Облака среди звезд

Глава 26

— Хэт! Как здорово! Какое чудесное ожерелье! О, не спи! Я хочу, чтобы ты посмотрела, как оно смотрится на мне. — Я открыла один глаз и одобрительно кивнула. — Как ты можешь спать? Уже семь утра! Мэгги разожгла камин. А как тебе вот эта шляпа?

— Потрясающе.

— Может, сдвинуть на затылок? Я хочу подарить свою старую голубую шляпу Аннабель. У бедной девочки наверняка нет ни одной приличной шляпы. Честное слово, я бы лучше вышла к обеду голой, чем в этой ужасной зеленой штуке, которая была на ней вчера. Может, ты дашь ей что-нибудь поносить? Хэт?

— М-м?

— Где ты взяла такие восхитительные колготки? Они невозможно сексуальные! Так можем мы что-нибудь отдать Аннабель? Хэт! Проснись!

Я попыталась собраться с мыслями и вспомнить, что было накануне. В первую очередь я порадовалась, что Корделия, несмотря на пренебрежение, решила взять Аннабель под свое покровительство. Я надеялась, что у той хватит ума не отказываться от этого. Потом вспомнила все остальное…

Я проснулась, как только пробило два, от боли в ноге — меня разбудил пинок Корделии. Она заворочалась, уткнулась носом в мою руку и продолжала крепко спать. Я посмотрела на часы и закрыла глаза, надеясь заснуть снова.

Ставни были открыты, и свет полной луны бил в глаза даже сквозь закрытые веки. В голове надоедливо крутились мысли. Неужели для моего отца в тюрьме чары Флер Киркпатрик кажутся достаточным утешением в этот день, который он всегда любил проводить в кругу семьи? Я подумала о Марии-Альбе, воюющей с монахинями. Представила, как бедный Марк-Антоний бродит по пустому дому, не понимая, почему его бросили. За стенами дома выл ветер, сгибая деревья так, словно хотел вырвать их с корнем.

Потом вспомнила, что чулок Корделии остался в шкафу. Хоть она уже давным-давно не верила в Деда Мороза, ритуал следовало соблюсти. Я на цыпочках прокралась по ледяному полу мимо Дирка, спящего у давно погасшего камина, и открыла дверцу. Собственное лицо в обрамлении встрепанных волос заставило меня вздрогнуть. Зеркало внутри шкафа, как всегда, застало меня врасплох. Я взяла чулок и положила посреди кровати. Дрожа, залезла обратно в постель и попыталась расслабиться и заснуть.

Спустя полчаса я уже перебрала всю свою жизнь, начав с критического обзора фигуры, лица и характера. Потом с некоторым облегчением позволила себе погрузиться в постыдные мечты о Максе, не посчитавшись с бедной несчастной Каролиной. Я перевернула подушку и прижалась к холодной гладкой поверхности, говоря себе, что утром все должно стать на свои места. Как только мои мысли начали путаться, я почувствовала, что хочу в туалет. Я полежала еще минут десять, надеясь, что это ощущение уйдет, но, естественно, этого не произошло.

Вдоль длинной галереи горели тусклые светильники. Я увидела полковника Мордейкера, сидящего в кресле спиной ко мне. Двинулась в противоположном направлении, при каждом скрипе половицы ожидая, что незамедлительно отправлюсь в мир иной. В туалете меня ненадолго посетила мысль, что я примерзну к стульчаку и останусь тут до утра, пока не принесут электрообогреватель, чтобы меня спасти. Но через минуту я уже кралась обратно в спальню.

Мне оставалось пройти футов двадцать, когда я заметила чью-то фигуру впереди. На ней был длинный халат и нечто вроде старинного чепца, надвинутого низко на лоб. Вдруг что-то блеснуло на полу — мокрый след. Я тут вспомнила историю про бедную Леди Рва. И поэтому двинулась за ней, испытывая ужас при мысли, что она меня заметит.

Леди Рва — а я была почти убеждена, что это она, — устремилась вперед, словно желая побыстрее добраться до полковника. Я не решилась окликнуть его, боясь, что он начнет палить по двум мишеням сразу. Облегчение вдруг сменилось страхом, как только фигура миновала кресло, едва не задев руку полковника, а он даже не повернул головы.

Я со всех ног кинулась в спальню, захлопнула за собой дверь и трясущимися пальцами повернула ключ. Забравшись в постель, я кляла себя последними словами за трусость.

Минут через двадцать, когда мне удалось наконец успокоиться, я была уже не так убеждена, что в самом деле видела пришельца с того света.

За завтраком царило праздничное настроение. Стол был украшен ветвями лиственницы с шишками, орехами, шарами и сухими цветами. В меню тоже присутствовали некоторые особые блюда. В честь такого дня сэр Освальд вышел к завтраку и был необыкновенно сердечен со всеми, особенно с Корделией.

После завтрака, на котором присутствовали все, кроме Джонно и полковника, стали собираться группы для посещения церкви. Корделия и Аннабель тут же куда-то исчезли, и я заметила, что большинство мужчин и Джорджия также решили последовать их примеру.

Миссис Мордейкер, Мэгги и Фредди поместились с сэром Освальдом в «роллс-ройс», который Дингл подал к парадной двери. Я заверила Мэгги, что пройдусь пешком с миссис Уэйл и Дирком.

Утро было прекрасным. Снег сверкал на солнце. Покрытые снежными шапками тисы отбрасывали причудливые тени. С карниза старого каретного сарая свисали длинные сосульки.

Миссис Уэйл шла рядом со мной, сложив руки в перчатках на животе и подняв воротник. Между ее бровей и вдоль щек пролегли складки, глаза были устремлены на дорогу. Было очевидно, что зимние пейзажи не производят на нее никакого впечатления.

— В Лондоне никогда не бывает такого снега, — сказала я, когда шум водопада остался позади. Мне очень хотелось найти подход к этой женщине, которая игнорировала все мои попытки быть с ней дружелюбной. — Даже в парке он быстро покрывается следами.

— Очень неприятно, когда его тащат в дом на ботинках.

— Да, согласна, но он такой красивый! Снег на Рождество — я запомню это навсегда.

— Я часто думаю, что Господь создал мир таким прекрасным, чтобы ввести нас в искушение.

— Правда? А почему? По-моему, мы должны получать удовольствие от мира.

— Удовольствие — это пренебрежение нашими обязанностями перед Ним.

— Но так славно видеть это чудесное небо! — Я полной грудью вдыхала удивительный морозный воздух. Мне хотелось прыгать или петь, чтобы выразить свой восторг. — Посмотрите, как безупречен снег. Он заставляет все выглядеть таким — знаю, что это банальность, но все равно — чистым, невинным.

— Вам нужно быть осторожнее, мисс. Каждый год он вызывает у людей снежную слепоту. Даже местные жители, случается, плутают среди холмов, потому что кругом все белое.

Мое стремление быть доброй и внимательной к миссис Уэйл угасло, хотя я понимала, что трудно быть веселой, когда приходится трудиться дни напролет, в то время как другие предаются безделью.

— Вы всегда жили в Хай Пик?

— Я родилась здесь, мисс.

— Как здорово — провести детство в таком прекрасном тихом месте.

— Не могу сказать, что мне было так уж весело. Меня вырастила старшая сестра. Она была суровой женщиной и несдержанной на язык. Наша мать умерла от рака, когда мне было четыре. Осталось шестеро детей. Снег означал для нас, что корнеплоды замерзнут в земле, а дрова будет трудно найти. Мы спали валетом, вчетвером в одной кровати, это помогало согреться. — Плохо скрытая горечь слышалась в голосе миссис Уэйл. — Наш отец был шахтером. Он умер от чахотки через пять лет после матери. Я работала с пятнадцати лет, пока в двадцать не вышла замуж за садовника.

— Вы любите сады?

Она впервые подняла на меня глаза:

— Я ненавижу их.

— О!..

— Сад напоминает мне о нем. Он бил меня. Иногда я оказывалась в больнице. А потом он попытался задушить меня бечевкой. У меня остался шрам. — Она опустила воротник пальто, и я увидела белую полосу, пересекающую ее горло.

— О, как ужасно! — Я уже и думать забыла о синеве неба и чистоте снега.

— Я не могла больше этого выносить. И убежала. Нашла комнату и работу в Шеффилде.

Я была удивлена неожиданной откровенностью миссис Уэйл.

— Должно быть, вам тяжело пришлось.

— Сначала я работала на швейной фабрике. Была хорошей швеей. Но фабрика разорилась. И я поступила на работу в театр костюмершей.

— Да? Как интересно! Мой отец — актер. По крайней мере… — Я замолчала, справившись от нахлынувших воспоминаний.

— Мне известно о вашем отце, мисс. Я сразу вспомнила имя, когда леди Пай упомянула его, и узнала вас по фотографиям в газетах. Мне очень жаль. В тюрьме тяжело. Это может сломить дух.

Меня несколько поразило — что могло заставить эту женщину читать «Дейли Баннер», которую полковник Мордейкер называл «непристойным листком». Хотя, возможно, в нее были завернуты свиные отбивные или что-нибудь вроде того.

— Мне понравилось в театре, — продолжала миссис Уэйл. — Первое время я была счастлива. Мы ездили по стране, и я немного повидала жизнь. У меня был возлюбленный.

— Как это приятно!

— Да, это было очень приятно. — В ее словах не слышалось иронии. — Но мой муж прослышал об этом и разыскал меня. Они подрались. Я испугалась, что он убьет единственного человека, которого я любила. Тогда я взяла ножницы и ударила его.

Я была в таком шоке, что не могла вымолвить ни слова. Миссис Уэйл шагала рядом со мной, опустив голову, на ее лице ничего не отражалось.

— Вы?.. Он?.. — удивленно произнесла я.

— Он умер. Меня посадили на десять лет. — Солнце скрылось за облаком, и снег уже не сверкал. — Я получила по заслугам.

— Любой поступил бы так на вашем месте. Мне кажется, приговор был слишком суров.

— У них было только мое свидетельство о том, как все произошло. Мой любовник сбежал за границу и не мог быть вызван на допрос. У него были неприятности с полицией в прошлом.

— Как это подло!

Миссис Уэйл пожала плечами, продолжая глядеть в землю:

— Человек слаб. Никому не стоит доверять.

— Неужели все таковы? Просто вам не повезло.

— Я не верю в удачу, мисс.

— Как это печально! — Весь мой оптимизм улетучился, когда я услышала рассказ этой женщины.

Я подумала, что надо бы поговорить о чем-нибудь более приятном.

— Там, должно быть, деревня? Сверху выглядит очень мило — эти заснеженные крыши вокруг церкви…

— Годы, проведенные в тюрьме, сломили меня, — продолжала миссис Уэйл, будто не слыша моих слов.

— Все время среди людей, но всегда в одиночестве, холод зимой, жара летом, грязь, все вокруг отвратительно, и никакой надежды. Но хуже всего чувствовать себя презренным существом, будто ты уже не человек. — В ее голосе прозвучало ожесточение, и я почувствовала беспокойство.

— Может быть, не стоит говорить об этом? — робко заметила я. — Это, должно быть, причиняет вам боль.

— Да, это так. Но таково мое наказание. За все эти годы лишь от одного человека я услышала доброе слово, и это был тюремный капеллан. Он говорил, что, каковы бы ни были мои деяния, я все равно остаюсь дочерью Господа. — Миссис Уэйл подняла взгляд к небу, и ее голос исполнился чувства. — Он сказал: «Небеса радуются одному покаявшемуся грешнику больше, чем девяноста девяти праведникам». Это много значило для меня — осознание принадлежности к чему-то. Ненависть, жестокость и отчаяние покинули мое сердце, и я увидела свет впереди. После этого я встречалась с капелланом каждую неделю, мы вместе читали Библию, и я узнала о бесконечном милосердии Господа нашего. Когда я вышла из тюрьмы, то пожелала удалиться в англиканскую обитель, но мать-настоятельница не была уверена в истинности моего призвания. Она предполагала, будто я боюсь, что общество не примет меня, и поэтому хочу скрыться от него. Она сказала, что я должна провести еще несколько лет в миру, рассказывая всем, кто пожелает слушать, историю моей жизни, — во искупление моего страшного греха.

— Я бы назвала это слишком жестоким решением. Вы и так страдали десять лет. Не понимаю, почему верующий человек должен быть так непримирим.

Миссис Уэйл впервые улыбнулась, впрочем, едва заметно:

— Тесны ворота, и узок путь.

Служба была очень торжественной. Мы с Фредди пели с большим воодушевлением, в то время как остальные едва открывали рты. В начале гимна я взглянула сквозь экран, пыталась рассмотреть солистку, и увидела миссис Уэйл, стоящую на ступенях алтаря с запрокинутой головой и распевающую, словно дрозд. Во время проповеди о любви к ближнему большинство из нас последовали примеру сэра Освальда и закрыли глаза. У священника был такой пронзительный голос, что Дирк начал лаять. Это продолжалось некоторое время, пока миссис Мордейкер не расшипелась, как целое змеиное гнездо, и чуть не вдавила бедному животному нос внутрь черепа, но на этот раз все же заставила его замолчать.

От продолжения беседы с миссис Уэйл на обратном пути меня спасла Фредди, выразившая желание пройтись пешком.

— Вере пошел наблюдать за птицами. Он надеется опять увидеть этих соколов. Завтра мы уезжаем, и это его последний шанс. Портрет практически закончен. На следующей неделе отнесу его в багетную мастерскую.

— Очень жаль, что вы уезжаете. Здесь так хорошо, правда? Мне нравятся такие сборища. Можно неплохо узнать людей.

— Меня всегда пугала такая навязанная близость с теми, кто может быть тебе неприятен. Наверное, потому, что я была единственным ребенком в семье. В таких случаях я пытаюсь быть аналитиком, изучаю людей, вместо того чтобы присоединиться к ним. Хотя для тебя это должно быть привычно, потому что ты из большой семьи.

— На самом деле я часто чувствую себя аутсайдером даже в собственной семье. Все они выглядят ярче, более заметны, чем я. Но они здесь ни при чем, наоборот, я не была бы собой, если бы не они. Семья придает тебе какое-то значение, помогает определиться. Не представляю, какой бы я стала, если бы была единственным ребенком.

— Что касается семьи, дело в том, что тебе приходится приспосабливаться к людям, которых ты не выбираешь. И в любом случае ты связана с каждым из них. Я даже завидую тебе. Такая хорошая школа терпимости и любви.

— Ты не любила своих родителей?

— Моя мать умерла, когда мне было девять. Я боготворила ее. Фэй возникла уже на следующий день после похорон. Ее ужасно раздражала необходимость присматривать за мной. Отец всегда был на ее стороне. В течение многих лет я даже не пыталась кого-нибудь полюбить.

Я взяла ее за руку, чувствуя невыразимую жалость:

— Но сейчас ты вознаграждена за все.

— Да… — Фредди будто не переставала удивляться вновь обретенному счастью. — Вере признался, что рассказал тебе о ребенке.

— На самом деле я сама догадалась. Надеюсь, ты не сердишься?

— Нет, конечно же нет! Я не собираюсь делать из этого тайну. Просто мне самой еще нужно к этому привыкнуть.

— Я так рада за вас. Я обожаю детей!

Мы немного прошли молча.

— О чем ты пишешь в своей газете? — спросила Фредди.

Я вкратце обрисовала ей идею «Призрачной зоны».

— Я надеюсь, это не ты стащила руку, чтобы было, о чем писать? Конечно, я шучу. Ты не поступила бы так с Мэгги.

— Она так плохо выглядела с утра. Думаю, если б я жила здесь круглый год, постоянно слушая этот ветер, мое воображение тоже проделывало бы со мной неприятные шутки. Здесь невероятно красиво, но как-то неспокойно. Даже сны снятся не такие, как всегда, — более похожие на жизнь. А прошлой ночью я и вправду поверила, что видела призрак. — Я рассказала Фредди историю о Леди Рва. К моему удивлению, Фредди расхохоталась до слез.

— О, дорогая моя! — наконец проговорила она. — Прости, что так напугала тебя. Боюсь, это была я.

— То есть?..

— Я и не представляла, что ты шла за мной.

— Так это ты была в длинной галерее?

— Мне не спалось, и я решила еще разок посмотреть на подбородок сэра Освальда. Я не собиралась ничего рисовать, но меня неожиданно осенило. Я не заметила, как прошло время, и неожиданно услышала, как часы бьют половину второго. Я не чувствовала себя уставшей, но понимала, что нужно ложиться спать. И решила принять ванну, чтобы расслабиться.

— Но я же была в ванной!

— Не говори никому, но я пользовалась емкостью для стирки в бельевой. Она наполняется гораздо быстрее. К тому же там так тепло. А ванная все время занята. Я взяла ночную рубашку и полотенце, но забыла шлепанцы. Поэтому пришлось идти обратно босиком. Нужно было, конечно, получше вытереть ноги, но я торопилась добраться до постели. Вот тебе и разгадка…

— Но… — Я была весьма разочарована тем, что мой первый опыт расследования оказался неудачным.

— Как ты прошла мимо полковника? И почему спустилась вниз?

— Я оставила сумочку в гостиной. Это моя любимая сумочка, и я не хотела, чтобы Ди… чтобы какая-нибудь собака добралась до нее. Полковник спал мертвым сном, упершись подбородком в приклад. Когда я поднялась обратно, он уже практически лежал в кресле, откинув голову на спинку, и булькал, как вода в унитазе. Кто-то — должно быть, Мэгги — укрыл его пледом.

— Вот черт! Я действительно думала… Какая досада! Чтобы удержаться на работе и заставить читателей дрожать, придется обмануть их и забыть о том, что ты мне рассказала.

— Ты становишься настоящим журналистом.

Пруд у мельницы превратился в замечательный каток. Вся деревня собралась там. Немногие обладатели коньков выписывали круги и восьмерки на середине, где лед был более гладким. С краю дети возились, скользили, держась друг за друга, валялись в снегу и радостно вопили. Наиболее отчаянные скатывались с вершины холма на жестяных подносах. Малыши таскали туда-сюда самодельные санки. Бабушки и дедушки, примостившись на заборчике, окружающем мельницу, наблюдали за происходящим, судача о временах своей молодости. Вся эта картина удивительно походила на те, которые так любили изображать голландские художники.

Наше появление вызвало большой интерес. Нас было восемь. При разборе коньков Джорджия сцепилась с Корделией из-за единственной свободной белой пары. Последующая за этим сцена очень напоминала финальную сцену из «Золушки», и в результате коньки остались за Корделией.

Фредди катание очень понравилось, хотя на нас периодически наезжали группы детей, норовившие нас повалить.

— Я люблю физические упражнения, — сказала она. — Наверное, потому, что так редко ими занимаюсь.

Мне захотелось исследовать реку. Выше пруда она текла между крутых берегов, с которых склонялись заснеженные деревья. Было замечательно — оказаться одной в таком прелестном месте. Поразительней всего была тишина.

Деревня быстро скрылась из виду. В промежутках между деревьями и скалами проглядывало небо, постепенно затягивающееся облаками. Я чувствовала себя удивительно одинокой и свободной.

Тут я услышала скрип коньков за спиной. Чьи-то руки обняли меня за талию. Я дала ему руку, и вместе мы покатились еще быстрее, скользя, как птицы в небе. Это было похоже на сон. Мне казалось, что мои ноги не касаются земли.

— Любимая… Любимая Хэрриет.

Звук моего имени заставил меня очнуться. Идиллия нарушилась. Я начала сопротивляться, почувствовав его губы. Но как он умел целоваться! Да еще на коньках! Как только я об этом подумала, мне захотелось рассмеяться. Но одновременно сама эта идея — рассмеяться в момент поцелуя — повергла меня в панику. Наверняка он рассердится. Чтобы удержаться от смеха, я горячо ответила на его поцелуй.

— О Боже! Да ты настоящая сирена! — Макс крепко сжимал меня в объятьях. — Черт возьми, на мили кругом нет ничего, похожего на укрытие! Но ты должна быть моей, и мне плевать на снег.

Он скинул перчатки и начал расстегивать на мне пальто. Это оказалось непросто, мы стали скользить..

И тут увидела катящегося к нам Руперта, лениво посматривающего по сторонам.

— Ах, вот вы где! — произнес он. — Я подумал, что следует предупредить вас. Там, впереди, плотина. И каждый год кто-нибудь тонет. — Он взглянул на меня, и мне почудилось, что в его глазах промелькнула усмешка.