Очень мелкий бес

9

Очнувшись, Иван Мухин долго не мог понять, где находится. Комната, в которой он лежал, почему-то вызвала у него ассоциацию с трюмом корабля — сходство усиливали полумрак и то, что комната раскачивалась; хотя, надо признать, Иван никогда в корабельном трюме не был и слабо представлял его устройство. Он принял вертикальное положение и, несмотря на усиление качки, сумел добраться до окна и раз­двинуть шторы. Яркий свет хлынул в комнату и осветил мухинское тело цвета разбавленного молока. Иван смежил веки и прислонился щекой к стеклу. Сознание понемногу стало проясняться.

Он вспомнил, как гуляли вчера у Бунчукова, как ехали в метро с Людочкой и Портулаком и как Владимир Сергеевич рассказывал о снежном человеке. Последнее его воспоминание о прошедшей ночи являло фантасмагорическую картину, написанную кистью явно больного воображения: в левой части картины неумолимый, увеличенный до размеров комнаты агрегат со страшным грохотом крушил часы, а в правой бешено крутил колесами, но не сдвигался с места деревянный автомобиль. Дальше память Мухина сплошь занимало не поддающееся определению нечто, в котором смешивались вкусовые и зрительные ощущения, — это нечто имело грязно-красный цвет и привкус портвейна.

Пошатываясь, Мухин обогнул стул с беспорядочно наваленной одеждой и заметил лежащую на столе записку. «Иван, простите, не знаю, как Ваше отчество! — писал Бородавин. — Издательские дела вынудили меня уйти рано, и я не хотел Вас будить. Ешьте, что найдете в холодильнике, хлеб на столе, под салфеткой. Если будет нужда поправить здоровье, то лекарство на балконе, в ящике. Дверь захлопните. Если что — звоните. Теперь навсегда Ваш...» Далее следовал лихой росчерк.

Мухин повертел в пальцах записку и со вздохом облегчения вспомнил, как он сюда попал и что это за квартира. Жуткий деревянный автомобиль наконец умчался вдаль, а механизм для разбивания часов принял натуральные размеры и остановился. Издатель-бизнесмен кое-как оделся, передвинулся к холодильнику, обнаружил там сыр и кусок колбасы, но есть не стал — брезгливо понюхал и спрятал обратно. Потом от­ ломил кусочек хлебной корочки и пожевал.

Его чуть не стошнило. Он мешком упал на стул и вдруг почуял идущие отовсюду многочисленные запахи — главным в этом букете был крепкий рыбный дух. Обострившееся обоняние Мухин отнес на счет похмелья, но в следующую секунду обнаружил у себя поразительный слух. Воздух вокруг переполнялся шумами, из которых он легко вычленил звук электробритвы за стеной справа и капающую в раковину воду за стеной слева.

Все это здорово походило на галлюцинации, и Мухин незамедлительно поставил себе диагноз — «измененное состояние сознания». В «Энциклопедии паранормальных чудес» статья про это самое измененное состояние сознания (или, ради удобства, сокращенно ИСС) стараниями Марксэна Ляпунова заняла целых четыре страницы. «Энциклопедия» утверждала, что наиболее талантливые экстрасенсы, а уж тем более индийские йоги, тибетские махатмы и дагомейские колдуны после длительных тренировок обретают способность ввергать себя в ИСС в любой момент и на какое угод­ но время, но и обычным людям путь в ИСС тоже не заказан: для этого им нужно было «прийти в сильное эмоциональное возбуждение, подвергнуться применению алкоголя или наркотика». Сознание человека, оказавшегося в ИСС, подключается к некой информационно-распорядительной системе (ради удобства — ИРС), в которой со­держатся сведения обо всех событиях — прошлых, происходящих и будущих. С по­мощью ИСС и ИРС «Энциклопедия» объясняла ясновидение, вещие сны, существование привидений и кое-какие другие таинственные вещи.

Мухин горячо одобрил эту наукообразную галиматью и даже про себя позавидовал людям, добивающимся славы путем извлечения из ИСС блестящих ясновидческих достижений. Но, «подвергнувшись применению алкоголя» и осознав, что находится в ИСС, он даже не сделал попытки подключиться к ИРС, а направился на балкон, чтобы воспользоваться лекарством, о котором говорилось в записке Бородавина.

Вообще-то, пить портвейн, и к тому ж дешевый, не входило в обычай Ивана Мухи­на. Он предпочитал напитки более здоровые и изысканные — например, джин-тоник; в теплую погоду, если никуда не надо было идти, он любил развалиться в кресле у холодильника и попивать ледяное шампанское. Конечно, и сейчас он мог выбраться на улицу и выпить пару бокалов в ближайшем кафе, но, во-первых, до кафе еще надо было дойти, и, во-вторых, — как учил его грамотный в таких делах Марксэн, — подобное следовало лечить подобным: при отравлении портвейном в качестве лекарства годился только портвейн.

«Галлюцинации — слуховые и нюхательные... обонятельные! — думал Мухин, ковыряя пластиковую пробку. — Это все потому, что я смешал водку, шампанское, пиво и портвейн...» И отчасти он, безусловно, был прав.

Запах портвейна показался Мухину отвратительным. Он все-таки налил вино в подвернувшуюся под руку металлическую кружку и выпил, стараясь проглотить сразу, чтобы не ощутить вкуса, как делал это в детстве с рыбьим жиром. Сдержал рвотный спазм и прислушался к происходящему в желудке. Но вскоре опять переключился на внешнюю среду; вот что мешало ему по-настоящему прийти в себя — смешение окружающих звуков и запахов! Он даже испугался, поняв, что слышит то, что, в принципе, слышать не может, — скрип лебедки торчащего за окном строительного крана, до которого по прямой было метров восемьсот. «Майна!» — закричал маленький человечек на крыше строящегося дома, и кран, подчиняясь его команде, опустил плиту.

«И жена не вовремя уехала...» — почему-то подумал Мухин. Тут его мысли перескочили на клиента, с которым сегодня утром было назначено рандеву. Владимир Сергеевич не ошибся: индийский чай, представленный образцами в мухинской авоське, изготовлялся из второсортного грузинского на бывшей картонной фабрике. Клиент знал об этом не хуже Мухина и потому желал платить за чай как за грузинский, чтобы самому продавать, разумеется, по цене индийского. Мухин же хотел получить с него оптовую цену индийского. Читателю эти головоломные подробности ни к чему. До­статочно сказать, что разговор Мухину предстоял нелегкий.

«Вира!» — закричал далекий рабочий. Мухин поднял голову, упер взгляд в висящие на стене ходики с медной табличкой под циферблатом: «Дорогому тов. Бородавину — от соратников» — и снова плеснул в кружку, но пить не стал. Пора было собираться. При­хватив кружку и бутылку, он вышел на лестничную клетку и позвонил к Протопоповым.

Владимир Сергеевич был дома, поскольку заступал на ночное дежурство. Он ус­пел проводить дочь, немного поколдовал над микроскопом, ибо намеревался усовершенствовать его таким образом, чтобы при надобности использовать как телескоп, и как раз закончил писать сочинение на заданную тему «Моя встреча со снежным человеком».

«Дабы не усложнять работу ученых, которые, вероятно, еще займутся научной обработкой моего наблюдения, — писал Владимир Сергеевич, — я обопрусь исключительно на объективные факты. До 1973 г. я работал врачом на судах Мурманского морского пароходства, ходящих по трассе Северного морского пути, и получил известность как один из самых активных рационализаторов. Но моя страсть к изобретательству не нашла в пароходстве необходимой поддержки. В знак протеста я списался на берег и устроился врачом в сельскую амбулаторию на берегу Ковдозера, расположенного в южной части Мурманской области.

Берега Ковдозера богаты грибами и ягодами, сбор которых составляет едва ли не основное занятие населения близлежащих деревень. Но это занятие затруднено из-за сильной заболоченности местности. Известны случаи, когда в непроходимых болотах гибли целые крестьянские семьи. Поэтому мой проект болотохода на гусеничном ходу (надувные гусеницы из списанных автомобильных камер) со специальными приспособлениями для среза грибов и стряхивания ягод в плетеные короба был, как я считаю, весьма кстати. Но моя идея встретила непонимание у косного руководства сельсовета, которое всячески препятствовало ее воплощению, из-за чего работы по постройке болотохода осуществлялись втайне.

На создание болотохода на базе списанного снегохода из приспособляемых деталей и материалов ушло более восьми месяцев (я опускаю технические подробности). Испытания были назначены на середину сентября — время наиболее интенсивного сбора клюквы. Но, к сожалению, провести испытания не удалось, так как при выходе на исходные позиции в силу непредвиденных обстоятельств (сдутие гусениц) болотоход погрузился в трясину. Когда погружение достигло критической отметки, я покинул испытательское кресло и оказался по грудь в болотной жиже. Самостоятельно выбраться не удалось, и я воззвал о помощи, но так как испытания в опасении препон, чинимых сельсоветом, проводились без свидетелей, меня никто не услышал.

Я прощался с жизнью, когда на ближайшую кочку вспрыгнуло некое существо. В силу критической ситуации я плохо разглядел его. Существо наклонило ко мне ветку дерева, я ухватился за нее и выбрался на безопасное место. Поняв, что я спасен, существо скрылось. Я увидел его спину, покрытую рыжим волосом, и солдатскую шапку-ушанку на голове. Полагаю, что это был реликтовый гоминоид, в просторечии называемый снежным человеком, йети, а также алмасты, бигфутом, наснасом и каптаром. Шапку-ушанку он мог подобрать на свалке воинской части, расположенной неподалеку.

Отдельно отмечаю факт моего спасения реликтовым гоминоидом (примерно так же спасение на водах осуществляют дельфины). Полагаю, что это свидетельствует о наличии у реликтового гоминоида разума».

Закончив писать, Владимир Сергеевич отправился на кухню готовить рыбу по-польски. Ведь он был еще и выдающимся кулинаром! Рыба по-польски готовилась так: бралась в большом количестве мороженая мойва, иногда, то есть когда Протопопов был трезв, чистилась, а чаще — нет, и вместе с несколькими хвостиками петрушки бросалась в кипящую воду. Затем мойва выкладывалась на блюдо, поливалась уксусом, посыпалась рубленой зеленью с чесноком и поедалась с черным хлебом. Узнай про такое польское блюдо поляки, они могли бы счесть свое национальное достоинство оскорбленным, и случилось бы ухудшение международной обстановки, но за­пах варившейся мойвы, хотя и имел необыкновенную мощь, польской границы все-таки не достигал. Зато когда Протопопов открыл дверь, едва не сшиб с ног Мухина. Иван отшатнулся и замотал головой, как лошадь, которой досаждают слепни. Возможно, будь он в состоянии соображать и говорить, ему удалось бы уйти из цепких рук всегда алчущего общения Владимира Сергеевича, но, к сожалению, Иван не был способен делать ни то, ни другое. Пока он формулировал просьбу отдать куртку и авоську с образцами, обрадованный гостю Владимир Сергеевич схватил его под локоть и, не обращая внимания на вялый протест, затащил в квартиру. Затолкав несчастного в угол кухонного диванчика, на котором среди пустых бутылок валялась брошенная Портулаком папка с бородавинскими мемуарами, он подбежал к плите и принялся шумов­кой вылавливать разварившуюся мойву. Иван поставил бутылку на стол и машинально сглотнул то, что было в кружке. Портвейн свинцовой каплей устремился куда-то в темя. Он закрыл глаза, а когда открыл, Владимир Сергеевич уже побрызгал мойву уксусом, посыпал заранее заготовленной зеленью с чесноком и поставил тарелку на стол.

— Кушай, Ваня, не стесняйся! Уксус с чесночком хорошо лечат с утречка! — сказал он ласково. — Это я тебе как опытный медработник говорю.

Мухин потянул носом и — упал лицом в польский деликатес.

Весь кошмар для Олега Мартыновича Любимова в разговоре с Вачаганским заключался в необходимости сдерживать эмоции. Лобовое сравнение с перегревающимся паровым котлом, у которого задраены все клапаны, здесь вполне уместно. И поскольку силы Любимова уходили на то, чтобы не дать котлу разогреться окончательно, на разговор их уже не хватало. На вопросы он отвечал односложно, и варана-следователя не покидало ощущение, что от него пытаются что-то скрыть.

Самое забавное заключалось в том, что Феликс Вачаганский был не следователем, а участковым милиционером, и к тому же с приставкой «экс»: два года назад его уволили из органов правопорядка по причине маниакально-депрессивного психоза. Беда Вачаганского состояла в том, что однажды он услышал Голос. Солидно, напоминая модуляциями министра внутренних дел, Голос рассказал Вачаганскому про злодеев, орудующих на вверенном ему участке, а заодно нарисовал разветвленную схему мафиозных связей, покрывающую, подобно паучьей сети, всю страну. Эта схема чудесным образом включала в себя множество организаций, вплоть до ассоциации вспомоществования материнству, и тысячи людей — от крупных названных поименно банкиров до бесчисленных старушек, торгующих семечками. И коль скоро старушек было больше, чем банкиров, то выходило, что именно в них и есть главное зло.

Получив столь убийственную информацию, Вачаганский засел за рапорт высокому начальству, но быстро понял, что на описание всех открывшихся ему безобразий уйдут долгие недели. Поэтому он ночами писал, а днем, желая разорвать наиболее порочные связи, задерживал и доставлял в отделение крикливых бабулек. Поначалу его рвение даже вызвало одобрение у руководства, поскольку совпало с кампанией по запрещению уличной торговли. Но кампания закончилась, а Феликс Вачаганский все продолжал свой сизифов труд. С ним беседовали по-товарищески, на него стуча­ли кулаком, его лишали премии — ничего не помогало. Вачаганский изнервничался и похудел — тогда он и приобрел сходство с вараном, — но Голосу не изменил. Когда же рапорт был закончен, Вачаганского постигло новое разочарование. Начальство не приняло никаких мер по разорению мафиозных гнезд, но зато отправило его на медицинское освидетельствование. Вскоре он был лишен пистолета и отправлен на преждевременную пенсию.

Но не таков был Феликс Вачаганский, чтобы легко сдаться судьбе! В действиях милицейского руководства он усмотрел влияние все той же мафии, а как усмотрел — так снова услышал Голос, призывающий его на стезю борца-одиночки. С тех пор он вел десятки частных расследований, но ни одно пока не довел до конца, поскольку дела разветвлялись и множились. Оперативную информацию он добывал самыми разными способами. Например, сегодня утром, заглянув к участковому, который унаследовал его должность, Вачаганский между пустыми разговорами случайно уз­нал о заявлении жены Игоряинова. Посоветовавшись с Голосом, он встроил факт исчезновения президента «Прозы» в общую схему преступности и поспешил встретиться с его безутешными родственниками. Сообщение жены Игоряинова о пропав­шей сберкнижке не произвело на Вачаганского никакого впечатления, а вот глумливый зять, при слове «сберкнижка» начинавший смеяться, показался подозрительным. Борец-одиночка тоже встроил его в схему и направился в «Прозу».

Вот уже битый час он терзал своими вопросами Олега Мартыновича. За это время Голос несколько раз прошептал (почти беззвучно, дабы Любимов ничего не разобрал), что Игоряинов принял смерть от рук своего зятя, действовавшего по наущению директора «Прозы». При этом сообщении на лице у Вачаганского не дрогнул ни один мускул. Он знал: расслабляться нельзя, работы предстояло невпроворот. Проблемы у следователя-варана обычно возникали не с преступлением — сценарий преступления он попечением Голоса воссоздавал без труда, — а с уликами и доказательствами, которые приходилось промышлять самому. Дело это было хлопотное, требующее хитрости и терпения. Поэтому он не пошел на Любимова в лобовую атаку, а зашел с фланга:

— Летом где собираетесь отдыхать, не на Канарах ли?

— Нет, — кратко ответил Любимов.

И это была чистейшая правда: последние два года он лечил желчнокаменную болезнь на курорте близ Мюнхена.

— И правильно, — продолжил Вачаганский. — По путевке отдыхать — все равно что ходить на коротком поводке. А дикарем на Канарах дороговато, а?

— Не знаю, — отвечал Любимов.

— Нет, конечно, сейчас многие наши сограждане себе такое могут позволить. Не подскажете, как предпочтительнее: везти с собой наличные или карточку открыть? Или, может быть, лучше счетец в зарубежном банке иметь?

— Трудно сказать.

— В каком банке у вас счет?

— За рубежом? У меня лично? — спросил Любимов.

— Нет, у издательства и не за рубежом.

— В «Империале».

— И много ли на счету?

— Поговорите с главным бухгалтером.

Голос не замедлил сообщить Вачаганскому, что главбух состоит с Любимовым в сговоре, и даже в мгновение ока набросал сочными мазками картину, как главбух отсчитывает преступному зятю Игоряинова киллерские зеленые бумажки.

— Поговорю, поговорю... — пробормотал варан, вынужденный одновременно слушать Голос и вести допрос. — Полагаю, что на счету у вас пусто.

— Да, со средствами у нас плохо, — согласился Любимов. — И это закономерно. Издательство, которое не хочет опускаться до низкопробной литературы, обречено на нищету. Каждая наша книга — это явление, но, к сожалению...

— Интересно, и куда делись деньги?.. — не слушая Олега Мартыновича, сказал варан. — А вот проясните мне, — спросил он с максимальной жесткостью, на какую был способен, — суть отношений Игоряинова с вашим главным бухгалтером.

— Нормальные отношения, рабочие.

— А суть ваших отношений с главным бухгалтером?

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — не выдержал Любимов.

— А я не понимаю, почему вы не понимаете, — сказал Вачаганский с улыбкой, говорящей о том, что он-то как раз все отлично понимает. — Если хотите, я вам по­ могу. Смерть Виктора Васильевича Игоряинова находится на кончике пера, которым писались финансовые отчеты в вашем издательстве!

— Игоряинов... умер?— растерянно спросил Олег Мартынович.

— Убит, — уверенно сказал варан. — Убит собственным зятем не без вашей по­ мощи. Тело спрятано, но сообщение о его местонахождении поступит в ближайшие минуты. Смерть Игоряинова — результат преступного сговора, в который вы вступили с вашим главбухом. Я это намерен доказать. Вы с Игоряиновым не поделили деньги...

— Господи, да какие деньги?!— выкрикнул Любимов, не ожидавший ничего подобного.

— Немалые, раз не побоялись запачкаться в крови, — удовлетворенно сказал ва­ран. — Вы как тот пианист-виртуоз, который ворует понравившиеся ему клавиши прямо во время игры. Но не всякий пианист решится на мокруху.

Наступила тишина. Любимову показалось, что он слышит, как на пруду крякают утки.

— Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы без консультаций с издательским юристом, — произнес он, делая какие-то неуверенные движения.

— Ау меня больше нет вопросов. — Вачаганский выбрался из кресла и пошел к двери. — Все вопросы вам теперь будут задавать в другом месте!

Чрезвычайно довольный собой, он аккуратно притворил дверь и направился к лифту, совсем забыв, что собирался побеседовать с Людочкой и Каляевым.

Они же в это время вели чрезвычайно странный разговор. Когда Людочка, твердо решившая вывести Каляева на чистую воду, потребовала отчета в содеянном, он не нашелся с ответом. Людочка истолковала его замешательство по-своему — оно укладывалось в ее понимание происходящего: ревнивец Каляев, сам принародно открывшийся, что пытается за ней ухаживать, отправил ни в чем не повинного поэта куда Макар телят не гонял и не хочет в этом признаваться.

Людочка, ко всем своим прочим достоинствам, была девушка добрая; она решила, что уговорит Каляева вернуть Вадима обратно. Но для этого необходимо было завоевать доверие Каляева. Впрочем, как мы помним, доверие Каляева нужно было ей и по другим, менее альтруистическим соображениям: события прошедших суток укрепили Людочку в желании стать реципиенткой. Что же до его ухаживаний, то они ей льстили, но, если честно, Каляев был не в Людочкином вкусе — не всегда понятно говорил.

— Я не видел Вадима со вчерашнего вечера, — в десятый, пожалуй, раз повторил Каляев. — Я как-то упустил вчера момент, когда он ушел...

— Он и этот... Ваня... провожали меня. — Людочка усмехнулась, показывая, что говорит это лишь для того, чтобы помочь Каляеву сказать самое важное. — А потом было уже поздно, и пришлось оставить их ночевать. Вадим всю ночь читал свои стихи... Андрей, ну зачем вы ходите вокруг да около? Мне кажется... допустим, что мне кажется, хотя я уверена, что вы прекрасно понимаете, к чему я веду разговор.

— К чему? — как эхо, откликнулся Каляев.

— А к тому, что Вадим исчез с вашей помощью... Ладно уж, если вы хотите и дальше изображать непонимание... Он вышел на балкон и пропал!

— Как... пропал? — У Каляева сел голос.

— Полностью. Был человек на балконе, и нет его. И под балконом нет. Нигде. Испарился. Как Виктор Васильевич! — Людочка указала на пустое кресло у игоряиновского стола. — Сидел, тюкал на компьютере и — фьюить!

Свист у Людочки вышел вполне натурально.

— Да... — сказал Каляев, думая о том, что в отношении Портулака подтвердились худшие предположения. — И ты полагаешь, что в этом виноват я?

— Ну, не я же! — Людочка поджала губки, всем своим видом демонстрируя, что ей прямо-таки неудобно смотреть, как он изворачивается, не желая признавать очевидное. — Ка-ли-ман-тан, — сказала она нараспев.

Услышав название далекого индонезийского острова, Каляев вспомнил: что-то он нес вчера этакое, когда с Игоряиновым еще ничего не было ясно.

— Да, Калимантан, — повторил он. — Калимантан, Борнео и Сулавеси... Мне надо позвонить. — Он набрал номер Кирбятьевой и услышал хриплый голос автоответчика. — Слушай, автоответчик, — сказал Каляев. — Передай Марине Ожерельевой-Кирбятьевой, что звонил Андрей Каляев. Я нахожусь в издательстве «Проза*. Если будут новости насчет Эдика, пусть звонит сюда. Здешний телефон... Какой здесь у вас теле­фон? — спросил он Людочку.

— Так вы же звонили сюда Игоряинову, — ответила вредная Людочка, вместо того чтобы назвать номер.

— Не помню я! — нервно, по-любимовски, сказал Каляев. — Ну давай же скорее, я с автоответчиком говорю!

— Ничего, он железный, он подождет, — несколько уже переигрывая, продолжала Людочка.

Каляев в сердцах бросил трубку и от волнения перешел на «вы»:

— Люда, послушайте, мне не до шуток. Положение серьезное. Игоряинов исчез, Вадим исчез, и, боюсь, этим не кончится. Если вы считаете, что я в чем-то виноват, то вы не правы. Я ни при чем, а если и могу стать при чем, то только в качестве жертвы. Насчет Калимантана я шутил, и жаль, что вы этого не поняли, но действительность выглядит не менее загадочно. И я прошу вас, Люда... я прошу вас... — Каляев запнулся, не зная, в сущности, чего он просит. — Я прошу не мешать мне ни плоскими шутками, ни бабскими подозрениями.

Последняя фраза Каляева все испортила и заслонила от Людочки смысл сказанного.

— Вы можете считать меня дурой, — сказала она тоном, по которому следовало сделать вывод, что она вовсе не дура, а как раз наоборот. — Вы можете считать меня полной дурой. Но вы вряд ли посмеете отрицать, что мы теперь, особенно после происшедшего с Вадимом, связаны... вместе.

— Не посмею.

— Я не напрашиваюсь, — Людочка встала так, чтобы Каляев видел ее в наиболее выигрышном ракурсе, — но, по-моему, я могу рассчитывать на ваше доверие...

Она не договорила, потому что в комнату вошел Верховский.

— Я не помешал вам, молодые люди? — спросил он почему-то с еврейским акцентом.

— Помешали, — грубо ответила Людочка.

— Тогда я ухожу, — сказал Гай Валентинович, но не ушел, а уселся на стул возле поверженной двери, достал сигарету и задал новый вопрос: — Людочка, дорогая, что у нас происходит? Олег Мартынович позвал Вятича и Куланова, а сейчас я проходил мимо его двери и услышал, как он звонит юристу.

— Спросите самого Олега Мартыновича, — посоветовала Людочка. — И вот что! Извините, но у нас важный разговор тет-а-тет!..

— Ну что ж, дело молодое,— обиженно сказал Верховский, поднимаясь.— Не хотите? — протянул он пачку сигарет Каляеву.

— Спасибо. — Каляев взял сигарету; у него вдруг пропало желание что-либо объяснять Людочке. — Серьезный человек этот следователь, — сказал он Верховскому. — Вон сколько людей на уши поставил.

— Вы серьезных следователей не видели, — усмехнулся Верховский. — А этот... этот как раз фуфло. Это ж надо быть таким болваном, чтобы предположить, будто человек мог выбраться через заклеенное окно!

— Человек мог выбраться, а окно уже после заклеили, — сказал Каляев.

— То-то и оно! То-то и оно! — обрадовался Гай Валентинович. — Возможно, что вы сейчас случайно указали, как все происходило. Но ведь как по правилам делается? Необходимо было провести экспертизу и выяснить, когда заклеено — вчера или еще осенью...

— Но там же два метра! Два метра до крыши! — почти закричала Людочка.

— А до мостовой сколько метров? — невозмутимо спросил Верховский. — Что, если его выкинули из окна?

— А тело?! — выкрикнула Людочка. — Где тогда тело?!

На этих словах вошла Паблик Рилейшнз.

— Что, нашли тело? — спросила она.

— Пока нет, — сказал Верховский. — Но это можно объяснить. Окна из кабинета Игоряинова выходят во двор. А утром здесь затишье. Кто-то внизу подхватил труп, затолкал в машину. При хорошей сноровке на это хватило бы полминуты, а то и меньше. Судя по тому, что вы, Людочка, рассказываете, в кабинете обошлось без криков. Значит, свидетели могли появиться, только если кто-нибудь наблюдал падение тела. А таких, возможно, и не было. Ну как, четко я все расписал? — обернулся он к Каляеву. — По-моему, все объясняется.

— Да, пожалуй!.. — сказала Людочка, мимикой подавая знаки Каляеву.

Но тот или не понял ее, или не захотел понять:

— А куда делся человек, который выбросил Игоряинова из окна? Кабинет, когда сломали дверь, был пуст...

— Не знаю. — Верховский пустил струю дыма. — Этого объяснить не могу.

— А вот для Андрея, по-моему, — Паблик Рилейшнз мелодично звякнула серьга­ми, — никакая проблема труда не составляет. Я посмотрела «Вопросы литературы*. Того, что вы рассказывали о Достоевском, нет ни в шестом номере, ни во всех прочих. Вольно же вам издеваться над бедной женщиной!

— Неужели нет?! — изумился Верховский. — Тогда где же об этом читал я? Может быть, в «Огоньке»? — Он подмигнул Каляеву.

— Наверное, это действительно было в «Огоньке». — Каляев сделал ладонью вращательное движение. — Там же, где пересказ тургеневской истории!

— А что, была еще и какая-то тургеневская история? — переводя глаза с Каляева на Верховского, спросила Паблик Рилейшнз.

— А как же!.. — сказал Верховский, но стушевался под ее взглядом и не нашелся, что говорить дальше.

— История взаимоотношений Тургенева и Герасима, — пришел ему на помощь Каляев. — Хотя, кто там был Тургенев, кто — Герасим, по большому счету так и осталось невыясненным. Дело в том, что в доме Тургеневых в один день и час родились два младенца — мальчик в господской семье и мальчик у крепостной девки Дуняши от проезжего гусара. В тот же вечер случилась гроза, молния ударила в барскую усадьбу, и она занялась, как спичка. В суматохе младенцев перепутали, и никто не мог с уверенностью сказать, где сын Тургеневых, а где плод скороспелой гусарской любви. Младенцы были сходны, как две капли воды, а до генетической экспертизы наука тогда еще не додумалась. И барин Сергей Тургенев волевым решением одного младенца записал сыном Иваном, а другого, названного Герасимом, отдал на воспитание Дуняше, поселив ее во флигеле вновь отстроенной спасско-лутовиновской усадьбы.

— Младенцев разыграли по жребию, — добавил Верховский.

А Каляева несло дальше:

— Барская чета не была уверена, что их сын Иван, а не Герасим, и потому испытывала перед Герасимом постоянное чувство вины. Ощущение вины усугубляло и то, что Герасим был глухонемым, — так проявился шок, который он испытал новорожденным во время пожара. Неудивительно, что его все жалели и многое ему позволяли. Словом, именно Герасим, а не Иван был в доме любимым ребенком. Иван же, не понимая, в чем причина такого предпочтения крепостному мальчишке, ревновал и постепенно возненавидел родителей. Он рос злобным, замкнутым и с младых ногтей обнаружил порочные наклонности. Уже с двенадцати лет он не давал прохода дворовым девкам, а когда слухи об этом дошли до родителей и они приставили к нему соглядатая, Иван обратил свою злость на кошек.

— Он связывал котов по двое-трое хвостами и бросал в подпол на растерзание мышам, — вставил Верховский.

— Именно так, — кивнул Каляев. — И вот, — он вздохнул, — когда Ивану исполнилось пятнадцать, его отправили на учебу в Москву. В штат слуг, сопровождавших молодого барина, был включен и Герасим. Правда, надолго в порфироносной столице Иван не задержался — наделав карточных долгов, он бежал в Петербург. Там он укрылся под чужим именем и проводил дни напролет в попойках, разврате и прочих увеселениях. В конце концов Тургенев-отец заплатил его долги, но пригрозил, что впредь не даст ни гроша. Иван сделал вид, что взялся за ум и поступил в Петербургский университет. Но лекции вместо него посещал Герасим. С возрастом их сходство отнюдь не исчезло, а, наоборот, стало бросаться в глаза, и стоило Герасиму надеть платье Ивана, так его все сразу принимали за барина. Иван с выгодой это использовал...

— Веймарская школа тургеневедов склоняется к тому, что проезжий гусар послу­ жил всего лишь ширмой и отец у них был все-таки общий, — сказал Верховский. — Отставной офицер Сергей Тургенев был еще тот ходок и вполне мог девушку эту... как ее?..

— Дуняша, — охотно подсказал Каляев.

— И вполне мог эту Дуняшу... — Верховский сделал неопределенный жест.

— Фу! Не ожидала от вас, Гай Валентинович, — сказала Паблик Рилейшнз, усмотрев в его движениях неприличность. — Ну и что же, молодой человек, было дальше? Вы очень забавно излагаете.

И Каляев с воодушевлением продолжил:

— Понемногу Иван удалил от себя всех слуг, приставленных отцом, и теперь ник­то не мешал ему эксплуатировать пытливый ум Герасима, который жадно поглощал знания и все вечера проводил за книгами. К восемнадцати годам у него прорезался слух, но он предпочел это скрыть — так удобнее было изучать жизнь во всех ее про­явлениях. К немоте он привык, а в чем-то даже она ему помогала. Вместо того чтобы тратить быстротекущую молодость на болтовню, Герасим облекал свои мысли, неизменно глубокие, в стихи и поверял их бумаге, не надеясь на публикацию. Каково же было его удивление, когда он увидел свои стихотворения «Вечер» и «К Венере Медицейской» в журнале «Современник» за подписью «И. Тургенев». Это Иван выкрал его рукопись и отнес в журнал в уповании на легкую пиитическую славу. По всем законам справедливости, литературный вор должен был быть изобличен, но — увы! Что мог Герасим? Разве что замычать обиженно... То были мрачные времена крепостного права, а он ведь был крепостным! Иван мог его продать, обменять на рысака или, скажем, расплатиться им за обед в ресторации, и тогда — прощай, учеба, прощай, университет! Даже пожаловаться Герасиму было некому: старики Тургеневы уже почили вечным сном, а Дуняша сгинула в лесу, собирая для молодого барина бруснику, морошку и голубику.

Верховский издал похожий на хрюканье звук и отвернулся к окну.

— Вот... — Каляев как будто потерял нить рассказа. — Да... Так они и жили: Гера­сим сочинял, а Тургенев паразитировал на плодах его вдохновения. В общем-то, Герасиму грех было жаловаться. Ему, крепостному да немому, никогда бы не удалось попасть в печать своими силами. А так у него, учитывая пробивной характер Ивана, всегда была возможность донести свои сочинения до людей. Не исключаю, что буквосочетание «И.Тургенев» он воспринимал не более как свой псевдоним.

— Так оно и было, — сказал Верховский. — Пселдоним. У Достоевского есть персонаж с замечательной фамилией Пселдонимов.

— Ну, о Достоевском мы уже поговорили, — заметила Паблик Рилейшнз.

— Я вообще не понимаю, о чем это мы, — не вытерпела Людочка. — Какой-то литературоведческий ликбез, тогда как Виктор Васильевич...

— Вы, Людочка, правы, мы забылись немного, — согласился Верховский.

— А я бы еще послушала, — сказала Паблик Рилейшнз. — Молодой человек так искусно заговаривает нам зубы.

— Я всего лишь пересказываю журнальную статью, — обиделся Каляев. — Если вам не интересно, так и скажите. Но я, между прочим, еще не добрался и до середины тургеневской биографии. Соль ее дальше, когда в жизни Тургенева, а значит, и в жизни Герасима появилась Полина Виардо. Они зажили втроем этакой шведской семьей. К тому времени перо Герасима окрепло, и Полина...

— Доберетесь в следующий раз, — ядовито улыбнулась Паблик Рилейшнз. — Гай Валентинович, можно вас на минутку?

— С вами, Изабелла Константиновна, хоть на край света, — ответил Верховский, и они удалились.

Людочка плотно притворила за ними дверь, подошла к Каляеву и негромко, но выразительно сказала:

— Зачем, ну зачем вы уходите от разговора? Я не знаю, что вы там сделали: телепортировали их или загипнотизировали на расстоянии...

Каляев поморщился, словно у него внезапно заболела голова. Зазвонил телефон. Людочка отвлеклась, и он, воспользовавшись этим, стал продвигаться к двери, но тут Людочка обернулась и поманила его трубкой:

— Вас.

— Меня? Так ведь никто не знает, что я здесь, — изумился Каляев и подошел к телефону, предполагая нечто совсем уж гадкое.

— Это я, Муся, — сказали в трубке, и Каляев с опозданием вспомнил, что сам просил Кирбятьеву позвонить в издательство. — У вас есть что-нибудь новое об Эдике?

— Ничего.

— И у меня ничего, — вздохнула Муся. — Андрей, скажите правду: у него появилась другая женщина?

— Ну что вы! К вам он, — соврал Каляев, — относится очень трепетно...

— Так почему же тогда он исчез, не сказав ни слова?!

— А может быть, он не успел ничего сказать?

— Вы думаете... — Кирбятьева поняла, куда Каляев клонит. — Боже мой, да что же это такое делается! У вас есть данные, что тут замешан криминал?

— Ничего такого у меня нет, но я уверен, что Эдик исчез не просто так. Знаете что, я сейчас к вам приеду. — Каляев подумал, что Муська, коль скоро она милиционер, может содействовать в поисках пропавших друзей. — Пока, — сказал он Людочке и направился к выходу.

— Мы еще не договорили, — остановила его Людочка, сделавшая стойку при слове «исчез*.

— Бог ты мой! — вышел из себя Каляев. — Да какое тебе дело до всего этого! Пропадают мои близкие товарищи — трое со вчерашнего вечера, а кроме того, Игоряинов и еще двое. Как и почему — никто не знает...

В комнату вошел человек в спецовке.

— Мастера вызывали? — перебил он Каляева.

— Вызывали, вызывали... Вот дверь!.. — сказала Людочка и силком потащила Каляева в коридор. — Чините дверь! — крикнула она уже оттуда и, прежде чем мастер успел ответить, втолкнула Каляева в комнату девичьих грез.