Николай Вавилов

НА «КРЫШЕ МИРА»

В Мешхеде путешествие, собственно, можно было бы и завершить, вернуться в Москву. Но стояла ранняя осень — вполне подходящая пора для сбора в горных районах растений и их семян. Срок командировки тоже еще не истек. И Николай Иванович задумался о Памире. Именно там хорошо было бы взглянуть на всю историю земледелия, еще раз проверить возникшие догадки о происхождении некоторых растений, убедиться в правильности и научной обоснованности гипотез.

Обратился за содействием к генерал-губернатору Закаспийской области Куропаткину. Тот отнесся к просьбе скептически:

— Что за ботанические экскурсии! Кругом война… Дорога на Хорог перекрыта повстанцами. Не пойдете же вы через ледник Дамра-Шаруг? Это безумие! Тем паче дело к осени. Того гляди, перевалы совсем закроются. Нет, молодой человек, ничем помочь не могу! Возвращайтесь-ка в Москву и ожидайте лучших времен.

Однако Вавилов не торопился менять решение: он встретил Дмитрия Букинича, с которым в МСХИ они вместе учились. Сейчас тот работал на строительстве ирригационных систем в Средней Азии, успел немного узнать Памир. И хотя от участия в экспедиции уклонился, но посоветовал, как лучше преодолеть перевалы: сделать это надо в верховьях реки Исфары.

Проработав маршрут экспедиции на «крышу мира», Вавилов решил обратиться за содействием к бухарскому эмиру, и тот оказался гораздо сговорчивей губернатора. Однако прежде чем снарядить экспедицию для высокогорного похода, Вавилову надлежало явиться в личную канцелярию эмира: маршрут намечался по территории Бухарского ханства, присоединившегося к России на правах вассального государства в 1868 году. И всякий проезжающий с караваном по территории эмирата обязан был теперь ходатайствовать о сопровождении каравана чиновником.

Но вопреки опасениям Николая Ивановича сладилось все довольно быстро. Его спутником оказался хан Кильды мирза-баши, то есть человек образованный. А как выносливость? Хан Кильды имел фигуру настолько тучную, что представить его в седле было трудно. А пешие многокилометровые переходы?

Однако опасения оказались напрасными: надев пестрый бухарский халат, перетянув себя потуже серебряным поясом, хан привычно, спокойно восседал на коне и выглядел так величественно, что Вавилов рядом с ним казался мелким чиновником, сопровождающим восточного владыку. Но важничал мирза-баши только поначалу, в Коканде. В горах его будто подменили: стал простым, веселым, никогда не унывающим путешественником, для которого постоянное преодоление препятствий — родная стихия. Он оказался человеком, умеющим предвидеть осложнения и избегать их, ловким наездником, опытным в оказании первой помощи. Хан был великолепным спутником!

Хан не зря именовался «мирза-баши»: в Фергане, откуда начала свой путь экспедиция, пришлось объясняться по-узбекски, а проводники владели только киргизским, в Таджикистане изъяснялись на фарси — в общем, он знал все встречавшиеся им на пути языки, да и по-русски говорил сносно.

Перевал у истоков Исфары уже был недоступен — перекрыт глубокими снегами. Проводники-киргизы умоляли Вавилова не искушать Аллаха и повернуть назад, пока не поздно. Однако удалось выяснить, что путь дальше все-таки есть: через перевал Пакшиф, по леднику Дамра-Шаругу. Пришлось пробираться несколько суток по узким прискальным тропам. И чем дальше экспедиция продвигалась в горы, тем очевидней становилось, что трудности, которые им предсказывали, отнюдь не были преувеличены. Даже на военной карте, которую удалось достать Вавилову, в этих местах зияли белые пятна с вопросительными знаками, а там, где и были обозначены какие-то хребты или долины, они въяве отсутствовали.

Караван был невелик: шесть лошадей, четыре всадника. Шли по пути, знакомому только проводникам, и то не всем. Поднялись так высоко, что даже костер не мог разгореться из-за нехватки кислорода. Два дня пробирались по краю ледника, ночевали прямо на льду. Не однажды за ночь приходилось вскакивать и бегать — «разминаться», чтобы хоть немного согреться. Теплой зимней одежды с собой не взяли, не рассчитывали, что ночевать доведется в гигантском высокогорном морозильнике. «Состояние замерзающего в течение двух суток не очень приятно, — писал Вавилов, — и оно смягчается общим пониженным тонусом — безразличием ко всему, что бы ни случилось».

Однако ледник все же одолели и стали спускаться в долину, где далеко внизу гремел Вахш, зажатый в узком, глубоком ущелье. Через него был перекинут «чёртов» мост, составленный из нетолстых бревнышек, уложенных в ряд и кое-как застланных хворостом. Скрепы на нем ослабли, а кое-где и совсем разошлись, поверху образовалась наледь. Мост провисал и покачивался на ветру. Ступали по нему осторожно и уже, казалось, перебрались благополучно на другую сторону ущелья, когда позади вдруг раздался крик: оступившаяся лошадь сорвалась вниз, река подхватила ее и тотчас уволокла под лед. Часть собранных материалов и дневников ученого пропала.

И дальше путь был не легче. Лошади с трудом передвигались по узкой каменистой тропе, поднимаясь на перевал, с которого потом столь же напряженно и еще более осторожно приходилось спускаться. Так — несколько крутых подъемов и спусков, пока наконец добрались до Гарма. Здесь пришлось сформировать новый караван; проводников-киргизов сменили таджики. Все надеялись, что самое страшное осталось позади — ехали по зеленой и все расширяющейся долине. Опять лето, совсем тепло, на полях еще не убраны хлеба. Местные сорта пшеницы, ржи, ячменя, овса оригинальны: низкорослы, коренасты, неприхотливы, хорошо закалены суровой горной природой и приспособлены к резким погодным колебаниям. Поэтому они представляли особый интерес для селекции. С жителями здешних мест Вавилов уже сам довольно легко объяснялся на фарси. Активно помогал ему хан Кильды, который пристрастился к процессу сбора растений и охотно расспрашивал крестьян о культурах и сортах, об особенностях тех или иных посевов, отбирал вместе с ними образцы. В кишлаках путешественников принимали радушно, сердечно, охотно отвечали на вопросы, обеспечивая всем необходимым.

Но вот снова горы, они начали подниматься все выше и круче, а долины становились все глубже и превращались в ущелья. Караван опять пробирался вдоль реки — Пянджа — по узкой тропе, местами переходящей в подвесную тропочку или, как ее тут называли, по оврингу. О таких тропах в горах Николай Иванович уже слышал немало, но он все же и представить не мог, как трудно и опасно идти вдоль отвесной скалы или через ущелье по узенькой, висящей над пропастью тропе, потрескивающей и прогибающейся под ногами, да еще вести по ней лошадей с вьюками. Эти мосточки, устроенные из жердей, уложенных на колья, горизонтально вбитые в щели между скал и сверху заложенные хворостом, песком, а кое-где и щебнем, казались Вавилову необыкновенным изобретением ума и рук человеческих. Как их прокладывали? Кто? Когда? Каким образом перекидывали через пропасти с одной отвесной скалы на другую? Как и чем вбивали в каменные стены деревянные колья? Откуда их брали? А жерди, бревнышки, хворост, щебень? Как затаскивали все это сюда, на такую высоту?

Даже хан Кильды не на все мог ответить. Он просто говорил:

— Вниз — не смотри! А то конец, амба! Смотри прямо перед собой. Лошадь пусть идет впереди, держись за хвост ее и шагай себе потихоньку, осторожно. Лошадь — существо умное, она — выведет…

Сам он смело и уверенно ступал на любую тропу и легко, даже изящно, плавно, слегка покачиваясь, нес по узкой тропочке свое большое тело. Ай да мирза-баши!

Хан умело выбирал и место для ночевки, сноровисто и быстро разбивал «лагерь» в совсем, казалось бы, не подходящем для этого месте: на крошечном «пятачке» над пропастью.

Он словно наслаждался трудностями и приключениями, очевидно, вспоминая молодые годы в родных горах. Варил всегда вкусную похлебку из любой неказистой птицы, какую удавалось подстрелить в пути. Любил угощать спутников и рассказывать им забавные случаи «из жизни», и сам при этом смеялся, да так громогласно, что эхо перекатывалось по горам.

Однажды пришлось пробираться по ветхому оврингу. Трещали пересохшие сучья, ноги проваливались в щели, лошадь, которую Вавилов вел на поводу, приседала и фыркала. Но вот опасное место как будто осталось позади, и он решил сесть верхом. Проехал немного, и конь вдруг испуганно захрапел, бросился вскачь, проводники сзади закричали, над головой нависла какая-то тень, раздался громкий клекот орла. Николай Иванович сполз с седла, опустился на скалу. Хан Кильды, подъехав, положил ему руку на плечо, другой рукой показал в небо:

— Кумай! Большой кумай! Тут гнездо близко, вот он и кинулся. Давно здесь, видно, никто не ходил… Но ты — молодец! Тебя нелегко напугать. Молодец!

Тропа пошла вниз, опять началась долина, появились крошечные поля. Встречались и крестьяне. Один из них, Абдулла Назаров из Шунгана, как записал Вавилов, вместе с женой-афганкой давно занимался отбором и размножением лучших растений. Раздобытую когда-то в Афганистане пшеницу ему удалось заставить созревать чуть ли не на месяц раньше местных пшениц. Так и назвал ее — «джиндом-джальдак» — скороспелка из скороспелок. И встречалась она тут во многих посевах.

«Это царство эндемических, совершенно неизвестных в прошлом науке пшениц с прекрасным белым зерном… Нет никаких сомнений в том, что таких пшениц не видал и не знает ботаник… — отмечал ученый. — Находки культурных растений на Памире превзошли все наши ожидания».

Здесь же, в Кала-и-Вамаре, перед Вавиловым предстало поле гигантской, прямо-таки сказочной ржи: растения были необычно высокими, стебли — мощные и толстые — не полегали, колос быв столь крупный, что возникало сомнение: да рожь ли это? А зерно! Совершенно необыкновенное. Только ради этой уникальной находки, «ради неё одной надо было быть на Памире», — записал Вавилов.

Именно после этой уникальной находки на Памире исследователь окончательно укрепился в мысли, мелькнувшей еще на Курдских нагорьях: нет, неверно утверждение Коржинского, что родина ржи — Туркестан, что лишь со временем она была заменена пшеницей и ячменем. Получалось-то совсем наоборот: так же, как из долин рожь поднималась к горным вершинам и превращалась из сорняка в «царицу полей», так же, вероятно, она продвигалась и по равнинам — с юга на север. И не случайно, конечно, еще во время студенческой практики в предгорьях Кавказа ему приходилось не раз наблюдать, как крестьяне смешивали семена пшеницы и ржи, чтобы в урожае получить так называемую суржу в расчете на то, что если пшеница, как менее зимостойкая культура, не выдержит, то рожь компенсирует недобор урожая.

Появились и другие важные выводы: скорее всего, только горные изоляторы вроде Памира способны порождать таких гренадеров, как встреченная чудо-рожь. Здесь тысячелетиями переопылялись между собой лишь ее близкие родственники, поэтому и возникли естественные «чистые линии», у которых ярко проявляются признаки, вызываемые рецессивными генами, чего в иных условиях, когда доминантные гены подавляют их, не происходит.

Нашел он тут и множество безлигульных (то есть не имеющих язычка) форм ржи. О них, похоже, ученые вообще пока не знали. Где-нибудь на равнине, в средней полосе Европы такая рожь, вероятно, сильнее поражалась бы грибными заболеваниями, шведской мухой и соревнования с формами, у которых есть язычок, не выдержала бы. Но тут, на двухкилометровой высоте от уровня моря, не было ни ржавчины, ни мух, и растение чувствовало себя хорошо.

Этот феномен, возможно, так и остался бы в сознании ученого как один из редчайших, но за Хорогом, в долинах рек Гунта и Шахдары, берущих начало на высоте более 3,5 тысячи метров, он встретил множество аналогичных — безлигульных растений мягкой пшеницы. Выходило, что в проявлении этого признака у злаков есть какая-то общая закономерность. Какая же?

В горах Памира при резких переменах температуры (днем жара нередко до 30 °C, а ночью вода замерзает в котелке), в условиях короткого лета, при недостатке кислорода, повышенном ультрафиолетовом облучении росли и нормально (для этих условий) развивались посевы не только ржи, но и пшеницы, ячменя да и других злаков. Проявлялись, однако, любопытные отклонения. Например, ячмень, посеянный высоко в горах, накапливал в стеблях и листьях сахар в гораздо большем количестве, чем обычно, и являлся настоящим лакомством для животных. Кроме упомянутой ржи, не имевшей лигулы — небольшой прозрачной пластинки-пленки, образующейся у основания листа — там, где лист злака переходит в стебель, здесь встречалось немало и иных интересных форм. И еще одно бросалось в глаза: ржаные поля встречались лишь высоко в горах — у пределов земледелия, а по мере спуска в долину рожь все чаще была лишь примесью на пшеничных полях. Академик С. И. Коржинский, в конце XIX века путешествовавший по Средней Азии, выдвинул гипотезу — и ее признавали многие ученые, — что культурная рожь когда-то возделывалась в этих местах, но потом была вытеснена более ценными культурами. Вавилов же обратил внимание на тот факт, что сорная рожь представлена здесь значительно большим разнообразием форм, чем культурная на полях Средней России. Если она действительно вытеснена, картина была бы обратная.

Каким же общим закономерностям подвержено проявление у культурных растений, в частности у злаков, разных признаков и свойств? Нет ли тут какого-то общего, выработанного природой порядка? Если это так, то нельзя ли все «зеленое царство» выстроить в некие схожие «ряды», которые можно назвать, к примеру, гомологическими? В правоте своих логических построений ученый все больше убеждался, знакомясь с результатами анализов овсюга и пшеницы, проведенных А. И. Мальцевым и К. А. Фляксбергером в Бюро по прикладной ботанике.

«Крышу мира» Вавилов покидал с сожалением и с каким-то «фаустовским» ощущением, что побывал в «алхимической лаборатории» природы, но не все здесь успел разглядеть и понять. Хотя стало вполне ясно, что здесь, высоко в горах, в полной изоляции от остального мира, сформировались свои, местные, формы растений: переносят резкие перепады температуры в течение суток, быстро развиваются, рано созревают. Великолепно царство горных ячменей и оригинальных Горохов, чина непривычно синяя, а семена ее — совсем мелкие и темные. Не означает ли все это, размышлял Вавилов, что Памир — своеобразный природный центр формообразования и формирования растений, их оригинального развития в течение многих тысячелетий?

Если это именно так, то на Земле могут быть и другие подобные центры формирования культурной флоры, которым можно дать более соответствующее их сущности название — «пекла творения». Где они еще могут располагаться? Сколько их всего? Об этом могли рассказать только исследования, подобные проведенным в Иране и на Памире.

Обратный путь с гор в Ферганскую долину оказался еще труднее и опаснее. Отвесные скалы, овринги и перевалы, подъемы и спуски, уже известные каравану экспедиции, изменились: дул свирепый зимний ветер, тропы и овринги покрывал глубокий с ледяной коркой снег.

Когда проходили берегом Пянджа, Вавилов не раз останавливал взгляд на его противоположном, афганском, береге. «Вот бы продолжить экспедицию туда! — думал он. — Там тоже «зеленые клады». Их тоже хочется раскрыть». На том берегу маячили сторожевые посты пограничников, путь пока был заказан. И открылся он для ученого лишь несколько лет спустя, после больших хлопот.