Николай Вавилов

ДВЕ КОНЦЕПЦИИ В БИОЛОГИИ?

Помнится, в начале пятидесятых годов XX столетия Т. Д. Лысенко, читая лекцию студентам Тимирязевской сельскохозяйственной академии, в числе которых был и я, автор этой книги, подчеркнул, что в биологии существуют, так сказать, две концепции, по-разному толкующие и сам физический процесс жизни, и размножение живых форм, саму их эволюцию. В чем состоит их принципиальная разница? Одна — устаревшая, идеалистическая; другая — современная — материалистическая, которую мы и должны взять на вооружение. В чем сущность каждой, он подробно объяснять не стал, а заметил только, что сторонники первой считают: есть некое живое вещество, вернее, крупицы его, называемые генами, из которых состоят хромосомы, а те, не меняясь от перемены условий, передают наследственные свойства от поколения поколению. Накапливая знания, я вскоре понял, что «идеалисты» ближе к познанию сути жизни, чем сторонники материалистической — точнее, политической — концепции.

…Николай Иванович в свое время заинтересовался молодым агрономом Т. Д. Лысенко, если судить по попавшим в печать воспоминаниям современников. Это было в 1928 году — после рассказов институтских сотрудников, побывавших в Гяндже на опытной станции, где работал Лысенко, и после сенсационного сообщения в печати о неожиданном успехе его отца, воспользовавшегося советом сына-агронома и посеявшего весной в своем крестьянском хозяйстве на Украине семена озимой пшеницы, которые перед этим замочил, а когда они набухли, держал определенный срок на холоде. Они росли и развивались как яровые и дали небывало высокий урожай почти одновременно с яровыми. На это сообщение обратили внимание также, как их тогда называли, директивные органы, а также в Наркомземе СССР.

Но вспомним: еще в 1923-м Вавилов побывал на Белоцерковской опытной станции, где в то время работал и Т. Д. Лысенко, и цитолог Г. А. Левитский. И в чем-то не доверять им у Николая Ивановича не было никаких оснований. Он бьш заинтересован в методе, предложенном Лысенко, — яровизации, считая, что это своеобразный стрессовый фактор для растений, позволяющий полнее выявить генетические возможности генома, лучше изучить его. Он обсуждает детали этой проблемы во многих письмах к коллегам, например к И. Г. Эйхвельду, и действительно положительно оценивает этот прием.

Но истинной причиной столь быстрого «восхождения» Лысенко в науке и длительности его пребывания во главе ВАСХНИЛ, как считают большинство ученых, в том числе и многие историки развития науки, была проблема недостаточной «связи науки с практикой». Вавилов, хорошо зная обстановку в сельском хозяйстве и научно оценивая скромные возможности научно-исследовательской сети в ВАСХНИЛ, больших и скорых перемен не обещал и не скрывал этого, другое дело — группа Лысенко…

В письме Вавилова в Одесский селекционно-генетический институт, написанном в 1932 году (а в институте развертывались работы по яровизации), есть такие слова: «Нарком земледелия Союза тов. Яковлев поручил Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина взять под особое наблюдение работы по яровизации в нынешнем году для оказания максимального содействия в проведении этих опытов. Персонально мне по академии поручено заняться этим вопросом…»

Лысенко, таким образом, получал всестороннюю поддержку — независимо и помимо Вавилова — от государственных органов и не нуждался в его покровительстве. ВАСХНИЛ же и ВИР, входивший в академическую систему, подчинялись Наркомзему, финансировавшему эти учреждения. Однако нарекания почему-то вызывала положительная оценка Вавиловым самого метода яровизации и теории стадийного развития растений, хотя эта теория и сам метод яровизации могли послужить ускорению созревания хлебов, ускорению работы по анализу огромной коллекции растений ВИРа. Николай Иванович просто не сбрасывал их со счетов — всё требовало изучения и проверки на практике.

Но, к сожалению, приходится признать, что главными событиями в истории отечественной биологии в тридцатые годы были не выдающиеся результаты работы советских генетиков, не организация генетических лабораторий и Института генетики в Академии наук СССР, не определение новых и перспективных направлений в генетических изысканиях, даже не создание и налаживание активной деятельности ВАСХНИЛ, а так называемые «генетические дискуссии», поразившие биологов во всем мире своей необычностью и странностью, парализовавшие генетические исследования в СССР почти на четверть века.

И центральной фигурой в этих дискуссиях, которые даже трудно назвать научными, оказался именно Н. И. Вавилов: ему персонально были адресованы претензии, предъявляемые не только к генетике, но к биологическим наукам в целом, даны негативные, а то и совсем абсурдные оценки результатов научной деятельности. Иначе говоря, произведена была подмена понятий: просчеты государственной политики в сельском хозяйстве вменили в вину ученому Вавилову, «мало делающему» для советского крестьянства.

В литературе о Вавилове, в оценке случившегося присутствует мнение (его и ныне еще кое-кто придерживается), что решающую роль в возвышении Лысенко сыграла поддержка Николая Ивановича, которая и стала причиной личной трагедии академика Вавилова. Некоторые публицисты прямо называли Вавилова «покровителем Лысенко», другие считали, что он должен был не защищать перед Лысенко положения классической генетики и не разъяснять их, а очертить масштабы нависшей опасности, не допустить ее (М. Поповский, В. Сойфер и др.).

Знакомясь с преддискуссионными и дискуссионными материалами, попавшими и не попавшими в печать, но ставшими теперь доступными, нетрудно представить, какие настроения царили тогда и в агрономической среде, и у научной общественности. Особенно интересны с этой точки зрения доклады и выступления самого Николая Ивановича, его сторонников и оппонентов, дающие представление о том, как складывалась в первой половине XX века обстановка в биологии и насколько сложным это время было для Вавилова как директора ВИРа и президента ВАСХНИЛ, а также для его учеников и последователей.

Надо иметь в виду, что в конце тридцатых годов решался вопрос о проведении в Москве VII Международного генетического конгресса, в котором Вавилов и все советские генетики были очень заинтересованы, они рассчитывали в ходе него преодолеть негативное отношение к науке о наследственности. Отсюда призыв Вавилова к взаимному уважению и экспериментальной проверке спорных положений, а не пустым спорам не по существу. Однако призыв этот ожидаемого отклика не получил. Письма ученого убедительно говорят о том, что автор не боялся острых дискуссий, он мог защитить свои теоретические положения, но хорошо понимал опасность дискуссий по генетике в то время из-за неподготовленности людей и старался удержать по крайней мере научных сотрудников ВИРа от чисто теоретических бесплодных споров.

Но избежать противостояния не удалось.

Стенограмма заседания в президиуме ВАСХНИЛ, состоявшегося 23 мая 1939 года, может служить наглядным примером. Вот Н. И. Вавилов тонким пером внес исправления в свои тексты: выправил опечатки, ошибки, искаженные окончания слов, а его оппоненты Г. Н. Шлыков и Н. И. Нуждин вписали большие вставки: первый добавил пять страниц замечаний к отчету Н. И. Вавилова, о которых Николай Иванович, по-видимому, и не знал: никаких пометок, сделанных его рукой, на них нет. Нуждин тоже сделал добавления. А еще к стенограмме приложена «покаянная записка» некоего С. П. Хачатурова, адресованная лично президенту ВАСХНИЛ академику Т. Д. Лысенко с уверениями в том, что он, Хачатуров, посланный Лысенко в ВИР в качестве заместителя директора института, отчета Вавилова прежде не видел и прочитал его только в Москве перед началом заседания, поэтому и ответственности за его содержание нести не может.

В защите своих научных позиций Н. И. Вавилов был тверд и последователен. Об этом лучше всего свидетельствуют стенограммы его лекций по истории развития генетики, прочитанные аспирантам и молодым специалистам Института генетики АН СССР зимой 1938 года. Они были по существу последней попыткой ученого удержать от беспредметных споров и рассуждений, от бессмысленных, не имеющих под собой научной основы, экспериментальной базы, хотя бы работавшую вокруг него молодежь.

Вопрос об отношениях генетики и селекции, обсуждавшийся учеными на протяжении нескольких десятилетий, особенно остро ставившийся в дискуссиях 1936 и 1939 годов, Вавилов в лекциях обойти не мог. Он убедительно доказывает, что за первую треть XX столетия «царившие в селекционной практике традиции немецкого методического непрерывного отбора и неразличения унаследуемой и неунаследуемой изменчивости естественным путем под влиянием генетики, давшей в это время крупные обобщения», отступили, и «совершенно без всяких дискуссий селекционеры-практики были вынуждены принять основные положения Менделя», ибо те явились «единственной фактически теорией гибридной наследственности, только они по существу и давали возможность подойти к запутанным явлениям гибридизации и скрещивания» (Архив РАН. Ф. 201. On. 1. Д. 106. Л. 49). В доказательство этого положения Вавилов рассматривает классические работы Биффена, показавшего на хлебных злаках полную применимость законов Г. Менделя, а также приводит пример деятельности крупных селекционных учреждений, таких как Свалефская селекционная станция в Швеции и известная семеноводческая фирма Вильморенов во Франции.

«Генетика становится, таким образом, научным фундаментом селекционной практической работы, — подчеркивает ученый, — и в то же время сами селекционные станции становятся источником генетических знаний, проверяя установления генетики на различных объектах».

Е. Н. Синская, научный сотрудник ВИРа, вспоминает, как работники института, обеспокоенные нападками на Вавилова, весной 1939 года написали письмо председателю Совнаркома СССР В. М. Молотову; он принял руководство ВАСХНИЛ, и встреча продолжалась довольно долго. В институт приехала специальная комиссия, однако никого из писавших на месте не застала: все были в разъездах, на посевной. Зато побеседовали со Шлыковым и Шунденко. Затем гости попросили провести их к директору, который в тот момент, как пишет Синская, был рад, что получил наконец посылку с семенами каких-то редких ячменей. И на вопрос прибывших, как идут дела, Николай Иванович ответил: «О, великолепно! Вот какие ячмени получил. Сейчас вам покажу». Члены комиссии попытались намекнуть, что у него, мол, какие-то неприятности. «Пустяки! — ответил он. — Вы лучше посмотрите, что за ячмени!» И Молотову комиссия, конечно, доложила, что дела у Вавилова в институте идут хорошо, чувствует он себя превосходно, а профессора зря нервничали и писали письмо.

Понимал ли Вавилов, насколько серьезно его положение как директора ВИРа и вице-президента ВАСХНИЛ после дискуссии 1939 года? Очевидно, да, но о твердой решимости ученого защищать и развивать то направление в биологии, которое он возглавлял, свидетельствует его письмо к академику, философу М. Б. Митину, отправленное после дискуссии, на которой Митин председательствовал как редактор журнала «Под знаменем марксизма». Это письмо явилось поводом для сторонников Т. Д. Лысенко составить в ЦК ВКП(б) сообщение, имеющее характер прямого политического доноса. И — сыграло трагическую роль в судьбе великого биолога XX века.

Э. Д. Маневич в очерке «Такие были времена…» (ВИЕТ. 1998. № 2. Стр. 121) вспоминает свою поездку в 1958 году в город Петрозаводск, где она работала еще до войны, и встретилась там, в бывшей своей квартире, с сотрудницей Петрозаводского университета, тоже биологом, учившейся в Ленинградском университете при И. И. Презенте и у него непосредственно. Узнав это, автор очерка не смогла удержаться от восклицания:

— Как, у этого подонка училась?!

И в ответ неожиданно услышала:

— Но при чем тут Презент? Такие были времена…

Да, такие были времена. Этим часто объясняют поведение многих и многих… Но ведь в тех же условиях честно работали, а не писали доносы большинство научных работников «Вавилонии» Николая Ивановича Вавилова.