Очень мелкий бес

18

Людочка бросила трубку и весьма решительно сказала Верховскому:

— По телефону говорить бесполезно. Пока сами не увидят, никто не поверит. Вадим в дороге, он едет к детективщице Кирбятьевой, которая Ожерельева. Ее адрес я записала. Там собирается много народу, и Вадим... Вы представляете, что там будет, они же ни сном ни духом!..

— Давайте я туда поеду, предупрежу их.

— Так они вас и послушают! Они же самостоятельные такие ребята, — покровительственно сказала Людочка, искренне ощущая превосходство над «ребятами». — Каляева вы видели сегодня в «Прозе»...

— Он что, правда дамские романы сочиняет?

— Правда.

— Вот жулик! И ведь произвел на меня благоприятное впечатление... А этот Фома неверующий, с которым вы говорили?

— Это Борис Бунчуков, тоже писатель, лауреат... Вадим прекрасные стихи писал... рубаи... — со всхлипом произнесла Людочка. — Он мне стихотворение посвятил. Что же теперь с ним будет? Может быть, противоядие есть?

— Вот оно — противоядие! — прервал их разговор Владимир Сергеевич и помахал над головой кривой сучковатой палкой, которую при желании можно было признать за кол. — Пока вы здесь разговоры говорите, поэт Портулак людей кусает и тем ряды вампиров умножает. — Владимир Сергеевич остановился и повторил случившуюся рифму: — Кусает — умножает... Я, Гай Валентинович, так думаю, что ехать необходимо нам вдвоем. Я вас на своей машине домчу. А Люда вот этого покараулит. — Он постучал колом по двери ванной.

— Я с ним одна не останусь. Я лучше с вами. — Людочку передернуло от мысли, что придется стеречь вампира.

— И правда, негоже оставлять девушку одну... — сказал Верховский.

— Но и Бородавку без присмотра бросать нельзя, как вы не понимаете! — Владимир Сергеевич возмущенно потряс колом. — Нет, я, конечно, приверну его к трубе тройным морским, но пример медвежонка... Он соседей затопит, если трубу сорвет. И вообще! Я в прошлом году смеситель нового типа изобрел, так знаете, когда он оторвался, сколько шума от соседей снизу было!

— Возьмем его с собой, — предложил Верховский. — Как наглядное пособие. С ним легче поверят.

— Ага! Самого его про себя рассказывать заставим, — обрадовался Владимир Сергеевич. — Ради воспитательного эффекта.

— Перевоспитаете вы его вряд ли, — сказал Верховский. — Я полагаю, Люда, что мы Бородавина заберем, а вам следует остаться дома. Я ведь Любимова просил сюда позвонить. Объясните ему все.

— Он не поверит.

— Не поверит, но какую-то зарубочку себе сделает. — Верховский прижал ладонь к животу. — У вас нет но-шпы? — спросил он Владимира Сергеевича.

— Я сторонник естественной борьбы с заболеваниями и лекарств дома не держу, — ответил тот. — Но признаю хирургическое вмешательство. Однажды в молодости мы с женой отдыхали в горах, и парень из нашей группы сломал ногу. Врач турбазы уехал в город, фельдшер был так пьян, что ничего не допросишься, медпункт за­перт. А я единственный медик в округе, и инструментов у меня никаких, кроме молотка и пилы с рубанком. Но справился, шину наложил. Кстати сказать, — он глянул на заросший паутиной потолок, — во мне, наверное, умер травматолог. И стоматолог тоже, — добавил он после краткой паузы. — Я однажды в полевых условиях зуб плоскогубцами удалил.

На этом лирические отступления завершились, и Верховский с Протопоповым обсудили план дальнейший действий. Победило предложение Владимира Сергеевича: закамуфлировать связанные руки Бородавина старой курткой и выйти на улицу под видом подгулявшей компании. В связи с этим вампир выслушал многословный инструктаж, смысл которого можно передать одной фразой, употребленной Владимиром Сергеевичем не менее двадцати раз: «Сиди тихо, а не то!..» Незавершенность фразы была, вероятно, своего рода ораторским приемом, который подкреплялся демонстрацией осинового кола. Что же до необходимости передвигаться при исключающей передвижение команды сидеть тихо, то эта неувязка только усилила впечатление от горячего монолога. Бородавин с достоинством молчал, похожий на центрального персонажа картины народного художника Бориса Иогансона «Допрос коммунистов», но, когда кол проносился у него перед глазами, втягивал голову в плечи.

Старушки, еще не оклемавшиеся от страшного явления Владимира Сергеевича с топором, дружно вздрогнули, когда они вышли из подъезда. Бородавин, зажатый между Верховским и Протопоповым, едва перебирал ногами; куртка у него на спине вздымалась горбом: это Владимир Сергеевич упирал ему кол между лопаток. Чтобы кол не выпал на землю, Протопопов придерживал его, заложив руку под куртку Бородавина, и могло показаться, что отношения у них даже нежнее, чем просто приятельские. Они подошли к сооружению из труб, колес и кузова неясного происхождения.

— Это ваша машина?!. — вырвалось у Верховского.

— Собственной конструкции! —ответил Владимир Сергеевич и потянул водитель­скую дверцу.

Сухо треснуло, и от дверцы отделилась ручка.

— Клей испорченный подсунули. — Протопопов забросил ручку подальше в кус­ты. — Вы его, Гай Валентинович, подержите, а я попробую открыть с другой стороны. Кол, кол перехватите! — закричал он, увидев, что Верховский зачарованно разглядывает машину. — Вот так, прямо через куртку!

Убедившись, что кол по-прежнему упирается в спину Бородавина, он обошел автомобиль и дернул другую дверцу. Она со скрипом открылась, явив диковинный салон. На месте отсутствующей приборной панели торчали многочисленные цветные проводки; заключенный в фальшивую крокодиловую кожу руль формой напоминал самолетный штурвал; обивка отсутствовала, если не считать кожзаменителя на по­толке; сквозь проржавевший пол виднелась земля; невысокие спинки передних сидений были из толстой фанеры, причем у водителя имелся подголовник, в котором угадывалось стоматологическое прошлое; сиденье пассажира было откидным; заднее сиденье заменял ящик, выкрашенный в болотный цвет, в каких обычно хранится армейское имущество; с ящика свисали клочья звериной шкуры.

Когда Бородавина стали заталкивать в машину, он неожиданно затрепыхался и воззвал к старушкам:

— Люди, помогите! Похищают! Убивать везут без суда!.. Ради Родины старался, крови своей не жалел! Орденами награжден, почетными грамотами!.. Демократы сраные, донорам деньги не платят!.. Мне льготы положены!..

Из-за этого завершающая фаза отбытия была скомкана. В тесном салоне получилась куча мала, кол упал куда-то вниз, и если бы Бородавин пожелал покусать их, то, несомненно, достиг бы цели. Но Сила Игнатович, надо отдать ему должное, ни о чем таком не помышлял и продолжал надсаживать горло:

— Ну, где ваш кол, фашисты недобитые?! Вгоняйте, вгоняйте его в меня, глубже вгоняйте! Родину продали, подонки, предатели!

Трясущиеся руки Протопопова соединили проводки, мотор взревел, но сдвинуться с места не удалось: проклятый кол намертво заклинил педали.

— Смотрите, смотрите, как втаптывают в грязь человека! Я историю мог повернуть, я от Берия вас всех спас! Пролейте слезу, киньте цветочек под колеса этого катафалка! — уже откровенно юродствуя, закричал Бородавин.

Старушки закудахтали и боязливо приблизились к машине. Понемногу собралась толпа. Протопопов тянул кол обеими руками и твердил вполголоса:

— Что, бабки, собрались, шли бы отсюда. Не видите, машина сломалась?

А вдохновленный аудиторией Бородавин энергично перечислял свои заслуги:

— Награжден орденами Отечественной войны обеих степеней, Красного Знамени и Богдана Хмельницкого первой степени. Восемь медалей имею, почетные грамоты и ценные подарки. Мое партизанское имя школе присвоено. Сила Орлов — вот мое партизанское имя. Люди, будьте бди...

Верховский накрыл ему голову валявшейся на ящике шкурой и навалился сверху.

— В психушку везем! — тяжело дыша, сообщил он собравшимся. — Допился до белой горячки и вообразил себя героем.

От такой несправедливости Бородавин замычал и задрыгал ногами. Старушки укоризненно затрясли подбородками.

— Сделайте одолжение, захлопните дверцу, — попросил зрителей Гай Валентинович.

Просьбу исполнили. В следующее мгновение машина подпрыгнула и сорвалась с места. Верховского больно ударило о ящик, но он не выпустил вампира из рук. Владимир Сергеевич коротко глянул назад и, убедившись, что Бородавин опасности не представляет, поддал газу. Одной рукой он держал руль-штурвал, другой — добытый из-под педалей кол. Глаза его горели, одухотворенный борьбой лик был решителен и страшен.

Каляев не стал пересказывать Мусе разговор с Бунчуковым. Во-первых, ему не хотелось возвращаться к спору, происшедшему между ним и Борисом, и тем более обсуждать его с Кирбятьевой; а во-вторых, то, что все трое — Бунчуков, Портулак и Панургов — нашлись целехонькими, вновь всколыхнуло в нем мысль об издевательском розыгрыше. Нарочитые сомнения Бунчукова и сообщение Вадима о Причаликове скорее подтверждали розыгрыш, чем опровергали, — откуда взяться Причаликову, когда он давно в Израиле? По здравому размышлению выходило, что про Причаликова выдумал Портулак и, не исключено, при участии Бунчукова. Потом они поменялись местами, и пудрить мозги ему стал уже Бунчуков — вот как объяснил Каляев звонок Бориса.

Присутствие Зои подтверждало его догадку. «Да уж — министерство инопланетных сообщений! — подумал Каляев о Зое. — Как бы она заговорила, лопни Причаликов на ее глазах!» Несколько смущало Каляева упоминание о присутствии у Бунчукова Виташи, но вдруг до него дошло, что самого Виташи он не слышал, и, следователь­ но, его там могло не быть, и даже, скорее всего, не было. Виташа, по всей вероятности, был упомянут Портулаком для правдоподобия.

Таким образом, получалось, что Каляев остался в круглых дураках и винить за это ему следовало одного себя. Ведь Бунчуков, с которого все началось, дал ему шанс достойно выйти из ситуации, а он, вместо того чтобы этим шансом воспользоваться, высказал гипотезу о связи розовой пены с физиологией вампиров. Ничего себе, хорош дурак! Забыв, что он в комнате не один, Каляев издал подобие стона. Муся, которая терпеливо ждала изложения разговора с Бунчуковым, встрепенулась.

— Такие дела, — сказал Каляев. — Не могу, Муся, вспомнить, на чем нас прервал этот звонок.

— Мы говорили о гонорарах. — Кирбятьева поняла, что Каляев не расположен ничего рассказывать, и предпочла не торопить события.

— Гонорары... Черт знает, как они платят гонорары! И главное— за что...

— Приходится плясать под дудку издательств. Кто платит, тот и заказывает музы­ку. Я дала себе слово: зарабатываю на квартиру, и — баста! Начну писать для души, а там уж дело десятое — напечатают, не напечатают...

— В новую квартиру новая мебель нужна, — заметил Каляев. — Ио даче вам пора подумать. А на дачу ездить — без машины не обойтись.

— Нет, я однозначно решила: покупаю квартиру и самое необходимое из мебели, чтобы людей было не стыдно принимать, ну и домик, может быть, какой-нибудь не­далеко от города и следующий роман буду писать не полтора-два месяца, как эти, — Муся показала на книжные полки, — а не меньше года. Над стилем буду работать. Да, над стилем надо работать! — акцентировала она. — У меня задумка написать психологический детектив из жизни издательства.

— Издательская жизнь ждет объективного освещения, — одобрил Каляев. — Кстати, я на днях тоже закончил роман из издательской жизни и тоже с детективным уклоном. Называется «Ингредиент смерти». За вами, Муся, мне не угнаться, но все-таки! Сюжет немудреный: в издательстве одного за другим убивают сотрудников, и тогда милиция внедряет туда девушку, сексапильную блондинку. Она подозревает в преступлениях владельца издательства и в целях расследования соблазняет его, но в самый интимный момент в кабинет владельца, где диване происходит обмен нежностями, врывается ревнивый жених блондинки и убивает их обоих. Его судят, а тайна серийных убийств так и остается неразгаданной.

— И все? — разочарованно спросила Кирбятьева.

— Не совсем. Я забыл сказать, что блондинка шла по верному пути: трупы были на совести владельца издательства. Он был некрофилом и убивал своих сотрудников, чтобы надругаться над их остывающими телами, но это выяснится уже в «Ингредиенте смерти-2», где он воскреснет по заданию ада и будет среди людей наподобие шпиона самого дьявола.

— Круто, — сказала Кирбятьева. — Только... — Но что «только», узнать Каляеву уже было не суждено, потому что позвонили в дверь. — Это Эдик! — вскрикнула Муся. — Боже мой! — Она глянула в зеркало, провела руками по волосам и побежала открывать.

Каляев прислушался. Открылась дверь, донеслись плохо различаемые голоса, по­том дверь захлопнулась, и жутко загрохотало, будто уронили сейф, набитый металлической рухлядью. Каляев выскочил в коридор, тут же зажегся свет, и глазам его предстала картина разгрома. Поперек коридора, упираясь затылком в одну стену, а ногами в другую, под большим велосипедом неподвижно лежал Иван Мухин; рядом с ним на полу сидел, дергая себя за усы и обалдело таращась по сторонам, Марксэн Ляпунов. Остро пахло маринадом: коридор был усеян огурцами и помидорами вперемешку с битым стеклом. Муся стояла у двери, держась за выключатель, словно на­деялась, что если погасить свет, то все это безобразие исчезнет само собой.

— Остановись, мгновенье, ты прекрасно! — сказал Каляев; его разбирал нервный смех.

Ляпунов нехорошо выругался, поднялся, держась за стену, и церемонно поклонился Мусе:

— Мы оказались неподалеку и решили заглянуть,— и счел нужным пояснить: — А тут в темноте полки с банками... по принципу домино...

Он достал из кармана пиджака бутылку водки и неуверенно протянул ее то ли Каляеву, то ли Мусе, но они не отозвались на его движение, и бутылка зависла в воздухе.

— Слава Богу, соседи на даче! — проговорила Муся. — У них здесь на полках заготовок за три года скопилось... было скоплено.

— Мы все уберем, — сказал Марксэн и потрогал звоночек на велосипеде. — Иван, вставай, мы приехали.

Теперь и Мухин подал признаки жизни. Он глубоко вздохнул и, будто нехотя, оттолкнул велосипед. Делал он это одной рукой, а другой прижимал к груди пакет с изображением храма Христа Спасителя. Наконец ему удалось освободиться и встать на ноги. Лицо его осветила детская улыбка.

— Ме-е-э-э... — Он переступил на месте. — Мне-э... Закуски сколько!

— Да, Муся, мы пьяны! — отважно взял на себя инициативу Марксэн. — Но если вы послушаете меня, то поймете, что иного выхода у нас не было. Иван пережил тяжелый стресс, и это счастье, что он догадался позвонить мне.

— АОЗТ «Салон „Лукерья”» вам свои открывает дверья, — с пугающей четкостью сказал Мухин.

— Мы были у экстрасенса, но это принесло Ивану лишь временное облегчение. Когда ремиссия закончилась, я решил прибегнуть к испытанному народному способу. Как видите, он уже пришел в себя.

— Видим, — подтвердил Каляев.

— Пускай он пьян, но он уже человек, — продолжал Марксэн. — А два часа назад в нем жизнь едва держалась. Пройдет ночь, и завтра мы вернем обществу полноценного члена.

— Член... член... — Мухин громко засмеялся своим мыслям.

— Так вы что, привели его сюда ночевать? — поинтересовалась Муся.

— Простите, пожалуйста, — повторил Марксэн свой церемонный поклон. — Я думал, Эдик не будет против. Мы вышли от экстрасенса и шли, шли... У одного ларька по маленькой, у другого по маленькой, у третьего...

— По большой, — вставил Каляев.

— По большой, — понурил буйную голову Марксэн. — А что оставалось делать? Он заладил, как попугай: «И-эс-эс, и-эс-эс...»

— Измененное состояние сознания, — пояснил Мухин. — Я в зеркале не отражаюсь. О! — Он ткнул пальцем в висящее на стене захватанное зеркало. — Не отража­юсь!

— А потом я понял, что прямо по курсу ваш дом, — закончил Марксэн, переводя взгляд с Муси на Каляева. — Если я помешал, то сейчас же уйду.

— Вот! — Мухин уперся ладонью в зеркало. — Не отражаюсь!

У Каляева екнуло в груди. Стараясь не давить помидоры, он пробрался к зеркалу: отражение пьяной рожи Ивана красовалось посередине мутного овала.

— Веди его в комнату, и, Бога ради, постарайтесь без новых разрушений, — сказал Каляев Марксэну и попытался успокоить Кирбятьеву. — Мы его заберем, когда будем уходить. Но в таком виде... В таком виде собаку на улицу не выгоняют. Даже если собака и напилась, как свинья.

Больше не говоря друг другу ни слова, они с Мусей взялись за уборку коридора. Едва останки солений были собраны, как снова позвонили. Каляев открыл дверь. На лестничной площадке стоял милиционер с погонами сержанта; на груди у него болтался автомат.

— Старшего лейтенанта Кирбятьеву, пожалуйста, — вежливо попросил он.

— Пожалуйста. — Каляев отступил в глубь коридора, пропуская на первый план Мусю с помойным ведром в руках.

— Я старший лейтенант Кирбятьева, — сказала Муся.

Сержант внимательно оглядел Мусю и переступил порог.

— Извините, товарищ старший лейтенант. Но я вынужден попросить вас предъявить документы.

За спиной сержанта появился Эдик Панургов и попытался протиснуться в коридор.

— Минуточку, — осадил его милиционер и крикнул кому-то невидимому за дверью: — Коля, проследи за порядком.

— А ну назад! — рявкнул Коля, и Панургова выдуло на лестницу.

Тем временем из комнаты вернулась с красной книжечкой Муся. Сержант кинул на книжечку взгляд и взял под козырек:

— Приказано доставить и сдать вам под расписку гражданина...— он повертел перед глазами какую-то бумажку... — Панургоева. Распишитесь. Коля, давай его!

Снова в дверях возник Эдик, за ним маячила лоснящаяся физиономия Коли. По очумелому виду Панургова было ясно, что пребывание в «телевизоре» далось ему нелегко; он едва сдерживался, чтобы не сказать какую-нибудь гадость. Впрочем, Каляев не сомневался, что за истекшие часы милиционеры наслушались от него всякого. О том же косвенно свидетельствовал синяк под левым глазом Эдика.

Муся приложила бумажку прямо к стене и поставила закорючку.

После ухода милиционеров в коридоре произошел сложный обмен взглядами. Эдик с ненавистью смотрел на Мусю и читал в ее влажных коровьих глазах: «За что?». Одновременно Муся подавала какие-то знаки Каляеву, а тот с деланным безразличием ждал, чем закончится ее немой диалог с Панурговым.

— Менты поганые! — нарушил тишину Эдик. — Сижу я в «Синей тетради», вкушаю кофий и даю советы, как обустроить журнал, и тут — трах-бах-тарарах! Врываются с автоматами, хрен-перец, орут, завпоэзией по яйцам прикладом ударили. Ничего не поймешь! А потом выхватили меня и поволокли неведомо куда. Перепутали, мудаки, с кем-то. Насилу выбрался...

— Мусю благодари, — сказал Каляев. — Если бы не она, хлебать бы тебе тюремную баланду.

Панургов усмехнулся:

— Зря, старуха, старалась. Я уже почти добрался до телефона. Еще немного, и позвонил бы своим людям.

— Это кому же? — спросил Каляев.

— Есть кому, — уклончиво ответил Эдик. — А как вы узнали, что со мной приключилось?

— Секрет фирмы, — сказал Каляев, кивая на Мусю.

— Да, секрет, — подтвердила Муся севшим голосом. — Эдичек, может быть, ты кушать хочешь?

— Хочу!.. — буркнул Панургов, будто делал величайшее одолжение.

— Я бутербродов наделаю. — Муся ускользнула на кухню.

Панургов, в свою очередь, отправился в ванную умываться. Каляев последовал за ним.

— Ты помнишь разговор у Бунчукова? — спросил он.

— Ну?

— Насчет исчезновения Игоряинова, Попова и Максимова и розовой пены?

— Ну, помню. Что, Игоряинов так и не нашелся?

— Не нашелся.

— Наверное, удалился под сень струй и обдумывает, как еще кого-нибудь сдать небезвыгодно для себя.

— А если с ним случилось несчастье?

— Иуде Иудино, — сказал непримиримый Эдик.

— Ладно... — Терпение Каляева близилось к исходу. — Пока ты сидел в кутузке, эта история получила развитие. Позвонил Портулак и сказал, что чуть ли не при нем превратился в пену Причаликов, а следом прорезался Бунчуков и поделился радостным открытием, что Вадим — вампир.

— Энергетический? — осведомился Эдик, сплюнув зубную пасту.

— Самый натуральный кровопийца. Оба они, и Портулак, и Бунчуков, едут сюда. Причем Портулак с Зоей и Виташей вот-вот должны прибыть.

— Кудряво живете, старик, — сказал Панургов. — А мне что-то шутить не хочется. Ты не знаешь, как вышло, что меня сюда привезли? Концы с концами не сходятся.

— Откуда мне знать. — Каляев посмотрел на Панургова честными глазами. — Я думаю: флюиды, которые исходили от Муси...

— А ты чего здесь оказался?

— Понадеялся, что тебя упрятали навсегда, и поспешил занять нагретое тобой местечко подле классика детективного жанра... Что ты все-таки думаешь о совпадениях в происшествиях с Секстантом, Поповым и Максом?

— Ты произнес правильное слово. Совпадение! Совпадение, старик, оно и есть совпадение. Так чего ты здесь делаешь?

— А с Причаликовым, ты думаешь, Вадим наврал?

— Хватит мне лапшу вешать! — Эдик приоткрыл дверь ванной и заорал: — Муся, принеси свежую рубашку и спортивные штаны! — потом промокнул лицо полотенцем с Микки-Маусом. — Ты что так смотришь?

— Полотенце, — только и произнес Каляев.

— Ну да, Бунчуков подарил, у него от тещи-челночницы целый мешок остался. Что-то, Дрюша, ты сегодня какой-то не такой.

Каляев вышел в коридор, подождал, пока Эдик переоденется. Вместе они направились в комнату. Панургов открыл дверь:

— А это еще .что?

Каляев заглянул через его плечо. В кресле, которое еще совсем недавно занимал он сам, полулежал Мухин и размазывал по лицу слезы. Рядом сидел на корточках Марксэн и гладил его по руке; увидев Панургова и Каляева, он поднес палец к губам и сказал:

— Ни звука, братцы... У него катарсис!..

А Мухин приветствовал Панургова жестом, похожим на последнее движение выброшенной на берег рыбы, и продолжил говорить, видимо, уже в не в силах остановиться:

— ...И вот я, потомственный дворянин, у дедушки которого было пять пароходов в Самаре, не вижу своего отражения. Когда дедушку моего дедушки царь сослал в Карс, за ним по Военно-Грузинской дороге везли семь подвод серебра! Семь! И две подводы меди! Он был богатый человек! У моей тети, его жены, была коробочка с жемчужинами — каждая с голубиное яйцо!.. А какие женщины меня любили! Меня любила первая красавица Москвы! Она играла на баяне, у нее был второй баян в Советском Со­юзе. Первый подарили Святославу Рихтеру. Фамилия ее была Чемоданова. Да, Чемоданова, и не она одна! Меня любила гимнастка Земфира Ширази... И вот — мой дядя знал семнадцать языков, бомбил Берлин и женил английскую королеву, а я не вижу своего отражения!

Мухин трагедийно воздел руки к потрескавшемуся потолку. Пока, согласно законам сценического действа, длилась пауза, Панургов толкнул Каляева в бок локтем и прошептал восхищенно:

— Первая красавица Москвы со вторым баяном в Союзе! Класс, хрен-перец!..

— Мой дядя был очень непрост, — сказал Мухин и одним махом стер слезы с обе­их щек. — Он был разведчиком в Англии и Америке вместе взятых. У него была дача под Москвой, рядом с дачей Абеля, и мы помогали Абелю копать картошку. Самому Абелю, который украл у американцев секрет атомной бомбы! Моему дяде Хрущев подарил золотой кортик с надписью «Товарищу Мухину за службу Родине». Я был знаком с племянницей шофера Хрущева. Однажды мы с ней за ночь семнадцать раз! Семнадцать раз! А потом, на следующую ночь, двадцать четыре! Двадцать четыре раза! И после я месяц ничего не мог с женщинами, пока не познакомился с Земфирой Ширази. У нее была толстая золотая цепь, но у моей тети цепь была еще толще и длиннее. Девятьсот девяносто девятой пробы была цепь у моей тети! А еще у нее была собака очень редкой породы, которую дядя привез из Англии и Америки. Когда самолеты дяди шли на Берлин, Гитлер прятался в бункер, а Геринг кричал своим асам: «Ахтунг, в воздухе Мухин!» А вот вы, вы! — Мухин выбросил руку в направлении Панургова и Каляева. — Что вы улыбаетесь?! Вы дяди моего не знали и потому улыбаетесь! Пусть у меня нет отражения, но это еще не повод для смеха!

— Фиг с ним, Иван, с отражением, — не очень понимая, о чем идет речь, сказал Панургов. — Это все чепуха, хрен-перец!

— Нет, не чепуха! — возразил Иван и вернулся к винегрету из подвигов дяди, своих половых успехов и разнообразных богатств многочисленных родственников. — Я привык к другому отношению. Я в МИМО поступал, ни у кого не было такого английского произношения, как у меня. Я школу кончил с золотой медалью, я дипломант кон­курса чтецов пушкинских поэм — у меня почетная грамота есть! Женщины падали мне в руки, как спелые груши! Я ни одной не обидел, когда женился. Я позвонил им всем и каждой назначил день. В последнюю неделю перед свадьбой я прощался ежедневно с двумя. С одной два часа до работы утром, с другой — два часа после работы вечером. И так каждый день. Мне страшно было смотреть на себя в зеркало... О! Тог­да у меня было отражение, но я так исхудал, что не узнавал себя! Мой дядя, когда был разведчиком, часто менял свою внешность. Однажды он переоделся бедуином и в таком виде попал в плен. Он знал семнадцать языков, но арабского выучить не успел и по­тому прикинулся глухонемым бедуином. К нему приставили специального человека, и он овладел восемнадцатым языком — арабским для глухонемых. Поэтому глухонемые арабы понимали его как своего, а прочие не понимали вовсе. Он соблазнил глухонемую наложницу саудовского принца и через нее узнал саудовские государственные секреты, явки, адреса, пароли и карты укрепрайонов. У него персональный автомобиль был, две дочери и три сберкнижки.

— И дочерей ты тоже... того? — спросил циничный Панургов.

Мухин хотел что-то ответить, но тут слезы снова полились по его щекам. Он при­жал к груди пакет с храмом Христа Спасителя и произнес торжественно:

— Да, я плачу, я плачу! Но вы, вы-то сами кто?!.

— Выпей, Иван, успокойся. — Ляпунов поднес ему рюмку водки.

Мухин послушно выпил и сказал:

— Спать. Пописать и спать. И я буду в порядке.

Пока Марксэн водил Мухина в туалет, пришел Буркинаев. После разговора с Каляевым он был настроен на серьезный лад и ожидал застать в доме Кирбятьевой-Ожерельевой атмосферу мрачной напряженности, трагической неопределенности и еще черт знает чего. Взамен этого он увидел, как не совсем трезвый Каляев, Панургов с синяком под глазом и незнакомый ему, плохо стоящий на ногах человек укладывают в постель еще одного пьяного, который бормочет про ремкомплект какого-то Бубенкера и не желает ложиться, пока этот ремкомплект к нему не подсоединят. Картину довершала Муся в розовом кимоно, застывшая посреди комнаты с блюдом бутербродов.

Наконец страдалец, получив заверения, что ремкомплект подключат, когда он примет горизонтальное положение, угомонился и в мгновение ока заснул. Панургов задернул ширмочку, отделяющую кровать от остальной части комнаты, подошел к Мусе, придирчиво выбрал бутерброд с сыром и принялся остервенело жевать.

— Сейчас, Федя, я тебе все объясню, — сказал Каляев и вдруг понял, что объяснять решительно нечего: что он ни расскажи, все будет выглядеть бредом больного воображения.

Но признаваться в том, что его обвели вокруг пальца, Каляеву тоже не хотелось. Поэтому он избрал самый скользкий путь и рассказал Буркинаеву обо всем так, слов­но не испытывал сомнений в истинности описываемых событий, то есть запоздало попытался переметнуться в стан шутников. Когда он закончил, Верхняя Вольта по­мотал головой, будто говоря: «Ну ты, брат, даешь!» Но благодаря философическому складу ума и увлечению древнеиндийским мистицизмом ничему не удивился, тем более что дело касалось Каляева и Бунчукова.

— Это очень похоже на то, что пишет новая генерация фантастов, — сказал он. — Они бы объяснили пену какой-нибудь сильнодействующей кислотой, которой поливает жертв мистический преступник. Если приправить стрельбой, легкой порнушкой — ну, скажем, Секстант по утрам для поднятия тонуса употребляет секретаршу прямо на рабочем столе — и развить вампирскую линию, то получится улучшенный вариант Тарабакина. Правда, до Счастьина все равно не дотянуться. Борзо пишет, подлец. И тем вреден.

— Я на этот счет поспорил бы, — Панургов налил себе водки и потянулся за следующим бутербродом, — да неохота.

— Водка кончается, — флегматично сказал Ляпунов, — надо бы сходить. Но у меня денег нет.

— И у меня нет. — Про стодолларовую бумажку Каляев решил забыть.

— Муся! — громко крикнул Панургов и, когда Кирбятьева появилась на пороге комнаты, приказал: — Субсидируй Марксэна.

Ляпунов умчался, полный энтузиазма, и никаких других событий в последующие десять минут не произошло, если не считать звонка Гилобабова, интересующегося, довольна ли Муся тем, как он исполнил ее просьбу. Муся промямлила что-то, и удач­но, — Эдик не понял, кто и зачем звонит, и пропустил этот разговор мимо ушей. Счастливая, что все обошлось, детективщица убежала рубить салат, а Панургов доел бутерброды и повеселел. Каляев сидел молча, уставившись в пол. Да и что было ему говорить — он и так уже все сказал.

Хуже всего было Буркинаеву. Он чувствовал себя ужасно неловко. И прежде он держался особняком, а теперь и вовсе отвык от бывших соклубников. Ему очень хотелось уйти, но сделать это сразу было неудобно. Он пристроился на стуле возле спящего Мухина и погрузился в состояние, называемое йогическим термином пратьяхара, что означает «отмежевание чувств от внешнего мира».

Такова была обстановка, когда пришли Портулак, Виташа, Зоя и примкнувший к ним возле винно-водочного магазина Марксэн Ляпунов.