Очень мелкий бес

20

Когда Верховский и Владимир Сергеевич ввели в комнату Бородавина, трезвых в ней не было, если не считать дам, Любимова и Буркинаева.

— Папа! — вскрикнула Людочка, но Владимир Сергеевич остановил ее театральным жестом.

— Спокойно, дочь. Были непредвиденные трудности, но мы их преодолели, хотя пришлось пожертвовать автомобилем. — Он молодецки тряхнул седым чубчиком, давая понять, что плевал на автомобиль.— Господа, мы доставили сюда вампира, чтобы он сам рассказал, как дошел до жизни такой. Давай, Сила Игнатович, замаливай грехи!

Бородавин еще на лестнице, предупрежденный о необходимости замаливать грехи, начал с тех же слов, с которыми утром вошел в кабинет Любимова:

— Товарищи! Я — ветеран войны и труда, награжден орденами Отечественной войны обеих степеней, Красного Знамени и Богдана Хмельницкого первой степени. Награждение орденом Богдана Хмельницкого производилось за особые заслуги в организации сопротивления в тылу врага...

На этом монолог кавалера орденов был прерван.

— Так вот же он, поэт Портулак, маскируется, — воскликнул Владимир Сергеевич, разглядев сидящего в кресле Вадима. — Эх, жалко, кол потеряли! Знал бы я вчера, когда он ко мне в зятья набивался!

— Нет, этого я не вакцинировал, — заявил Бородавин.

— Гай Валентинович, — обратился Любимов к Верховскому, — вы-то хоть можете мне объяснить, что здесь происходит?

— Вот этот товарищ — вампир, — Верховский указал на Бородавина, — в чем он сам, кстати, не видит ничего дурного. Свою биографию он поведал в мемуарах, которые вы передали мне сегодня с Изабеллой Константиновной. Забористый текст, смею вам доложить.

— Искренне писал, за искренность и поплатился, — охотно отреагировал Бородавин. — Издайте мои мемуары, товарищ директор, — не пожалеете. Я скоро знаменит стану, тогда каждый за честь почтет. Шумиха пойдет, а вы сразу книжку на прилавок. Всем нос утрете, умнее всех окажетесь!

— Господин Любимов, предложите ему десять процентов потиражных, — дал совет Панургов.

— Вы что, сговорились все?! Какой еще вампир?!. Гай Валентинович, вы понимаете вообще, что несете?!

— Понимаю, и не только это, — вздохнул Верховский. — Бородавин, подтверди­те, что вы вампир.

— По заданию партии и народа, ради победы над врагом, в целях партизанской борьбы...

— Стоп! — прервал его Владимир Сергеевич. — Отвечай, Бородавка, в последний раз по-хорошему прошу: ты кусал поэта Портулака или нет?

— Я уже сказал все, что сказал, — ответил Сила Игнатович замысловато и выставил вперед правую ногу, напоминая плененного варварами, несколько потрепанно­го, но гордого римского воина, который ни за что не раскроет тайну дислокации родной когорты.

— Так, выходит, ты не вампир? — обратился Владимир Сергеевич к Портулаку.

— Вампир, — буркнул тот.

— Зачем, ну зачем, Вадим, вы на себя наговариваете?! — Людочка сдавила пальца­ми виски. — Или все-таки не наговариваете?

— Раз я с балкона улетел, — сказал Портулак, — значит, я вампир. Ваш Бородавка своего покрывает.

— Врет в белый свет, как в копеечку, — парировал Бородавин. — Он на мой бал­кон перелез и через мою квартиру на лестницу попал. Прошу зафиксировать: я запросто мог его вакцинировать, но не подумал даже. А бизнесмен лежал... дышал... белокожий такой...

— Ничего не понимаю, — сказала Кирбятьева. — О чем идет разговор? Вампиры, оборотни... Вы лучше ответьте: президент «Прозы» отыскался?

— То-то и оно. — Каляев отвернулся к окну; под фонарем, у тележки с хот-догами, ходил на задних лапах, выпрашивая сосиску, здоровенный пес черной масти. — Мы о главном напрочь забыли. Что-то не то с нами происходит...

— Я тебе, старик, еще вчера про твою рефлексию говорил и даже называл адрес, куда ее следует засунуть. — Панургов откупорил очередную бутылку. — Кому налить, желающие есть?

— Я желающий. — Владимир Сергеевич положил руку на плечо сидящего Портулака. — Не обижайся, Вадим, ошибочка вышла. Но если оглянуться на эволюционное развитие нашей страны!.. — Владимир Сергеевич многозначительно поднял палец. — Не лезь в бутылку! — скаламбурил он, кивая на бутылку в руке Панургова, рассмеялся в одиночестве и выпил, так и не дождавшись ответной реакции Портулака.

— Бокалы наливаются, в них отблеск янтаря, и лица разгораются, как вешняя заря... — продекламировал, не поднимая от колен буйной головы, Бунчуков.

— Люда, я ухожу. С меня хватит! — сказал Любимов, глядя в направлении ширмочки, за которой спал Мухин; там происходило какое-то движение. — Я так и не понял, какое отношение этот ералаш имеет к Виктору Васильевичу. Но этого, вероятно, мне никто объяснить не сможет.

— Почему же? Я что угодно могу объяснить, — объявил Панургов.

Олег Мартынович оставил его слова без ответа, потому что из-за ширмочки по воздуху, аки по воде, неторопливо выплыл потомственный дворянин Иван Мухин.

Иван спал, и при каждом выдохе его губы трогательно складывались в трубочку, похожую на маленькое сопло. Марксэн Ляпунов с пьяной непосредственностью потянул его за торчащий из дырки в носке мизинец, и бизнесмен-издатель медленно по­ плыл на середину комнаты. Все растерянно молчали.

— Аура прохудилась... Свечение... Неопалимая купина... — пробормотал Мухин во сне, подергал ногами и перевернулся на спину. Голова его откинулась назад. Справа на шее Ивана четко обозначились четыре аккуратные ранки. — Один-один в нашу пользу, — сказал Мухин и причмокнул губами.

— Господи!.. — со всхлипом выдохнула Зоя и прикрыла рот рукой, Людочка спряталась за спину Владимира Сергеевича, а у Кирбятьевой-Ожерельевой зародился оригинальный сюжет. Панургов принял значительное выражение, словно говорящее: «Спокойно, старики и старухи, все под контролем, хрен-перец. Я уже послал своих людей»; но выглядел он не лучше остальных. Верховский отошел к стене и угрюмо закурил.

— Вот я и говорю, что бизнесмена вакцинировал, — нарушил тишину Бородавин. — Так как, товарищ директор, насчет мемуаров?

— После, после...— отмахнулся Любимов.— Все здесь было, аттракционов не хватало. Прямо-таки Копперфилд, он же — Додик Коткин из Одессы. Сделать такое в обычной комнате, а не на сцене очень неслабо.

— Вот и дьявольщина, — сказал Каляев. — Это не розыгрыш, не коллективное помешательство, а обыкновенная дьявольщина. Будничная такая, незамысловатая. Она есть всегда, но очень редко предстает в концентрированном виде. Странно, что се­рой не пахнет...

— Вы ошибаетесь, молодой человек. Все это укладывается в научные рамки, — перебил его Верховский; лицо Гая Валентиновича стремительно приобретало землистый оттенок.

— Значит, наукой управляет дьявол, и рамки определяет тоже он. Тогда не удивлюсь, если эта наука без труда объяснит случившееся с Игоряиновым.

— Нет, тут пока объяснения нет и, боюсь, скоро не будет. Разве что бог из машины...

И тут в комнате появился еще один человек. Мгновение назад его не было, а теперь он сидел в кресле, которое только что занимал Панургов, и внимательно изучал присутствующих. Сам же Панургов невесть как оказался на полу возле кресла; он дико вращал глазами, но звуков не издавал, будто онемел.

— Бог из машины — это хорошо сказано, хотя до классической трагедии вы не дотягиваете, — звучно произнес вновь прибывший. — Но мне ближе мнение Каляева, он прав: дьявол звучит красивше. Дьявол из машины! Очень литературно, между прочим, звучит.

— Верушин! — как будто внезапно прозрев, узнал говорящего Каляев.

— А вот и не Верушин, — резвым тенорком ответил Верушин. — Счастьин моя фамилия. Счастьин! Так и прошу величать. Отличие Счастьина от Верушина небольшое, но существенное, как любил говаривать мой любимый преподаватель научного коммунизма. Верушин — человек реальный, а Счастьин, как многие из вас давно уже догадались, фантом. Но что с того, что я призрак, если я существую? Вам упрекать меня в этом по меньшей мере несерьезно. Не стоит швыряться камнями, живя в доме из стекла. И потом, я не более фантом, чем вы все. Каждый из вас живет в своем бреду, и бред этот подчас ой как несимпатичен! Положение усугубляется тем, что вы все, каждый в отдельности, несимпатичны сами себе. Интеллигенция, елы-палы! — Верушин-Счастьин поудобнее устроился в кресле и закончил тираду приглашающим жестом: — А почему вы водку пить перестали? Давайте, давайте водку пить!

— Все, я пошел, — сказал Любимов. — Мне надоели фокусы.

В кармане у Верушина-Счастьина пикнул пейджер. Он пробежал глазами возникшие строчки и сказал:

— Одну минуточку, Олег Мартынович, не соблаговолите ли вы уделить мне одну минуточку?! У вас проблемы с издательским портфелем, ведь так? А я могу предложить вам свой роман «Кастетом и лаской». Прямо из печки, я точку поставил сегодня утром, сам еще не знаю, что там понаписал. Гарантирую полную реализацию и отказываюсь от гонорара. Будем считать это благотворительной акцией. Одно-единственное мое условие— не менять ни строки. Но ответ следует дать немедленно.

— Как, не читая? И вы не затруднились перечитать, и я — не читая? — удивился Олег Мартынович.

— Не читая, — бестрепетно подтвердил Верушин-Счастьин. — У вас одна минута, та самая, на которую я вас задержал. Согласны?

— Ну, в общем... — заговорил Олег Мартынович, соображая, как бы поизящнее и не отказаться, и не согласиться.

— «Проза» дышит на ладан. Вам выживать надо? — спросил Верушин-Счастьин строго.

— Надо, — ответил Любимов.

— Вот и ведите себя соответственно. Следующий, пожалуйста, — сказал Верушин- Счастьин.

Пикнул пейджер, и через мгновение директор «Прозы» уже сидел в своем автомобиле. В одной его руке дымилась сигарета, а другая держала договор — от типового издательского он отличался отсутствием раздела «Порядок расчетов». Там, где обычно проставлялась сумма гонорара, почерком Любимова было вписано: «Передано автором в качестве благотворительного акта». Договор, как положено, удостоверяли печать и подписи сторон.

Ничего противоестественного в таком своем перемещении Олег Мартынович не увидел. Он сунул договор в бардачок, докурил и ударил по газам. Лишь отъехав порядочно, он вспомнил, что ничего не узнал об Игоряинове и вообще ничего не прояснил, но это не показалось ему существенным.

А в кирбятьевской квартире Верушин-Счастьин посмотрел на экранчик пейджера и повторил:

— Следующий, пожалуйста... Следующий — это вы, Гай Валентинович. Но-шпы у меня в карманах не завалялось, и было бы верхом бездушия заставлять вас ждать. Я не буду вам ничего предлагать, потому что все равно откажетесь. Да и не нужно вам ничего. Ведь так, если по большому счету?

— Так, — ответил Гай Валентинович.

— Тогда не будем тянуть резину...

И Верховский обнаружил себя дома перед пюпитром с райскими птицами. На листках бородавинской рукописи лежала Клотильда и лениво шевелила хвостом. Гай Валентинович не удивился происшедшему. Он провел пальцем по Клотильдиной полосатой спине и полез в ящик, в котором хранил лекарства.

— Теперь ты, Виташа, — сказал Верушин-Счастьин. — Тебе я тоже ничего не предлагаю и ни о чем тебя не спрашиваю. Потому что, если спросить, чего тебе надо, ты обязательно скажешь какую-нибудь ерунду. Например, попросишь мороженого, по­литого черничным вареньем. Так что, пока! Твое здоровье!

И Виташа прямиком попал в артистическую ложу Большого театра. На сцене рушилась мачта на попавшем в бурю пиратском корабле, сверкали молнии и волновалась бывшая морем синяя ткань, под которой, создавая волны, прыгали на корточках артисты кордебалета.

Мачта еще не упала, а Верушин-Счастьин уже распрощался с Марксэном Ляпуновым.

— Марксэн, отправляйся к себе, проспись, — сказал он без затей.

— Ы-ууумх, — ответил Марксэн и очутился на домашнем диване; ослабевшие руки выронили рюмку, она упала на пол и покатилась по дуге.

— Ваш черед, Владимир Сергеевич, — продолжил Верушин-Счастьин.

— Если можно, меня вместе с дочкой. — Владимир Сергеевич подхватил Людочку под руку.

— Ну, папа! — сказала Людочка, которой очень хотелось остаться.

— Вот выйдешь замуж, тогда и будешь свое мнение иметь. Так что я желаю, чтобы вместе с дочкой. — Владимир Сергеевич подбоченился.

Верушин-Счастьин посоветовался с пейджером и сказал:

— Не возражаю! Пусть это и будет вашим желанием. А кроме того, в честь сегодняшних событий ваше ночное дежурство отменяется, и вы награждаетесь отгулом. Надеюсь, отгул не пройдет зря, и вы порадуете мир изобретением какого-нибудь утюга на воздушной подушке.

Людочка попыталась вырвать локоть из отцовской руки, но лишь произвела чрезмерное возмущение воздуха. Сквозняк овеял безмятежного Мухина, и тот развернулся вокруг своей оси, как космонавт в невесомости. Но этого Владимир Сергеевич и Людочка не увидели, потому что уже стояли посреди деревянного мусора, оставшегося после вытесывания кола. С кухни по-домашнему благоухало рыбой по-польски, и оба ощутили страшный голод. Но в следующее мгновение Людочка вновь предстала перед Верушиным-Счастьиным.

— Вы остались на бобах, и это несправедливо, — сказал Верушин-Счастьин. — Что бы вам хотелось получить в подарок? Впрочем, можете не говорить, это и без вас известно.

Людочка несмело повернулась к Портулаку.

— Нет, только не это! — Поэт испуганно всплеснул руками и зацепил пребывающего в медленном вращении Мухина. Иван принял положение, близкое к вертикаль­ному, и прильнул лбом к Людочкиному плечу.

— Тогда берите этого, — весело сказал Верушин-Счастьин. — Выгодная партия! Жаль, что женат, но это поправимо!

— Этого не хочу, — ответила Людочка, оттолкнула Мухина и, словно боясь, что может дать слабину и все-таки согласиться, добавила поспешно: — Нет, нет, ни за что!

Мухин, получив новое ускорение, столкнулся с Бородавиным и, презирая закон всемирного тяготения, величественно взмыл к потолку.

— На нет и суда нет, хотя Мухин — мужчина не из худших, — не стал настаивать Верушин-Счастьин. — Отправляйтесь к отцу, привереда!

В ту же секунду Людочка снова, теперь уже окончательно, оказалась дома, прямо на кухне, перед тарелкой рыбы по-польски. Она наколола на вилку кусок мойвы, но вспомнила Портулака и заплакала; слезы текли по ее щекам, капали с подбородка в тарелку и смешивались с уксусом...

Верушин-Счастьин сверился с пейджером и обратился к Кирбятьевой и Зое:

— Ну что ж, дорогие дамы, займемся вами. Вам налить?.. — Дамы отрицательно покачали головами. — Ну как хотите. Вас я тоже ни о чем спрашивать не буду, а преподнесу...

— То есть как это не будете? — прервала его Кирбятьева. — Я на своей жилплощади и вправе потребовать...

— Что? Что вы вправе? — в свою очередь остановил ее Верушин-Счастьин.

— Я должна знать, что мне предлагают, и в любом случае не намерена исчезать отсюда. Я здесь прописана. Эдик, мужчина ты или не мужчина, да скажи ты ему, в конце концов!..

Панургов тяжко вздохнул, но говорить ничего не стал. Верушин-Счастьин покосился на экранчик.

— Решено! — сказал он.

И Кирбятьева обнаружила себя идущей вдоль какой-то нескончаемой стены с пистолетом в руке. Судя по царящей впереди тьме, там не могли не затаиться маньяки, грабители и террористы. Кирбятьевой стало страшно и очень захотелось выбросить пистолет. Она села на холодный камень и заплакала.

— А вы, Зоя, тоже считаете, что имеете право? — поинтересовался Верушин-Счастьин.

— Не знаю, — честно ответила Зоя.

Верушин-Счастьин посмотрел на экранчик и прочитал вслух:

— «Моноклев Дмитрий Александрович, поэт-авангардист, пишет без знаков препинания. На днях в телевизионной дискуссии на тему „Больше ли ныне в России поэт чем поэт?» известил общественность, что Мандельштама и Гумилева впервые прочитал в тридцать пять лет, но это не повредило формированию его поэтического „я». Очень талантливый. Нуждается в опеке и женской ласке, а то такой облезлый ходит». — Он поднял глаза на Зою: — Ну, берете? Вот как он пишет о женщине. — Верушин-Счастьин снова уткнулся экранчик:

— Забавно, — сказала Зоя. — Но почему он путает «одевает» и «надевает»?.. — и без всякой электрички перенеслась в свою маленькую комнатку в пригороде, на кушетку под олеографией, изображающей Леду и лебедя.

— Вот потому-то Дмитрию Александровичу Моноклеву и нужна женская ласка, — меланхолично ответил Верушин-Счастьин, но Зоя его уже не услышала. — Мухин, а тебе чего хочется?

— А? Что? — в ответ на прямое к себе обращение Мухин проснулся и утвердился на ногах; к своей радости, он осознал, что неприятные ощущения его покинули; бес­покоил только отвратительный запах чеснока, исходящий от Портулака, но это была чепуха по сравнению с ИСС, в котором пребывал его организм еще недавно. — Выходит, — сказал он, прикрывая нос рукой, — я заснул стоя, как лошадь? Мой дядя, между прочим, мог не спать четверо суток. Однажды мы с ним пошли на неделю в горы, и все это время он не спал и подтрунивал надо мной: «Бедный Ваня еле дышит, спотыкаясь, чуть бредет...» Дядя был очень образованный человек, сочинял стихи на десяти языках и на восемнадцати их читал. А что это вы все на меня так уставились?..

— За всех не скажу, а что касается меня, то я не уставился, а лицезрю, — внес не вполне ясное уточнение Верушин-Счастьин. — Тебе, Иван, полагается компенсация за неудобства, как уже перенесенные, так и за те, которые тебе предстоит еще пере­нести. Не представляю, как ты будешь жить, не видя своего отражения: ни причесаться, ни прыщик выдавить...

— Да уж... — начал было Мухин, но тут пейджер снова напомнил о себе.

Верушин-Счастьин поглядел, что написано на экранчике.

— Чтобы не портить статистику раскрываемости преступлений в районе, решено не заводить дело о твоем дерзком побеге из милиции. Это во-первых. А во-вторых... Однако это вопрос интимный, и выставлять его на всеобщее обсуждение я не имею права... Ну, на посошок!

В тот же миг Иван оказался дома с подсоединенным к бокам ремкомплектом Бубенкера: к левому боку красным проводком, к правому — синим. Его лицо и грудь были влажны от препарата А-2. Ему захотелось кому-нибудь пожаловаться, и он вспомнил о жене, но тут к нему сошла с картины пышнотелая рубенсовская девушка.

— Я твоя, твоя, — страстно зашептала она ему в ухо. — Ты должен полюбить меня всей душой...

— Почему это я должен полюбить тебя? — капризно спросил Мухин; спросил, если без обмана, для проформы: девушка эта, творение его собственной кисти, всегда ему нравилась.

— Потому что ты заведуешь у инвалидов маркетингом и промоушеном, а у меня одна нога короткая, — простодушно объяснила девушка.

И Мухин полюбил ее на всю свою предстоящую бесконечную жизнь. Если забежать вперед, то можно увидеть, как всякий раз, стоит Мухину освободиться от опеки жены, спускается рубенсовская девушка в его жаркие объятия и они любят, любят, любят друг друга, до одури любят...

— Прямо завидки берут, — сказал Верушин-Счастьин. — Но не будем отвлекаться. Товарищ Бородавин Сила Игнатович, вы готовы?

— Так точно! — отвечал Бородавин.

— Вот на кого следует равняться: еще не знает к чему, но уже готов. — Верушин- Счастьин глянул на экранчик. — А хотите, Сила Игнатович, у вас из крана вместо горячей воды всегда кровь будет литься?

— А горячая вода как же? — спросил ветеран.

— Ну, знаете, нет в мире совершенства. Подойдите-ка ко мне! — Верушин-Счастьин посмотрел вампиру в глаза и сказал громким шепотом: — Вы даете слово больше никого не вакцинировать?

— Слово офицера!

Пикнул пейджер. Верушин-Счастьин прочитал на экранчике: «Врет, конечно. Но врет со всей искренностью».

— Не понял, — сказал он вслух.

— Слово офицера даю, поверьте, я оправдаю!.. — поклялся Бородавин, посчитав, что Верушин-Счастьин обращается к нему.

Пейджер снова пикнул, и вновь появилась надпись: «Снаряд дважды в одно место не падает». Верушин-Счастьин оттопырил нижнюю губу.

— Ладно, Бородавин. Снаряд дважды в одно место не падает. Придется вам поверить. — Он развернул вампира на сто восемьдесят градусов и развязал ему руки. — Примите наркомовские сто граммов и отправляйтесь...

Через мгновение Бородавин возник за столом, на котором в лужице портвейна лежал договор с издательством «Проза» на издание мемуаров «Мы крови своей не жалели...». Бородавин изучил подписи, свою и Любимова, и зачем-то поскреб пальцем печать. Потом поставил пустой бокал из-под боевых ста граммов и подумал, что до­говор надо бы обмыть и пригласить соседа Володю Протопопа. Но вспомнил, что отношения с Протопопом порушены навсегда...

Печальный, Бородавин побрел на балкон, к заветному ящику, но только оказался у двери, как она сама открылась: за нею стоял Владимир Сергеевич с прижатой к груди охапкой бутылок.

— Я... м-м... как бы это... Ключи у меня... оказались... твои... — заикаясь, еле выговорил Владимир Сергеевич. — Я думал, Бородавка, что ты не вернешься уже, а зачем добру пропадать?

— А я вот вернулся... — Бородавин пропустил Протопопова в комнату. — Да ты, Володя, не бойся — я тебя не трону и зла на тебя не держу. Если подумать хорошо, ничего не изменилось — наоборот, разъяснилось, к общему удовольствию. — Он открыл бутылку. — Давай, как встарь, поговорим по-соседски и по-мужски.

И они распили бутылку, и еще одну, и еще, и еще... И поговорили — об изобретательстве и международной обстановке. А потом, к середине ночи, когда запасы на балконе иссякли, Бородавин надел капитанский китель с орденами, и они пошли к киоскам возле метро, но где-то на полдороге притомились, присели на чахлый газон­чик, да так и заснули в обнимку.

На рассвете их растолкала дворничиха. Владимир Сергеевич приподнялся на локте и повел рассказ про культурных англичан, которые день и ночь валяются на траве в Гайд-парке, но вредная баба занесла над ним карающую метлу. Он сноровисто перевернулся на живот и отполз; дворничиха повторила замах, и Протопопов побежал, оттолкнувшись сразу четырьмя конечностями, а затем плавно перейдя на две, — как бы повторив путь, пройденный обезьяной до первочеловека. Если бы кто-нибудь в этот момент сумел заглянуть в черепную коробку великого изобретателя, он был бы несказанно поражен. Весь ее объем занимала приснившаяся Владимиру Сергеевичу конструкция опохмелятора — две соединенные пожарным рукавом трехлитровые банки, наполненные составом со сложной химической формулой. Следом за Протопоповым по-куриному, через каждые два-три метра отталкиваясь подагрическими ногами от земли, летел звякающий орденами Бородавин.

— Все подъезды зассали, алкоголики! — кричала им вслед дворничиха.

Но мы нарушили хронологию событий и снова забежали вперед. А в тот момент, когда Бородавин исчез из комнаты Кирбятьевой, Верушин-Счастьин поднял глаза на оставшихся и сказал:

— Ну и ладно. Теперь о наших делах...

Пикнул пейджер, и оцепенение, охватившее «рогизобовцев» с появлением Верушина-Счастьина, пропало. Все заговорили разом, и то, что хотел сказать Верушин-Счастьин, — а может быть, даже и сказал, — потонуло в общем хоре. Но вот что стран­но: никто не искал объяснений происшедшему, словно ничего и не происходило сей­час в этой комнате, а просто собрались выпить и закусить старые друзья. Впрочем, если бы кто-нибудь мог поглядеть на экранчик, то он как раз и прочитал бы короткую и, откровенно говоря, загадочную фразу: «Ничего не происходило!!!» Три восклицательных знака ясности не прибавляли.

— Веру шин! Стас! Ты откуда взялся?— воскликнул Каляев, как будто только что узрел Верушина.

— А вот и не Верушин, — пробасил Верушин. — Или уже почти не Верушин. Счастьин, братцы, Счастьин моя фамилия.

Бунчуков расхохотался:

— А мы-то гадали: кто же это такой — «Мечом и поцелуем»?! А это ты, оказывается! И как там у тебя еще — «Шашкой и лобзанием»?

— И, кроме того, «Кинжалом и нежностью». А скоро в «Прозе» выйдет четвертый роман — «Кастетом и лаской», — попал ему в тон Верушин-Счастьин. — Трилогия моя, знаешь ли, логично перестроилась в тетралогию, а там и до пенталогии недалеко...

— Как же это, Стас, тебя угораздило? — сказал Каляев.

— Примерно так же, как и тебя.

— Но я же несерьезно, ради хохмы...

— Это результат у тебя получился несерьезный. «Эдем», поди, денежки не платит?.. А у меня — серьезный. И стал я Счастьиным.

— Хоть горшком становись, только в печку не лезь.

Верушин-Счастьин улыбнулся, но ничего не ответил.

— Дрюша, хрен-перец, существует закон сохранения удачи, — сказал Панургов, поднимаясь с пола. — Стасу повезло, следовательно, где-то кому-то должно было не повезти. Нечет выпал тебе, но это означает лишь то, что когда-нибудь рано или поздно тебе выпадет чет.

— В следующей жизни, — пробормотал Каляев.

— Если будешь себя правильно вести, то и в этой тоже. — Верушин-Счастьин встал и прошелся по комнате: три шага до кровати с ширмочкой, три обратно; за это время Панургов снова вальяжно расселся в кресле. — Я ведь не ради пустых разговоров пришел, — сказал Верушин-Счастьин, сделав вид, что не заметил перемещения Панургова. — Вспомните, друзья, как вы все здесь оказались. Ты, Дрюша, и ты, Вадим, при­были сюда под флагом, на котором было начертано: «Надо что-то делать!». Тебя, Верхняя Вольта, под этот флаг призвали...

— И, кстати, ничего не объяснили до сих пор. — Буркинаев вышел из пратьяхары, но, боясь погрязнуть в хаосе реальности, тут же настроился на перемещение в дхарану — состояние концентрации и сосредоточения.

— Еще объяснят, — заверил его Верушин-Счастьин и продолжил: — Тебя, Эдик, доставили под конвоем, а ты, Бунчуков, явился сам. Словом, инициатива «что-то делать» исходила от Каляева и Портулака. Вопрос — почему? Потому, можно было бы ответить, что именно им довелось увидеть розовую пену там, где исчезли Игоряинов и, соответственно, Причаликов. Но есть вопрос посущественнее: почему именно Каляеву и Портулаку выпал жребий увидеть розовую пену? Что за совпадение такое: Каляев был в «Прозе» второй раз в жизни, а Портулак едва вспомнил, где живет Причаликов...

— Так сошлось, — сказал Портулак лишь для того, чтобы что-то сказать.

— А если кто-то устроил, чтобы так сошлось? Если вообще все, что происходит с нами, со всеми двенадцатью, — звенья единого плана? Очень, Вадик, заковыристого плана!

— У, куда ты загнул! Если в смысле философском...

— Стоп, машина! О предопределенности поговорим в другой раз, — предложил Бунчуков. — Давайте уж об Игоряинове.

— Мы до него еще дойдем, — сказал Верушин-Счастьин. — Но прежде мне необходимо вам кое-что пояснить. Я недаром заговорил о некоем едином плане. Такой план существует, и я имею тому неопровержимые доказательства.

— Полученные, надо полагать, в доверительном порядке от Господа Бога! — Панургов подкинул ногой шлепанец так, что он перекувырнулся в воздухе, и поймал его большим пальцем. — Кто же еще, старики, владеет информацией в таком объеме?

— А хоть бы и от Бога. — Верушин-Счастьин потер ладонь о ладонь. — И я готов ввести вас в курс этого плана.

— Валяй. — Панургов потянулся к бутылке.

Вот что еще странно: столько выпили, а все были трезвые.

— Чтобы было понятнее, начну издалека... — Но запикал пейджер, и Верушин-Счастьин отвлекся. «Покороче. Ждать недосуг», — про себя прочитал он.

— Ишь, машинкой какой обзавелся, — сказал Каляев; его посетила неуместная мысль, что пейджер — идеальное средство для общения с женой.

— Подумаешь, у меня таких четыре, — хмыкнул Бунчуков. — Причем одна инкрустирована бриллиантами и моржовой костью.

— Я в двух словах, — сказал Верушин-Счастьин и спрятал пейджер в карман. — Ровно три года назад, день в день, я узнал, что болен СПИДом. Узнал случайно — в поликлинике отказывались выдать бюллетень, пока не сдам анализы. Я сразу позвонил Игоряинову — в «Прозе» у меня лежала рукопись, договорные сроки истекали, и книга, казалось, вот-вот выйдет. Я спешил, будто все могло кончиться в любую секунду, — в тот момент для меня не было ничего главнее этой книги. Но Игоряинов был в отъезде, уж не помню, в Париже или Праге, и меня долго отсылали от одного сотрудника к другому. Потом с извинениями и реверансами сообщили, что книгу уже месяц как решили не печатать, а мне о том не сообщили из-за технической ошибки. Я стал возмущаться, что-то кричать про договор, чуть ли не угрожать... В общем, повел себя курам на смех. А на том конце просто повесили трубку. Я вышел из телефонной будки, забыв там сумку с дискетой, на которой был записан новый, накануне законченный роман. Когда я вспомнил о сумке и вернулся, в будке уже ничего не было. Утром я сунул в компьютер, не проверив, чужую дискету с вирусом, диск «полетел», и про­павшая дискета содержала единственный экземпляр... Я приехал домой и весь день пролежал, не вставая, а потом пришла с работы жена, и я сказал ей про СПИД. До этого я терялся в догадках: откуда? — но тут по ее бегающим глазам все понял. Не помню, что сделал в тот момент, кажется, схватил ее за горло. Она вырвалась и закричала — что денег в доме на два пирожка, а я на что-то еще претендую...

Пикнул пейджер. Верушин-Счастьин с досадой посмотрел на экранчик. «Заканчивай. Недосуг. А то придется мне самому», — гласило послание неизвестного корреспондента.

— Я, бешеный, выскочил на улицу, и только одно понимал ясно: что недолгий ос­таток жизни пройдет в бессмысленных мучениях. Ноги принесли меня в парк, это был всегдашний маршрут — но обычно я прогуливался не спеша, а на этот раз несся, будто за мной гнались. Было еще не поздно, но внезапно стемнело, и — ударил гром, полил дождь, страшный ливень, какой бывает раз в десять лет. За стеной воды я не видел ни деревьев, ни того, что под ногами. Молнии пробивали тьму, но лишь выхватывали отдельные предметы и ничего не освещали. Я побежал назад, но, сделав всего несколько шагов, остановился: мне некуда и незачем было идти. Мысль о самоубийстве я отложил только потому, что не знал, как лишить себя жизни в этом насквозь пропитанном водой парке. И, кроме того, мне хотелось написать прощальную записку — пустая надежда, что кто-то прочитает и поймет, поймет... — Пикнул пейджер, Верушин-Счастьин судорожно дернулся и сказал: — Заканчиваю уже... Мокрый до нитки, я пошел к выходу из парка. У ворот я поскользнулся, упал и такой, в грязи с головы до ног, вышел на освещенную улицу. Дождь, как специально, кончился, из магазинов посыпались прятавшиеся там люди. И я понял, что ненавижу их; я сгнию, а они останутся — им будет наплевать, что меня уже нет. Я выглядел, наверное, нелепо, и люди бросали на меня быстрые взгляды. Мне казалось, что они смеются надо мной, и я не выдержал. Какие-то парни затеяли возню у меня за спиной, я развернулся и ударил одного, другого. Глаза застила грязно-красная пелена, сквозь нее проступали фрагменты лиц. «Ну — кто?! Кто хочет еще?!» — крикнул я, и толпа испуганно расступилась. Я побежал наискось через дорогу к своему дому. Завизжали тормоза, машина пошла юзом, зацепила меня и выскочила на тротуар. Я устоял на ногах и бросился к ней, чтобы выместить свое зло на водителе, но увидел за рулем Сергея Тарабакина. Я смешался, а он не узнал меня — даже не взглянул в мою сторону. Связываться с безумцем ему не хотелось. Пока я приходил в себя, Тарабакин дал задний ход, съехал на дорогу и был таков...

Снова запищал пейджер. «Все, иду!» — возвестил экранчик.

— Не надо, я сам, я уже — все! — в отчаянии выкрикнул Верушин-Счастьин и добавил несуразное: — Помилосердствуй!

Пикнул пейджер. «Даю минуту, но терпение на исходе», — возникла надпись на экранчике.

— Тарабакин уехал, а я остался стоять... — быстро, глотая окончания, заговорил Верушин-Счастьин. — Это было несправедливо! Если б я мог догнать его, я бы убил... Я понял, что меня забудут на второй же день... Утопающий хватается за соломинку... и я подумал, только подумал: «Отдам все, лишь бы...» — Верушин-Счастьин бесцветно улыбнулся. — Не вышло из меня Иова... Я мог бы потратить последний свой год и восстановить роман, но я выбрал другое. И вот я стою перед вами: у меня здоровая кровь и отличный аппетит, жена мне верна, и денег хватает на все. Не беда, что роман погиб, — я написал другие романы. Я пишу, не останавливаясь, и все разлетается по издательствам, как свежие бублики в базарный день. Правда, пришлось взять себе псевдоним...

— А о чем был тот роман? — спросил Портулак.

— Да так... Там был эпиграф из лингвистического справочника: «Два русских слова — „хохот” и „тоска” не имеют аналогов в других языках»... — Пикнул пейджер, но на этот раз Верушин-Счастьин не стал смотреть на экранчик. — Я уполномочен внести деловое предложение, — сказал он, переменив тон. — Прошу выслушать меня со всем вниманием, тем более что иного пути, как принять это предложение, у вас нет. Предупреждение вам дано. Каляев и Портулак уже догадались, что Игоряинов и иже с ним — это неспроста. Есть силы, не желающие отдавать литературу на откуп тарабакиным и кирбятьевым.

— Но силы-то нечистые, — усмехнулся Каляев.

— А какие бы ни были!.. Лучше мы, чем тарабакины. Они обращаются с литературой, как с трехрублевой вокзальной девкой.

— А кирбятьевы — как с трехрублевым вокзальным парубком, — вставил Бунчуков.

— Если откажемся мы, то не откажутся они, — сказал Верушин-Счастьин. — Конечно, придется идти на компромиссы. Разумное, доброе, вечное нужно подсевать малыми дозами, иначе случится аллергия. Эдик, ты согласен со мной?

— Понимаешь, старик, хрен-перец, какая штука — вопрос в том, что за гарантии и от кого. — Панургов подбросил шлепанец, но на этот раз промахнулся и не поймал его. — Продажа души, надеюсь, на повестке дня не стоит?

— Оставим душу высокой поэзии. А гарантии самые надежные, — ответил Веру­шин-Счастьин (экранчик украсили три восклицательных знака). — Наша задача — занять выгодные позиции и понемногу, исподволь влиять на ситуацию. И наградой за это нам будет бытие. Поясню для ясности: все живое и неживое обладает по меньшей мере двумя качествами — бытием и небытием. С одной стороны, наличествует бытие присутствующих, с другой — небытие Игоряинова, Причаликова, Попова, Максимова и Прохоренкова.

— И Саша Прохоренков тоже?! — спросил Каляев.

Верушин-Счастьин покачал головой, удивляясь его непонятливости.

— Бытие ваше плавно переходит в небытие, вы маргиналы, простите уж за такое слово. Вот, к примеру, ты, Бунчуков, замечательно смотрелся, когда получал свою премию. Смокинг тебе идет. Но... Ты все знаешь не хуже меня. Скоро о твоем лауреатстве забудут и в журналы зазывать перестанут. Или ты, Верхняя Вольта. Книжка у тебя вышла, не спорю, но скажи, как она продается?

— Плохо, — сказал Буркинаев, так и не добравшийся до дхараны и оттого недовольный.

— А если точнее — то никак не продается. Не раскручен ты, Верхняя Вольта, и потому в «Федорове унд Гутенберге» с тобой общалось человек десять случайных посетителей... Или ты, Вадим. Не берусь рассуждать, хороший ты поэт или так себе, но это и неважно. Посмотри на Моноклева — за его автографами народ давится, на презентации моноклевских книжек впору ОМОН вызывать, а тебе не видать такого как своих ушей. И тебе, Дрюша, тоже, между прочим. С тобой еще хуже: тебя вообще печатать не будут. Лишний пишущий человек нашего времени! Надо же такое удумать. Говорить об этом можно на каждом перекрестке, а вот романы писать противопоказано. Ты сам, может быть, не понимаешь, но это сущий анекдот — ну, как если бы сочинить статью о вреде цензуры, принести ее цензору и наивно полагать, что он шлепнет разрешающую печать. С таким подходом ты скоро не то что Машкину кашу жрать начнешь, ты ее саму от голода слопаешь. — Верушин-Счастьин помолчал, дав Каляеву ужаснуться бездне сотворяемой им глупости. — Я намеренно принижаю проблему и не говорю о высоком, ведь все высокое, ребятки, как бы вы там ни наводили тень на плетень, без ущерба для мировой гармонии сводится к ложке да плошке. А теперь об условиях, — сказал он, взглянув на Панургова. — Они просты: вы бросаете все прочие дела и пишете. Роман в двадцать листов за три месяца, строго по графику. Ваши книги печатают и выплачивают вам нехилые гонорары. Идет?

— И... все? — спросил Каляев. — Кому и зачем нужно, чтобы мы писали?

— Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Остальное недостойно обсуждения. Я также уполномочен объявить, что при вашем безоговорочном согласии Игоряинов, Причаликов, Попов, Максимов и Прохоренков возвратятся в бытие. Судьбы их будут решены после индивидуальных бесед.

— А Капля? — спросил Портулак.

— Увы. Он теперь проходит по другому ведомству...

Каляев подошел к окну и снова увидел черного пса. Тот сидел, по-человечьи привалившись спиной к стене, и лениво смотрел по сторонам.

— Как я понимаю, — сказал Каляев, — нам предлагается подписать договор с дьяволом.

— Угу. Коллективный Фауст, — добавил Бунчуков.

— Если речь идет о возвращении пропавших, я готов, — сказал Портулак.

— Я тоже готов. — Каляев полез за сигаретой. — Это шантаж, но нам ничего не остается, как поддаться на него.

— И я не против. — Панургов пожал плечами. — Мы ничего не теряем.

— А ты, Верхняя Вольта? — спросил Верушин-Счастьин.

— Я не понимаю ваших игр.

— Но чтобы не портить общую картину...

— Я согласен, — сказал Буркинаев и, минуя дхарану, ушел в самадхи — состояние, наилучшим образом приспособленное для постижения высших истин.

— Отлично. Тогда считаю до трех. На счете «три» договор обретет силу, и обратного хода не будет. Раз, два...

— Стоп! — крикнул Панургов. — А если кто-то из нас нарушит условия?

— Тогда бытие сменится небытием.

— Для всех?

— Для нарушителя.

Панургов подумал немного.

— Ладно, давай дальше.

Внизу взвизгнула собака. Боковым зрением Каляев заметил, как черный пес бежит по тротуару и за ним несется, бросив свою тележку, продавец хот-догов.

— Считаю снова, — сказал Верушин-Счастьин. — Раз, два, два с половиной, два... сомневающихся нет?., хорошо... два с тремя четвертями... Три!

Раздался звук, с каким вспучиваются пузыри на болоте. И в комнате, смазанные, как на плохих фотографиях, возникли Игоряинов, Попов, Максимов, Прохоренков и Причаликов. Поколыхавшись в воздухе, они приняли четкие очертания. Первые четверо выглядели обычно. Причаликов был гол и сжимал в кулаке презерватив - как видно, только что использованный..

- Алло, алло... - проговорил Прохоренков, держа руку возле уха так, будто в ней была телефонная трубка, поднял глаза и смолк в изумлении.

- Телепортация, господа, телепортация, - произнес Верушин-Счастьин трескучим, как будто и не своим голосом. - Прежде чем оставить вас, должен ответить,­ просто-таки не могу не ответить Каляеву. Во-первых, о шантаже. Вам кинули кость, дали возможность обрядиться в тогу благородства, а ты - шантаж! Сознание жертвы, принесенной ради бытия своих товарищей., весьма поможет вам через год-другой., когда появятся деньжата и слава. Вы примете их без колебании, ибо жертвы не должны быть напрасными, а благородство должно вознаграждаться. Правда, не исключено, что кто-то из вас, хорошо подумавши, после этого предпочтет бытию не­ бытие... Во-вторых, зачем нужен такой договор? Есть опасения, что вы вообще за­молчите, а молчание неподконтрольно и подозрительно. Пройдет этак лет тридцать, и из пыльного стола какого-нибудь полузабытого молчуна извлекут рукопись, которая не сгорит, а это... без этого желательно обойтись. Потенциальных молчунов хватает. Может быть, вам неприятно слышать, но вы еще не самые опасные из них... И последнее, насчет второй. договаривающейся стороны. Верно, Дрюша, верно - договор вы заключаете не со мной. Но и не с дьяволом. Ему наплевать на всех нас с высокой. башни. Наш визави - мелкий. бес. Богатыри - не мы! С чем я всех, и себя в том числе, поздравляю.

И Верушин-Счастьин растворился в воздухе.

Раздался хлопок. Но никто не исчез, не лопнул, не превратился в розовую пену. Это Бунчуков дернул ниточку хлопушки, и всех засыпало конфетти.

А на двенадцатом километре, в строении из картонных ящиков, сидел с перевязанной шеей. бомж Кирилл и дочитывал прибывшие с последней. партией мусора мемуары Бородавина.

·И вот что я хочу сказать в заключение, - писал Сила Игнатович. -Мы крови своей. не жалели, чтобы всем на Земле, нашей. прекрасной. планете, были тепло, светло и уютно. По этой. же причине написаны мои воспоминания, чтобы люди прочли и использовали опыт прошедших поколений в своей. грядущей. жизни.

Я не претендую называться настоящим писателем. Писатель - это тот, кто пишет книгу за книгой. или имеет удостоверение Союза писателей.. Я же вряд ли напишу что еще, а о Союзе писателей. я и не мечтаю. Поэтому прошу читателей. отнестись к этому моему труду со снисхождением, достойным великодушия настоящих ценителей, испытывающих склонность к изучению нашей. хотя и потаенной, но родной. истории.

Я прошу также иметь в виду, что на мне развитие вакцинирования не закончится. Преобразования, набирающие ход в нашей. стране, безусловно, вдохнут в идею вакцинирования новую жизнь, и я уверен, что она будет использоваться не только в оборонных целях, но и проникнет в иные сферы народного хозяйства и культуры. Рано или поздно, не сомневаюсь, она станет достоянием всего нашего великого на­рода, и каждый. за умеренную плату сможет обрести бессмертие, столь необходимое человеку будущего. Я буду счастлив, если делами и трудом своей жизни хотя бы на миг приблизил это будущее. Я верю: оно настанет, и каждый с его наступлением по­лучит по заслугам, которые он заслуживает.

Сила Бородавин,

капитан запаса и кавалер многих орденов » .