Очень мелкий бес

4

Каляев сидел на скамейке, курил и думал о своем романе. Старушки, которые выгуливали по аллее детей, глядели на него с подозрением: Каляев прикрывал нос от тополиного пуха платком, и струйки дыма вырывались из-под переплетенных желтых букв «А» и «К». Курить ему, конечно, не следовало, но он всегда закуривал, когда вспоминал о романе, который, с тех пор, как он познакомился с Андропкиным, не продвинулся и на десяток страниц. Можно было бесконечно костерить Конотопова, сбившего его с пути истинного, но Каляев понимал, что виноват сам. Это было тем более обидно, что поначалу роман писался легко.

Идея, положенная Каляевым в основу романа, была ровесницей русской литературы и отражалась уже в названии «Лишний человек нашего времени». Сюжет держался на взаимоотношениях главного героя, писателя Григория Александровича Двинского, и юной поэтессы Мэри; действие, сдобренное обильными авторскими отступлениями, происходило в доме творчества, где Двинский отдыхал после нескольких месяцев, проведенных в стреляющей Чечне, и вмещало события, обыкновенные для мест такого рода; выделялся разве что безобразный скандал с мордобоем, навязанный Двинскому молодым офицером, пребывающим в послегоспитальном отпуске и, несмотря на позднюю осень, ходившим в распахнутой шинели: под шинелью была видна блестевшая на пятнистой гимнастерке медаль «За отвагу». Впрочем, сама драка описывалась вскользь, а вот предшествующий ей спор был приведен подробно, так, будто Каляев записал его где-то на диктофон и затем расшифровал фонограмму.

Задача, которую Каляев поставил перед собой, выглядела столь же наивно, сколь и невыполнимо. «Все должно быть, как в жизни», — сказал он себе однажды и после делал вид, будто не знает, что в литературе, «как в жизни», быть ничего не может — даже в его романе, где прототипами действующих лиц выступали Бунчуков, Порту­лак, Панургов и иже с ними, и даже не прототипами, а как бы отчасти соавторами, поскольку изо дня в день подкидывали Каляеву новый материал. «Как в жизни» получалось только то, чего Каляев искренне не желал: Двинский, вопреки его стараниям, смахивал на него самого, и ничего тут не помогало — и то, что он наделил своего персонажа бледностью и хладнокровием, тогда как сам был розовощек и отличался непосредственной реакцией; и то, что тот был лет на десять старше него, когда-то служил в армии офицером и писал на армейские темы, тогда как военное образование самого Каляева ограничивалось институтской военной кафедрой; и то, наконец, что Двинский был холост, женщин презирал и бедную Мэри ни капельки не любил, а Каляев давным-давно женился, обожал вращаться в женском обществе и частенько влюблялся. Было нечто такое — неуловимое, но и ощутимое вполне, — что вынуждало Каляева, перечитывая поутру написанное за ночь, в ужасе хвататься за голову и бормотать: «Господи! Да это же я сам! Белиберда какая-то!..» В конце концов он устал с собой бороться и отдался на волю волн, в оправдание себе вспоминая шутку, которую мадам Бовари выкинула с Флобером.

И вот сейчас, затягиваясь горьковатым дымом и ощущая противный ком в горле, Каляев думал о том, что роман остановился вовсе не потому, что его соблазнил легким заработком Конотопов, а потому, что идея с Двинским-Печориным насквозь фальшива, и все ассоциации с аллюзиями фальшивы, и сюжет... «Надо все сжечь и писать от первого лица», — вдруг решил Каляев и — увидел Людочку, перебегающую через дорогу. Она пересекла трамвайную линию, остановилась у заборчика и стала оглядываться.

— Эгей, прекрасная девушка, вы случайно ищете не меня?! — закричал Каляев и помахал Людочке рукой.

Людочка хотела крикнуть в ответ что-то вроде «Вас, прекрасный юноша!», но оробела и, перебравшись через заборчик, выдавила:

— Ну вот...

— Вот ну! — передразнил ее Каляев, выбросил сигарету и спрятал платок в карман. — Итак, главный пункт нашей программы: мы идем покупать подарок Бунчукову. Курс зюйд-норд-вест, и в ногу не идти, дабы не создать угрозу резонанса, в результате которого возможно обрушение тверди земной и тверди небесной, а также погнутие земной оси. Обопритесь, прекрасная девушка, на мою крепкую мужскую руку, и я введу вас в новый, доселе неизвестный вам мир, который и без вас был неплох, а с вами станет столь хорош, что тот, кто сам его не увидит, ни за что в его существование не поверит. Вперед!

Завершив этот короткий, но выразительный монолог, Каляев подхватил Людочку под локоть и повел по аллее. Людочка представляла начало свидания совсем по-другому. Каким оно должно было быть, она, правда, точно сказать не могла, но ожидала,что Каляев скажет что-нибудь значительное, а затем, не исключено, даже поделится с ней чем-нибудь сокровенным; в любом случае она надеялась получить подтвержде­ние своей догадки насчет Игоряинова и не сомневалась, что разговор пойдет о телепатии и гипнозе. Но Каляев понес нечто непонятное и явно издевательское. Следовало обидеться, и Людочка задумалась, как половчее это сделать, чтобы, с одной стороны, не оттолкнуть Каляева невзначай, а, с другой, дать понять ему, что так обращаться с собой она не позволит. Каляев же плавно перешел к тому, что следует подарить Бунчукову.

— Наш Бунчуков не прост, ох не прост, — говорил он, — и чем-нибудь тривиальным тут не отделаешься. Как-то, вы не поверите, мы ему подарили в складчину слона. Ну, не слона, а слоненка — слон не проходил в двери. Бунчуков кормил его морковкой и поил молоком из соски. Возни, известное дело, было много: одно купание чего стоило, да и слон — не котенок, его песочком пользоваться не приучишь. Но Бунчуков слоненка любил, и тот ему отвечал взаимностью. Едва Бунчуков выходил из троллейбуса на своей остановке, как умное животное, чувствуя его приближение, начинало трубить и бить копытами, отчего у соседей снизу падали люстры и осыпалась штукатурка, но они были членами «Общества любителей хоботных» и всё терпели. Проблемы возникли, когда слон вырос и пришлось разбирать потолок и, соответственно, пол у соседей сверху. К несчастью, соседи сверху животных не любили и обратились к участковому. Людей можно понять: любовь вещь такая — или она есть, или ее нет. Вообрази, что ты не любишь слонов, но вынуждена ходить по выступаю­щей из-под ковра слоновьей спине. К тому же слон попался игривый, не хотел стоять смирно, и ковер шевелился, из-за чего соседи сверху падали и ломали себе руки, ноги и позвоночники. В общем, жуть, и слона свезли в зоопарк. Слон не пережил разлуки с Бунчуковым, отказался принимать пищу и погиб, жертва бескорыстной любви! Чучело его можно видеть в Зоологическом музее. Бунчуков тоже перестал есть и был близок к летальному исходу, но, к счастью, рядом оказались мы, его друзья. С нашей помощью он превозмог свое горе и потом описал эту историю в рассказе «Девочка и слон», где в образе девочки вывел себя. По этому рассказу был снят мультфильм, который получил «Пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля и малого «Оскара». (Людочка, хотя была занята своими мыслями и слушала рассеянно, вспомнила, что как будто читала что-то похожее и даже видела такой мультфильм.) Или вот, однажды, — вдохновенно продолжал Каляев, — мы подарили Бунчукову «Киндер-сюрприз», здоровущее такое шоколадное яйцо сантиметров сорок в поперечнике, и внутри оказались игрушечка пластмассовая и тысяча долларов одной бумажкой. Этих денег, кстати, ему как раз хватило, чтобы разделаться с долгами, в которые он влез, когда оплачивал транспортировку слона в зоопарк. А в прошлом году мы подарили ему четырехместный водный велосипед, — вспомнил Каляев свое катание в парке. — Бунчуков его переправил в Венецию, где намеревается плавать по каналам. Дело за достойной компанией. Он в принципе не выносит одиночества, а велосипед к тому же, как я уже сказал, четырехместный. Если у тебя нет противопоказаний, эту компанию Бунчукову можем составить мы с тобой, и еще возьмем с собой Муську Кирбятьеву, ты о ней, конечно, слышала. Эта детективщица такая, ей по десять тысяч баксов за роман платят. Черным налом, разумеется. Муська сейчас на полном серьезе пишет роман, где все сюжетные ходы взяты из «Героя нашего времени». Правда, смешно?

— Почему же смешно? — возразила Людочка, которой давно хотелось сказать что- нибудь в пику Каляеву. — Ничего в этом смешного нет. Если автор пишет всерьез и при этом ничего не скрывает — что он взял и откуда. Наоборот, может оригинально получиться. «Герой нашего времени» нашего времени... — Она запнулась, ощутив неуклюжесть фразы.

— Прекрасный каламбур! — воскликнул Каляев. — Это такое редкое сочетание: красивая девушка и остроумная речь!

«Нет, он потешается надо мной», — подумала Людочка и шевельнула плечом, вынимая локоть из ладони Каляева. Но получилось так, будто сам Каляев ее руку и вы­пустил, потому что в этот момент он застыл, уставившись на витрину с многочисленными бутылками. Пока Каляев разглядывал наклейки, Людочку посетила мысль, что следует гордо распрощаться и уйти; она уже искала подходящие для этого слова, когда Каляев обернулся и сказал:

— Помоги мне выбрать, пожалуйста. Я подумал, шут с ним, с каким-то там необыкновенным подарком, куплю я лучше Бунчукову бутылку.

— Купите со змеей, — посоветовала Людочка, указывая на четырехгранный сосуд с китайскими иероглифами. — В одном флаконе и выпивка, и закуска!

Каляев рассмеялся. Людочка улыбнулась тоже: ей стало приятно, что удалось рас­смешить Каляева.

— Это редкое дамское качество — уметь попадать в тон мужчине, который несет ахинею, — сказал Каляев, — и при этом самой до ахинеи не опускаться. Ты подойдешь обществу, которое собирается у Бунчукова. Но насчет Венеции я не шутил, у нас с Бунчуковым наклевывается туда поездка на писательский семинар, — зачем-то соврал он. — Какой-то шалый миллионер с Сицилии собирает со всего мира авторов любовных романов. Свои причуды у богатых... А я в Венеции еще не был, так что отказываться грех.

Говоря это, Каляев пытался сосчитать в уме, хватит ли ему денег на указанную Людочкой бутылку — проклятая змея стоила недешево. С деньгами, которые жена выдала на хозяйственные расходы, выходило, что хватит и даже останется десятка на крайний случай, но совершенно не ясно было, как после оправдываться дома. И хотя Каляев принял решение мгновенно (не мог же он ударить в грязь лицом перед девушкой?!), при мысли о жене его чело омрачилось.

— Змею мы съедим на десерт, — сказал он, засовывая бутылку в Людочкин пакет. — Когда я был в экспедиции на Амазонке, мы день и ночь ели змей. Рыба там в верховьях сплошь ядовитая, а змеи — наоборот. Если полить майонезом и посыпать перчи­ ком, получается похоже на куриные сосиски. Если же пропустить змею через мясо­ рубку да кориандра с базиликом присовокупить, то можно сделать пуанты — это такая туземная разновидность пельменей, рецепт изготовления которых принадлежит инкам. Он считался утерянным, но нам удалось выкупить у живущего в сельве индейского племени древний манускрипт с кулинарными пиктограммами. Бунчукову уда­ лось пиктограммы разгадать, и с тех пор он питается блюдами древнеиндейской кухни, в том числе и пуантами. Да, чуть не забыл: перед подачей на стол пуанты посыпаются майораном...

За такими, примерно, разговорами они добрались до Бунчукова. Впрочем, если не отступать от истины, говорил один Каляев, а Людочка просто не знала, что говорить; заведи Каляев речь о президенте «Прозы», она с удовольствием бы поддержала разговор, но Каляев старательно эту тему обходил, и Людочка сделала вид, будто не придает происшествию с Игоряиновым никакого значения.

Каляев нажал кнопку звонка, под которым был нарисован большой кукиш.

— Входите, открыто! — крикнули за дверью.

И они вошли в освещенную красным светом прихожую — лампочка здесь была заключена в колпак из красного стекла. Им навстречу понесло запахом какой-то еды — не то, чтобы противным, но чересчур густым.

— О! Это что-то по древнеиндейскому рецепту, — успел сказать Каляев, как тут же мимо них из комнаты на кухню пробежали два раздетых по пояс человека.

Один из них, плотный, с ладно вылепленной мускулатурой, при виде вошедших взмахнул на ходу махровым полотенцем с Микки-Маусом в виньетке из белых мышек и сказал:

— Пардон! У нас авария!

А другой ничего не сказал, но бросил на Людочку с высоты своего баскетбольно­го роста, как ей показалось, заинтересованный взгляд.

Из коридора было видно, как они принялись что-то собирать на полу, причем высокий пристроился на корточках и орудовал совком, а плотный, стоя на четвереньках, промокал пол полотенцем и отжимал его над мусорным ведром.

— Я супу грибного наварил, думал вас супчиком порадовать, — закричал плотный, — а вот этот... вот этот... Вот этот кастрюлю опрокинул. Алкоголик паршивый!

Дай, говорит, супчиком оттянусь до подхода гостей — и оттянулся! Храпоидол! Век бы тебя не видать!

— Да сам ты эту кастрюлю и опрокинул, — вяло возразил длинный, царапая пол совком; косичка, в которую были забраны его волосы, подпрыгивала в такт движениям руки. — Я в дверях стоял, когда кастрюля упала, а ты у плиты был и локтем ее зацепил.

— Реникса какая! — аж задохнулся от возмущения плотный. — Ты меня с кузнечиком путаешь. Как я мог ее локтем зацепить, если я лицом к плите находился? У меня локти сзади, а не спереди. Смотри!

И для вящей убедительности он, не выпуская из рук тряпки-полотенца, поднес локоть с налипшей маленькой грибной шляпкой к носу длинного.

— Я у дверей стоял, — флегматично гнул свое длинный, — и если ты считаешь, что при этом я все-таки сумел свалить кастрюлю, то, значит, ты признаешь за мной способность двигать предметы на расстоянии.

— Как же, как же! — скорчил презрительную мину плотный. — Ты даже руками и ногами так двигать не умеешь, чтобы чего-нибудь не свалить. Или вот, к примеру, скажи, ты умеешь двигать ушами?

— Можно подумать, что ты умеешь.

— Умею!

— Подвигай!

— Ну, если не я, то бабушка моя умела. В юности она, между прочим, была очень миленькая и похожа на девушку, которую привел Каляев. И заметь, не хочет нас с ней знакомить...

— Людмила, — сказал Каляев, — коллега известного вам Виктора Васильевича Игоряинова, в некотором роде близкий ему человек...

Людочка запротестовала:

— Я всего лишь секретарь Виктора Васильевича.

— А это писатель Борис Бунчуков и поэт Вадим Портулак! — сказал Каляев, указывая на ползающих по полу друзей.

— Писатель Бунчуков! — поклонился, не вставая с четверенек, Бунчуков и плюхнул в ведро полотенце.

— А я, стало быть, поэт Портулак, — сказал Портулак таким унылым тоном, слов­но и он не прочь побыть Бунчуковым, но коль скоро это место занято, то он согласен и на Портулака.

— Прошу простить за наш вид, но этот злодей перевернул кастрюлю супа, — не пожелал Бунчуков свернуть разговор на мирные рельсы. — Теперь придется его на­казать и оставить без сладкого. А какой был супчик! Из свежих подосиновиков...

— С шоколадом? — вставил Каляев. — По индейскому рецепту?

— И с карамелью, — вздохнул Бунчуков. — По рецепту племени чучо.

Людочка перевела глаза с одного говорящего на другого и спросила:

— А где вы подосиновики в мае берете?

— Я их и в мае, и в ноябре, и в январе в ванне беру. Там у меня целые заросли комнатных подосиновиков. С тех пор, как Дрюша привез семена, их у меня всегда завались.

— Я привез с Амазонки, — уточнил Каляев. — А Дрюша — это сокращенно от Андрюши.

— Не представляете, как резво растут эти амазонские подосиновики, — продолжал Бунчуков. — Иногда снимешь утром урожай и пойдешь прогуляться. Возвращаешься, а они уже снова прут, через край ванны переваливаются.

— Главное, чтобы в комнату не заползали и не кусались, — сказала Людочка, показывая, что понимает шутку.

— У меня всюду по квартире капканы. Они не пройдут! Но пасаран!

Между тем останки грибного супа были собраны.

— Ты, Вадим, — распорядился Бунчуков, — вытряхни ведро в унитаз, а я полом займусь.

— Так я и разбежался, — ответил Портулак, однако взял ведро и отправился в туалет. Бунчуков же сбегал за еще одним махровым полотенцем и принялся мыть пол.Каляев повел Людочку в комнату.

— А почему он пол полотенцами моет? — спросила Людочка, когда они оказались вне досягаемости слуха Бунчукова.

— Так завещала его покойная бабушка, — не задержался Каляев с ответом. — В этом есть некий сакральный смысл. Но лучше обо всем спросить самого Бориса.

Если кухня Бунчукова выглядела обыкновенно, то комната, куда вошли Каляев и Людочка, являла странное зрелище. Посреди, в окружении стульев, лежал на спине треснувшим зеркалом кверху старый трехстворчатый шкаф. Всю стену напротив входа занимали почетные грамоты — большие и маленькие, с профилями и без профилей, в рамках и без рамок. Стена справа от почетных грамот была пуста, если не считать красной стрелки с надписью «Спать сюда!», указывающей на дверь в смежную комнату, бархатного знамени с вышитой золотом надписью «19-му молокозаводу — победителю» и висящего над знаменем пионерского горна. Еще одну стену украшала гигантская полосатая шкура с пришитой к ней кроличьей головой со стоячими ушами, под шкурой стояло канапе с двумя креслами по бокам; и даже четвертая сторона прямоугольника комнаты, состоящая из громадного окна и выхода на балкон, смотрелась необычно, потому что все стекла были исписаны фломастером.

Все это произвело на Людочку столь глубокое впечатление, что она не сразу обратила внимание на двоих людей сидящих в креслах. Между ними, на канапе, стояли наполовину опорожненная литровая бутылка водки, банка с огурцами и две внуши­тельные рюмки. Один из них, поймав взгляд девушки, поднялся и назвался:

— Пшердчжковский.

— Людмила, — сказала Людочка.

— Но фамилию мою запоминать бесполезно, потому что в ней пять согласных подряд — «эр», «дэ», «че», «же» и «ка», и ее все равно всегда путают, — грустно сказал Пшердчжковский и снова опустился в кресло.

Другой человек сидел не шелохнувшись, смотрел прямо перед собой и готовности знакомиться не изъявлял.

— Это Герасим, он глухонемой, — сказал Каляев Людочке. — Да-да, не удивляйся.

Когда его родители узнали, что сын родился глухонемым, они нарекли его Герасимом в честь Тургенева. Он работает тамбурмажором.

Людочка хотела спросить, кто такой тамбурмажор, но тут глухонемой Герасим повернул к ней голову с висячими усами и выдал протяжный звук:

— Ы-ууумх...

Здравствуйте, — сказала Людочка, приняв это за приветствие.

— Ы-ууумх, — повторил Герасим.

— Он не слышит и не говорит, но все понимает по губам, — поторопился вставить Каляев.

— Ы-ууумх, — снова издал звук Герасим.

— Он приглашает нас выпить водки, — сказал Каляев. — Для разгона.

— Водка — яд! — возвестил Пшердчжковский и живо налил себе полную рюмку.

— Страшный яд, — подтвердил появившийся в дверях Бунчуков, — но зато очень полезный.

— Мы же тебе подарок принесли! — вспомнил Каляев. — Тебе, Бунчуков, как грандиозному любителю животных, анималисту-любителю, так сказать...

Из пакета была извлечена бутылка со змеей.

— Я ее пригрею на груди, — сказал Бунчуков.

— Мыслишь правильно, — одобрил Каляев. — И делай это, не откладывая, пока не надел рубашку.

Бунчуков оглядел себя, потом Людочку, поставил бутылку на дверцу шкафа и сказал Портулаку:

— Ну и вид же у тебя, — тоже мне, стриптизер нашелся!

И они отправились в смежную комнату.

— Это он смущается, — шепнул Людочке Каляев.

А Пшердчжковский взял бутылку, поглядел ее на свет и констатировал:

— Это — змея! По этому поводу следует выпить.

Твердой рукой он налил себе полную рюмку. Людочка, которая находилась рядом с ним и видела, как он наливал себе прошлый раз, могла поклясться, что больше он рюмки не касался. Тем не менее — факт: рюмку пришлось наполнять заново.

— Ы-ууумх, — булькнул Герасим, по-прежнему оставаясь неподвижным, словно был не только глухонемым, но и парализованным.

— Прости, — сказал Пшердчжковский и налил ему тоже.

В дверь позвонили.

— Открыто! — закричал Бунчуков, пробегая через комнату и на ходу застегивая рубашку.

Коридор заполнился голосами. Каляев переставил стеклотару с канапе на шкаф, усадил Людочку и уселся сам.

— Ну, как тебе здесь нравится? — спросил он.

— Ничего... — расплывчато ответила Людочка, но немедля поправилась, желая сделать Каляеву приятное: — Интересно...

— Будет еще интереснее, — сказал Каляев, нов тот же момент отвлекся от Людочки и закричал: — О-о-о! Кого я вижу! Сколько лет, зим, осеней и весен!

А видел он перед собой человека лет сорока с благородной седой прядью в густой шевелюре, неестественно блестящими крупными зубами и в очках с большущими стеклами. Этот человек держал авоську, в которой соседствовали две бутылки шампанского, баночка черной икры, две пачки чая в блеклой упаковке, гроздь бананов и сувенирная коробка со спичками.

— Андрей Николаевич, дорогой! — человек распахнул руки, будто хотел обнять Каляева.

Постояв несколько мгновений в такой позе, он деловито выложил шампанское и икру на дверцу шкафа, а авоську зацепил за кроличье ухо, и она повисла между Каляевым и Людочкой.

— Рекомендую: Мухин Иван Михайлович — лучший бизнесмен среди инвалидов и лучший инвалид среди бизнесменов. Постоянно весь в работе. Вон, видишь, — Каля­ев боднул банан, торчащий из авоськи возле его виска, — образцы товара всегда с собой таскает. Ваня, чем ты там у инвалидов заведуешь?

— Отделом маркетинга и промоушена, — ответил Мухин и добавил, уже обращаясь к Людочке: — Вы знаете, инвалидское общество не платит налогов. Поэтому я вроде как при них, но и вроде как бы и сам по себе. Приходится отстегивать главному ин­валиду, но инвалиды ведь тоже есть хотят, правда?

Людочке оставалось только согласиться с этим бесспорным утверждением. А комната наполнялась новыми гостями. Первой вошла дама с тяжелым бюстом; каблуки ее цокали по паркету так громко, будто в бунчуковскую квартиру вступил кавалерийский полк. Это была Муся Кирбятьева, известная массовому читателю под псевдонимом Марина Ожерельева. На полшага позади Кирбятьевой держался Эдик Панургов, подвижный мужчина в синей водолазке, который одной рукой легонько поглаживал знаменитую детективщицу ниже талии, а другой поправлял очки в старомодной оправе; при этом он сардонически улыбался и подмигивал то ли Каляеву, то ли Пшердчжковскому, словно давая знать: «А вот и я!». За ними вошел Виташа Мельников; под пиджаком в крупную клетку на нем были желтая рубашка и ярко-красный галстук.

При виде Виташи Каляев виновато потупил очи долу. Но Виташа, похоже, и не думал укорять его. Спокойно протянул Каляеву руку. Каляев пожал ее и, повинуясь неожиданному порыву, обнял Виташу. От Виташи тонко пахло каким-то заморским одеколоном.

— Ну как ты? — выдохнул Каляев.

— Ничего, — сказал Виташа и показал глазами на Людочку. — А ты, я вижу, все так же.

— Ничего, — в тон Виташе ответил Каляев; ему польстило, что тот помнит о его репутации неотразимого ухажера. — Стараюсь поддерживать форму. Да и ты, говорят, теперь не промах по этой части...

Пока Виташа собирался с ответом, между ними втиснулся Бунчуков.

— Накрываем, братцы, на стол, то есть на шкаф. Еще Зойка обещала прийти, и даже не одна, а с сюрпризом, но это, как всегда у Зойки, не наверняка. Все остальные в сборе. Сядем, а там уж и поговорите.

— Сюрприз — это имя? — уточнил Каляев.

Бунчуков приосанился и возгласил:

— Работают все радиостанции Малого Урюпинска. Сегодня осуществлен запуск очередного серийного мужика «Сюрприз 127» с известной всем женщиной-исследователем Зоей Ковальской на борту...

— Не смешно, — остановил его Каляев. — Особливо имея в виду, что она наша общая боевая подруга.

— Не смешно так не смешно, — не стал спорить Бунчуков и убежал за скатертью.

Каляев был прав: если кто и мог претендовать на статус «общей боевой подруги»,так это Зоя Ковальская. Однажды, еще во времена «Рога изобилия», случайно появившись в их компании, Зоя пришлась ко двору. Всем она была хороша, а маленький пунктик — втайне Зоя отождествляла себя с Лилей Брик и искала своего Маяковского — выглядел милой безделицей. Что греха таить, кое-кто использовал этот пунктик в корыстных целях; тон задал Каляев, но скоро получил отставку, поскольку при наличии у него жены играть роль Лили Брик было затруднительно; потом его последова­тельно сменяли Бунчуков, Портулак и по недоразумению принятый за писателя Му­хин; этот ряд был дополнен окололитературными мужчинами со стороны. Роман с Портулаком едва не закончился для Зои достижением желанной цели, но Вадик, испугавшись ее напористости, однажды не явился на свидание, перестал подходить к телефону и не без труда отстоял свою независимость. Зоя к неудачам относилась философски и зла не помнила; с Портулаком — да и со всеми прочими своими любовника­ми — она умудрилась сохранить прекрасные отношения, равно как и видимость своей недоступности для всех тех, кто в число любовников не попал.

Вокруг шкафа началась суета. Появилась скатерть с аппликациями из серебряной фольги, изображающая батальную сцену в нескольких эпизодах, а именно попытку Бунчукова вступить в Союз советских писателей; бунчуковские друзья хорошо знали эту скатерть, изготовленную из двух больших красных флагов теперешней американкой Варькой Бодровинской под неусыпным руководством Бунчукова. Бунчуков скатерть любил и доставал только по особо торжественным случаям. Нынешний случай был как нельзя более торжественным. Во-первых, Бунчукову исполнилось сорок, что, как известно, происходит в человеческой жизни нечасто, а во-вторых, Бунчуков не далее как три недели назад разъехался с последней по счету женой и еще не успел отметить это событие в дружеском кругу; лежащий на полу шкаф был как раз следствием этого разъезда — великодушный Бунчуков сгоряча подарил его бывшей суп­руге на память о себе, но не сумел протащить в дверь и оставил лежать на спине по­ среди комнаты. Пока он решал — возвращать шкаф на прежнее место, туда, где теперь висело знамя, или разобрать и вынести по досточкам, — шкаф прижился в роли стола, тем более что стол в отличие от шкафа в дверь пролез и навсегда покинул Бунчукова.

В центре шкафа-стола разместились подарки. Здесь были: бутылка водки «Праздничная» и зонтик — от Портулака, бутылка греческого коньяка и кнопочный нож — от Панургова, шампанское и икра — от Мухина, украшенные автографами автора две книги Марины Ожерельевой с жуткими рожами убийц на суперобложках и букет гвоздик в блестящей фольге — от Кирбятьевой, чашка с нарисованными на ней зубами, у которой, стоило поднять ее, отваливалось и начинало клацать дно, — от Виташи Мельникова, недопитая Герасимом и Пшердчжковским бутылка водки «Российская» германского происхождения — от Герасима и, разумеется, бутылка со змеей— от Каляева и Людочки. Подарки окружал частокол пивных бутылок.

Кувертов — Бунчуков настаивал на этом слове — было устроено двенадцать, по три с каждой стороны шкафа; два лишних — для Зойки Ковальской и ее Сюрприза. Каждый куверт состоял из тарелки, вилки, рюмки и полулитровой пивной кружки. В углу комнаты стояла отставленная после гибели грибного супа за ненадобностью сиротливая стопка глубоких тарелок. Супа Бунчукову и в самом деле было жалко — на него пошли отборные подосиновики, собственноручно собранные и высушенные в прошлогоднем августе.

Грибник Бунчуков был азартнейший — до того азартный, что даже сегодня, со­ всем не в грибную пору, начал утро с похода за грибами, да еще и прихватил с собой любящего поспать Портулака. Об этом и рассказывал Портулак, пока гости рассаживались вокруг шкафа-стола.

— Загулял я вчера чуток у Эдика и думаю: метро уже закрыто, чего домой ночью через полгорода тащиться, а завтра к Бунчукову, когда Бунчуков рядом живет? Ну и пошел к нему. А он как раз нетленку творил и общаться со мной не пожелал. Я без претензий устроился в его девичьей постельке и заснул. Просыпаюсь оттого, что меня кто-то за плечо трясет. Ничего не пойму — на дворе еще темень, хоть зрачки вынимай. Протер глаза — смотрю передо мной Бунчуков в куртке и резиновых сапогах. «Пошли, — говорит, — грибы собирать». Ну, как вы все знаете, отказать Бунчукову, если он чего-то всерьез хочет, невозможно, проще отдаться, чем объяснять, почему отдаться не можешь. Я перечить не стал, оделся, и мы пошли. К счастью, идти было недалеко. Вошли в парк, свернули на какую-то тропинку — я спал на ходу, да и вообще у меня куриная слепота — и оказались на симпатичной такой полянке как раз одновременно с рассветом. Бунчуков давай кругами ходить, потом подскакивает ко мне и говорит: «Здесь! Ищи, Вадим, ищи!» Ну, я человек добросовестный, иду, качаюсь, как былинка, но раз обещал — ищу, а там языки тумана между деревьев тянутся, белые такие, противные...

— Ты забыл сказать, что прежде чем приказать тебе «Ищи!», я снял тебя с повод­

ка, — заметил Бунчуков.

— Не перебивай, — огрызнулся Портулак. — Значит, ползаю я между деревьев по уши в росе, языки тумана лижут мне пятки, а Бунчуков приговаривает «Ищи, Вадим, ищи! Тут грибов поутру навалом». Потом так уверенно подходит к одной елке. «Здесь, — говорит, — ищи. Под хвоей обычно беленькие растут». Кто бы другой уже буйство учинил и навеки бы разругался с Бунчуковым, но я не такой — я добросовестно снял слой хвои, а там бутылочка емкостью ноль тридцать три лежит. Полная, и даже горлышко сургучом залито. «Дальше ищи», — говорит Бунчуков. И верно: дальше дело бойчее пошло, под следующей елкой еще бутылка, а потом еще и еще... Эта скотина, оказывается, их еще осенью закопала и даже специально сургучом залила во избежание проникновения внутрь микроорганизмов и посторонней влаги.

— Я-то, конечно, скотина, — сказал Бунчуков. — Но объясни приличным людям, почему я тебя с той поляны увести не мог. Ужи солнце в зените, мамаши с колясками мимо проезжают, а этот миколог под каждым кустиком роет, как хряк, натасканный на трюфеля.

— А если ты не четыре зарыл, а пять или даже шесть, а после забыл? — парировал Портулак.

— Тебе, по-моему, и четырех хватило, чтобы напиться и опрокинуть кастрюлю с супом.

— Ы-ууумх, — задумчиво произнес Герасим.

— Герасим прав, — сказал Каляев. — Надо, ребята, жить дружно. Я предлагаю тост...

— Стоп, стоп, стоп! — прервал его Пшердчжковский. — Прежде я бы хотел преподнести Боре свой подарок. А то мне не по себе: все подарки выложили на стол, а я на своем как собака на сене... — Он извлек из заднего кармана брюк два сложенных вчетверо листка бумаги. — Это ксерокопия моей статьи о Бунчукове, которая пойдет в нашем журнале в следующем месяце.

— Он из «Литературы и мы», — шепнул Каляев Людочке. — Критик, публикуется под псевдонимом А.Незнамов.

Пшердчжковский же тем временем приступил к чтению статьи вслух:

— «Проза Бунчукова — это явление, и явление весьма своеобычное. Она уходит корнями в андерграунд семидесятых, а крона ее теряется в будущем, и пока никто не знает, какие плоды произрастут в ее ветвях. Замыслы Бунчукова поливариантны, вопросы, которые они вызывают, остры и требуют немедленных и четких ответов, но лукавая рука автора раз за разом ставит многоточие. Что это? Нарочито демонстрируемое намерение водить читателя за нос или же, наоборот, тщательно замаскированная растерянность самого автора перед сложностями бытия, которые ему открываются? Смею думать — ни то и ни другое. Ведь автор с первых строк намечает путь, по которому поведет читателя, но только намечает, и не каждому читателю дано разглядеть авторские вешки. Эта недоговоренность сознательна. Автор понимает, что читатель, дабы достигнуть нужной степени сопереживания, должен дозреть до пони­ мания авторского замысла — или, точнее, замыслов, поскольку в каждом своем про­ изведении Бунчуков преследует несколько целей, — поэтому автор долго водит читателя на одном месте, подобно тому, как Моисей водил евреев по пустыне. Лишь тогда, когда читатель созревает для катарсиса, Бунчуков раскрывает все карты и представляет на читательский суд свои выводы. Но происходит ли катарсис? Вот вопрос, который требует ответа, но останется без ответа еще долгое время. Потому что литература не может и не должна давать такой ответ, ибо она не может и не должна подменять собой жизнь. Только жизнь даст ответ на вопросы Бунчукова, только жизнь с ее вечной сменяемостью событий — от сотворения мира к появлению Мес­сии с двенадцатью апостолами и далее — к событиям XX и даже XXI века...»

— Да, их было двенадцать, — пробормотал Каляев, и услышавшие его Бунчуков, Портулак и Панургов кивнули в знак понимания...