Гай Валентинович Верховский вложил в чеснокодавилку зубок чеснока и засунул ее в рукав пиджака. В этот момент дверь открылась, и на пороге показался Бородавин с бутылкой портвейна.
— Здорово, Протопоп, — сказал он, увидев Владимира Сергеевича, — но извини, ты не вовремя. Ко мне из издательства должны прийти. Вот так-то!
— Здравствуйте, Сила Игнатович. — Гаю Валентиновичу надоело топтаться за спиной стоящего, как монумент, Протопопова, и он вышел на авансцену. — Я редактор издательства «Проза» Верховский.
— Вот видишь, Протопоп! — сказал Бородавин, переложил бутылку из правой руки в левую и приготовился к рукопожатию. — Мое почтение, товарищ Верховский!
Случилась заминка, ибо этого самого естественного развития событий Верховский не предусмотрел. Пожать протянутую руку он не мог — и не только по моральным соображениям; для этого надо было переложить чеснокодавилку из правого рукава в левый, то есть, в сущности, проделать то же, что Бородавин проделал с бутылкой.
Можно было, конечно, не раздумывая, наброситься на Бородавина, но Гай Валентинович боялся оконфузиться. Мемуары Бородавина на поверку могли оказаться выдумкой, совпавшей в деталях с его собственным военным опытом, или, что вполне возможно, капитан запаса партизанил в тех же местах, слышал те же, что и он, рассказы о нечистой силе и на склоне лет положил их в основу фантастической повести, придав ей форму воспоминаний старого вояки.
Несколько мгновений рука Бородавина висела в воздухе. Неожиданно Верховский нашелся:
— Сила Игнатович, через порог руку жать не годиться! — сказал он с подобием улыбки. — А то поссоримся, и не получится у нас никакой работы.
— Нет, нет, нет! — будто не на шутку испугавшись такой перспективы, трижды вскрикнул Бородавин и отступил в глубь квартиры.
Гай Валентинович пропустил вперед Протопопова и аккуратно уронил чеснокодавилку в карман. Но Бородавин уже забыл о несостоявшемся рукопожатии и жестами стал приглашать в комнату. И снова Владимир Сергеевич опередил Верховского, вошел и расположился за столом.
— Володя, может быть, ты все-таки позже зайдешь? — сказал Бородавин.
— Я хочу поприсутствовать, — ответил Владимир Сергеевич.
— Ну, если товарищ редактор не возражает...— Бородавин обратил взгляд к Верховскому.
— Не возражаю, — сказал Верховский.
— Ага, — Бородавин кивнул, словно поняв нечто, поставил бутылку на стол и принес с кухни три стакана.
— Мне на дежурство, — поморщился Владимир Сергеевич. — Разве что символически, три капельки...
— А я на работе, — сказал Верховский. — На работе я не пью.
— А за знакомство? — Бородавин разлил. — Я специально в холодильник три бутылочки заложил.
— Разве что за знакомство. — Владимир Сергеевич подмигнул Верховскому, и они с Бородавиным выпили.
— Я, Сила Игнатович, при исполнении, — заговорил Верховский, — а кому, как не вам, человеку военному, знать, что это такое. Пока дело не сделано...
— Что-то голова у меня гудит сегодня. К перемене погоды, наверное, — сказал Владимир Сергеевич.
— По телевизору передали: в верхних слоях атмосферы сосредоточились массы воздуха из Атлантики. Обещают циклон и затяжные дожди. — Бородавин налил Владимиру Сергеевичу и себе, и они выпили. — Нынче жаркие погоды установились чересчур рано, и, значит, похолодание перед летом будет обязательно. Может быть, товарищ Верховский, вы коньячку хотите? Я-то сам красненькое предпочитаю, иногда — водочку, а для почетных гостей у меня и коньячок припрятан.
— Я бы предпочел чаю, — сказал Верховский.
— Хорошо. Чаю так чаю.
Бородавин разлил себе и Протопопову остатки портвейна и, прихватив пустую бутылку, ушел на кухню. Оттуда послышался стук чашек.
— Что же вы тянете? Так мы никогда не докопаемся до истины! — страстным шепотом заговорил Владимир Сергеевич. — Хотя бы намекните ему, Игоряинова упомяните как бы невзначай, а там уж и я вступлю.
— По первому впечатлению он нормальный человек, — столь же тихо ответил Гай Валентинович. — Ничего страшного, если походим вокруг да около. Уж я-то знаю: лучше сто виноватых отпустить, чем одного невиновного обидеть. Но вы будьте наготове. Я заговорю с ним о рукописи, а вы не теряйте бдительность, и если что...
— Не беспокойтесь, я вам помогу, — заверил Владимир Сергеевич и глотнул портвейна. — Сейчас мы его культурненько разоблачим, да так технично, что он этого и не заметит.
И помог. Когда Бородавин появился в комнате, держа в одной руке чашку с дымящимся чаем, в другой сахарницу, а под мышкой новую бутылку портвейна, Владимир Сергеевич встретил его прямым, как боксерский удар, вопросом:
— Скажи мне, Сила, как соседу, как другу скажи. Ты — вампир?
Сначала Верховскому показалось, что Бородавин не расслышал. Сила Игнатович с каменным лицом дошел до стола, поставил чашку, сахарницу и бутылку, сел и произнес ломающимся голосом:
— Зачем же так? Оскорблять зачем?.. — Дергая кадыком, он осушил свой стакан. — От других мог, но от тебя, Володя, я этого не ожидал.
— А что я такого сказал? — с полным сознанием своей правоты заявил Владимир Сергеевич. — Я спросил, потому что на это есть причины. Если ты не вампир, то я даже извиниться могу за свой вопрос, а если вампир— то уж извини... Точнее, не извини, а это уже другой разговор.
— Я, Володя, свой долг перед Родиной выполнял. Перед Родиной с прописной буквы. Хочешь называть меня вампиром— называй, но знай, что этим ты даже не меня — ты память павших моих товарищей оскорбляешь. Павших там, — Бородавин указал пальцем в сторону балкона, — на полях сражений.
— Значит, то, что вы написали в своих воспоминаниях, правда? — сказал Верховский. — Без домыслов, преувеличений и фантазий?
— Правда, чистая, как слеза. Там все правда, но еще не вся правда. Кое-что изъято по рекомендации компетентных товарищей. Не пришло еще время, срок давности не истек. А я, между прочим, подписку давал. Государственная тайна!
— Ишь, а мне и в голову прийти не могло, что ты такой засекреченный, — сказал Владимир Сергеевич и сорвал пробку с принесенной бутылки. — Однако, Сила, все равно выходит, что ты вампир.
— Э, Володя... — Бородавин пододвинул Протопопову свой стакан. — Если с вражеской точки зрения подойти, то, конечно, вампир. А если с нашей, советской... —
Он встал, и Верховский сжал в кармане чеснокодавилку, но Бородавин подошел к шкафу и вынул подплечник с парадным капитанским кителем, усыпанным орденами, медалями и какими-то значками. — То вот, — он закончил фразу. — Ты, Володя, разницу между разведчиком и шпионом чуешь?
— Вроде... оно, да... — пробормотал Владимир Сергеевич.
— Примерно такая же разница между мной и вампиром. Я не напрашивался, но и
от службы не бегал. Приказала Родина, и я пошел.
— А родину персонифицировал Лаврентий Павлович, — усмехнулся Верховский. Бородавин не понял, что означает «персонифицировал», но уловил что-то обидное и счел нужным показать, что и он, Сила Бородавин, не лыком шит.
— От вас чесноком пахнет за три версты, — сказал он, обнаруживая способность к иронии. — Это ваше личное дело, если вы его кушать любите, но если это вы специально для меня, то зря. Мне от него ни тепло, ни холодно. Считалось, что этого не достичь, а я упорными тренировками добился. Меня наизнанку выворачивало, ломало всего, а я по весне этот самый чеснок наперекор всему прямо с грядки жрал. Георгий Бенедиктович Колотовцев, пока не сбежал на Запад, тщетно пытался понять, как мне это удается. Все меня Митридатом называл — был в древности такой царь, который яд ложками принимал и так привык к нему, что никакая зараза его уже взять не могла. Георгий Бенедиктович на других экспериментировал, да где уж там... Не верил он в силу воли советского человека. Потому и дал деру. Говорят, что в Америке у него вилла и целый гараж автомобилей...
— На свете счастья нет, но есть покой и воля, — процитировал Владимир Сергеевич и отхлебнул портвейна.
— Вы правы, — признался Верховский, — в карманах у меня чеснок.
— Вы, что же, думали, что я на вас наброситься могу? — Бородавину стало смешно.
— А что, не случалось в мирной жизни ни разу ни на кого набрасываться? Вы знаете Игоряинова Виктора Васильевича?
— Нет, — пожал плечами Бородавин, — а кто это?
— А поэта Портулака?
— Понятия не имею.
— А мне сказали, что это он надоумил вас отнести рукопись в «Прозу».
— А-а, понял, о ком это вы. Я с ним вчера вечером познакомился у Володи и фамилию не спросил. Вы думаете, что я его... это... Володя, это ты сказал товарищу Верховскому, что я поэта Портулака вакцинировал?
— Не я, — кротко ответил Владимир Сергеевич и потянулся к бутылке.
— Как-то странно у нас, товарищ Верховский, разговор пошел. Я себя, как на допросе, чувствую. Давайте уж перейдем к рукописи, — сказал Бородавин. — По-вашему, она требует доработки? Я в литературном отношении имею в виду.
— Да, да... — Гай Валентинович был очень далек от литературного отношения к мемуарам Бородавина. — И все-таки признайтесь, Сила Игнатович, вам приходилось применять свои способности... вакцинировать других людей, кроме тех случаев, что вы описали в мемуарах?
— Ну, если уж вам так интересно... Вот это как раз мне и пришлось изъять по настоятельной просьбе компетентных товарищей. Не для печати могу рассказать, но только между нами. Володя, — Бородавин протянул к Протопопову руку со стаканом, — дай мне слово, что ты никогда и никому не расскажешь.
— Даю! — сверкнул глазами Владимир Сергеевич, двигая свой стакан навстречу бородавинскому. — Пусть даже, Сила, ты и вампир, но я доверие ценю. А слово мое, Сила, крепче стали. Как алмаз мое слово!
— Из всей нашей группы я один остался в живых... — начал Бородавин...
Важность обнародуемых фактов и желание избежать свойственных устной речи неточностей заставили нас воспользоваться еще не подвергшимся цензуре экземпляром мемуаров и заменить слово, изреченное Силой Игнатовичем, на слово, им же написанное. Для читателя, не приемлющего литературных условностей и желающего знать в реалистических подробностях, как протекал рассказ Бородавина, сообщаем, что трижды Сила Игнатович прерывал свой монолог, и они с Владимиром Сергеевичем чокались и выпивали. Верховский слушал молча и помешивал остывший чай.
«Из всей нашей группы я один остался в живых. Связь с Центром мне удалось установить через полгода, и сразу же поступил приказ возвращаться назад. За мной прислали самолет, из чего я заключил, какое значение мне придается. Меня поместили на охраняемом объекте в Подмосковье и приказали подробно описать все события после выброски нашей группы. Этот мой отчет сохранился в архивах и очень помог мне при работе над настоящими воспоминаниями.
Каждый день со мной много беседовали товарищи из НКВД. Официально арестованным я не считался, но и выходить никуда не мог. Объект строго охранялся. Тогда же я узнал, что предатель Трапезунд сделал свое черное дело. Немецкая авиация стерла объект Зет с лица земли. Погибло все оборудование, материалы исследований и даже кто-то из вакцинированных, в которых угодила прямым попаданием авиабомба. Колотовцев Г. Б. спасся чудом, но был тяжело ранен, и из-за этой и других причин исследования были приостановлены.
Через много лет до меня дошли сведения, что вину за гибель объекта Зет возложили на безвинного товарища Васильева. Он был арестован и без суда расстрелян. Наказаны были и многие другие люди. Думаю, что и мне грозило полное уничтожение, потому что разговоры, которые со мной вели, по форме были самые настоящие допросы. Но физических мер ко мне не применяли, обращались сносно и кормили три раза в день. Много давали пюре с селедкой, а компоту мало, и потому постоянно хотелось пить.
Следователи не понимали, как вышло, что группу вакцинированных людей так легко уничтожили фашисты. Этот вопрос задавался снова и снова. Смысла в этих допросах не было, потому что я и так скрупулезно изложил все в своем отчете. А насчет причин гибели нашей группы, то и я не знал ответа. Те, кто допрашивал меня, намеренно тянули время и ждали, что решит руководство.
В один день все переменилось. Меня вывезли на загородную дачу и уже не допрашивали и даже предоставили кое-какую свободу. Например, разрешили выходить во двор и гулять без охраны. Я понимал, что меня к чему-то предназначали, а к чему — этого те, кто окружали меня, не знали, потому что все решалось на самом верху, чуть ли не в Политбюро. Мне почему-то думалось, что, возможно, я получу приказ проникнуть в самое логово немецко-фашистского зверя и убить фашистскую черную гадину— ненавистного гада Гитлера. Имея это в виду, я возобновил занятия немецким языком. Ведь от занятий в Энске моя память сохранила всего несколько слов: „хендехох”, „шпрехен зи дойч”, „цурюк”, „капут”, „швайн” и „васисдас”, — да и то я не был уверен, что помню их правильно. Для этого я попросил доставить мне нужные книги. Но книги мне не понадобились. Той же машиной, что привезла книги, я был доставлен на ту самую дачу, где когда-то Берия знакомился с нашей группой и где навсегда разлучили влюбленных — Маню Соколову, ныне пребывающую в болоте, и нашего веселого грузина Нугзара Габидзашвили, ныне убитого палачами.
Вечером того же дня меня пригласили в кабинет убийцы и изверга Берия. Когда я вошел и отрапортовал, он не поздоровался, не предложил мне сесть и долго изучал меня сквозь стекла своих зловещих пенсне.
— Мне известно о ваших делах, — сказал Берия с грузинским акцентом. — Я докладывал о них товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину. Есть мнение поручить вам особое секретное задание.
— Готов служить Родине до последней капли крови, — сказал я.
— До последней не надо, — оскалился изверг Берия. — Наоборот, мы устроим так, что у вас будет очень много крови. Мы поселим вас в доме с прислугой, вы будете иметь все, что захотите. Но помните: о вашем задании не должен знать ни один человек. И даже если я сам заговорю о нем в присутствии других людей, вы должны объявить меня лжецом и врагом народа.
Я не осмелился спросить, в чем будет заключаться мое задание, но скоро все разъяснилось. Берия нажал на столе квадратную кнопку цвета слоновой кости, и в комнату вошла медсестра в белом халате.
— Подойдите ко мне, — сказал ей Берия. — Продезинфицируйте вот здесь. — Он указал место у себя на шее и, когда медсестра протерла ему шею ваткой, провел похотливой рукой по ее крутому бедру настоящей русской красавицы. — Вы свободны, дорогая! — Потом, когда медсестра вышла, он обратился ко мне: — Подойдите ко мне, товарищ старший лейтенант!
— Я лейтенант, товарищ Берия, — сказал я.
— Старший лейтенант госбезопасности Бородавин, подойдите ко мне! — повторил Берия. — Вот сюда! — Он откинул голову в кресле и вытянул, как мог, шею. — Кусайте сюда. Смелее, товарищ старший лейтенант, смелее!
Мне не оставалось ничего, как вакцинировать этого душегуба. Когда я садился в машину, чтобы ехать на предназначенную мне квартиру, я заметил, как из боковой двери дома вынесли носилки, на которых под простыней лежал мертвый труп медсестры. Я подумал, что и меня уничтожат — раздавят прессом или сожгут в доменной печи, но этого не случилось. После я понял почему. У изверга Берия отсутствовало в крови нужное вещество, и он специально сохранил мне жизнь в надежде, что если я его буду вакцинировать регулярно, то вещество у него все-таки появится.
С того дня, вплоть до 1953 г., когда праведная пуля народа оборвала жизнь нелюдя Берия, я жил на спецдаче НКВД под требовательной охраной. Хотя и был я подневольным, мне присвоили звание капитана и, вообще, обращались со мной уважительно: кормили вкусно, не жалели мяса и давали вдоволь сладкого. Для поддержания тонуса мне часто доставляли ампулы с кровью из института гематологии. Особенно нравилась мне кровь IV группы. Ее действие сравнимо с хорошим портвейном (но не „Агдамом”).
Раз в два-три месяца, а после смерти И. В. Сталина в марте 1953 г. каждую неделю, меня возили к людоеду Берия для его вакцинирования. К счастью, ничего для Берия из этого не вышло, и ему не удалось обрести практическое бессмертие и захватить власть в стране. По слухам, которые я проверить не могу, необходимое вещество было у И. В. Сталина, но Берия скрыл от тогдашнего признанного вождя народа возможность его успешного вакцинирования.
Говорят, что И. В. Сталин до самой своей кончины спрашивал, как идут исследования Колотовцева Г. Б., но Берия его сознательно обманывал, заявляя, что успехов не достигнуто, чтобы после смерти И. В. Сталина стать первым человеком в нашей великой и прекрасной стране. И еще говорят, будто уже на своем смертном одре И. В. Сталин приказал репрессировать Колотовцева Г. Б. как не оправдавшего ожиданий, но Берия отложил выполнение этого указания из личных шкурных соображений. Это стало известно Колотовцеву Г. Б., и он, уже при Хрущеве, завязав контакты с американским посольством, был тайно вывезен в багажнике посольского автомобиля с двойным дном за границу.
После казни Берия мной занималась специальная комиссия. Из рядов госбезопасности меня уволили, но дали пожизненную пенсию. Ведь хотя я и вынужден был неоднократно вакцинировать Берия, делал это по принуждению, и это пользы Берия не принесло. В том, что этот монстр рода человеческого не добился бессмертия, есть и моя заслуга, потому что, зная о злодействах Берия, я старался кусать его не очень глубоко. Не исключено, что как раз я являюсь спасителем нашей страны, а может быть, и всего прогрессивного человечества.
Хочу сказать и о другом. Благодаря устойчивой практике я достиг большого искусства в вакцинировании, которое, к сожалению, так и не получило массового развития. Моя невостребованность угнетает меня. Ранки после моих укусов оставались такие маленькие и незаметные, что Колотовцев Г. Б. называл их произведениями искусства, а меня — пунтилистом[10]. Так что об искусстве я упомянул не ради красного словца. Всего получалось четыре ранки...»
Когда Бородавин дошел до этого места, Владимир Сергеевич вскрикнул:
— Ой! — и принялся изо всех сил подмигивать Верховскому.
— Ты чего это, Володя? — спросил Бородавин.
— Я знаю, я догадался, я видел эти ранки! — закричал Владимир Сергеевич. — Я понял: он бизнесмена укусил! Хватайте его, Гай Валентинович!
Но сам рванул вон из комнаты.
— Не знаю я никакого бизнесмена, — сказал Бородавин потускневшим голосом и попытался встать.
— Сидеть! — страшно крикнул Верховский и, перегнувшись через стол, вцепился ему в плечо.
Несколько секунд они боролись, наконец Бородавину удалось вырваться. Он отскочил к балконной двери, дико завращал глазами и поднялся над полом.
— Сидеть! — заорал Верховский; все прочие слова в этот ответственный момент он забыл.
Бородавин заколыхался в воздухе и тоже закричал, брызгая отравленной вампирской слюной:
— Вы не имеете права... Мы крови своей не жалели, а вы по тылам... От института гематологии открепили, средств у них нет, демократы сраные, а организму требуется... Я президенту писал, а мне в ответ шиш, хрен мне в ответ!.. Я на всех управу найду! Я твой чеснок тебе в глотку засуну!..
Не опускаясь на пол, изгибаясь, подобно водоросли, оторвавшейся от морского дна, он поплыл в направлении Верховского. Гай Валентинович швырнул в него чеснокодавилкой и выхватил серебряные ложки. Увидев это, Бородавин рассмеялся, но появление ложек было не более чем отвлекающим маневром. В следующее мгновение Верховский схватил его за руку, перевернул в воздухе и опустил лицом на край стола. Раздался хруст крошащихся зубов...
А во дворе дома происходило не менее захватывающее действо. Из подъезда, всполошив сумерничающих на скамеечке старушек, выскочил, размахивая топором, человек в шлепанцах на босу ногу и рваной майке. Его вид был ужасен, и старушки не сразу признали Протопопова. Владимир Сергеевич рысью пересек двор и, оказавшись перед старой полузасохшей осиной, с утробным гиканьем принялся ее рубить. Старушки жалобно запричитали и порскнули в кусты.
Людочка, ни жива ни мертва от страха, наблюдала за отцом с балкона. За ее спиной, в комнате, лежали обломки кабины деревянного автомобиля, обрушенной на пол во время молниеносного появления Владимира Сергеевича. Она ничего не поняла, когда отец, обдав ее запахом портвейна, влетел в квартиру, выхватил из-под кирпича топор и стремительно удалился. В замороченной Людочкиной головке возникло предположение, что он хочет сразиться с вампиром и сейчас она останется сиротой...
Владимир Сергеевич срубил толстую ветвь с многочисленными отростками, подхватил ее и побежал обратно в подъезд. В лифт ветвь не влезла; поэтому он пошел наверх пешком, и, когда, запыхавшись, заволок свою ношу в бородавинскую квартиру, самое интересное здесь было уже позади. Следом за ним показалась Людочка с иконкой в руках. Они увидели, что Сила Игнатович лежит, уткнувшись лицом в половичок, а Верховский сидит на нем верхом.
— Подержите его еще немного, пока я кол вытешу... — сказал Владимир Сергеевич.
— Папа!.. — вскрикнула Людочка, явственно представив, что произойдет, когда кол будет готов.
— Не надо... не надо, — зашамкал разбитым ртом Бородавин. — Я тоже жертва сталинизма...
— И вправду не надо, — сказал Верховский. — Я ему передние зубы очень удачно выбил. Не до укусов. Лучше помогите связать.
Вдвоем они связали Бородавина и усадили на стул. На соседний стул опустился Верховский; резкие движения не прошли ему даром, язва в желудке ожила, зашевелилась, подобно маленькой хищной рыбке. Протопопов снова взял топор и поманил им Людочку, опасливо жавшуюся к дверям.
— Иди сюда, дочь, не бойся, мы его разоблачили! Он, сволочь, всех перекусал! И бизнесмена этого... как его... и поэта Портулака, и президента вашего. Все они теперь уже, того... вампиры! — Тут он заметил иконку и с воодушевлением закричал: — Неси сюда, дочь, святое изображение! Испробуем его силу на вампирской нечисти!
— Мракобес! — выкрикнул Бородавин. — Ты бы еще попа привел!
— Ишь как колдобится! — Протопопов поднес иконку к самому лицу вампира. — Не нравится! А когда поэта Портулака кусал, тебе нравилось?..
— Темный ты человек, Протопоп! — с неожиданной грустью произнес Бородавин. — Научную проблему хочешь решить с помощью поповских штучек.
— Посмотрим, что ты запоешь, когда за тебя специалисты возьмутся, — сказал Владимир Сергеевич, не уточняя, кто эти специалисты. — Что же нам делать с ним, Гай Валентинович? В милицию сдать?
— В ФСБ меня сдайте... — заговорил Бородавин. — Они разберутся...
— Молчи, кровопийца! — оборвал его Протопопов. — Без тебя решим.
— Сдать успеется, — сказал Верховский. — Сначала надо людей предупредить. Давайте пока запрем его где-нибудь.
— В ванную его, в нашу, — предложил Владимир Сергеевич, — там задвижка снаружи. Привяжем к трубе тройным морским узлом моего личного изобретения. Никогда не освободится, разве что трубу оторвет. Я на ледоколе однажды в шутку белого медвежонка к штурвалу привязал, так он со штурвалом убежал — чуть из-за этого катастрофы и повторения челюскинской эпопеи не вышло... А ну, вставай! — Владимир Сергеевич схватил Бородавина под мышки и поволок в коридор. — Люда, ветку с собой прихвати!..
— Товарищ редактор, не трогал, никого не трогал!.. Если бизнесмена только, и то чуток! Пьяный был, собой не владел... А он лежит, дышит!.. — закричал вампир и дальше понес бессвязно, суча ногами и извиваясь всем телом: — Не хотел, обстоятельства вынудили!.. Из-за нехватки средств, в целях улучшения благосостояния!.. Я президенту писал... на станцию переливания крови... в институт гематологии!.. Володя, мы же товарищи были!
— Тамбовский волк тебе товарищ! — отрезал Владимир Сергеевич, гоня его пинками через лестничную площадку в свою квартиру и норовя отхватить топором вампирское ухо. — Если не замолчишь, я в тебя кол все-таки вгоню!
Он закрыл дверь, задернул дверь на задвижку и с довольным видом прислушался к установившейся в ванной тишине. Потом помог дочери справиться с веткой, которая, даром что неживая, вела себя, как рассерженный осьминог, — одними щупальцами крепко вцепилась в косяк, а другими норовила съездить Людочке по лицу. Владимир Сергеевич остервенело рубанул по наиболее наглому отростку, и ветка, словно поняв, что он не шутит, шмякнулась на пол.
— Ага! — победно воскликнул Владимир Сергеевич и принялся скакать вокруг ветки, нанося беспорядочные удары; могло создаться впечатление, что эта несчастная ветка и есть его главный враг.
Тем временем Верховский позвонил в «Прозу» и узнал от Куланова, что Любимов отбыл к Игоряинову. Главбуху он ничего не сказал и перезвонил домой президенту «Прозы». Но туда Любимов еще не доехал. Жена Игоряинова сообщила, что Виктор Васильевич вестей о себе не подавал и новостей у них никаких. Ее Верховский тем более не стал вводить в курс дела и лишь попросил, чтобы Олег Мартынович, когда появится, обязательно позвонил своей секретарше Людмиле.
Шок, в котором Людочка пребывала последние полчаса, понемногу проходил. Она очень легкомысленно отнеслась к тому, что отец и Верховский пошли разбираться с предполагаемым вампиром, и по-настоящему испугалась, когда Владимир Сергеевич схватился за топор. С того момента она находилась в странном оцепенении, как это бывает во сне, когда все видишь и чувствуешь, но не можешь ничего предпринять. Все, на что хватило Людочку в эти небывалые минуты, — это снять со стенки книжного шкафа иконку. Лишь оказавшись на родной кухне, пропахшей рыбой по-польски, она стала возвращаться в нормальное состояние.
Надо отдать ей должное, первое, о чем она подумала, была печальная судьба укушенного Портулака. Людочка поняла, что вампирского укуса для превращения в вампира недостаточно — требуется еще что-то, но в отношении Вадима не сомневалась ни секунды. Исчезнуть с балкона на двенадцатом этаже мог только летучий вампир — если, конечно, с Портулаком не случилась еще какая-нибудь аномалия. «Антигравитация», — вспомнила Людочка научное слово и сразу отбросила его за ненадобностью.
Следующей ее мыслью было предупредить обо всем Каляева. Теперь Людочка поняла, что Каляев — жертва обстоятельств, такая же, как и она сама. О желании составить с ним пару «перципиент-реципиент» она уже позабыла и вспоминала о Каляеве с долей снисходительности. Людочка даже испытала гордость от того, что участвовала в раскрытии подноготной всех этих кошмарных происшествий, а Каляев теряется в догадках и ни о чем таком не подозревает. Поколебавшись, какую роль выбрать: безутешной страдалицы, потерявшей близкого человека (постфактум Людочке казалось, что она была влюблена в Портулака), или спасительницы, этакой Жанны д’Арк, берущей под свою защиту слабых, нерешительных и, главное, неразумных муж чин (таковым ей сейчас представлялся Каляев), — Людочка выбрала второе.
Телефона Каляева она не знала, но зато у нее был добытый еще утром телефон Бунчукова. Людочка набрала номер, и ждать, пока снимут трубку, ей долго не пришлось.
Когда зазвонил телефон, Борис Бунчуков стоял в туалете и читал записку Портулака: «Боря! События идут по нарастающей. С Причаликовым то же, что и с Игоряиновым. Видел сам. Мы (я, Виталий и Зоя Ковальская) едем к Кирбятьевой. Там Каляев, и должны подъехать Эдик и Верхняя Вольта. Беспокоимся о тебе. Как появишься, сразу позвони. Вадим».
Для тех, кто не знает Бунчукова, покажется удивительным — он, первый связавший воедино исчезновения Игоряинова, Попова и Максимова, сам как будто забыл о них; но те, кто знает Бунчукова хорошо, повода для удивления не найдут. Вся эта история пребывала в бунчуковской памяти со вчерашнего вечера в заархивированном виде, подобно файлу, затерянному на задворках винчестера (да простит это сравнение некомпьютеризированный читатель!). Самые разные события мешали ей развернуться в цельную картину, и прежде всего мешал сам Бунчуков.
Неуемный характер Бориса не позволил ему ограничить празднование дня рождения одним вечером. В этом они были весьма схожи с Портулаком, более того — мама Вадима считала, что именно Бунчуков дурно влияет на ее сына. Частенько после общего застолья они отправлялись вдвоем куда глаза глядят и оказывались у кого-ни будь из многочисленных знакомых Бориса. Наутро Портулак просыпался на жестком холодном диване в мастерской какого-нибудь художника, имени которого при всех стараниях вспомнить не мог, а Борис был уже где-то на другом конце города — ветер странствий неустанно звал его на новые подвиги. Загул продолжался сутки, а то и двое-трое, после чего Бунчуков добирался к себе домой, принимал душ, отсыпался и обзванивал знакомых, как бы невзначай интересуясь, не натворил ли он чего- нибудь, не обидел ли кого. Затем он садился за компьютер и на неделю-другую становился для друзей и знакомых потерянным человеком.
Вчера ветер странствий позвал Бунчукова, когда основная часть гостей уже убыла и в доме, кроме него самого, остались только Марксэн Ляпунов с Эмилем Пшердчжковским и Каляев с Виташей Мельниковым. Марксэн и Эмиль молча пили водку; периодически кто-то из них засыпал, и тогда другой заботливо расталкивал товарища и подносил налитую рюмку. Каляев и Виташа бессвязно спорили об Америке, причем Каляев повторял, что «нам до Америки далеко», а Виташа, наоборот, говорил, что «все они там дремучие болваны», и в доказательство приводил незнание директором какой-то балетной труппы фамилии кинорежиссера Феллини. Слушать это было неизъяснимо скучно, и Борис весьма кстати вспомнил о девушке Маше, с которой познакомился утром, когда они с Вадимом ходили в парк по грибы.
Девушки не числились какой-то особой слабостью Бунчукова, но всегда вокруг него их оказывалось больше, чем нужно было ему самому. Каляев даже как-то сказал, что никогда бы не подумал, что в стране и даже на планете Земля имеется столько девушек, если бы не Бунчуков. Борис знакомился с ними всеми возможными и невозможными способами. Девушку Машу, совершавшую утреннюю пробежку по парку, он, например, остановил вопросом, не знает ли она, как пройти к мавзолею. Далее о Маше ни слова, потому что у нее обнаружился муж, о чем Бунчуков узнал, лишь бросив своих гостей и явившись по указанному девушкой Машей адресу.
Но вечер уже требовал ударной концовки, поэтому домой Борис не вернулся. Он поехал к скульптору Лешке Баратову, у которого застал играющую в преферанс компанию художников, но оказался пятым лишним и долго не задержался. От Баратова он подался пешком к своей старой подруге Валентине и по дороге заглянул на вокзал выпить пива; киоски на привокзальной площади оказались все как один закрыты, он прошел в вокзальный буфет и у стойки — слово за слово — ввязался в тяжелый спор об импрессионизме с каким-то потертым человеком, одетым, несмотря на майскую теплынь, в пальто и шапку-пирожок. На третьей кружке они сошлись на том, что Мане и Моне — это класс, а постимпрессионисты — говно, и Бунчуков в знак согласия купил бутылку «Столичной». После распития «Столичной» он почему-то опять оказался возле дома Баратова и, само собой, — коли уж оказался — поднялся в мастерскую. Игра здесь была в разгаре, ставили по крупной, и на Бунчукова никто не обратил внимания, но он напомнил о себе, бесцеремонно смешав карты на столе. Его чуть не поколотили (и поколотили бы, если бы не Лешка Баратов), но потом конфликт понемногу угас, и мастера культуры, отложив недобитую пулю, приступили к потреблению горячительных напитков. Потом всей компанией нанесли визит жене Баратова, спящей в квартире этажом ниже, и преподнесли ей стоявшую на лестнице деревянную кадку с пыльным фикусом. Лешка тут же подвергся разнообразным репрессиям, а остальные с шумом высыпали на улицу и направились к вокзалу. Здесь они выпили пива, дождались открытия метро и расстались, причем Бунчуков сделал перерыв — пиво не пил, а забился между стеной и столиком и подремал, как лошадь, на ногах.
С вокзала он отправился-таки к Валентине, предварительно позвонив и в ответ на упрек: «Что ты так рано, я еще сплю...» — сказав: «Вот и отлично! Не вставай, я сейчас подъеду!» Эти содержащие недвусмысленный намек слова были пустой бравадой; войдя к Валентине, Бунчуков сел на стул в прихожей и просидел, не поднимая головы, целый час. Потом он навострил лыжи дальше, но Валентина его не пустила и силком накормила завтраком. Он размяк и позволил завести себя под душ. Из ванной он перебрался в постель Валентины и, возможно, пробыл бы там до вечера, но ей нужно было идти на работу.
Оставаться в одиночестве Бунчуков не пожелал и зачем-то снова отправился к Баратову, пробрался в мастерскую, но встретил там Лешкину мегеру-жену. Дискуссия с ней сильно утомила Бунчукова, он компенсировал усталость пивом у ближайшего киоска и направил стопы к детскому писателю Сыломатову. Он застал Сыломатова в дверях — тот спешил в «Афродиту» поглядеть сигнальный экземпляр своей новой книжки; решено было ехать вместе, чтобы потом эту книжку обмыть. Но сигнальный экземпляр еще не подвезли, и Сыломатова попросили подождать. Они обосновались в креслах, и Бунчуков сразу заклевал носом. Разбудило его появление в «Афродите» Сергея Тарабакина, персонажа многих историй, реальных и выдуманных, рассказывать которые были столь горазды Каляев и сам Бунчуков. Узнав Тарабакина, Борис приветливо улыбнулся и от избытка чувств обозвал его дураком.
Разгоревшийся скандал погасил владелец «Афродиты» Чепанов-Самолетов лично. В знак примирения Бунчуков, Чепанов-Самолетов и присоединившийся к ним Сыломатов распили за счет издательства бутылку «Привета» (Тарабакин не пил, потому что был озабочен вызволением машины из канализационного люка). После этого Бунчуков забыл о книжке Сыломатова, оставил «Афродиту» и — переезд выпал у него из памяти оказался за столиком летнего кафе рядом со своим домом. Здесь он взял кофе с коньяком, но выпил только коньяк и опять смежил очи.
К действительности его вернула тетка, вытиравшая столик грязной тряпкой. Бунчуков выпил еще пятьдесят граммов коньяка и, узнав родные места, двинулся домой. Правда, он не стал заходить в подъезд, а обошел дом и прикорнул на заросшей черемухой скамейке, где благополучно проспал два часа — все то время, пока его дожидались Вадим, Виташа и Зоя.
Записка Портулака привела Бунчукова в тяжелое недоумение. Он не помнил, почему связал воедино рассказ Каляева об Игоряинове, сообщение Виташи о Попове и панический звонок жены Максимова.
— Ну ты, старик, даешь! — сказал ему вчера Панургов. — Из того, что ты набрехал, может получиться хороший сериал. На каждого члена клуба по серии. И в конце каждой серии, чего бы там по ходу ни случалось, как роковая неотвратимость — засыхающая пена. Сюжетец продашь?
— Бери даром, — ответил Бунчуков, переключился на что-то другое и больше об этом сюжетце не вспоминал.
И вот теперь Вадим освежил его память. Было бы враньем сказать, что, прочитав записку, Бунчуков сильно встревожился. Главное, что он понял, — у Кирбятьевой собирается народ и ему следует немедля туда отправиться. На этой мысли его застал звонок Людочки.
— Здравствуйте, я Люда, — представилась Людочка.
— Люда? — переспросил Бунчуков и вспомнил, что Люда — это официантка в столовой пансионата, куда он зимой ездил на выходные с Панурговым. — Ты что, приехала?
— Я никуда не уезжала. Скажите, когда вы в последний раз видели Вадима?
— Вадима? — опять переспросил Бунчуков, памятуя, что в пансионат ездил с Панурговым и, следовательно, Вадима официантка Люда знать не могла. — Вы кто?
— Я — Люда, я вчера у вас была в гостях. А вы — Борис?
— Борис, — сказал Бунчуков, вспоминая, что девушку, приходившую с Каляевым, звали Людой; однако концы все равно не сходились: девушка пришла с Каляевым, а интересовалась Портулаком. — Вы не ошибаетесь, вам именно Вадим нужен? Если Вадим — то он недавно отсюда уехал.
— Он вел себя... нормально? Вы ничего необычного в нем не заметили?
— Да не видел я его! — Бунчукову разговор начал надоедать. — Он без меня пришел и без меня ушел. Вот записку оставил, что едет к Кирбятьевой. Там, кстати, вся вчерашняя компания собирается, если хотите — подъезжайте. И Вадим, и Каляев — они оба рады будут, — подпустил он шпильку.
— Подъеду, говорите куда.
Бунчуков любезно сообщил, как найти Кирбятьеву.
— Я сам тоже туда отправляюсь, — добавил он.
— Так... Дайте мне подумать, — сказала Людочка. — Значит, так. Я вынуждена говорить открытым текстом, хотя знаю, что вы мне не поверите и примете меня за... ну неважно... В общем, Портулак — вампир. Это выяснилось буквально сейчас. Его укусил мой сосед Бородавин. Этот Бородавин кусал еще Берия. Вадим после укуса улетел с балкона двенадцатого этажа...
— Понятно, — вздохнул Бунчуков.
— Бородавин укусил еще Мухина Ивана, тоже этой ночью. Игоряинова тоже он укусил.
— И в землю закопал, и надпись написал, — сказал Бунчуков.
— Ну и не верьте! — выкрикнула Людочка. — Мне не верьте, только Каляева и других своих друзей, которые у Кирбятьевой соберутся, предупредите! Вы будете виноваты, если Вадим их перекусает.
— Понимаю. Выпитая Вадимом кровь падет на мою бедную голову. Спасибо, девушка, за ценное уведомление. Я ретранслирую ваше сообщение по всем, как было принято говорить в старину, радиорелейным линиям.
Людочка бросила трубку, и Борис, не откладывая, позвонил Кирбятьевой.
— Борька, ты жив! — завопил Каляев, когда Муся позвала его к телефону. — Где ты пропадал?
— А почему я не должен быть жив? — вопросом ответил Бунчуков, утомленный предыдущим разговором и предчувствуя его видоизмененный вариант. — Я у Валентины был, — сказал он, не размениваясь на рассказы о посещениях Лешки Баратова и вокзала.
— А у нас тут такие дела творятся! Ты откуда звонишь?
— Из дому. Я записку от Вадима нашел. Он к вам поехал. И потом, твоя полоумная знакомая звонила. Сказала, что Вадим — вампир. Что его, Игоряинова и Мухина покусал какой-то Бородавин, ее сосед, тоже, разумеется, вампир, который еще Берия кусал. И после этого Вадик покинул ее квартиру прямо с балкона двенадцатого этажа. Улетел, так сказать. Красиво?
— Люда? — спросил Каляев.
— Люда. Умоляла тебя предупредить, чтобы Вадим, не дай Бог, к твоей драгоценной шее не приложился.
— Знаешь, Боря, если бы еще не розовая пена, то это все объяснило бы.
— Вы что, свихнулись все?! Или меня за идиота держите?! — не вытерпел Бунчуков. — Записка Вадима, потом звонок этой дуры, потом ты...
— Ты помнишь хоть, что вчера сам всех взбаламутил? Или ты так шутил?!
— Оно само все выстроилось, ничего выдумывать не пришлось, но как можно всерьез относиться...
— А если все выстроилось как раз потому, что так оно и есть? Игоряинов, Максимов, Попов, Причаликов, Капля и кто-то из нас еще на очереди...
— Что, и с Капелькой что-то? Брось!..
— С ним-то уж точно плохо. Умер Капелька. Я Прохоренкову звонил сегодня. Он говорит, что Диму похоронили еще в конце осени. Но тела никто из близких не видел, и подробностей никто не знает. А вместо Игоряинова, Максимова и Причаликова — засыхающая пена... Слушай, а может быть, это и в самом деле с какими-то вампирскими делами связано? Ну, там, физиологическая реакция какая-нибудь?..
— Или у тебя крыша поехала, или я так перепил, что ничего не понимаю.
— Крыши у всех на месте. Ты Верушина найти не пытался? Помнится, вы с Эдиком брали его на себя...
— У меня других забот хватало! — вспылил Бунчуков, почувствовав упрек в словах Каляева.
— Помнишь сказочку про мальчика, который все шутил — кричал: «Волки, волки!»? А когда волки пришли и он позвал на помощь, ему никто не поверил... Вот и мы не верим друг другу. Я тоже весь день думал, что меня разыгрывают. И Вадим, когда звонил мне, признался, что так думал.
— Вадим — вампир, его мнение не в счет, — сказал Бунчуков. — Я даже не знаю теперь, ехать мне к Кирбятьевой или нет. Боюсь быть покусанным!
— Приезжай, и мы посмеемся вместе. Буду счастлив, если все обернется розыгрышем. Я даже готов сдаться в дурдом для опытов. Пока.
— Ловлю тебя на слове. Пока, — сказал Бунчуков навстречу несущимся коротким гудкам.
Потом он прошел в спальню, добыл из большого пластикового мешка полотенце с Микки-Маусом и полез под холодный душ. Выдержал под жесткими струями недолго — зашлось сердце; вывалился из ванны, дрожа и бормоча: «Тоже мне... Карбышев хренов!..»; растерся докрасна, сунул полотенце в мусорное ведро, оделся и отправился к Мусе Кирбятьевой.