Облака среди звезд

Глава 3

Мы уложили Корделию на позолоченную танкетку из черного дерева, появившуюся у нас в доме после постановки «Антония и Клеопатры».

Мария-Альба быстро выдрала несколько перьев из старого боа, висевшего на шее Анубиса, и, подпалив их спичкой, сунула под нос Корделии. Та мгновенно пришла в себя, почувствовав отвратительный горелый запах, и посмотрела на меня с выражением трагического отчаяния.

— Не целуй меня на прощание, дорогая сестренка, иначе ты отравишься ядом, что остался на моих губах. Я люблю всех моих близких, но тебя — сильнее всех. Вчера Порция, эта свинья, не разрешила мне надеть ее мохеровую кофту!

— Прекрати паясничать и ответь мне серьезно. Ты проглотила какую-нибудь микстуру или снотворное?

— Я… я… не помню… — Корделия прижала руку ко лбу и закрыла глаза.

— С'е bisogno di emetico. (Нужно дать выпить раствор.) Соль и воду, — мрачно заметила Мария-Альба, — пойду приготовлю.

— Ты зря потратишь время, я ничего не буду пить. — Корделия села на кровати и посмотрела на нас, вскинув голову. — Я ненавижу этот дом! И чем мое спасение может помочь дорогому папе, который теперь в тюрьме и которого повесят?

— Повесят… — автоматически повторила я, чувствуя, что это слово отдается в моей голове как звон похоронного колокола.

Корделия не сводила с меня глаз.

— Ты способна сохранять душевное равновесие даже на эшафоте, Хэрриет.

— Да, наверное. Так оно и должно быть… Но ведь в нашей стране давно уже отменили казнь через повешение.

— Да ну? Не может быть! Я видела фильм, в котором героя должны были повесить! Да, точно, его должны были повесить, а священник просил его, чтобы он показал людям, как боится смерти, тогда бы они задумались над своими грехами и обратились к праведной жизни. И это было так ужасно, когда он начал плакать и просить о пощаде… Я не хочу умирать. Это просто кошмар, но ведь мы так и не узнали, вправду ли он боялся или только притворялся.

— Это только фильм, — отозвалась я, плохо слыша свой голос, словно уши у меня были заложены ватой. — Виселица запрещена законом.

— Законом? Фи! — раздался рядом голос мамы. Мы глядели на нее в полной растерянности. Она стояла на лестнице, одетая во все черное. — «Вы сами некогда прочтете тот закон, что горечью прописан в книге всех проклятий».

— «Король Лир», — отозвалась Корделия.

— «Отелло», — произнесла я почти одновременно с сестрой.

Мы давно уже привыкли к тому, что наши родители постоянно цитировали Шекспира, все пьесы и трагедии которого знали наизусть. Само собой разумеется, мы должны были тут же угадать название произведения. Из протеста против этой родительской тирании мы придумали свой способ защиты: каждый из нас взялся хорошо изучить ту пьесу, из которой взято его имя, так что вскоре мы все могли сразу же откликнуться на вызов, брошенный нам отцом или матерью. Но чаще случалось так, что родители, увлекшись монологом, не обращали внимания на наши ответы, даже если они были ошибочны. Абсолютным победителем обычно являлся Брон, давно принявший решение стать актером, остальные победы доставались Офелии, поскольку «Гамлет» в доме звучал постоянно.

Я спросила:

— Кто-нибудь мне объяснит, что случилось? Я не могу поверить, что папа арестован!

Мама посмотрела на меня с бесконечной скорбью:

— «Они мне говорили, что сова была на самом деле дочкой пекаря…»

Сцена с безумной Офелией — я имею в виду шекспировскую Офелию, а не мою сестру — была любимым маминым эпизодом в пьесе. Она читала этот монолог медленно, нараспев, с теми же модуляциями в голосе, с которыми к нам обращалась сестра Паулина — бывшая наша гувернантка, страдавшая какой-то болезненной чувствительностью и сентиментальностью. Мне показалось, что я сейчас сойду с ума, если в конце концов мне не объяснят, в чем дело. А поскольку мама, завершив второй монолог, торжественно повернулась и удалилась в столовую, то я ринулась к комнате старшей сестры и, уже не смущаясь, забарабанила в дверь кулаками:

— Офелия!..

Ответа не было. Я подергала ручку, но дверь была заперта на ключ. Заглянув в замочную скважину, я увидела Офелию, лежащую на постели, ее волосы были рассыпаны по подушке. Глаз она не открывала. На фоне бледно-лиловых штор, задернутых на окнах, она выглядела очень красиво. Покрывало на постели было нежного желтоватого оттенка, а ковер, наоборот, расцвечен экзотическими цветами и узорами. Около ее кровати в вазе стоял букет светло-желтых роз, наверняка подаренных Креспеном.

Я снова дернула ручку:

— Офелия! Ответь мне! Я должна знать, что произошло. Мама ничего не говорит.

Наклонившись к двери, я опять посмотрела в замочную скважину. Она открыла глаза, но вместо ответа натянула покрывало на голову.

Я была в совершенной растерянности и уже подумывала о том, чтобы немедленно отправиться в «Зеленый дракон» и разыскать там Брона. Но как раз в эту минуту раздался звонок в прихожей. Я кинулась к дверям и увидела двух мужчин в полицейской форме.

— Мисс Бинг? Я — инспектор Фой, а это — сержант Твитер. Можно нам зайти на минуту? Я хотел бы задать вам кое-какие вопросы о вашем отце.

Колени у меня задрожали, а в глазах потемнело. Не замечая, что до сих пор не закрыла входную дверь, я продолжала молча смотреть на фонарь, покачивавшийся у подъезда, и бессмысленно вслушивалась в отдаленный шум улицы, когда они уже вошли в дом.

— Вы мисс Бинг, не так ли?

Я прикрыла дверь и повернулась к ним.

Мы вошли в комнату, и я в некотором замешательстве молча смотрела на них. У меня так ныло в груди, словно меня ранили навылет. Даже улыбнуться недоставало сил. Один из полицейских — я уже успела забыть его имя — взял легкое бамбуковое кресло, стоявшее рядом с секретером, и подвинул его мне. Я механически опустилась в него, а гость занял другое такое же кресло напротив.

Сержанту пришлось сесть в шезлонг, в котором обычно располагался отец для медитаций или для того, чтобы «войти в образ». Сержант — высокий мужчина в хорошо выглаженных брюках, полнолицый и краснощекий, с черными курчавыми волосами — внимательно разглядывал роскошные шторы, украшенные поверху золотой тесьмой, когда-то на сцене они висели в спальне Клеопатры. В животе у меня заурчало. Я смущенно улыбнулась и прикрыла рукой рот. Мне было ужасно неловко.

Второй визитер, весьма недурной наружности, русоволосый, с правильными чертами лица, тоже с любопытством изучал комнату. Я заметила, что на подбородке у него такой же шрам, как у Кари Гранта. Он с особенным интересом рассматривал письменный стол, над которым низко нависала люстра со множеством хрустальных подвесок, переливавшихся и слепивших глаза. Стол и полки с книгами были покрыты изрядным слоем пыли.

— Ну, мисс Бинг, не могли бы вы напомнить ваше имя?

— Нет. То есть да… Хэрриет… — Сержант вынул из кармана карандаш и блокнот.

— А имена других членов семьи? — продолжал он.

— Офелия, Порция, Корделия и Оберон. Моя мать Кларисса и Мария-Альба.

Инспектор удивленно поднял брови:

— Последняя тоже ваша родственница?

— Домработница, но она почти член семьи, очень близкий друг.

Инспектор все еще изучал комнату, когда я, успокоясь, снова взглянула на него.

— Весьма любопытная комната. Наверное, кто-то продуманно занимался оформлением интерьера. Может быть, ваша мать?

Я была благодарна ему за это замечание. Во-первых, мне было стыдно из-за того, что библиотека не убиралась уже больше недели, к тому же одна штора наполовину оторвалась от карниза, штукатурка на потолке потрескалась и частично осыпалась, не говоря уже о том, что у ослиной головы был потерян один глаз и шахматная доска с неоконченной партией казалась бархатной из-за пыли на ней. Но я любила эту комнату, и мне было приятно, что у чужого человека достало такта обойтись без критических замечаний.

— Да. Она была актрисой. Но на самом деле, я уверена, она чувствует себя декоратором.

Карандаш продолжал тихо скрипеть, чирикая по бумаге.

— Мне довелось видеть вашего отца в роли Кориолана, — добавил инспектор.

У него был на редкость красивый низкий голос.

— Это было давно, лет двадцать назад. Я еще в школе учился. Но и тогда меня восхитило его умение держать публику в напряжении.

— Благодарю вас. — Я ощутила и симпатию к этому человеку. Мне даже в голову не могло прийти, что полицейский способен интересоваться литературой и театром и говорить об этом с таким воодушевлением.

Инспектор вежливо улыбнулся и кивнул мне так, словно разговор наш проходил в непринужденной обстановке за чашкой чая. Он был очень красивым мужчиной, и на что я тогда обратила внимание — так это на его маленькие, правильной формы уши, такие не часто встретишь даже у привлекательных представительниц прекрасного пола.

— Разрешите закурить? — спросил он, доставая сигару.

— Вы ведь знаете, мисс Бинг, что ваш отец арестован?

Как только он произнес эти слова, меня бросило в жар, затем в холод. И я в смятении не нашлась что ответить, отказываясь верить, что моего отца вообще могли арестовать.

— Но почему… когда… — Я так и не задала вразумительного вопроса.

— Сегодня утром в театр «Фебус» вызвали полицию. Сэр Бэзил Уинтергрин был найден на сцене с проломленным черепом.

— Сэр Бэзил Уинтергрин! Не может быть!..

— К сожалению, так и есть.

Мне вдруг захотелось зарыдать во весь голос, но что-то не давало мне даже пошевелиться. Мой отец был постоянным актером труппы нового шекспировского театра, созданного Губертом Хэтом. Их первая постановка, премьера «Короля Лира», прошла полмесяца назад. Сэр Бэзил Уинтергрин исполнял роль Лира, а папа — герцога Глочестера. Отец очень волновался и переживал по поводу кастинга. Вообще-то сэр Бэзил, получивший год назад свой титул, не очень-то подходил на роль величественного и несчастного безумца, да и голос у него был как у банковского менеджера, рассуждающего в обеденный перерыв о возможном падении котировок нефтяных акций. Но тем не менее его утвердили на главную роль. К тому же Бэзил был толст настолько, что с трудом мог поднять руки и покачать головой. Папе было нелегко с ним работать. Бэзилу гораздо больше подошла бы любая комическая роль, например, Фальстафа или сэра Тоби Белча.

Длившееся на протяжении всей театральной карьеры соперничество с сэром Уинтергрином для папы во многом служило импульсом к постоянному самосовершенствованию. Он никогда не уставал язвительно напоминать о том, сколько денег Бэзил затратил на критиков, импресарио, директоров и прочих мздоимцев, помогавших ему подняться на театральный Олимп. Отец же всегда гордился тем, что достиг всего только благодаря таланту. Но все же лавровый венок частенько доставался Бэзилу. Так вышло и с «Королем Лиром», а все потому, что Бэзил вовремя раструбил повсюду, что получил титул рыцаря. Так что ситуация складывалась явно не в пользу моего отца, а значит, его и вправду можно было заподозрить в неприязни и даже в ненависти к сэру Бэзилу.

— Я вижу, какое ужасное впечатление эта новость произвела на вас… — Инспектор говорил так спокойно и таким приятным голосом, словно рассказывал на ночь чудесную сказку, и поневоле я начала чувствовать себя спокойнее. — Но я, к сожалению, должен кое о чем спросить вас. Ваша мама сейчас дома?

— Да… Она в столовой. Я не уверена, что она… может говорить… она очень… расстроена.

Иного слова просто не пришло мне на ум. Хотя, конечно, прозвучало оно не слишком убедительно. Сержант резко чиркнул карандашом и перестал записывать.

— Достаточно, Твитер, остальное можно опустить. — Инспектор кивнул своему напарнику и задумчиво склонил голову. — Вы старшая в семье, мисс Бинг?

— Нет, старший мой брат, его зовут Брон, ему двадцать шесть, и сестра Офелия — ей двадцать четыре. А мне двадцать два.

— Я могу с ними поговорить?

— Брона нет… дома. А Офелия спит.

— Она больна?

— Нет, но она обычно ложится спать, когда чем-то расстроена.

Инспектор стряхнул пепел с сигары и еще немного помедлил, прежде чем продолжить разговор:

— А Порция, сколько ей лет?

— Двадцать. Но ее тоже нет дома. Я не знаю, где она.

— Хорошо… — Он затянулся и выдохнул сизое облако дыма, на лице его по-прежнему сохранялось бесстрастно-спокойное выражение. — Я надеюсь, кто-нибудь все же со мной поедет в участок. Вашему отцу необходимы некоторые вещи; и потом — он был бы рад повидаться с кем-нибудь из родных. Он весь день, с самого утра, провел в одиночной камере.

— В камере? — удивленно переспросила я.

У меня голова закружилась от страха. Вероятно, я была очень бледна и безусловно старалась скрыть дурноту, внезапно накатившую на меня. Инспектор, видя это, поспешил добавить:

— Я понимаю, вас это пугает, вы еще слишком молоды. Вот поэтому-то я хотел бы побеседовать с вашей матерью.

— Я… позову ее.

Мама была одна. Расхаживая по комнате взад и вперед, она прижимала руки к вискам.

— Ма… — окликнула я ее, стараясь говорить как можно тише, но от волнения мой голос прозвучал истерически звонко, — в библиотеке полицейские, они хотят, чтобы кто-нибудь поехал к папе.

Она остановилась и прижала руки к груди, демонстрируя отчаяние.

— Вальдо! Бедное израненное имя! Я ласками тебя готова исцелить, больной твоей душе вернуть здоровье!

— «Отелло». Так ты поедешь?

Мама смотрела на меня широко раскрытыми глазами:

— Как каждое из слов меня пугает, кровь в моих жилах превратилась в лед…

В этот момент инспектор и его напарник появились на пороге столовой.

— Это… инспектор… — К своему стыду, я так и не вспомнила его имя.

— Добрый вечер, миссис Бинг. Инспектор Фой.

Мама в смятении уставилась на меня:

— Увы, ведь можно видеть плохо, не будучи слепым…

Инспектор прошел в комнату и отозвался мягким глубоким голосом:

— «Гамлет», не так ли? Речь Гертруды, если не ошибаюсь. Это сержант, мой помощник. Мы хотели, чтобы вы отправились с нами в участок.

Она посмотрела на инспектора, затем на его напарника и сказала:

— А этот гость, сержант, ему не Смерть ли имя?

Сержант почтительно кивнул:

— Простите, мадам, моя фамилия Твитер.

Мама нетерпеливо махнула рукой. Проследовав мимо нас к двери, она обернулась и, указав пальцем на каждого из них по очереди, добавила:

— Прочь, тени жуткие! Вы, призраки безумные, — все прочь!

Она вышла, и я услыхала ее шаги на лестнице.

— Наверное, лучше будет, если поеду я, — сказала я инспектору и отправилась в прихожую одеваться.

— Я поеду с тобой, — донесся с кухни голос Марии-Альбы, и ее грузная фигура появилась в полумраке коридора. Она так волновалась, что руки у нее дрожали.

— Нет, Мария-Альба, ты не можешь ехать. Тебе это будет тяжело. И потом, нельзя их так оставлять здесь…

Машина черного цвета без номеров ожидала у подъезда. Сержант Твитер сел за руль. А инспектор занял место рядом с ним, мы же с Марией-Альбой поместились на заднем сиденье. Всю дорогу инспектор, стараясь поддержать беседу, обращал наше внимание то на погоду, то на пробки на дорогах, то говорил об открытии новых выставок и новых постановках в театрах, особенно много — о пьесе по роману Гюнтера Грасса. Несмотря на то что я отвечала крайне неохотно, он не унимался, видимо считая необходимым хоть как-то поддержать нас в этой тяжелой ситуации.

Сержант Твитер оказался менее многословен, к тому же его реплики были направлены в адрес неумелых водителей. Мария-Альба сидела молча, с каменным выражением на лице. Наконец мы доехали до площади перед зданием Парламента.

— Здесь сегодня была стычка, — заметил инспектор.

— Правда?

— Да, обычная драка оголтелых юнцов, которые не знают, к чему приложить силы. Какая-то старая женщина оказалась в их толпе. Собралась целая компания журналистов, теперь можно ожидать массы статей в газетах с рассказами о том, как тяжело живется беднякам и как молодежь борется за права обездоленных.

— Да… — задумчиво протянула я, — конечно…

Сунув руку в карман пальто, я случайно обнаружила там кусок пирога, который дал мне на прощание Хэнк. Варенье растаяло и растеклось в кармане, а бисквит превратился в липкое месиво.

Вывески над полицейским участком не было. Попав внутрь, я была совершенно сбита с толку и не знала, куда идти и что делать. Все, что я увидела, подействовало на меня крайне угнетающе. Лица у людей были самые отталкивающие и даже уродливые — длинные кривые носы, выступающие вперед подбородки и выпуклые лбы. Кроме того, постоянно включалась и выключалась сигнализация, все это производило впечатление какого-то адского хаоса.

Мы прошли по коридору, который время от времени оглашался истошными воплями и сотрясался так, словно за стенами находилось стадо слонов. Я держалась рядом с инспектором, пока он шел вперед, и почти уткнулась ему в спину, как только он остановился и тихо сообщил мне:

— Он здесь. Мы сделали все, что могли. Но лучше устроить его не удалось. — Он посмотрел на меня и нахмурился: — Что с вами, вам плохо?

— Sta bene (Все в порядке), — отозвалась Мария-Альба, — Senta, sputa (Не обращай внимания). — Она сунула мне в руку носовой платок. — Дай-ка я вытру тебе подбородок и руки. Lo sa, il cielo chissa! (Господи, помоги нам!) — Я не стала протестовать, и она вытерла мои руки и подбородок, перемазанные пирогом, — я постаралась его съесть, пока ехала в машине.