Очень мелкий бес

19

Когда автомобиль Владимира Сергеевича скрылся из глаз, Людочка облегченно вздохнула и перекрестилась. Вообще-то, о религии и христианских обрядах она имела смутное представление. Бог казался ей сердитым дедушкой, находящимся в курсе всех ее немудреных дел, но это, к сожалению, не означало автоматического выполнения им Людочкиных просьб. Иногда Бог просьбы выполнял, иногда нет, и Людочка, как ни старалась, не могла обнаружить в его действиях логику. Изредка ей в голову приходила крамольная мысль, что, возможно, Владимир Сергеевич бывает прав, когда, напившись портвейна, начинает отрицать само существование Бога, и тогда ее некрепкая вера подвергалась испытаниям. Но верить Людочке больше было не в кого и не во что, кроме, разумеется, любви и прекрасного принца. Но поскольку принц запаздывал, акции Бога, хотя, случалось, падали в цене, никогда не обесценивались полностью. В иные же моменты, когда Людочка мечтала об исполнении какого-ни­ будь желания, но шансов на это было мало, божеские акции шли в рост.

Сейчас был именно такой момент. Людочка отыскала в отцовском кавардаке скотч, приладила деву Марию на шкаф с косыми полками и пошептала какие-то одной ей ведомые слова. «Прости его, грешного!» — так, имея в виду Портулака, она закончила свою краткую молитву, и надо было уже говорить с Любимовым.

То, что звонит Олег Мартынович, Людочка обычно распознавала по трели звон­ка — какой-то особенно требовательной; стоит, казалось, промедлить, и аппарат уподобится, насколько это возможно, директору «Прозы» — начнет дергаться, подпрыгивать, повышать собственную температуру и громче звонить, то есть доступным­ ему, аппарату,способом демонстрировать крайнюю степень возбуждения и высказывать Людочке свое «фе». Когда раздавалась характерная трель, Людочка неслась к телефону, забывая обо всем на свете. Не следует поэтому удивляться, что все торжественные мысли, обращенные к Деве Марии, выскользнули из ее головы за короткий промежуток между первым звонком телефона и тем мгновением, когда она услышала Олега Мартыновича.

— Ну что там, Люда, еще у вас стряслось? Чего меня Верховский искал? — спросил Любимов вместо приветствия.

Этот естественный вопрос застал Людочку врасплох. Слишком свеж был в ее памяти разговор с Бунчуковым. Поэтому, может быть, Людочка решилась на шаг, невероятный в иных обстоятельствах.

— Я знаю, что случилось с Виктором Васильевичем, но не могу говорить по теле­фону. Подъезжайте к моему дому. Я буду ждать. Мы отправимся в одно место, где вам все объяснят, — сказала она и надавила пальчиком на рычажок.

Настойчивый любимовский звонок раздался снова, но Людочка, собрав волю в кулачок, заставила себя не подходить к телефону. Когда же аппарат забился в истерике, она героически выдернула шнур из розетки. После этого облачилась в свое лучшее и совсем новое платье, которое надевала всего два раза — на концерт Филиппа Кир­корова, куда ходила с Вовиком Нагайкиным, и на свадьбу дочери Игоряинова. Нельзя сказать, что оба случая оставили у нее приятные воспоминания. Нагайкин ее разочаровал: по дороге он напился пива и дважды отлучался в туалет, а после концерта норовил затащить Людочку в темный подъезд. Свадьба игоряиновской дочки прошла на уровне, но как раз это и огорчило Людочку: она не была завистлива, но все же... все же, все же, все же...

Вспомнив все это, Людочка решила, что если и стоит испытывать судьбу в третий раз, то не сегодня. Платье возвратилось на подплечник, и вместо него Людочка надела строгий синий костюм, подаренный ей издательством на двадцатипятилетие. Да!

Людочке шел уже двадцать шестой год, а в ее личной жизни не было и крупицы определенности. Мужчины были, а определенности не было. Жизнь Людочке испортила работа в «Прозе», куда ее пристроили по знакомству после трехлетнего сидения в унылой конторе, изучающей расход воды на душу населения. Поначалу издательский быт показался ей сплошной феерией, вокруг вращались поэты-писатели, и кое-кто из них проявлял к ней неформальный интерес. Но, увы, поэты-писатели ветрены и непостоянны. Например, Владлен Безруков, первый Людочкин мужчина, написал и даже опубликовал в своей книжке «Цветы рая» стихи с посвящением «Людмиле Протопоповой»:

А после этого самым банальным образом изменил ей с какой-то манекенщицей. И что только эта манекенщица нашла в лысеющем, с брюшком, разменявшем пятый десяток Безрукове?!

Вспомнив Безрукова, Людочка перескочила на другого поэта — Портулака — и ощутила себя глубоко несчастной. Большая фантазерка, она живо вообразила, что было бы, не встань вампир Бородавин на их пути — да, да, на их с Вадимом совместном пути! Как Портулак на нее смотрел! Как смотрел он, когда вчера ехали в метро, и после, когда читал стихи, которые Владимир Сергеевич заклеймил как упаднические. Людочка не смогла вспомнить ни строчки, но почему-то подумала, что стихи Вадима лучше безруковских (и это делает честь ее вкусу). «Ни с того ни с сего такие стихи не сочиняют, — решила она. — Он влюбился в меня, а я... не поняла...» Одинокая слеза скользнула по ее щеке.

— Упустила я своего журавля... — сказала Людочка вслух.

Она попыталась вызвать в памяти облик Портулака, но, кроме длинной фигуры, длинных же рук и ног в джинсах, ничего не вспомнила. Лицо Вадима представилось ей белым пятном, а когда она напряглась в стараниях восстановить в памяти черты, вдруг ставшие дорогими, из пятна проступили безумные глаза и длинные клыки, слов­ но Портулак превратился не в вампира, а в саблезубого тигра... Людочка отмахнулась от страшного видения и подумала, что это Бог посылает ей испытание. Может быть, если она не откажется от Вадима, то... то все будет хорошо?[11]

Людочка вошла в отцовскую комнату, задумчиво переступила через останки деревянного авто, обогнула самовар с торчащей вбок закопченной трубой и оказалась на балконе, откуда Портулак отправился в свой вампирский полет.

Уже почти стемнело, выступили бледные звезды. Гудящий между ними самолет мигал красными огнями. Вполне могло статься, что где-то там в небесной дали летит сей­ час Вадим Портулак, повинуясь зову вещества, делающего человека вампиром. Людочка увидела его настоящее, одухотворенное лицо, рассекающее облака, и хвост волос, летящий параллельно спине. В таком вампирстве не было ничего плохого, а, наоборот, ощущались приподнятость и поэтический восторг. Людочка даже была не против, чтобы такой вампир слетел с небес к ней на балкон. Она нашла бы, что сказать ему, как утешить горемыку. Например, можно было бы прижать его голову к груди, погладить по волосам и сказать: «Бедный, бедный ребенок...»

Людочка вгляделась вверх, словно кто-то и впрямь должен был с минуты на мину­ту спланировать к ней с ближайшего темного облака. Непонятно, чем бы все это закончилось, если учесть, что любые, даже самые немыслимые желания имеют свойство материализовываться, но как раз в то мгновение, когда Людочка уже была готова разглядеть в небе точку, обретающую очертания человеческой фигуры, снизу до­несся автомобильный сигнал. Она опустила глаза и увидела «Жигули» Олега Мартыновича.

— Ну, говорите, говорите! — потребовал Любимов без лишних предисловий, когда Людочка спустилась к машине. — Что с Игоряиновым?

— Я по дороге расскажу, — сказала Людочка, собираясь с силами. — Виктор Васильевич жив и в своем роде здоров, но где он, никому не известно. Там, куда мы едем, знают больше меня и все вам сообщат в подробностях. Верховский с моим отцом уже там.

— Где это там? И что значит в своем роде здоров?.. — ледяным голосом спросил Любимов. — Ладно, говорите, куда ехать.

Услышав, что они едут к Марии Кирбятьевой, сиречь Марине Ожерельевой, Олег Мартынович сильно удивился. Кирбятьева числилась в его списке сразу вслед за Тарабакиным. Не далее как на прошлой неделе он дважды звонил к ней и приглашал в издательство. Договориться о встрече не удалось (Муся пасла Панургова, хотя Любимову дала понять, что разрывается между воплощением в жизнь творческих планов и поимкой преступников), но надежда заманить Кирбятьеву в сети «Прозы» осталась. И вот теперь он ехал к русской Агате Кристи при столь необычных обстоятельствах. Мысль о том, что это как-то связано с Игоряиновым, не обрадовала Олега Мартыновича — переговоры с Кирбятьевой велись сепаратно, и Игоряинов, коль скоро он жив и в своем роде здоров, мог устроить по этому поводу колоссальный скандал.

— Давайте, давайте рассказывайте! — потребовал Любимов у Людочки, когда они тронулись с места.

— Вечером того дня, когда все это случилось с Виктором Васильевичем, пропал еще один человек, поэт Вадим Портулак... — начала Людочка.

— Поэт? Портулак? — мгновенно отреагировал Олег Мартынович. — Пастернака знаю, Портулака — нет. Пропал — и что?

— Дело в том, что он пропал прямо с нашего балкона. Вышел на балкон, а в комнату не вернулся. Прямо как Виктор Васильевич... только тот в комнату вошел и об­ратно не вышел. Но это одно и то же...

— Везет вам, Люда. Все пропадают, и кто выходит, и кто входит — стоит им с вами соприкоснуться. А при чем здесь Верховский?

— Он-то и разгадал, почему так происходит. К нему попали мемуары нашего соседа Бородавина...

На Олега Мартыновича повеяло запахом тройного одеколона.

—...и он вычислил по ним, что... — Людочка затаила дыхание, ибо заранее в красках представила, как Любимов примет ее сообщение. — Гай Валентинович вычислил, что Бородавин — вампир, — сказала она не очень уверенно.

Любимов, однако, лишь косо взглянул на нее и оставил сообщение без комментариев. Людочка помолчала и продолжила, все убыстряя темп рассказа:

— Гай Валентинович предполагает, что Бородавин укусил Игоряинова и Портулака, и еще одного человека, издателя Ивана Мухина. У него в крови какое-то вещество, которое передается укусом. Бородавин, — тараторила Людочка, — в войну был нашим разведчиком у немцев. Его и других разведчиков специально заразили этим веществом, чтобы сделать бессмертными. Но другие все равно погибли, а он остался жив и написал мемуары...

Людочка говорила еще долго, но Любимов слушал ее невнимательно и думал о своем. Да, укатали Сивку крутые горки! Услышь он подобные речи вчера, то, несомненно, выдал бы что-нибудь вулканическое. Но всему есть предел, и нервная энергия Олега Мартыновича истощилась. И потом: бреда в словах Людочки было не больше, чем в обвинениях лжеследователя Вачаганского или в поведении жены президента «Прозы». Клавдия Максимовна Игоряинова, едва Любимов сегодня вступил в президентскую квартиру, принялась размахивать у него перед носом сберкнижкой и кричать, что вот, дескать, нашлись денежки, сберкнижка отдельно лежала — Витя, рассеянный с улицы Бассейной, брал ее, чтобы отметить проценты, и не положил обратно в ри­дикюль, а завалил бумагами у себя на столе. «Так что в этом смысле все нормаль­но!» — завершила монолог игоряиновская жена. Олег Мартынович, еще не скинувший со своих плеч груз неправедного обвинения в гибели президента «Прозы», потерянно поддакнул ей, и кто знает, чем бы закончилась эта сцена, если бы дочь Игоряинова не вспомнила о звонке Верховского. Любимов перезвонил Людочке и был таков; боясь преждевременного ажиотажа, он объяснил домашним Игоряинова свой спешный отъезд издательскими делами.

Теперь в этом смысле Клавдии Максимовны и Людочкино в своем роде крутились перед ним верткими змейками и мешали вести машину...

—...и вот они повезли Бородавина как наглядное пособие, чтобы с его помощью разоблачить Портулака перед лицом его товарищей, — вторглись в сознание Олега Мартыновича слова Людочки.

Он вспомнил, откуда знает фамилию Бородавина и почему связывает с ней запах тройного одеколона. Ну да: ветеран, у которого в сумке звенели пустые бутылки. Любимов вспомнил, с каким упорством Бородавин навязывал ему рукопись, и сказал:

— Да, еще тот вампир!

Людочка замолчала, ожидая, что Олег Мартынович молвит еще что-нибудь, но так и не дождалась. Дальше ехали в тишине.

Вообще-то, когда Любимов понял, что у Кирбятьевой его ждут Каляев и К0, первым его побуждением было развернуться, высадить Людочку у ближайшей станции метро и возвратиться в «Прозу». Каляев опять вплетался в игоряиновское дело — теперь в неблагодарной роли возможной жертвы своего товарища вампира Портулака, а Верховский выступал героическим усмирителем вампира-ветерана. Глупость ситуации была беспредельна, она не поддавалась анализу.

Но Олег Мартынович сдержал порыв, проехал до светофора и за это время решил отозваться на приглашение. Во-первых, он полагал, что, может быть, в самом деле узнает что-нибудь об Игоряинове; во-вторых, это был повод поговорить с Кирбятьевой о возможном сотрудничестве; в-третьих, Олегу Мартыновичу пришла мысль предложить Каляеву написать любовный роман для «Прозы». Естественно, не такую галиматью, которой зачитывается Людочка, а нечто интеллигентное и даже интеллектуальное. Что-то вроде современных «Опасных связей»... Олег Мартынович не сомневался: Каляев согласится. Вопрос только — потянет ли?

И в-четвертых, самое главное. Директор «Прозы» помнил о гипотезе Изабеллы Константиновны. На мгновение предположив, что едет в логово игоряиновских убийц, он преисполнился гордости за свой поступок и тем отрезал себе все пути назад. Что же до россказней о вампирах, которые обрушила на него Людочка, то... «Бедняжка!» — подумал Олег Мартынович и в преддверии своих героических дел великодушно не стал говорить ей, какая она дура.

Панургов на правах хозяина принял у Марксэна пакет с бутылками и снедью; бутылки выставил на стол, с которого, освобождая место, небрежно сбросил на пол каляевские полотенца, а хлеб и колбасу передал Мусе.

— Будем ждать Бунчукова или начнем? — сказал он, когда Муся ушла делать очередную партию бутербродов.

— От него есть что-нибудь? — быстро спросил Портулак. — Слава Богу!

— Едет вслед за вами. — Каляев взгромоздился на угол стола. —Вадим, хватит, а?! Поигрались, и будет.

— Погоди, погоди... — сказал Портулак.

— Что — погоди? Признайся, Вадим: насчет Причаликова изобрели вы с Бунчуковым? Не скрою, очень подошло ко всему остальному...

— Лажа какая! — возмутился Портулак. — Яне видел Бунчукова со вчерашнего вечера. Виташа и Зоя это подтвердят. Зато я видел то, что осталось от Причаликова. Засыхающие пузыри...

— Это так, — сказала Зоя. — Пузыри — все, что оставил после себя Причаликов. Меня пытаются уверить, что Причаликов не смылся благополучно, за что я его прощаю, а лопнул и превратился в эти самые пузыри.

— А ты эти пузыри видел? — спросил Каляев Виташу.

— Я — нет, но мне Вадим и Зоя...

— Ах вот оно что! — усмехнулся Каляев.

— Значит, Дрюша, ты мне не веришь? — сказал Портулак.

— Не верю.

— А себе веришь?

— Верю.

— Ты видел пену в кабинете Секстанта, а я в ванной комнате Причаликова, куда он вошел и откуда не выходил. И это была не мыльная пена.

Стало тихо. Зоя подошла к Портулаку и Каляеву, тронула их за рукава и сказала растерянно:

— Мальчики, вы все это — серьезно? — Она обернулась к Панургову: — Это же помешательство какое-то! Или, может быть, вы Причаликова где-то здесь спрятали и надо мной посмеяться хотите?

— М-да... — Панургов взялся за бутылку и выбрал бокал покрупнее. — Для меня сегодня это уже явный перебор. С вашего позволения я надерусь.

— Хорошо! — Каляев стукнул кулаком по коленке. — Хорошо, допустим все так... — Он осекся, подумав, что не столько спорит с Портулаком, сколько пытается что-то доказать себе. — Но что же тогда, Вадик, получается? — спросил он с нарочито ехид­но и сам же ответил: — Тогда еще хуже получается. Скажи, ты такого человека, Бородавина, знаешь?

— Силу Игнатовича? — оживился Портулак. — Это сосед твоей подруги Люды. Мы с ним да с ее отцом при посильном участии Мухина полночи портвейн глушили. Редкостный экземпляр. А в соединении с папаном Люды, величайшим изобретателем планеты Земля, классическая пара. Изобретатель возмечтал отдать за меня свою дочь, и я, дабы не обижать его, едва не женился, но вовремя одумался. Когда запахло керосином, я оттуда через балкон эвакуировался. А Мухин, кстати, у Бородавина заночевал. Любопытно, как он там?

— Скорее, как он здесь, — сказал Ляпунов и отдернул ширмочку, скрывающую Ивана.

— Рем-ком-плект Бу-бен-ке-ра, — сказал Мухин во сне по слогам и повернулся лицом к стене.

— Занавес! — скомандовал Панургов, и Ляпунов возвратил ширмочку в прежнее положение.

— Допустим, ты не видел сегодня Бунчукова, — сказал Каляев. — Это согласуется с тем, что говорит сам Бунчуков. По его словам, девушка Люда позвонила ему и сообщила, что Бородавин — вампир и в таком качестве он укусил тебя и Мухина, после чего ты покинул квартиру через балкон, проще говоря, улетел, как и положено свеже­испеченному вампиру. Как-то странно все сходится — твой рассказ и рассказ девушки Люды... Извини, Вадик, ты не мог бы нам показать шею, чтобы мы все успокоились.

— Совсем офонарели! — Портулак инстинктивно положил ладонь на воротник рубашки.

Каляев ощутил нечто похожее на раздвоение личности: он уже понял, что никакого розыгрыша нет, но вел себя так, будто дурной розыгрыш разоблачен и осталось сорвать маску со всех его участников. Он был растерян и суетился сверх меры.

— Покажи шею, — потребовал Каляев, по петушиному наскакивая на высокого Портулака.

Неясно, до чего бы они дошли, но между ними втиснулась Зоя:

— Остановитесь, мальчики! — сказала она. — Вадюля, если ему не хочешь, то хотя бы мне покажи.

Вадим задрал подбородок.

— Чистая, — констатировала Зоя. — Хватит, ребята, как-то не смешно уже. По­слушайте меня, не чужую вам женщину, — ведь я обречена любить вас обоих нежно и до гроба даже при том, что вы делаете из меня полную дуру. Какая разница, кто из вас вампир, если вы оба ведете себя одинаково по-человечески, то есть неумно?

— А может быть, Вадим, хрен-перец, тебя вампир не в шею, а в какое-нибудь другое место укусил? — спросил Панургов, разом сводя на нет миротворчество Зои. — Признайся сам, не раздевать же нам тебя! — Он прихватил бутерброд с блюда, которое внесла Кирбятьева. — Полюбуйся, Муся, на этого гуся, — сказал он в рифму. — Есть подозрение, что он вампир.

— Зачем же раздевать, я сам разденусь. Изучайте меня на здоровье, — сказал Портулак; следуя примеру Панургова, он тоже налил себе водки в бокал. — А потом де­лайте что хотите — лопайтесь, как пузыри, превращайтесь хоть в вампиров, хоть в оборотней. — Он выпил и, не закусывая, налил еще.

— Ты обижаешься, а это симптом. Значит, рациональное зерно в нашем предположении есть, — по инерции продолжил Каляев.

— Иногда для восстановления доверия не грех снять штаны перед близкими людьми, — сказал Панургов. — Твое здоровье, Вадим!

— А может быть, не надо снимать? — Виташа взглянул на Каляева. — То есть я хочу сказать, Дрюша, что надо прекратить этот разговор...

В следующее мгновение позвонили.

— Бунчуков, должно быть, — сказал Портулак в надежде, что появление Бориса разрядит обстановку. Но в комнату вошли Любимов и Людочка. Портулак посмотрел на Людочку сквозь бокал и выпил.

— Здравствуйте, Олег Мартынович, — елейным тоном сказал Панургов. — Какими злыми ветрами вас сюда занесло?

— Здрасьте, — бросил Любимов, опешивший от обилия людей в маленькой комнате.

Особенно неприятно его поразило присутствие Панургова. Олег Мартынович, сам будучи изрядным хамом, испытывал необъяснимую робость, когда нарывался на хама еще большего, каковым, бесспорно, был Панургов. Эдик, уловив однажды эту его слабость, в присутствии Любимова форменным образом распоясывался, и чем хуже он себя вел, тем безнадежнее терял дар речи обычно говорливый Олег Мартынович. Виделись они после ухода Панургова из «Прозы» редко: Любимов старательно избегал любых встреч. Когда же это не удавалось, для него наступало сущее мучение. Тем ужаснее было наткнуться на Панургова неожиданно и к тому же на его территории. Конечно, Любимов и предположить не мог, насколько территория кирбятьевской квартиры является для Панургова своей, но он заметил, что Эдик сидит, развалившись, за столом, уставленным бутылками, нарочито покачивает шлепанцем, надетым на большой палец босой ноги, и, вообще, выглядит по-хозяйски.

Цель визита в этот как-то сразу ставший негостеприимным дом окончательно потеряла для Олега Мартыновича четкие очертания, но бежать уже было поздно. Он огляделся в поисках места, куда приткнуться, но не нашел ничего подходящего и прислонился к дверям.

— Люда, — сказал Каляев, закуривая, — повтори то, что ты говорила Бунчукову по телефону.

— Где мой отец?— не обращая на него внимания, произнесла Людочка. — Олег Мартынович, здесь нет ни отца, ни Верховского!

— Разве я сторож Верховскому? — ответил Любимов библейской цитатой.

— Значит... значит, он их перекусал! —Людочка закрыла лицо руками. — Вадим! — вскрикнула она. — Вы это уже пережили... Вы... вы чувствуете себя человеком? Ну хотя бы чуть-чуть?

— Я разденусь, только уймите эту чокнутую, — сказал Портулак, и Людочка застыла с открытым ртом. — Мы все, Дрюша, пузырями станем, попомни мое слово! —

Он снял куртку и расстегнул пуговицу на рубашке.

— Остановись! — Виташа подскочил к Портулаку и схватил его за руки. — Здесь еще остались нормальные люди?

— Остались. Это я, — сказал Панургов, протягивая Каляеву налитую до краев рюмку. — И вот что я предлагаю: всем рассесться за круглым столом и спокойно обсудить ситуацию ab ovo. С яиц, говоря по-нашему, по-русски.

— Я за. — Виташа с готовностью поднял руку.

— И я. — Марксэн изящным движением перехватил каляевскую рюмку.

— И я не против, — сказал Каляев.

— Я тоже, — сказала Зоя.

— Голосуйте же, голосуйте, — с жаром прошептала Людочка на ухо Любимову, будто предстоящее обсуждение могло что-то изменить в судьбе Владимира Сергеевича, сгинувшего вместе с Верховским и Бородавиным. — Я за! — выкрикнула она.

— Мне, собственно, обещали новости о Викторе Васильевиче Игоряинове. — Любимов тронул Людочку за плечо. — Мы зря сюда приехали.

Но Людочка закричала ему в лицо:

— Неужели вы ничего не поняли?! Виктор Васильевич — вампир. И Мухин, и Портулак — тоже вампиры, их Бородавин покусал! Вас пригласили, чтобы вы удостоверились в этом. А теперь... теперь... и папа мой с Верховским!..

— Что за чушь вы мелете! — возмутился Олег Мартынович. — На вас так общение с этой публикой подействовало?! Поедемте отсюда, они вас до помешательства доведут!

Любимов потянул Людочку к двери, но она вырвалась и отбежала к ширмочке, за которой спал Мухин. Директор «Прозы» остался стоять с вытянутой рукой.

— Вы, Олег Мартынович, похожи на памятник Ленину с бульвара спортивной славы, — сказал грубый Панургов.

— Не дерзите! — отмахнулся Любимов и в опасении, что ему припишут позорное бегство, уходить передумал.

— Голосуем дальше, — сказал Панургов, узурпировавший права председателя. — Ты, Муся, естественно, за, ты, Верхняя Вольта, — человек разумный и тоже спорить не будешь, а тебе, Вадим, в твоем положении сам Бог велел.

— Нет, я против. — Портулак распахнул, отрывая с мясом пуговицы, рубашку, и стало ясно, что он очень пьян. — Зачем попусту тратить время? Лучше я удовлетворю пожелания аудитории и разденусь. Какую часть моего тела вы хотите освидетельствовать в первую очередь? Дамы, отвернитесь...

— Нет уж, Вадюля, не лишай нас такого удовольствия, — сказала Зоя.

Портулак покончил с рубашкой и взялся за пояс брюк.

— Прекрати! — не выдержал Каляев. — Мы, кажется, все переигрываем. И к тому же Зоя права: стань ты трижды вампиром, в наших отношениях ничего не изменится, — он попробовал дать задний ход и перевести все в шутку.

— Благодарю покорно, польщен-с, чертовски польщен-с! — Портулак согнул в шутовском поклоне тощий торс. — Тебе, Дрюша, полагаю, даже лестно будет иметь в друзьях натурального вампира.

— Зря вы так, Вадим! Андрей прав, — сказала Людочка, заставившая себя проглотить обиду, нанесенную Портулаком. — Настоящие друзья не предают никогда. Мы не оставим вас в беде.

— Эврика! — Каляев резко взмахнул руками и чуть не потерял равновесие. — Знаю,что делать и как снять подозрения с Вадима. Муся, у вас есть чеснок?

— На кухне связка висит.

— Принесите, пожалуйста.

Муся пошла за чесноком. Тут опять позвонили. Людочка выглянула в коридор и горько вздохнула: вместо ожидаемых Владимира Сергеевича и Верховского вошел Борис Бунчуков. Стоит ли в подробностях говорить о сувенирной бутылочке коньяка и банке пива, которые выпил по дороге лауреат литературной премии?

— Шпиговать кого-нибудь собираетесь? — поинтересовался он, заметив чесночную связку. — Есть такое замечательное древнеиндейское блюдо «вампир-фри». Мы с Дрюшей как раз сегодня обсуждали по телефону рецепт его приготовления. Принципиальный вопрос в том, класть внутрь вампира эстрагон и курдючное сало или не класть...

— Класть. — Каляев выдрал из связки головку побольше и ткнул в ладонь Порту­лаку: — Ешь, Вадим!

Портулак понюхал чеснок и уперся:

— Не буду!

— Что и требовалось доказать, — сказала Людочка. — Он на моих глазах превратился в вампира. — Сейчас она нисколько не сомневалась, что самолично наблюдала этот процесс.

— Да, вампиры боятся чеснока, — приняла участие в разговоре Кирбятьева.

— Съешь, Вадим, что тебе стоит? — Виташа посмотрел на Портулака жалобными глазами.

— С бутербродом, — смягчил условия эксперимента Каляев. — Съесть головку чеснока в чистом виде — не только вампир загнется.

— Нет уж, я в чистом виде, — внезапно решил Портулак и мазохистски откусил от головки, как от яблока.

— Смелое решение и, главное, доступное всем. Ты бы еще, Вадим, его перчиком посыпал, — одобрил Бунчуков. — Хорошо отпугивает тараканов, мышей и нечистую силу. И перхоть ликвидирует — изнутри головы.

— О том, Боря, и речь, — бодро сказал Панургов и заботливо протянул Портулаку бокал. — Запей, легче пойдет!

— И мне налей, — попросил Бунчуков, — а то у меня в организме жажда.

Портулак проглотил чеснок, выпил водки и откусил еще. Из глаз у него полились слезы.

— Ядреный, собака, — сказал он, прежде чем откусить еще раз. — Лучше, Эдик, вина налей.

— Всем налей! — Каляев отобрал у Портулака остатки чесночной головки. — Репутация Вадима очищена. Или есть несогласные?

— Я бы тоже хотела так думать, но чеснок еще ничего не доказывает, — сказала Людочка. — Час назад в нашем доме был разоблачен вампир, который укусил Вадима. Он не боялся чеснока, и это могло передаться... Иммунитет!

— Поняли?! Чеснок не доказательство! — повторил Портулак с таким видом, будто именно это он утверждает битый час. — Продолжаем эксперименты. Кто знает еще что-нибудь про вампиров?

— Они бессмертные, света боятся и в гробу спят, — пискнула Людочка.

— Зубами цыкают, — сказал Бунчуков.

— У Алексея Толстого, который Константинович, в рассказе «Упырь» цитрусовые любят, — добавила Зоя. — И летают они. А Дракула у Стокера дышит зловонно...

— Еще что? — спросил Портулак, но никто ему не ответил: на Дракуле познания присутствующих исчерпались. — Значит, так: в гробу я не сплю, можете маме позвонить и проверить, цитрусовые не ем, у меня от них крапивница, с детства пятнами покрываюсь, летать не умею, но, если хотите, могу попробовать. — Он полез на подоконник. — Какой здесь этаж?

— Четвертый, — сказала Муся.

— В самый раз! — Вадим ударил ребром ладони по строптивому шпингалету. — А что до дыхания, Зоя, то оно и точно зловонное — чесноком от меня несет за три версты!

Он открыл первую раму и взялся за вторую.

— Прекрати, Вадим, уже не смешно, — устало сказал Каляев. — Я все это затеял, и я же тебя прошу: прекрати! Вот, Борька, до чего наши шуточки нас довели! Какого черта вы с Вадимом за меня взялись? Я же своими глазами видел то, что осталось от Игоряинова. Зачем сюда было еще и других приплетать? Так мы до истины никогда не докопаемся.

— А истина іп ѵіпо, — заговорил Бунчуков. — Шуточек не было, честное тамплиерское. Я Вадима сутки не видел. Если же говорить о нечисти в литературе, то сове­тую перечитать Николая Васильевича Гоголя. Дело не в том, зловонное дыхание у вампира или не зловонное, — дело в присутствии или отсутствии у вампира мора­ли... А мораль — это соль земли, — неожиданно закончил он и, привалившись спи­ной к книжным полкам, сполз на пол. — Притомился я, голуби. Мало того, что последние сутки очень тяжелые выдались, так еще и вы тут с абсурд... абсурдистской пьесой...

Гнусно заскрежетало — это Портулак отодрал один шпингалет на внешней раме и взялся за другой.

— Вадим, ты ведешь себя невежливо, — сказал Бунчуков и прикрыл глаза. — Я развиваю мысль, а ты создаешь излишний шум и сбиваешь меня. И вообще, не пойму, что ты делаешь... Я посплю, ладно?..

— Я собираюсь полетать. Вдруг получится, — ответил Портулак и нанес по раме завершающий удар; что-то треснуло, и окно со стуком распахнулось.

Прямо в руки Бунчукову упала хлопушка. Лауреат литературной премии разлепил веки и прочитал надпись, сделанную ядовитыми желтыми буквами: «Беречь от огня и детей!»

— Еще суицида мне здесь не хватало, — сказала Муся, но не сдвинулась с места; в голове ее складывался сюжет — с вампирами и почему-то с лесбиянками, и она опасалась вспугнуть трепетную музу.

— Рожденный ползать — летать не может. Вадим, где твой питейный сосуд? — спросил Панургов. — Или ты полетаешь сначала?

— Неужели вы не видите, что он серьезно?! — взвизгнула Зоя.

В окно влетело облачко пуха. Каляев инстинктивно прикрыл нос платком с желтым вензелем.

— Да, я не шучу, — сказал Портулак и согнулся в три погибели, чтобы поместиться в проеме окна.

Слева от него был Виташа, справа — Каляев. Они переглянулись и стали приближаться к окну.

— Стой, стой! — закричал Ляпунов и резвее, чем позволяли нетвердые ноги, бросился к Портулаку, ухватил его под колени; оба рухнули на пол, смахнув заодно со стола стопочку бумаг с карточкой «Идеи и замыслы». — Я понял, я понял, что про­изошло! — кричал Марксэн, не выпуская Портулака.

— Я должен полетать! — упорствовал Портулак, цепляясь за подоконник.

— Допился, — сказал Панургов торжественно. — Но ничего, я позвоню, и его за два дня приведут в порядок.

Вадим освободился от объятий Марксэна, но на пути к окну встретил Виташу и Каляева. Соединив усилия, они оттащили его в глубь комнаты и затолкали в кресло.

— Маразм... — прошептал Любимов, не глядя, взял со столика налитую рюмку и выпил.

Каляев переступил через копошащегося на полу Ляпунова и закрыл окно.

— Я понял, я все понял, — повторил Марксэн, оставив попытки принять сидячее положение. — Все ясно на примере Ивана. Он до сих пор не знает, что с ним. И Вадим не знает. Если Люда говорит, что их обоих укусили, то выходит, что объективно, Вадим, ты и Ваня — вампиры, а субъективно — люди. Это объясняет, почему ты нас не покусал. Ты сам не знал, что ты вампир.

— Налейте мне, — попросил Портулак и нашел взглядом Каляева. — Да, Дрюша, ты прав, я вампир. (Людочка вскрикнула.) Правда, летаю я на троечку — не освоился еще. И гроба себе еще не завел. Почему чеснок и солнечный свет на меня не действу­ют, сказать не могу, но это, полагаю, погоды не сделает, коли я сам признался. Какие еще будут вопросы?

Вопросов ни у кого не возникло.

А Протопопов и Верховский приближались к месту, где разворачивались главные события нашего повествования. Владимир Сергеевич лихо рулил и не забывал размахивать осиновым колом— якобы для устрашения Бородавина. Но Сила Игнатович видеть этого не мог, так как его голова была обернута шкурой, а поверх шкуры сидел Гай Валентинович Верховский.

Номера на автомобиле Владимира Сергеевича отсутствовали, поэтому ехали окольными путями, всячески избегая встреч с автоинспекцией. Один раз даже воспользовались детской площадкой и раздавили песочницу. Наконец оказались на парковой аллее. По прикидкам Владимира Сергеевича, дом Кирбятьевой находился на противоположной стороне парка. Фары в его автомобиле предусмотрены не были, освещение в парке не горело, и двигаться приходилось наугад, потому что наступил вечери смыкавшиеся где-то наверху, над аллеей, деревья почти не пропускали свет.

Со скоростью пешехода, рискуя угодить в какую-нибудь канаву, они целый час преодолевали три с небольшим километра. Мотор несколько раз замолкал, и тогда Владимир Сергеевич, матерясь, колдовал над проводками и вдыхал в него новую жизнь. Всю дорогу он говорил без умолку, пересказывая Верховскому свою красочную биографию, но тот слушал вполуха. На тряской дороге у Гая Валентиновича пуще прежнего разыгралась боль в желудке, и он думал об одном: когда же всему этому придет конец.

Бородавин лежал недвижим; не знай Верховский о его бессмертии — вполне мог бы предположить, что вампир задохнулся под пыльной шкурой.

— Молчит? — спрашивал время от времени Протопопов и сам себе отвечал: — Молчит. И правильно: молчание — золото.

После этого обычно наступала пауза, и слышно было только, как тяжело, с перебоями, дышит мотор и хрустят под колесами сухие ветки. Затем Владимир Сергеевич вновь седлал любимого конька и пускался в воспоминания.

— С детства мне свойственна смелая парадоксальность независимых суждений, — говорил он, всматриваясь в темноту. — Происхожу я из крестьян Архангельской области, почти что из Холмогор, и ум у меня генетический. Еще дед мой был славен своими размышлениями, за что подвергался нападкам односельчан, далеких от науки и философии. Вот, к примеру, сейчас модно детей в пробирках выращивать, а он еще при царе высказывал такую идею. Суть ее сводилась к сбережению народных сил. Приметил мой дед, что бабы носят ребенка по девять месяцев и работают из-за этого вполсилы, а иная и вовсе спустя рукава. А если рыбу солить, если покос, если посевная или, напротив, уборочная? Куда ей с животом, мешает ей живот снопы вязать. А тут сослали к нам студента-химика одного, и тот с собой книг понавез. Сам ссыльный понять в них ничего не мог, потому что глаза у него уже были замылены профессора­ми. Зато дед, натура невинная, неиспорченная ученой болтовней, сумел извлечь не­мало пользы. К примеру, прочитал он про гомункулюса. Ясно, что в условиях лженаучной алхимии гомункулюса вырастить нельзя, но ясно и то, что выращивать его нужно, — идея-то сама по себе хорошая. Вот дед и загорелся ею, даже письмо Менделееву написал: так, мол, и так, предлагаю вам незамедлительно приступить к проблеме выращивания гомункулюса научным способом. Менделеев, правда, ему не ответил. Ну да ладно, наша косточка такая — мы не гордые, да упорные. Не стал дед ждать, пока наука созреет до его идеи, и занялся прогнозом общественных последствий все­ общей гомункулюзации. Не потому, что я внук, а по справедливости скажу: за одну постановку такого вопроса ему положен памятник. Завершил он работу к середине семнадцатого года и послал тезисы Керенскому. Главное, что было в тезисах, — это предложение организовать соответствующие фабрики, чтобы гомункулюсов создать столько, сколько нужно. Но Керенский тоже не ответил — ему матрос Железняк по­мешал. Дед запил горькую и помер, не дожив до окончания гражданской войны, а в году этак двадцать третьем пришло на его имя письмо из Совнаркома: дескать, идея ваша ценная, и государство рабочих и крестьян готово ей споспешествовать. Отец мой дедовы философские разработки послал в Москву, и куда они делись, не знаю. Кое-кто на них, думаю, диссертации защитил, и если копнуть поглубже, то все эти детишки в пробирках окажутся дедовыми крестниками. Сам отец пошел по технической части. Он изобрел установку по разжижению северных льдов и послал чертежи академику Шмидту Отто Юльевичу. Установка должна была нагревать воздух на трас­се прохождения судов и принесла бы огромный экономический эффект, но Шмидт почему-то не ответил. Полагаю, из-за возможной реакции Голландии, которая при массовом внедрении таких установок и, соответственно, массовом разжижении льдов ушла бы под воду. Видимо, тогда момент для этого еще не созрел. Между прочим, есть и у меня идейка в развитие отцовской. Если его установку, так сказать, глобализировать и обратить на вечную мерзлоту, то это позволит внедрять за полярным кругом субтропические культуры и создаст условия для размножения клонированного мамонта. Россия, в сущности, родина мамонтов, мамонт — русское национальное животное и наше отечественное достояние, и было бы политической ошибкой отдавать его клонирование на откуп американцам. Ведь мамонт — это и шерсть, и бивень, и шкуры, и даже мясо и молоко. Затрат на размножение мамонта нуль, наоборот — одна прибыль, в субтропической тундре мамонт выдюжит на подножном корму. А пасти его можно с вертолетов. Как раз занятие для голландцев, им ведь, когда Голландия уйдет на дно, ничего не останется, как переселиться в заполярные субтропики. С коровами у них получается, почему бы не попробовать с мамонтами?..

На этой фразе мотор перестал подавать признаки жизни. Минут десять еще Владимир Сергеевич ковырялся в проводках, потом выбрался наружу, постоял, щелкая зажигалкой, над поднятым капотом и возгласил:

— Станция Вылезай. Приехали! Без буксира не обойтись.

— Придется вести его своим ходом. — Верховский поелозил худым задом по лежащему, как бревно, Бородавину и высунул ноги наружу.

— Ничего, отконвоируем, — отозвался Владимир Сергеевич. — А темнота — мелочи. Не на Севере Крайнем, когда ночь сто восемьдесят дней в году. Ее даже белые медведи с трудом переносят, и то потому что спят. А человек все равно не спит, он вынужден покорять природу и охранять северные рубежи.

Безучастного Бородавина выволокли из машины и повели по аллее. Когда отошли метров на пятьдесят, Владимир Сергеевич вспомнил о забытом в машине коле.

— Я сейчас, сейчас, — сказал он Верховскому и нырнул в темноту. — Вы покрепче его держите и не сходите с места.

Верховский ощупью проверил, не ослаб ли ремень, которым были связаны руки Бородавина, и достал сигарету.

— Отпустите меня, как фронтовик фронтовика прошу, — еле слышно сказал Бородавин. — Понимаю, что не отпустите, а все равно прошу — отпустите. Я зла никогда никому не делал, а что бизнесмена укусил — так никогда себе этого не прощу. Семь лет, как перебои с кровью начались, держался и не утерпел. Простите меня, а, товарищ редактор? Вы не отпустите, так все равно ведь отпустят. При Сталине оно, конечно, имело бы смысл — меня с ходу взяли бы в оборот, а при нынешней власти правозащитники не позволят. Мы, вампиры, — Бородавин хехекнул, — тоже газеты читаем. Эта ваша демократия — говно полнейшее, но и плюсы в ней тоже имеются. Да и потом: кто как не демократия виновата, что я бизнесмена укусил?

Верховский молча курил.

— Плюсы текущего момента и в том, что шила в мешке утаить не удастся. Про меня газеты напишут, в мою защиту лучшие люди выступят, и вы это знаете не хуже меня. Я жертва бесчеловечной сталинской науки! Потому меня защитят демократы, но я и партбилет не сжег, как некоторые, и потому коммунисты за меня заступятся тоже. Меня еще на телевидение пригласят и в Америку, к Колотовцеву Геннадию Борисычу, повезут для совместного изучения моей личности. И, уверен, найдут во мне много полезного. Наступит срок — обо мне в школьных учебниках напишут. Когда-нибудь детишкам начнут эту самую вакцину прививать для укрепления их здоровья, а назовут ее вакциной Колотовцева — Бородавина. Подумайте, как вы будете выглядеть тогда? Душителем свободы личности и препятствием на пути процветания человечества. Если и вспомнит кто о вас, то только в этой роли...

Из темноты раздался возглас Владимира Сергеевича.

— Отпустите меня, а? — прошептал Бородавин. — Я ведь специально это вам говорю наедине: Протопоп ни за что меня не поймет, хотя и приятель. Если бы он мог меня понять и дальнейшую мою жизнь предвидеть, то гордился бы знакомством со мной. И будет еще гордиться, не сомневайтесь!

— Ау! Гай Валентинович, где вы?! — заорал Владимир Сергеевич. — Ау, ау! Сигнализируйте мне!

— Не кричите, пожалуйста, здесь мы, рядом, — сказал Верховский. — А вы прав­да, Сила Игнатович, никого, кроме этого бизнесмена, не трогали?

— Честью клянусь! — заверил Бородавин. — Ну так как? Отпустите?

Верховский не ответил. Между деревьев замерцал огонек зажигалки, и возник Владимир Сергеевич.

— Заплутал я, — сказал он, тяжело дыша, — и кол обронил. Темнота проклятущая — под ноги обронил, а найти не сумел...

— Убегу я теперь, Протопоп, — сказал Бородавин, ерничая.

— Не убежишь! — Владимир Сергеевич ударил его кулаком по спине. — А ну вперед!

Спотыкаясь и роняя Бородавина на землю, они в конце концов добрались до вы­хода из парка, вышли на освещенную улицу и уже через пятнадцать минут звонили в квартиру русской Агаты Кристи.