Очень мелкий бес

5

Да, их было двенадцать. Двенадцать плюс тринадцатый — Игоряинов, который их всех объединил. Двенадцать — как по заказу. Между собой они часто шутили над этим совпадением, но в иные моменты, случалось, видели в нем перст судьбы. Что бы ни говорили они — и тогда, и после, — было, ох и было в них желание переделать в литературе всё и вся по-новому; и не просто переделать, а в соответствии с истиной; монополию же на истину они держали, как им казалось, крепко. И писали тоже крепко, и судили написанное строго. Публиковали их мало — а кое-кто и вовсе ни­ когда не видел свою фамилию напечатанной типографской краской, — но если публиковали, то это было общей радостью.

А потом — все кончилось. И они стали каждый сам по себе.

— Да, их было двенадцать... — сказал Каляев, когда Пшердчжковский угомонился и все выпили за здоровье Бунчукова, а потом послали вдогонку за первой вторую и — потому что Бог един в трех лицах — третью, а затем и четвертую — потому что изба стоит на четырех углах. — Вы знаете, братцы, я сегодня заходил к Секстанту, и он самым пошлым образом сбежал от меня. Представьте, Секстант закрыл лифт перед моим носом, а потом улизнул так технично, что все были уверены, будто он сидит у себя в кабинете. Вот комедия, прозовцы вообразили, что его хватил кондратий, и снесли дверь. Одно утешает — что я принял в этом непосредственное участие. Если бы вы видели, какой срач у него в кабинете, всюду пена засохшая какая-то!..

Людочка, которая прислушалась к этому разговору с опозданием, ибо не сразу сообразила, что Секстант — это и есть президент «Прозы» Виктор Васильевич Игоряинов, не вытерпела и сочла нужным вмешаться:

— Неправда, у Виктора Васильевича всегда порядок... А сегодня... сегодня день необычный...

Но вообще-то не ощущала она уже никакой необычности, а только усталость и разочарование. Каляев бросил ее на произвол судьбы и вел себя так, будто специально стремился разрушить образ, созданный воображением Людочки; кроме того, в происходящем у Бунчукова не было и намека на посвящение в некие тайны, на что надеялась Людочка, а шла рядовая пьянка.

— Пена? — вскинул брови Бунчуков.

— Всюду! Толстый слой засохшей пены! Как в бане, если внезапно и надолго отключить воду, — подтвердил Каляев.

— Секстанту вода не поможет. Его разве что ацетоном, и все равно черного кобеля не отмоешь добела, — сказал Панургов.

— Да как вы можете! — взорвалась Людочка. — Виктор Васильевич в больнице, ему очень плохо...

— Как в больнице? — изумился Каляев.

— А вы не знаете как?— вопросом на вопрос ответила Людочка.

— А что, можно подумать — знаю?

Повисла неловкая пауза. Бунчуков разлил, и все молча выпили.

— Ну что же все-таки стряслось с досточтимым Виктором Васильевичем? — спросил Портулак.

— Он сошел с ума! — сказала Людочка и выразительно посмотрела на Каляева. —

И сейчас находится в психушке.

Панургов ударил себя по ляжкам и засмеялся.

— Шикарный поворот! — восхищенно прошептала Кирбятьева, и всем стало ясно, что помешавшийся президент «Прозы* неминуемо будет отражен в следующем ее детективе.

Бунчуков снова разлил.

— Давайте, ребята, выпьем, знаете за что... — сказал Каляев. — Нас было двенадцать. И я хочу выпить за каждого. За тебя, Бунчуков! Мне, если не кривить душой, наплевать, что ты теперь лауреат, — не в лауреатстве дело, а... в отсутствии предательства, в том, что ты дела своего не предал. И за тебя, Вадим! Пусть даже ты теперь пишешь никудышные стихи, а не хорошую прозу, как раньше. Главное, что в них есть душа. И за тебя Эдик! И за Игоряинова — не сегодняшнего, а того, что мы помним...

— Ну, тогда не чокаясь, — вставил Панургов. — Вечная память!

— И за Женю Причаликова, пусть ему икнется в Израиле. И за Игоря Попова, который в Америке. Не знаю, чем они оба занимаются. И за остальных ребят — у Феди Буркинаева книжка вышла, и Прохоренков в своем альманахе при деле. Пишут ли Максимов, Верушин и Капля, не знаю, но это неважно. Давайте выпьем за нас, какие мы были тогда... Прошу простить: что-то не очень складно у меня сегодня получается...

— Да, старик, что-то ты рассиропился, — сказал Панургов. — Возьми себя в руки, хрен-перец. А рефлексию свою засунь куда-нибудь подальше. Куда-нибудь в то место, о котором гусары должны молчать.

— Сегодня магнитная буря, — сказал Мухин. — Я тоже с утра еле ноги волоку, пухнут почему-то...

— Главное, чтобы не пахли, — заметил Бунчуков. — Ну, ладно, за сказанное. Хотя я категорически не согласен с оценкой поэтического творчества Пушкина наших дней Вадима Портулака, а также с тем, что тебе, Дрюша, наплевать на меня. Прозит!

Все выпили.

— А запах от ног советуют отбивать лаврушкой, — продолжил Бунчуков. — Я тебе, Иван, подарю свой лауреатский лавровый венок. Положишь в каждый валенок по листику... Я понимаю, что ты человек небедный и валенок у тебя немало, но и венок у меня велик...

— А я могу рассказать про Игоря Попова, — сказал Виташа. — Правда, ничего отрадного. Он в Нью-Йорке в какой-то паршивой газетенке работал, а потом исчез. Об этом перед самым моим отлетом в «Новом русском слове» писали. Когда я прочитал, подумал, что надо будет не забыть вам рассказать, и все равно забыл.

— Как исчез? — спросили в голос Бунчуков и Портулак.

— В прямом смысле. Какая-то странная история. Редакция газеты на последнем этаже двадцати двухэтажного дома, выше — зимний сад. Он поднялся в сад, а обратно не спустился. Пропал! Лифты до сада не доходят, а лестниц там две, и по ним он будто бы не спускался. Исчез, словно растворился.

— Телепортация, — сказал Мухин.

Людочка навострила ушки.

— Тебе и карты в руки, — сказал Мухину Бунчуков.

Мухин достал записную книжку.

— Надо будет вставить вашего знакомого в «Энциклопедию паранормальных чудес». Как точно его фамилия-имя-отчество?

Главной мечтой Ивана Мухина, школьного товарища Бунчукова, было переплюнуть Книгу рекордов Гиннесса, издав под одной обложкой сообщения обо всех выдающихся паранормальных достижениях. Сколотив капитал под инвалидским флагом, он четко разделил свой рабочий день надвое: с утра вершил торгово-закупочный бизнес, а после обеда ходил по библиотекам, просматривая старые журналы с сообщениями о необычных явлениях, или посещал экстрасенсов, магов, целителей, гадалок, чародеев и колдунов. Иные визиты обходились в кругленькую сумму; кое-кто из паранормалов принципиально отказывался общаться бесплатно даже по телефону, мотивируя это тем, что в разговорах невосполнимо расходуется весьма ценная энергия, которая может быть употреблена более рационально и — уж наверняка — на пользу обществу.

По мере изучения проблемы Мухин понял, что она неисчерпаема и что ему одному не справиться. В результате, по рекомендации Бунчукова, на работу в качестве литературного негра был нанят Герасим (то есть звали его, конечно, не Герасимом — он носил революционное имя Марксэн и заурядную фамилию Ляпунов). После этого дело пошло веселее: штудирование письменных источников Мухин переложил на Герасима, вменив ему в обязанность отыскивать информацию по теме и затем излагать ее в форме научных статей. Принимал Мухин работу по понедельникам и сразу платил построчно. Таким образом за полгода удалось настрогать тридцать пять авторских листов, а для солидного тома энциклопедического формата требовалось не менее семидесяти. Марксэн Ляпунов трудился, аки пчелка. Постепенно он так набил себе руку, что библиотеки посещать перестал, а деньги, которые Мухин выделял для покупки паранормальной литературы, беззастенчиво пропивал. Ночь накануне сдачи Мухину новых статей Марксэн обычно проводил без сна и в праведных трудах. Тексты, рожденные им в ночных бдениях, бывали порой совершенно удивительны. И чем удивительнее они были, тем большего одобрения удостаивался он от Мухина и тем с большим восторгом встречали его в редакции «Русского экстрасенса», куда Марксэн навострился продавать статьи по второму кругу.

Иногда Марксэн развлекал чтением своих сочинений Бунчукова, и как раз сейчас две статьи, принесенные и прочитанные им до того, как они с Пшердчжковским стали пить водку, лежали в кармане марксэновых брюк. Статьи назывались «Гриб-монстр» и «Коитус с призраком»; дабы отклонить все возможные упреки в антинаучности, которые могут быть адресованы мухинской энциклопедии, придется привести здесь эти статьи целиком.

ГРИБ-МОНСТР, найден в бутыли с заготовленной на зиму рябиной; предполагается, что попал туда с собранными в тайге ягодами. Представлял собой сгустки слизи. Обнаружил тенденцию к бурному росту, начал усваивать стекло и превратился в аморфную слизистую массу с зеленоватым отливом. В ходе экспериментов массу раз­ делили на несколько частей: две — т.н. рабочие и прочие — контрольные.

Первую рабочую часть заморозили до температуры —18° С. Через три часа оттаяли и поместили в слабый раствор глюкозы, после чего она стала увеличиваться в размерах. Через пять дней ее снова заморозили — на 30 суток. Затем разбили молотком и в питательную среду поместили один из осколков, который на пятнадцатый день вырос до размеров первой рабочей части. Вторую рабочую часть засушили при высокой температуре, превратив ее в тонкую эластичную линзу. После обработки горячим утюгом пластинка заблестела и стала хрупкой, как слюда.

После соединения двух рабочих частей в одном сосуде, они образовали единую особь белого цвета с фиолетово-зеленоватым оттенком, значительно более жизнестойкую, нежели контрольные экземпляры, не подвергавшиеся температурным воз­ действиям. После соединения рабочей особи с одним из контрольных экземпляров она усвоила его без каких-либо изменений собственных свойств.

Далее было установлено, что Г.-М.:

— способен долгое время существовать без воды в состоянии анабиоза (см.), а при минимальной влажности развивается (вываленный на мокрую газету, Г.-М. пожирал ее и рос, как сдобное тесто);

— усваивает любые органические вещества (брошенная в сосуд с Г.-М. рыбка исчезла без следа примерно за половину суток; один из экспериментаторов на ранних стадиях исследований окунул в сосуд с Г.-М. палец и поплатился утраченной на нем кожей), антибиотики (пенициллин, тетрациклин) и прямо из воздуха азот;

— разлагает органические яды на безвредные для себя вещества;

— меняет окраску в зависимости от брошенного в сосуд вещества (усваивая кусок сахара, Г.-М. делался бесцветным; при опускании в сосуд железного прута Г.-М. принимал цвет ржавчины);

— после раскручивания на центрифуге концентрируется, становится упругим, а в центральной его части начинается и в течение суток идет пульсация;

— выдерживает кипячение;

— не боится вибрации, электромагнитного воздействия.

В результате был сделан вывод, что распространение Г.-М. может иметь опасные последствия, и принято решение его уничтожить. По постановлению специальной комиссии все препараты с Г.-М., сосуды, приборы, инструменты и прочие предметы, на которых могли остаться споры, сложили в цистерну, залили соляркой и сожгли. Ученые полагают при этом, что Г.-М. еще так или иначе проявит себя, т.к. в тайге, вероятно, остались его споры.

Сколько-нибудь доказательных гипотез относительно происхождения Г.-М. не существует. Предполагается, что Г.-М. — это химико-биологический мутант; выдвигается также версия о его космическом происхождении, в т.ч. о связи Г.-М. с Тунгусским метеоритом (см.).

КОИТУС С ПРИЗРАКОМ, половой акт человека с некой сущностью. Собраны десятки сообщений о людях (обычно женщинах), живших и живущих ныне, которые вступали в половые отношения с призрачными человекоподобными сущностями.

Случаи половых сношений людей с подобными сущностями известны с древнейших времен. С развитием религиозных систем это явление нашло отражение практически в каждой из них. Напр., для позднего христианского средневековья характерны представления о бесах-суккубах (см.), принимающих вид женщин и совращающих мужчин, и бесах-инкубах (см.), принимающих вид мужчин и совращающих женщин.

Москвичка Т. вела дневник, описывая свою половую жизнь с призраком (см.) день за днем. Запись в дневнике от 16 февраля 1994 г. гласит: «Я проснулась от того, что заскрипела кровать, словно кто-то сел в ногах. Открыла глаза и действительно увидела силуэт мужчины. Сквозь него просвечивал узор ковра на стене и часть окна. В голове появилась чужая мысль: „Не бойся, ничего дурного я тебе не сделаю...” Он долго сидел в ногах, его руки проходили сквозь одеяло и гладили мое тело. Потом он лег рядом и обнял меня... Я умоляла его рассказать, кто он. Но в голове в ответ неизменно будто зажигалась мысль: „Тебе это не нужно”. А потом он исчез».

Москвичка К. была изнасилована призраком в присутствии спящего мужа. По рас­сказу К., засыпая, она почувствовала на своем теле чьи-то руки, открыла глаза и увидела одетое во что-то белое подобие мужчины. Парализованная страхом, она не смогла закричать, чтобы разбудить мужа. После завершения полового акта вокруг призрака появилось голубоватое свечение, и по комнате разлился запах лаванды; призрак взлетел к потолку и растворился в воздухе.

Наиболее изученный случай К. с П. связан с американкой Кэти Дэвис (см.), которая неоднократно беременела в результате таких контактов. Психическая адекватность Т., К., Дэвис, а также других женщин, переживших К. с П., подтверждена медицинскими заключениями. Исследователи аномальных явлений (см.) выдвигают не­ сколько гипотез, призванных объяснить данный феномен.

Самогипноз. Предполагается, что женщины, в частности Т. (заключение доктора медицинских наук В. К. Каплашутдиновой), оказались во власти самогипноза; но эта гипотеза не объясняет происшедшее с Дэвис и т. п.

Нечистая сила (см.). Ныне получила вторую жизнь в связи с распространением представлений о нечистой силе,как о выходцах из параллельного мира (см.) и т. п.

Пришельцы (см.). Считается, что случаи К. с П. связаны с экспериментами, которые осуществляют пришельцы. Косвенно это предположение подтверждается фактом неоднократного изъятия плода на разных стадиях беременности у Дэвис.

См. также ст. Беременность от призрака.

Вот какие замечательные статьи писал Марксэн Ляпунов, и можно было не сомневаться, что к следующему понедельнику среди них появится новая статья примерно такого содержания:

ПОПОВ Игорь Борисович, русский писатель. В 1991 г. эмигрировал в США. Исчез при невыясненных обстоятельствах в Нью-Йорке из зимнего сада, расположенного на крыше двадцати двухэтажного здания. Поскольку установлено, что П. не покидал зимний сад через двери и окна, исследователи аномальных явлений (см.) рассматривают возможность телепортации (см.) П. под воздействием неизвестного источника в неустановленную точку пространства-времени.

— ...А вы полагаете, что телепортация существует? — спросила Людочка, когда Мухин спрятал записную книжку.

— А вы полагаете, что нет? — сказал Мухин с недоумением. — Есть такие случаи и такие свидетели таким случаям, что усомниться невозможно. Например, на Неаполь недавно упала бомба, — хорошо хоть не разорвалась и никого не убила. Министр обороны Италии заявил, что никто на Неаполь бомбу не бросал, и сказал, конечно, правду — у них, на Западе, с этим жестко. Возникает вопрос: откуда появилась бомба, если бомбардировок поблизости от Неаполя не производилось? Очевидно, что это телепортация. В нашей энциклопедии эта статья так и называется — «Бомбы телепортация». Хотя, между прочим, возможно и другое объяснение. Один итальянский исследователь предполагает, что имела место не телепортация, а хрональный перенос бомбы. Бомбу эту, как точно установили, сделали в Англии в 1942 году, и тогда западные союзники могли бомбить Неаполь, в котором окопались фашисты. Почему бы не предположить, что одна из сброшенных бомб благодаря искривлению пространства-времени упала на землю через пятьдесят лет после сброса. Сама бомба, кстати, ничего не заметила, для нее все происходило в реальном исчислении...

— Где уж ей, бомбе, заметить! Они же, в смысле бомбы, тупые, как пробки! — сказал Бунчуков.

— Искривлением пространства-времени, — продолжал Мухин, как токующий глухарь, — объясняется и то, что бомба не взорвалась. Наверное, при искривлении внутри у нее что-то повредилось...

— Ы-ууумх, — сказал Марксэн-Герасим, подъял голову и заговорил размеренно, чуть надтреснутым голосом, будто где-то в недрах его организма закрутилась видавшая виды пластинка. — Телепортация есть продукт диалектического единства бомбы и времени. Изредка это единство переходит в тождественность, и тогда время обретает вес, форму, объем и прочие параметры, которые свидетельствуют о его материальности. Такое время можно измерять в тротиловом эквиваленте и сбрасывать на головы врагов. Соответственно бомбы, тождественные такому времени, из­ меряются в часах, минутах и секундах, их можно вешать на стенку, подобно ходикам. Когда тождественность приближается к абсолюту, из таких бомб выскакивают кукушечки. Ку-ку, ку-ку, ку-ку...

Покуковав немного, Марксэн-Герасим прервался, чтобы выпить водки. Людочка сказала Каляеву язвительно:

— Вы же утверждали, что он немой?

— А теперь заговорил, — развел руками Каляев. — Чудо.

— Чудо, какое чудо?— встрепенулся Мухин, но Марксэн-Герасим заговорил снова, и никто Мухину не ответил.

— Телепортация путем мысленных усилий, — заявил он, — доступна каждому человеку. Это вопрос тренировки и раскрытия третьего глаза. Тибетские махатмы до­ казали это ежедневной практикой... Одна нога здесь, а другая там! — сказал он без всякой связи с предыдущим, но незамедлительно поправился: — Нередко они телепортируют одну ногу, а другую забывают или, того хуже, тело оставляют на месте, а ноги отправляют без обратного адреса...

— В нашей энциклопедии про это есть? — быстро спросил Мухин.

— Есть, есть... — устало ответил Марксэн. — В нашей все есть... И этому вашему другу повезло, что его не телепортировали по частям... Ы-ууумх...

— Околесица, — сказал Портулак.

— Вся жизнь — околесица, — сказал Бунчуков и потянулся к бутылке.

А Людочка ничего не сказала и лишь укрепилась во мнении, что болезнь Игоряи- нова случилась неспроста. Теперь она подозревала в воздействии на Виктора Васильевича всю эту странную компанию людей, которые, похоже, лишь прикидывались писателями и даже — Людочка недоверчиво посмотрела на тощего Портулака — поэтами. Особенное же ее подозрение вызывал Эдик Панургов, который говорил мало, но постоянно улыбался так едко и многозначительно, что появлялось ощущение, будто за его немногословием скрывается нечто важное — такое важное, что лишает смысла разговоры о чем-либо вообще, хотя само и не подлежит обсуждению вслух. Эдик похлопывал по спине Кирбятьеву и беззастенчиво разглядывал Людочку, а она, почему-то опасаясь встречаться с ним взглядом, отводила глаза.

Сосредоточившись на своих переживаниях, она не заметила, что Бунчуков и Портулак стоят в дверях и делают знаки Каляеву.

— Я сейчас, — сказал ей Каляев, покачнулся, вставая, и опрокинул пивную кружку. — Ничего, ничего, — успокоил он Людочку, будто это она доставила ему какое-то неудобство и он приглашает ее не ощущать неловкости.

Расслабленной походкой он вышел на кухню и обнаружил друзей, озабоченно колдующих над не желающей отвинчиваться пробкой.

— И ради этого вы меня позвали? — сказал Каляев. — В комнате этого добра еще не мерено.

— Подожди, сейчас все узнаешь. — Бунчукову наконец удалось сорвать строптивую пробку. — Надо еще Эдика вызвать.

— Он занят, — покачал головой Каляев, — чешет у Кирбятьевой между лопаток. Кстати, как правильно будет: между лопаток или между лопатками?.. Нет, ребята, фигня какая-то творится: Кирбятьева, которая грамотно не может трех слов сложить, потому что падежов не знает, моднейший автор и лежит на каждом лотке, а вот мы...

— Ты, старик, не прав, — прервал его вышедший на кухню Эдик. — Все дело в том, что ты не смотришь мексиканские сериалы. А вдумчивый и не чуждый творчеству человек, посидев три-четыре вечера подряд перед телевизором, всегда поймет, что нужно нашему читателю-зрителю. И не только поймет, но и на практике это отобразит.

— Значит, обыватель хочет жвачки, а наше дело нос по ветру держать и улавливать, когда ему подсунуть очередную порцию?..

— Момент такой, — сказал Эдик и поднял над головой палец, как бы утверждая значимость момента. — Литература, чтобы выжить, должна иногда прикидываться жвачкой. А уж если тебе так неймется, то можешь к жвачке добавлять кое-какие витамины. Главное, не передозировать, а то у читателя начнется аллергия и вообще книжный рынок рухнет. Кому тогда нужны будут наши умствования...

— У тебя получается, что Муська Кирбятьева водит читателя по жвачечным дебрям исключительно для того, чтобы спасти родную словесность! Прямо-таки литературный Сусанин...

— Именно так! — согласился Панургов.

— И ты, судя по твоим нынешним творениям, недалеко от нее ушел!

— Я не ушел, а как раз пришел, — ничуть не обиделся Панургов. — В стране происходит десакрализация писательского ремесла...

— Еще бы: Толстой с Достоевским — писатели, и Кирбятьева с Тарабакиным — тоже писатели! Чем не десакрализация?!

— Неумно отстраняться от объективного процесса лишь на том основании, что он тебе не нравится...

— Вот-вот — и ты, Брут! Ты, человек с двумя высшими образованиями, читавший Флоренского и Бердяева, ты, носитель культуры, черт тебя побери! За этими твоими разговорами о десакрализации скрывается обыкновенное желание ухватить кусок пирога — коли платят за пляски на теле полудохлой литературы, то почему бы не поучаствовать?! Почему бы не поплясать, коли все равно помирает?! А всего-то надо — промолчать, уйти в сторонку, просто не писать. Ведь можно же не писать, если как следует поднатужиться? Проявить героизм и не замарать чистого листа— можно?!.

— И эту гневную филиппику я слышу от Дика Стаффорда, славного в широких дамских кругах сочинителя!

Каляев зарделся. Крыть было нечем — Панургов попал в самую точку.

— Я-то славен, — сказал Каляев, не привыкший уступать поле боя, — я-то славен, но мне стыдно от того, что я славен... — Он остановился, сообразив, что ляпнул что-то несусветное.

— Уймись, Дрюша! — сказал Портулак. — Есть кое-что поинтереснее.

Бунчуков разлил по чайным чашкам, добытым из кухонного шкафа, и все четверо выпили.

— У меня возникла догадка, и она подтвердилась, — сказал Бунчуков, закусив сухариком. — Игоряинов не в психушке, он вообще неизвестно где. А может быть, и нигде уже...

— Но его секретарша сказала... И сам я видел его сегодня утром... — проворчал Каляев.

— Вот ты и был один из последних, кто его видел. И пену, между прочим, ты видел — засохшую пену. Третьего дня нечто похожее было в офисе Коли Максимова. Он вошел к себе, а потом все, кто были за стенкой, услышали легкий хлопок. Когда заглянули: Максимова в комнате нет, и всюду сохнущая пена. С тех пор Максимова никто и нигде... Не удивлюсь, если и зимний сад, из которого пропал Игорь, был покрыт засохшими серыми брызгами, но их не заметили...

Панургов присвистнул.

— Что же ты про Максимова раньше не рассказал?

— Я значения не придал, и кому в голову что-то такое могло прийти — ну загулял мужик, ну по бабам пошел. Тем более что я все это от его жены услышал. Звонит со слезами: «Коля исчез, Коля пропал!» А Коля, может быть, с какой-нибудь мармозеткой на Канарах обретается... Но после ваших рассказов появились у меня кое-какие мыс­ли. Позвоню-ка я, думаю, Игоряинову, и позвонил. А трубку взял Любимов, и давай с места в карьер: скажите, кто вы, и что вы, и когда общались с Виктором Васильеви­чем, дескать, это очень важно, потому что Виктор Васильевич сегодня утром как в воду канул и нигде его не могут найти. Я, конечно, называться не стал и трубочку аккуратно положил...

— Чего же тогда секретарша говорит про психушку? — спросил Портулак.

— Не знаю, — отмахнулся Бунчуков. — Не в этом суть. Попов, Максимов, Игоряинов — все трое из «Рога изобилия». Что это — совпадение? Надо понять, что происходит. В целях профилактики логично будет предположить, что этим не ограничится.

— Или уже не ограничилось, — добавил Каляев, который воспринял сказанное Бунчуковым с пьяной непринужденностью. — Надо обзвонить всех, кто достижим. Нас здесь четверо, трое пропали, значит, остаются еще пятеро. Я сегодня же вечером, как народ рассеется, звоню Буркинаеву и в Новосибирск Прохоренкову. Остаются Капля, Верушин и Причаликов.

— С Причаликовым проблем не будет. Я бывал у его тетки, она живет недалеко от меня, — сказал Портулак. — Завтра же зайду.

— Нам с Борей, выходит, достались Капля и Верушин, — подытожил Панургов. — Понятия не имею, где искать, но что-нибудь придумаем.

Портулак налил по новой, и, прежде чем вернуться в комнату, еще раз выпили.

Пока они отсутствовали, в комнате произошли некоторые изменения. Марксэн Ляпунов и Пшердчжковский спали, устроившись в углах канапе и наклонившись друг к другу. Мухин передислоцировался на стул Каляева и доказывал Людочке, что нечистая сила есть явление не мифологическое, а истинно научное и рассматривать его следует в комплексе с полтергейстом и привидениями. Людочка слушала благосклонно, хотя и рассеянно. Причина рассеянности заключалась в том, что Мухин и Виташа Мельников, который тоже присутствовал за столом, но все больше молчал, были ей одинаково симпатичны. Таково уж было свойство Людочки, которая, едва познакомившись с мужчиной, начинала воображать, что смотрит он на нее с повышенным интересом и, значит, готов влюбиться, а может, уже и влюбился. Поскольку и Виташа, и тем более Мухин смотрели именно на Людочку, то ей, в сущности, оставалось лишь выбрать.

Что же касается Кирбятьевой, то она пребывала в нервном ожидании того, что на этот раз выкинет неугомонный Эдик. Будучи модной детективщицей и старшим лейтенантом милиции, она, к несчастью своему, была еще и женщиной. Все попытки Муси выйти замуж заканчивались неудачно, а было ей уже — ни много ни мало — тридцать шесть. Первый ее жених, однокурсник по юрфаку Миша Савельев, совершил квартирную кражу и прямо со студенческой скамьи угодил за решетку; потом был начальник Зб-го отделения милиции майор Курощипов, но его убили бандиты; следующий, пожилой классик отечественного детектива Волосов, в чужие окна лезть не собирался и за бандитами не гонялся, то есть был партией верной, но перед самой свадьбой его разбил паралич. Самое же обидное и оскорбительное произошло перед встречей с Эдиком. Блестящий молодой человек, роман с которым вспыхнул внезапно и ярко,через три дня ухаживания сделал Мусе предложение, через четыре переселился в ее комнатку в коммуналке, а через пять бежал, прихватив с собой ее гонорары за две книги — сумму, которой Муси как раз не хватило для покупки квартиры. Гордая Муся скрыла этот печальный факт от общественности и служебным положением для поисков возлюбленного не воспользовалась.

Надо отдать Мусе должное: все эти истории без промедления находили отражения в ее произведениях. Например, Волосов, обретя способность двигаться и соображать, мог бы при желании через четыре месяца после инсульта открыть роман Марины Ожерельевой «Смерть по заказу» и прочитать про старого бесталанного писателя, проложившего себе путь в литературе доносами и плагиатом, и молодую очаровательную особу, которая втирается к нему в доверие и доводит его до смертельного инфаркта, оказываясь под конец дочерью репрессированного с подачи писателя маршала. А майор Курощипов превратился в не убиваемого капитана Василия Корепанова — грозу киллеров, производителей поддельной водки и международных преступных синдикатов.

Отношения Муси с Панурговым не походили ни на что из ее богатой практики. Уже само знакомство их было весьма необычным. Друзьям своим Панургов рассказывал об этом так: «Пригласили меня на презентацию пилотного номера журнала „Новая Русь», а после говорильни, как водится, — фуршет. Выпил я водки, выпил коньяка, взял свою тарелочку и присел на бортик фонтана — скука, старики, смертная. Думаю, тяпну еще пару рюмашек — и домой. Тут, глядь, мимо меня жопа, вся в шелках, проплывает — во-от такая! Раз проплывает, два проплывает — хрен-перец, я же человек все-таки! Сижу сам не свой, а что делать, не знаю. Заговаривать бесполезно: в этой толпе все друг с другом заговаривают, ущипнуть — банально, а при таком раскладе нет ничего хуже банальности. Решение созрело мгновенно: когда она в третий раз проходила мимо, я изловчился и укусил ее! Укусил — и она моя! И жопа, и ее обладательница в придачу!»

Неизвестно, так оно было или не совсем так и повлиял ли внезапный укус на дальнейшее развитие их отношений, но Кирбятьева влюбилась в Эдика, как девчонка, всячески старалась ему угодить и постоянно боялась, что он ее бросит. Эдик же от ее такого отношения только наглел, пропадал, случалось, неделями, а являясь в кирбитьевское гнездышко, вел себя как Отелло и устраивал Мусе допросы с пристрастием. Сегодня утром, возникнув после трехдневного отсутствия, он закатил скандал, при­метив на Мусином рабочем столе фотографию обнаженного мужчины. То, что это следственная фотография трупа, которой «русская Агата Кристи» (так Мусю назвала «Новая Русь») вдохновлялась при написании свежеиспекаемого шедевра, суровый Эдик принципиально не пожелал принять во внимание.

Придя с кухни, Панургов сел на свое место тих и задумчив, и Муся приняла это за добрый знак. У нее даже мелькнула мысль, что сегодняшний вечер может оказаться подходящим для того, чтобы склонить Эдика на путь, по которому шли, да не добрались до цели бывший студент юрфака Миша Савельев и его последователи. Не менее серьезны вернулись за стол Бунчуков, Портулак и Каляев. При их появлении Пшердчжковский, не меняя позы, открыл глаза, а Марксэн делать этого не стал, но сказал:

— Ы-ууумх...

Бунчуков разлил, и все выпили; и опять разлил, и опять все выпили. Каляев пил по полной, как автомат, но контроля вроде за собой не терял и был в курсе происходящего за столом. Так, он принял участие в обсуждении обычаев близкого сердцу Бунчукова племени чучо, высказал мнение о гипотезе Портулака насчет использования китайскими пловчихами в качестве допинга клея БФ и поддержал предложение Пнургова выдать Зойку Ковальскую за владельца какого-нибудь крупного издательства, чтобы все могли печататься без проблем, а сам поделился известными ему одному сведениями о боевых котах, дрессируемых американскими инструкторами, которые состоят на тайной службе у султана Верхней Бухары. Но когда дело дошло до бутылки со змеей, Каляев обнаружил, что сидит с плотно сомкнутыми веками, и разлепил их лишь ценой героических усилий. Глянув на стол, он увидел, что бутылка пуста и змея покоится на вогнутом донышке, хотя всего секунду назад, как ему казалось, Бунчуков взялся за пробку. Но и Бунчуков тоже куда-то делся, а присутствовали, кроме самого Каляева, Ляпунов и Пшердчжковский, спящие, аки младенцы, и Виташа Мель­ников, который что-то рассказывал. Каляев напрягся и понял, что речь идет об оставленной в Америке замечательной женщине по имени Мария...

— Кю... Кюри... Склодовская! — сказал он. — Выпьем, Виташа, выпьем — за нее! Я познакомился с ее внучатой племянницей... в Венеции... когда по Амазонке...

Ион опять заснул.