно было только догадываться по тем фрагментарным сведениям, которыми пестрели сообщения европейских и американских «охотников за растениями». Но то, что здесь находится один из мировых «центров творения», было уже очевидно. Причем один из самых крупных центров, давших человечеству больше всего культурных форм растений, особенно овощных и садовых, а также просовидных, сои. А такие растения, как тунговое дерево, рами, гуттаперченосная эйкомия, множество декоративных форм, давно уже вошли в европейский, американский обиход или стремительно входили в него.

Высоко в горах были найдены также исключительно скороспелые формы полевых, овощных и плодовых культур, которые могли пойти далеко на север и были особенно ценны как раз для Советского Союза. У пшеницы и ячменя под влиянием муссонного климата выработались местные оригинальные подвиды. А просо, некогда попав сюда из Африки, настолько преобразилось, что превратилось в уникальный гаолян — совершенно своеобразный подвид.

Великая земледельческая культура Китая, делал вывод ученый, еще ждет своих исследователей: необходимо знать ее в деталях, чтобы полнее выяснить ресурсы Юго-Восточной Азии, учесть критически огромный опыт, разрушить китайскую стену обособленности.

«А какие открытия еще могут ожидать нас за Тихим океаном, в Новом Свете, на гигантских континентах Северной и Южной Америки?» — думал Вавилов.

Но намерениям побывать там не суждено было скоро сбыться.