Очень мелкий бес

10

Мухин лежал с закрытыми глазами на широкой с продавленной сеткой протопоповской кровати и тихо стонал. Владимир Сергеевич сидел у него в ногах, прислонившись к никелированной спинке и положив босые ступни в разодранных шлепанцах на капот деревянного автомобиля.

— Запахи... запахи мучают... — простонал Мухин.

— Пройдет. Так проходит земная слава. — Цитатник, содержащийся в голове у Владимира Сергеевича, снова, похоже, дал сбой. — Сик транзит... — Он решил произнести ту же фразу на латыни, но забыл, как она звучит дальше, и потому сказал со­всем другое: — Эх, молодые люди, молодые люди... пить и похмеляться — это тоже искусство! Когда я плавал в северных морях, мы пили неразбавленный спирт прямо на льдине и закусывали сгущенным молоком. Белые медведи стояли за торосами и ждали, пока мы выбросим банки. Они раздавливали их одним ударом и вылизывали остатки...

При слове «спирт» Мухин, не открывая глаз, поморщился.

— Одним ударом! — значительно повторил, расправляя плечи, Протопопов, то ли восхищаясь медвежьей силой, то ли отождествляя себя с белым медведем. — Помню, наш капитан зайдет ко мне, хлопнет взамен завтрака стакан спиртяшки и вперед, к штурвалу! А ты, молодой мужик, после какого-то портвейна в обморок... Да что ты лежишь, как полено?! Надо пересилить себя и шевелиться, хотя бы языком и мозгами шевелить...

— Вы были коком? — нашел в себе силы Мухин пошевелить языком.

— Я был судовым врачом на ледоколе «Сакко и Ванцетти», — гордо сказал Владимир Сергеевич. — И потому говорю тебе как медик: недугу надо сопротивляться. Ну же, встряхнись! — Он подергал Мухина за неживую руку. — Но мне приходилось радовать команду чем-нибудь вкусненьким. Вот, скажем, навязали нам как-то на берегу вместо мяса замороженных котлеток. Раньше такие в «Кулинариях» по одиннадцать копеек продавались. Разумеешь? Утром котлетки, днем котлетки, на ужин котлетки. Команда отказывалась принимать пищу, и кок разбрасывал их бредущим за кораблем медведям. Матросы голодали, и все шло к повторению событий на броненосце «Потемкин», когда за дело взялся я. Я велел коку перемолоть жареные котлеты с моченой клюквой и подать так к столу в виде паштета для последующего намазывания на хлеб. Смели, будто тайфун прошел! Котлеты к клюкве берутся в соотношении пять к одному, добавляется чеснок, его вообще хорошо повсюду добавлять...

По телу Мухина прошла судорога.

— Тазик принести? — участливо спросил Владимир Сергеевич.

— Не надо... не надо про чеснок...

— Аллергия у тебя на него, что ли?

Мухин открыл глаза, закатил их и опять закрыл.

— Это потому, что ты спортом не занимаешься. Вот я, к примеру, был чемпионом ледокола по двадцати семи видам спорта.

— По каким... двадцати семи? — выдавил Мухин.

Протопопов бодро начал перечислять:

— По гирям, штанге, борьбе, боксу, шахматам, шашкам, домино, нардам, прыжкам с места, стрельбе... бегу по льдине... Это сколько уже?

— Не считал...

— Ну что же ты! Значит, так: по гирям, штанге, борьбе вольной и классической, боксу, дзюдо, прыжкам с места в высоту и длину, бегу на сто и четыреста метров... Это уже десять. Потом настольные виды: шахматы и шашки, обычные и в поддавки, — это еще четыре вида; домино и нарды — это еще два; карты — преферанс, дурак и очко — еще три. Итого уже девятнадцать. Далее — стрельба по банкам и бутылкам. И Чуть главное не забыл — плавание! Летом — пять дистанций на время, а зимой кто кого пересидит и кто дальше доплывет. Пересчитывай — всего двадцать семь видов. А ты не верил!

Мухин уставился в потолок.

— Гляди веселей! — потрепал его по плечу Владимир Сергеевич. — Напрягись и вставай! Потом ноги сами пойдут!

Мухин приподнялся на локтях.

— Слышу, — сказал он, — как почки на деревьях лопаются...

— Поэзия? — нахмурил брови Владимир Сергеевич, вспомнивший, что стихи вчера читал другой гость. — Тоже балуешься?

— Слышу, — глухо, как из бочки, продолжал Мухин, — как бабки внизу семечки лузгают и разговаривают...

— Хм... — Владимир Сергеевич посмотрел на него с сожалением. — И что же они говорят?

— Говорят, что дочка какого-то протопопа двух мужиков вчера ночью привела, — без всякой интонации сказал Мухин.

Владимир Сергеевич бросился на балкон. Старушки внизу на скамейке сидели, но как он ни силился разобрать, что они говорят, не сумел. Вернувшись в комнату, он спросил неприязненно:

— Шутки шутишь?

— Нет, я слышу, — скорбно и убедительно произнес Мухин; он теперь сидел, глубоко утопая в кроватной сетке. — И запахи, запахи!.. Что же это такое у меня? И-эс-эс...

Владимир Сергеевич не знал, что такое и-эс-эс, и потому на всякий случай сделал паузу, прежде чем сказать:

— Да, моя фамилия — Протопопов, и друзья, — Владимир Сергеевич провел рукой в воздухе волнистую линию, которая, вероятно, должна была символизировать друзей, — зовут меня Протопопом. Иногда так зовет меня любя и родная дочь. Не вижу в этом ничего дурного. Бородавина, например, Бородавкой зовут. Это во-первых. А во-вторых, называя себя и своего товарища мужиками, ты тем самым делаешь грязные намеки на мою дочь, которая ввела вас в мой дом, который оказал вам гостеприимство, которое способны оказать не все и не всегда!.. — Он запутался в при­даточных предложениях и замолчал.

— Я правда слышу, — с такой тоской произнес Мухин, что у Владимира Сергеевича пропала охота настаивать на сатисфакции. — Только голоса и звуки перемешиваются, и не все могу разобрать. Како... какофония в ушах. И с обонянием черт-те что творится — от запахов хоть умирай... Есть феномен такой паранормальный, я название забыл, когда человек очень слабые запахи воспринимает. — Мухин свесил ноги с кровати и попытался встать. — И шея болит! Окарябался, кажется... Не посмотрите, что здесь у меня?

Протопопов надел очки с круглыми стеклами, одна дужка которых держалась на канцелярской скрепке, подвел гостя ближе к свету и увидел на его шее слева, чуть ниже скулы, четыре небольшие, симметрично расположенные ранки. Вместо ответа он взял с верстака зеркальце на длинной ручке, которым пользовался, когда требовалось заглянуть в недра какого-нибудь сложного аппарата, и продемонстрировал ранки самому Мухину.

— Ничего не помню, — сказал издатель-бизнесмен. — Я вел себя... как?

— Да так... Никак.

— Образцы мои отдайте. Побыстрее, если можно... — Мухин понуро направился в коридор. — Я не могу... Запах чеснока...

Владимир Сергеевич сбегал за образцами и заодно запихнул в авоську мемуары Бородавина.

— Поэту передай, Вадиму, — указал он на папку, — и скажи ему, пусть заходит. А это тебе, для «Энциклопедии*. — Он сунул Мухину в нагрудный карман сложенный вчетверо листок бумаги. — Сам-то доберешься домой?

— Я не домой, мне еще к партнеру насчет чая договариваться, — ответил Мухин и ввалился в вызванный Протопоповым лифт.

Владимир Сергеевич вернулся к себе, допил портвейн, закусил его мойвой и по­ шел доламывать микроскоп.

Последнюю сигарету Олег Мартынович Любимов выкурил лет двадцать назад. С тех пор он не упускал повода подчеркнуть свое отвращение к табачному дыму. При нем беспрепятственно курил один Вятич, и то, чтобы лишний раз не травмировать нежную нервную систему Олега Мартыновича, не делал этого в его кабинете. Вот и сейчас, выслушав пересказ беседы со следователем, Вятич извлек трубку, но не закурил, а стал вертеть ее в руках. Он полулежал в кресле, вытянув ноги далеко под стол Любимова; рядом с ним на стуле, положив на колени прозрачную папочку с документами, сидел главбух «Прозы» Дмитрий Иванович Куланов. Любимов, не в силах оставаться на месте, слонялся по кабинету из угла в угол.

Главное уже было сказано, и до прихода срочно вызванного Павла Майзеля, совладельца адвокатской конторы «Майзель и Лабух», можно было разойтись и заняться текущими делами, но Олег Мартынович не мог утихомириться.

— Нет, они там определенно с ума посходили, — говорил он, имея в виду милицию. — Как это можно без всяких доказательств, без каких-либо данных, огульно...

Идиотизм! И-ди-о-тизм! — повторил он раздельно по слогам.

— Может быть, кто-нибудь настучал? — предположил Куланов.

— Ага! — Любимов подскочил к главбуху. — Что? Кто? Что вообще можно настучать? Кто-то видел, как мы с вами, подобно татям в нощи, напали на Игоряинова?.. В каком бреду и кому это придет в голову? Чушь! Деньги не поделили! Сколько у нас на счету? Точно, Дмитрий Иванович, до копейки...

Куланов вынул из папочки листок с цифрами. Любимов, уже успевший отбежать к окну, скакнул обратно, подхватил листок и на ходу принялся изучать.

— Да, не густо, — сказал он. — Деньги от «Глобуса» поступили?

— Уже ушли, — флегматично ответил главбух. — Вы же сами распорядились заплатить за офсетную бумагу. И правильно: где еще найдем такую дешевую бумагу? Правда, у нас возникли трудности с обналичиванием...

— Обналичивали-то зачем? — спросил Вятич, поигрывая трубкой.

— Так бумага же левая, потому и дешевая. Ясно, что им наличка нужна! Мы хотели перекинуть деньги, пришедшие от «Глобуса», Бубличному будто бы за склады, чтобы он нам, как обычно, на следующий день их минус свои три процента уже наличными вернул, но от Бубличного позвонили — что-то у них там с крышей. Словом, могли туда перекинуть, а обратно ничего не получить. Поэтому мы заняли наличку у «Савака энд Джули», а перечислили деньги «Секстету». Тому должна «Джулия», дочерняя фирма «Савака энд Джули», — в общем, между собой они разберутся.

— А бумагу как оформлять будем? — спросил Любимов.

— Оформим. В первый раз, что ли? — беспечно ответил Куланов.

— Чудесно! — Любимов сжал кулаки и звучно столкнул их перед своим лицом. —

Лучше не бывает! К нам с минуты на минуту может нагрянуть следствие, которое будет копать все подряд, потому что толком не знает, что именно ему нужно, а у нас висит в воздухе бездокументная бумага на семьдесят с лишним тысяч! Вы понимаете меня,

Дмитрий Иванович?!

— Не кипятись, Олег, не кипятись! — поморщился Вятич и разжег трубку.

— Пересмотрите всю документацию с начала года! — приказал Любимов. — Мы по-черному кому-нибудь гонорары в этом году платили?

— Платили. Вы же сами распорядились...

Любимов безнадежно махнул рукой.

— И за прошлый год документы посмотрите, — добавил он после паузы. — Оставьте свою команду работать на ночь. Мы отметим их ударный труд.

— В прошлом году у нас все отлично сошлось, — заметил Куланов.

— У вас сошлось! А у следствия и налоговой полиции, боюсь, не сойдется!

— Придется лезть в архив, — сказал Куланов.

— Вам лень?! Вам не хочется рыться в пыли?! Хорошо, я сам! Миша, перестань дымить у меня в кабинете, и так, как в аду! — выкрикнул Любимов, выбежал в коридор и решительным шагом направился к кладовке. — Люда, дайте мне ключ от архива! — крикнул он по дороге.

Людочка не отозвалась, что и неудивительно, поскольку они с Каляевым находились как раз за той дверью, которую Олег Мартынович намеревался открыть. Господи, как же она ошиблась, когда, затащив Каляева в кладовку и защелкнув задвижку, сказала: «Здесь нам никто не помешает. Рассказывайте!» И Каляев, поняв, что отделаться от Людочки не удастся, и уже не имея ни сил ни желания придумывать что-либо похожее на правду, рассказал все как есть.

— Ужас какой!.. — отреагировала на услышанное Людочка, но тут за дверью заговорил Любимов, и ее мысли побежали в другом направлении. — Затаитесь, — шепнула она Каляеву в самое ухо. — И свет, свет! — Она щелкнула выключателем. — А то увидят свет из-под двери!.. Не сумеют открыть и уйдут.

— Люда, долго нам еще ждать ключ! — заорал за дверью Любимов.

— Да ее нет у себя, — сказал голос Куланова.

— Я пороюсь у нее в ящике. — Шаги Любимова удалились.

— Не надо, у меня где-то был дубликат.

Людочка узнала голос Бориса Михайловича Похлебаева. Шаги Любимова снова раздались у самой двери.

— Что вы копаетесь! — подстегнул он Похлебаева.

— Олег Мартынович, ну что вы, в самом деле?! — заговорил Куланов. — Неужели мы сами не разберемся с нашими папками. Я человек раньшего времени, и все у меня, насколько позволяет нынешняя жизнь, в ажуре.

— Нет, я все должен контролировать сам! — зашумел Любимов. — В этом бардаке необходимо все контролировать! Здесь исчезают ключи, секретарши, президенты. Странно, что все издательство еще не ухнуло в тартарары!

— Вот, возьмите ключ, — сказал Похлебаев.

— Ой! — пискнула Людочка.

Затаив дыхание, они с Каляевым слушали, как Любимов проворачивает ключ в замке.

— Не открывается, — сказал он. — Но замок прокручивается.

— Дай-ка я! — сказал новый голос, и в кладовку проник сладкий запах трубочного табака.

— Вятич, — прошептала Людочка.

— Нет, не открывается, — констатировал Вятич. — Что-то с замком.

— Олег Мартынович, звонят, спрашивают Игоряинова. Что сказать? — послышался голос Веры Павловны.

— Пусть звонят ему домой... Черт, как все мне надоело!..

— Сейчас уйдут, — снова зашептала Людочка в каляевское ухо.

— Молчи лучше, услышат! — ответил Каляев.

Они стояли у самой двери плечом к плечу, и как-то само собой вышло, что Каляев взял Людочку за талию. Любимов за дверью произнес:

— Документы все равно нужны, так что придется ломать дверь. Сумасшедший дом какой-то, издательство сломанных дверей.

— А у нас же мастер как раз работает, — сказал Похлебаев.

В это мгновение Людочка все-таки решила заметить каляевскую руку. Она осторожно оттолкнула ее, но рука, будто привязанная, вернулась обратно. Людочка поежилась и надавила посильнее. Дальше случилось нелепое: Каляев руку убрал, и Людочкина ладонь провалилась в пустоту. Теряя равновесие, Людочка ухватилась за что-то, и это что-то со страшным грохотом обрушилось вниз. Людочка и Каляев замерли в неудобных позах.

— Что-то упало, — сказал Похлебаев. — Там точно никого нет?

— Что упало, то пропало, — заметил Вятич. — Что пропало, то не встало, а что не встало...

— Перестань, Миша, дурака валять, — устало произнес Любимов, который опять приближался к состоянию апатии. — Нам нужно открыть вот эту дверь.

Последние слова были, видимо, обращены к подошедшему мастеру — потому что Людочка и Каляев услышали, как новый, совершенно незнакомый голос, витиевато выругавшись, сказал:

— Протяни палец, так вы всю руку отхватите. Я сантехник, а не слесарь или плот­ник. Мне унитазы чинить положено, а не вставлять и выставлять замки. Если я по доброте душевной согласился починить дверь, то это не значит, что я соглашусь ломать еще одну дверь, чтобы потом ее тоже чинить...

— Сколько? — прервал его излияния Любимов.

Сантехник не успел ответить, потому что Каляев, пытаясь встать поудобнее, зацепил локтем какие-то папки, и они упали на пол.

— Однозначно там кто-то есть! — воскликнул Похлебаев и постучал по двери. — А ну-ка выходите!

— Открываем? — шепотом спросил Каляев.

— Не надо! — непонятно на что надеясь, сказала Людочка.

Но Каляев уже нащупал задвижку, и они явились на свет.

— О, Боже! — Любимов взялся рукой за лоб и привалился к стене. — Так мы, надо полагать, — сказал он, сверля Каляева презрительным взглядом, — собираем материал для очередного любовного романа?

— И так, и этак! — с достоинством ответил Каляев.

— Олег Мартынович, я вам сейчас все объясню! — вскрикнула Людочка.

— Не надо, не надо мне ничего объяснять. Ничего мне не надо, ничего... — пробормотал директор, развернулся и пошел к себе.

— Олег Мартынович!.. — закричала ему вслед Людочка, но Любимов не обернулся.

— Действительно, пока не надо, — сказал, попыхивая трубкой, Вятич. — Иди к себе,

Люда! Пускай он успокоится...

— Это недоразумение, — попытался вызвать огонь на себя Каляев.

— Да уж... — усмехнулся Куланов. — Были когда-то и мы рысаками!

— Вы бы, молодой человек, помолчали! — добавил Похлебаев.

А слесарь-плотник-сантехник ничего не сказал. Почесал стамеской затылок и по­ шел прилаживать дверь в кабинет Игоряинова.

Через час после описанных событий Каляев позвонил в дверь кирбятьевской коммуналки. Муся встретила его в розовом кимоно, расшитом серебряной нитью. Пока они шли по темному коридору, вдоль стен которого едва угадывались какие-то пред­меты, она не проронила ни слова. И даже доведя Каляева до своей комнаты, не стала торопить разговор. Что и говорить: выдержка у Муси имелась — не зря носила она милицейские погоны.

Каляев положил свои полотенца на журнальный столик, сел в кресло, закурил и сказал:

— Дело, возможно, серьезное... — Он замолчал, надеясь, что Кирбятьева натолкнет его на какую-нибудь мысль, но русская Агата Кристи сидела, соединив губы в ниточку, и Каляеву пришлось продолжать: — Раз Эдик до сих пор не нашелся, — он выпустил пару аккуратных дымных колечек, — то, стало быть, ему помогли потеряться. Вся надежда на ваши возможности. — Он кивнул на китель, небрежно брошенный на диване.

— Дайте мне сообразить... — сказала Кирбятьева. — Так! Кому он мог перейти дорогу?.. Кому он мог помешать, такой тепличный, беспомощный?..

— У него была идея какого-то журнала. Может быть, что-то связано с этим? — на ходу стал выдумывать Каляев. — Там возникли какие-то спонсоры. Журнал, по рас­четам, получался убыточный, и спонсировать его хотели, естественно, для того, что­ бы отмывать деньги. И эти бандиты могли... Не так разве?..

— Это я во всем виновата!.. — сказала Кирбятьева и неожиданно пустила слезу. — Никакие это не бандиты, не спонсоры, это он от меня ушел...

— Можно позвонить? — прервал ее Каляев, испугавшись, что Муся начнет рассказывать о своих взаимоотношениях с Эдиком.

Телефонный аппарат стоял на маленькой тумбочке возле письменного стола, все пространство которого занимали ровные бумажные стопочки; поверх каждой скрепками были приколоты карточки с надписями: «Верстка», «Корректура-1», «Корректу­ра-2», «Текущее», «Идеи и замыслы», «Служебные бумаги», «Разное», а также «Волк приходит в полночь», «Смерть приходит и уходит» и «Караван идет в никуда». Под последни­ми тремя, вероятно, скрывались новые сочинения Марины Ожерельевой. По организации все это напоминало дерево каталогов на экране компьютера.

Каляев позвонил Феде Буркинаеву; у того, однако, трубку не сняли. Тогда он на­брал код Новосибирска и через секунду услышал Прохоренкова.

— Привет! — радостно закричал Каляев. — У тебя все нормально?!

— В общем и целом, — ответил Прохоренков и стал оправдываться: — Слушай, старик! Твоя повесть задерживается ненадолго, у нас тут с бумагой напряженка, и типография цену заломила, но ты не переживай. Месяц-другой, и все будет на мази!

— Да я не за этим, — сказал Каляев. — Я... узнать, как ты там. Значит, все у тебя нормально?

— Да вроде, а что такое?

— Ничего, просто так. Кстати, ты с Максимовым контактов не имел?

— Я уже год, как ничего о нем не слышал.

— Вот и я, — сказал Каляев. — Даже телефон его потерял. Не дашь?

— Дам, конечно. А что такое?

— Ностальгия по прежним временам заела. Хочу всех наших ребят собрать.

— Всех уже не соберешь... Ты про Диму Каплю знаешь, наверное...

— Что... Капля? — спросил Каляев.

— Умер Капля. Спился. Он ко мне прошлой весной заезжал по дороге на Колыму. К каким-то золотодобытчикам нанялся в подмастерья. Три дня у меня прожил и не просыхал ни минуты. А в декабре жена его позвонила... Запил прямо на прииске. Его из артели поперли сразу. Он продолжал, пока деньги не кончились, а потом чуть ли не побирался...

— Похоронили его где?

— Там же где-то и похоронили. Жене сообщили месяца через полтора после того, как все случилось. На могилу она не поехала... Помнишь, какие он рассказы писал?

— Да, добрые-добрые... Послушай... — Каляев помялся, прежде чем сказать, — но ведь тела Димы никто не видел... Никто из знакомых его не хоронил, а милиция наша всегда готова напутать.

Каляев поймал острый взгляд Кирбятьевой.

— В худшее как-то легче верится, — сказал Прохоренков.

— Жалко Диму, хороший был мужик, талантливый...

— Оттого-то и спился, оттого-то и умер, что хороший и талантливый... Значит, тебе телефон Максимова? Записывай, диктую.

Каляев взял со стола кирбятьевскую ручку и записал номер на первом попавшемся листке. В трубке затрещало.

— Алло, алло! — закричал Каляев. — Саша, ты меня слышишь?! Алло!.. Не слышит, — пожаловался он Кирбятьевой, — оборвалось... Я еще один звонок сделаю, ладно? — сказал он, нажимая кнопки собранной из разноцветных колец ручкой, на которой было выгравировано золотыми буквами: «Ст. л. Ожерельевой — от вставших на путь исправления читателей и почитателей из отряда N° 7». — Алло, это квартира Максимовых?! Будьте добры Николая!.. Что? Ищут?.. Нет, это его знакомый... Часа полтора назад? Нет, это не я вам звонил. Извините... — сказал он с помертвевшим лицом и надавил пальцем на рычажок. — Вот так-то, Муся... Я не думал... не верил... Сейчас соберусь с мыслями и расскажу вам все. У вас выпить ничего нет?

— На кухне, в холодильнике, — ответила Кирбятьева; она, как видно, была из тех редких женщин, которые перед лицом больших неприятностей или тем паче опасности умеют взять себя в руки и не задавать лишних вопросов. — Есть водка и молдавское сухое.

— Лучше водки, — сказал Каляев и, когда Муся вышла, позвонил Бунчукову.

Но того по-прежнему не было дома.

Каляев прошелся по комнате, потом увидел, что все еще крутит в руках листок с максимовским телефоном, перевернул его и обнаружил на обороте запись, сделанную правильным ученическим почерком: «Возможные названия: 1) „Корректор смерти”, 2) „Пятничный убийца”, 3) „Пропуск в рай”». Он понял, что ненароком вторгся в творческую лабораторию Марины Ожерельевой, и потянулся к стопочке «Идеи и замыслы», справедливо посчитав, что место листку именно там. На верхнем листе в стопочке было написано «Кр. содерж.», что, вероятно, означало «Краткое содержание». Каляев не удержался и прочитал:

«В изд-ве „Поэзия” (владелец Игорь Викторов) гибнут ред., худред., техред., зав- производством, уборщица и, м. б., еще и курьер (трупы разложить постранично). Пе­ред смертью их пытали. Подозрение падает на разных людей. Следствие делает вы­вод, что убийца — компьютерщик Вячеслав. Он приходит по пятницам проверять работу компьютеров, а трупы находят после выходных. Вокруг Вячеслава сжимают кольцо, но не арестовывают его из-за отсутствия прямых улик. Sіс! Наступает понедельник, и сотрудники, придя на работу, находят холодный обезображенный труп Вячеслава.

Тогда в изд-во корректором внедряют ст. л. милиции Ангелину Татаринову, очаровательную блондинку лет 25. Она выясняет, что все погибшие накануне смерти совершили мелкие производст. ошибки. Татаринова вносит в рукопись ошибочную правку и получает от владельца изд-ва Викторова (брюнет с разноцветными зрачками) просьбу задержаться в пятницу для срочной работы. Когда они остаются одни, Викторов подсыпает ей в кофе клофелин, но она замечает это и меняет чашки. Викторов выпивает кофе с клофелином, набрасывается на Татаринову, заламывает ей руки, связывает и достает инструменты для пыток, которые хранит в сейфе под своими рукописями.

Он — маньяк-графоман. Получив наследство от убитого брата-мафиози и основав изд-во, он мечтает опубликовать свои сочинения, но до поры держит это в тайне, т. к. боится происков недоброжелателей. В ошибках сотрудников изд-ва он усматр. злой умысел, направл. против себя, и потому убивает их.

Татариновой за счет психологического воздействия своей красоты на преступника удается отдалить пытки. Когда она уже находится на волосок от гибели, начинает действовать клофелин. Теряя силы, Викторов заносит нож над беззащитной ст. л., но в изд-во врывается ее жених, к-н милиции Василий Корепанов, почувствовавший не­ладное, который по своей инициативе страховал Ангелину. Finita!

Р.S. В эпилоге — эпизоды суда над Викторовым».

— За счет психологического воздействия своей красоты, — повторил Каляев вслух. — Это впечатляет...

Он поспешил приобщить оба листка к «Идеям и замыслам» и едва плюхнулся в кресло, как появилась Кирбятьева с подносом, на котором стояли початая бутылка водки, две рюмки и тарелка с бутербродами. Каляев налил себе и Мусе, выпил, закусил, снова налил и сказал:

— Тут, Муся, мистика чистой воды. Если вы меня не прервете, то я постараюсь связно рассказать все, что знаю, от начала до конца. После этого можете звонить в психиатрическую «скорую».

Потом он выпил еще водки, закурил и приступил к рассказу.

После ухода Каляева в «Прозе» установилась тишина. Но не было в этой тишине умиротворения — такая тишина бывает в доме, где случилось страшное несчастье, которое неминуемо должно повлечь за собой цепь других, не менее страшных происшествий. Каким-то непостижимым образом до всех сотрудников уже дошло, что Игоряинов мертв и в гибели его обвинены Любимов и Куланов. Директора «Прозы» сотрудники не любили, но в этот тяжкий момент — надо отдать им должное — никто из них не поверил в бредовую версию Вачаганского. Буквально из воздуха возникли предложения написать письмо в защиту директора и главбуха (правда, неясно кому и куда), а также — эта идея принадлежала Похлебаеву — никому не покидать помещение издательства, пока ситуация не прояснится и Олег Мартынович не будет реабилитирован. Даже реализаторы Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин проявили высокую сознательность и не пошли в столовую принимать обеденную порцию пунша.

Сам Олег Мартынович ничего не знал о поддержке, оказанной ему коллективом, потому что в ожидании Майзеля замкнулся у себя в кабинете и переживал случившееся в одиночестве. В голове директора была пугающая пустота. Всегдашнее раздражение и то покинуло его. Любимов сидел, уставясь перед собой, и пытался изо всех сил пожалеть Игоряинова. Это давалось ему нелегко, ибо еще со вчерашнего вечера, проведенного в игоряиновском доме, он подсознательно был готов найти во всем происшедшем умысел самого Виктора Васильевича. И нынче, после того, как сошла первая горячка, вызванная диким обвинением следователя, Любимова захватили мысли,содержащие укор в адрес Игоряинова. Будто бы тот мог выбирать, становиться жертвой своего преступного зятя или нет, и предпочел смерть, дабы досадить Олегу Мартыновичу. С тоской думал Любимов о том, что вечером опять нужно будет ехать к Игоряинову — на этот раз приносить соболезнования. Совершенно непонятно было, как изъявлять сочувствие родственникам погибшего, когда тебя числят, хотя и не­ праведно, нанимателем киллера.

— Энэ-бэнэ-раба, квинтер-финтер жаба, выступают крабы, все в холщовых сабо, как тупые бабы — бабы на сносях, бабы на сносях!.. — пробормотал Олег Мартынович, безотчетно копируя африканского шамана, который присваивает горестям племени некое на ходу сочиненное имя и произносит его, отправляя заодно с вербальной формулой подальше и все помеченные ею несчастья; страждущим это иногда помогает. — Рабы — немы, мы — не рабы, мы жрем бобы и маринуем грибы! — продолжил шаманствовать Олег Мартынович.

Еще в молодости он выработал алгоритм поведения в стрессовых ситуациях: вести себя так, будто ничего не случилось, но на практике ему никогда не следовал; сейчас, однако, был тот редкий случай, когда директор «Прозы* попытался взять себя в руки. И коль скоро другие средства исчерпались, абсурд жизни должна была перешибить абракадабра.

— А нам все равно... а нам все равно — что повидло, что говно, — прогнусавил он на мотив известной песенки и придвинул к себе «Фруктовую диету*, намереваясь наперекор всему посмотреть правку, внесенную корректором.

Но уже вступительная статья вызвала у него отвращение. «Положа руку на сердце, автор сознается, что принадлежит к той обширной группе граждан, которых следует считать скорее теоретиками, нежели практиками, — читал он вымученный бессонными ночами текст. — Но вот какая странная вещь: автору-теоретику было интерес­но писать, и потому он льстит себя надеждой, что кому-то будет интересно читать*.

«Господи, какая белиберда!* — подумал Любимов. Корректура была решительно отодвинута на край стола, а ее место заняла безымянная папка. Любимов развязал тесемочки и, к своему удивлению, обнаружил «Титанового льва* Тарабакина, которого сам возвратил автору. «Глюки! — подумал Олег Мартынович. — Не схожу ли я с ума?» И «Титановый лев» был тоже отправлен на край стола, а вместо него директор «Прозы» придвинул другую безымянную папку. Он развязывал ее с опасением, что и там окажется сочинение вездесущего Тарабакина, но нет: в папке была отпечатанная на машинке рукопись, озаглавленная «Мы крови своей не жалели...», и короткое, написанное от руки авторское предисловие.

«Пятьдесят лет минуло с того огневого времени, о котором пойдет мой рассказ, — писал автор[2]. — Много воды утекло с тех пор, развенчан культ личности, произошла перестройка, и установились ценности рыночных отношений. Из участников тех далеких героических событий, возможно, живы только я и тов. Колотовцев Г. Б., бежавший после войны к американцам. Недавно я видел тов. Колотовцева Г. Б. по телевизору как члена делегации американских ученых профессоров, помогающих подниматься с колен нашей науке. И, значит, теперь у меня развязаны руки и есть моральное право рассказать обо всем.

Все фамилии, упоминаемые мною, подлинные, за исключением тех, что были изменены по рекомендации компетентных товарищей. Названия населенных пунктов в большинстве своем опущены, но свидетели описываемых событий без труда узнают описываемые места.

В районах, где происходили многие из описываемых событий, остались свидетели происходившего и даже, может быть, самые непосредственные участники. Поэтому, кроме меня и Колотовцева Г. Б., надо поискать и других людей, которые в состоянии пролить свет на эту мало кому известную страницу Великой Отечественной войны.

Сила Бородавин, капитан запаса».

Любимов тяжело вздохнул и — лишь бы не возвращаться к «Фруктовой диете» — продолжил чтение:

«Теперь об этом можно рассказать. Конечно, когда откроются все архивы и будущие исследователи стряхнут пыль веков с папок, в которых заключены рапорта и шифрограммы, многое предстанет в ином свете. Но дух тех героических дел не сможет открыть никакая бумага. Лишь реальные участники событий способны донести до будущего атмосферу этих удивительных событий.

В ноябре 1941 г., когда фашистские полчища стояли под столицей нашей Родины, героической и несгибаемой Москвой, меня вызвали в штаб кавалерийского корпуса под командованием выдающегося конника генерала Доватора, в котором я служил фуражиром, где вручили предписание срочно отбыть в Энск в распоряжение тов. Панина В. К., командира в/ч (впредь буду именовать ее в/ч Икс). На сборы мне дали два часа. Я пожелал моим товарищам ратных успехов, поцеловал моего боевого коня и отбыл.

До войны я работал зоотехником в племенном хозяйстве, которое патронировал лично тов. маршал Семен Михайлович Буденный, и, будучи призван в кавалерию, по­лучил из рук командования этого коня, присланного из хозяйства в порядке шефской помощи. Добрый был конь! Звали его Варяг.

Горько было ехать в Энск, когда навстречу мне мчались эшелоны с живой силой и боевой техникой, готовые сразиться с лютым и вероломным врагом. Поздним вече­ром я прибыл в Энск, маленький, ничем не примечательный городок на Волге, и по­шел на поиски в/ч Икс. В комендатуре меня удивили, сказав, что никогда о такой в/ч не слышали, и сдали меня в Особый отдел. Там тщательно изучили мои документы и вызвали тов. Бескаравайных.

На его портрете остановлюсь особо. Это был высокого роста, настоящий богатырь, могучий мускулами и острый умом. Глаза его всегда были внимательны, будто он все вокруг изучает, изучает и никак не может изучить до конца. Голос он имел негромкий, но враги частенько трепетали, услышав Матвея Бескаравайных. С друзьями он был честен и прям, как и полагалось коммунисту той поры, в быту скромен и привержен высокой морали. Еще его отличала тяга к поэзии. Он не расставался с книгой стихов поэта Демьяна Бедного и часто в минуты затиший с художественным выражением читал стихи товарищам.

Тов. Бескаравайных вошел в Особый отдел, сличил фотографию на моих документах с моим лицом и сказал радушно:

— Здравствуйте, товарищ Бородавин. Ждем вас вторые сутки, остальные все уже прибыли.

Я не спросил, кто такие эти остальные. В армии лишние вопросы не приняты. Мы тепло попрощались с особистами и вышли на улицу. Дул пронизывающий ветер, мела поземка. Мы вышли к Волге. Великая русская река уже покрылась льдом. Правда, это я увидел на следующий день, а тогда вокруг было темно, как в могиле. Настроение у меня было приподнятое. Мы прошли по-над берегом и оказались возле забора, в ко­тором была железная дверь без надписи. Тов. Бескаравайных постучал. Нам открыли, но, прежде чем впустить, потребовали назвать пароль, который тов. Бескараванных назвал (пароль был „Пушка”). Пройдя дверь, я увидел двух человек в полушубках, вооруженных винтовками, а на крыше двухэтажного строения, как мне показалось в темноте, было устроено пулеметное гнездо (так назавтра оно и оказалось).­

Охрана в полушубках была передовой линией контроля. Войдя в строение, я предъявил документы лейтенанту в форме сотрудника госбезопасности. Здесь тов. Бескаравайных оставил меня. Лейтенант провел меня в следующую комнату, куда вошла кастелянша (кто она, я узнал позже, а тогда из-за белого халата я принял ее за врача), и мне приказали раздеться. Я задал было вопрос о тов. Панине В. К., к которому мне предписали явиться, но лейтенант ответил, что пока мое дело выполнять указания. Лишь через месяц я узнал, что никакого тов. Панина В. К. не существует в природе.

Когда я разделся, кастелянша забрала мою верхнюю одежду, и мне вручили пакет, в котором находился хороший костюм, штиблеты и рубашка, а также отдельные брюки, фуфайка и тапочки на меху. В моей жизни никогда раньше не было настоящего костюма. Лейтенант сказал мне надеть костюм. Я повиновался, после чего он указал на дверь. Но не на ту дверь, через которую ввел меня, а на другую, в противоположной стене. Я прошел в следующее помещение, где пожилой человек в штатском опять попросил меня предъявить документы.

Я растерялся, потому что понял, что забыл их в гимнастерке, и попытался вернуться в комнату, где переодевался, но она уже была заперта с той стороны.

— Вот так-то, товарищ Бородавин, — сказал этот человек, — никогда не надо терять бдительность. Вот ваши документы.

Он протянул мне документы. Я открыл их и увидел свою фотографию, но фамилия была Чупрынин, а имя имя-отчество Александр Ноевич.

— Это не моя фамилия, — сказал я.

— Теперь ваша! — сказал пожилой человек и указал мне пройти в следующую комнату.

Больше этого человека я не видел. Уже когда мы находились в тылу фашистов, в минуту откровения тов. Бескаравайных сообщил, что он оказался предателем, утром следующего же дня его арестовали и расстреляли. В связи с этим документы на Чупрынина у меня позже отобрали, и с целью запутать врага нам выдали новые документы, но уже с нашими прежними фамилиями.

В следующей комнате я встретился с моими будущими соратниками по оружию и боевым делам. Находился там и тов. Бескаравайных, который приветствовал меня как старого знакомого. Он познакомил меня с бывшими в комнате людьми, потом провел меня в столовую, где меня накормили ужином — перловой кашей со свининой, чаем с сахаром и хлебом (хлеб был черный, но зато без счета!), а затем проводил в комнату, где стояло шесть коек. Пять из них уже были заняты теми, с кем меня знакомил тов. Бескаравайных. Он указал мне на свободную койку возле окна и сказал:

— Отдыхайте, товарищ Чупрынин. Завтра вам придется включиться в учебу. Подъем в шесть ноль-ноль, — и обратился ко всем лежащим: — Спокойной ночи, товарищи! Через три минуты гасим свет.

— Спокойной ночи, товарищ Бескаравайных! —ответили лежащие.

Я разделся и лег. У меня была мысль, когда погасят свет, расспросить кое о чем соседа справа, чье лицо заслуживало доверия. Но свет еще не погас, а я уже заснул. Впервые за полтора месяца я заснул не под грохот орудий или стук колес, а спал раз­ детым и на простынях...»

...В дверь постучали.

— Секундочку! — крикнул Олег Мартынович, думая, что это Майзель, придал лицу беспечное выражение, свидетельствующее о том, сколь малое значение он придает беспочвенным обвинениям, и пошел открывать.

Но за дверью оказалась Изабелла Константиновна. Любимов, хотя и считал Изабеллу Константиновну отпетой дурой, сам когда-то пригласил ее работать в издательство. Паблик Рилейшнз была школьной подругой его жены Жанны Петровны и даже свидетельницей на свадьбе Жанны Петровны и Олега Мартыновича, а жена — единственным человеком, просьбы которого грозный директор «Прозы» выполнял без рассуждений. Вот уже три года Олег Мартынович расплачивался за свою мягкотелость. Паблик Рилейшнз, чуждая субординации, запросто входила к нему в кабинет и в присутствии сотрудников называла его уменьшительным именем Олежек. Будучи в на­строении, Олег Мартынович над этим посмеивался, но в иные моменты с трудом удерживался, чтобы не сказать Изабелле Константиновне какую-нибудь гадость.

— Олежек, мы все возмущены свалившимися на тебя инсинуациями, — сказала Паблик Рилейшнз, переступая порог. —. У меня есть версия!

— Хм... — неопределенно отреагировал Любимов, несколько сомневаясь в том, могут ли инсинуации сваливаться.

— Версия! — воодушевленно продолжила Паблик Рилейшнз, бюстом вдавливая директора в кабинет. — Я знаю, кто убил Виктора Васильевича. Сделать это мог лишь один человек — этот... который сочиняет любовные романы. Он и Люда... Он втянул нашу Людочку, уговорил наивную девочку — ну, ты понимаешь, Олежек, он влюбил в себя девчонку и втянул... Они выкинули Виктора Васильевича в окно, а их сообщники увезли его на машине. То есть уже не его, а его труп... Это точно — там никого больше было! А этот сочинитель...

— Каляев его фамилия, — сказал Любимов.

— Да, Каляев! — воскликнула Паблик Рилейшнз так, будто фамилия и была недостающей уликой, которая должна изобличить преступника. — Этот Каляев крутится здесь уже второй день, а прежде мы его ни разу не видели... Нет, Олежек, это неспроста, преступника всегда тянет на место преступления — почитай классику! Дикая ситуация — убийца, уверенный в безнаказанности, обосновался в издательстве, что­ бы беспрепятственно уничтожать улики, и будь уверен: он уже все уничтожил. Он нахально измывается над нами, он бросает нам вызов! Да, да, Олежек, — то, что он средь бела дня, когда все издательство в трауре, затаскивает твою секретаршу в кладовку, — это открытый вызов! И к тому же он говорит какие-то глупости о Достоевском и Тургеневе... Представь себе, он пытался внушить мне, что Тургенев был баб­ник и пьяница, а писал за него Герасим — тот, который Муму. Видимо, он нас всех тут считает дурами...

— Это веский аргумент, чтобы посадить Каляева за решетку, — сказал Олег Мартынович.

— Ты мужественный человек, Олег. Шутить в твоем положении... Но ты зря не хочешь прислушаться ко мне. И, кстати, не только ко мне — на эту версию меня на­ толкнул Верховский...

— А-а, Верховский... — Любимов поскреб бородку. — Кстати, Белла, передай ему эту рукопись. Сейчас же передай, пока он не ушел. — Он завязал тесемочки и вложил папку с бородавинскими мемуарами в руки Паблик Рилейшнз. — Это срочно. Пусть, кровь из носу, к завтрашнему дню прочитает и даст -заключение.

— Верховский тоже уверен, что Игоряинова убил Каляев, — веско произнесла Паблик Рилейшнз, хотя полчаса назад, когда она поделилась своими соображениями с Гаем Валентиновичем, тот лишь воскликнул: «Замечательно!»— и убежал, не желая слушать дальше. — Как ты не понимаешь?! Если доказать причастность Каляева к убийству, то это снимет обвинения с тебя! — Паблик Рилейшнз ощутила себя полномочным полпредом сплоченного коллектива. — Мы же о тебе печемся! Посмотри в зеркало — на тебе лица нет!..

— Уйди, Белла! — с затаенной угрозой сказал Любимов. — Лучше уйди! Уйди, умоляю!

Паблик Рилейшнз отступила на шаг, глянула Олегу Мартыновичу в глаза и тихо ойкнула.

— Уйди, — повторил он, наступая на нее. — Поскорее уйди, — и неожиданно за­орал так, что зазвенели стекла: — Убирайся, черт тебя побери!!!

Крик этот разнесся по издательству; сотрудники вздрогнули, поглубже втянули головы в плечи и принялись изображать трудовой порыв, а Людочка, еще не отошедшая после инцидента в кладовке, тяжело, животом, всхлипнула.

Изабелла Константиновна пришла в себя уже в коридоре; в руках у нее была папка с бородавинской рукописью, перед нею — запертая дверь в директорский кабинет. Постояв немного, она деловой походкой направилась к Верховскому и сказала весьма значительно:

— Гай Валентинович! Олег Мартынович просил это прочитать и высказать суждение. Срочно!

— Уже приступаю, дражайшая Изабелла Константиновна! — молвил Верховский, но, когда Паблик Рилейшнз вышла, отрешенно закурил и ни к чему приступать не стал.Гай Валентинович пребывал в шоке, и его шок имел филологическо-ветеринарный оттенок: только что, листая по какой-то редакторской надобности толковый словарь, он прочитал, что роды у «ежей, барсуков и некоторых др. животных* называются опоросом...

Ближе к концу рабочего дня приехал адвокат Майзель. Выслушав Олега Мартыновича, который, пройдя через фазу наивысшей взбудораженности, опять находился в глубочайшей депрессии, Майзель сделал пару звонков, потом потребовал кофе, от­ пустил тонкий комплимент Людочке, пришедшей с подносом, и попросил послать кого-нибудь за коньяком.

— А пока, — сказал Майзель, — я расскажу детский анекдот по случаю. Ползут два муравья, перед ними — рельсы. Один муравей попер прямо, а другой говорит: «Умный в гору не пойдет!» — и побрел вдоль колеи.

— А почему этот анекдот по случаю? — спросил Любимов.

Но тут зазвонил телефон, и Майзель ничего не успел объяснить.

— Вас, — сказал Любимов.

Майзель приложил трубку к уху и несколько минут мычал и кивал головой.

— Спасибо, дружок! — наконец произнес он в трубку членораздельно, положил ее на рычаг и поднял глаза на Любимова: — Следователь Вачаганский по соответствующему ведомству не числится, и, вообще, дело по заявлению гражданки Игоряиновой Клавдии Максимовны находится в зачаточном состоянии. Никто вашего президента пока не искал и искать не думал, следовательно, и версий насчет его исчезновения нет никаких. Открывай! — велел он вошедшему с бутылкой коньяка Вовику Нагайкину. — Эх, ребята, лучше бы уж вами занялась милиция!