Очень мелкий бес

16

Несмотря на оставшееся в силе предложение Похлебаева не уходить с работы до полного прояснения ситуации, сотрудники понемногу стали разбегаться. К шести часам в издательстве остались, если не считать Любимова и Вятича, только работники бухгалтерии и Похлебаев с верными подчиненными Катарасовым, Винниковым и Вовиком Нагайкиным. Каждый из оставшихся был занят своим делом: бухгалтерия перебирала бумажки, Любимов сидел у себя в кабинете и переживал, Вятич курил трубку, Похлебаев ходил по коридору и поминутно заглядывал к Куланову с риторическим вопросом «Ну как?», а Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин пили пиво, не сходя с рабочих мест.

Шли вторые сутки после исчезновения Игоряинова, но ясности по-прежнему не было никакой. Хуже того, все запуталось в немыслимый клубок, из которого торчало множество концов, и стоило потянуть за любой из них, как узлы затягивались еще туже. Любимов все чаще задумывался о причастности к этим странным событиям Каляева и невольно соглашался с Паблик Рилейшнз, потом от версии Паблик Рилейшнз перескакивал на рэкет, но и на рэкете его мысль не задерживалась, потому что, думал он, для рэкетиров засылать лжеследователя — слишком вычурно и, главное, непонятно зачем. «А для кого не вычурно?» — задал Олег Мартынович себе вопрос, и вдруг до него дошел, как ему показалось, истинный смысл пожелания Майзеля, что лучше бы уж «Прозой» занялась милиция.

Точно, как же он сразу не догадался?! Было, ох было в этом Вачаганском что-то гэбэшное! Любимов подскочил в кресле и взмахнул руками, как бы отталкивая формирующийся из воздуха светлый образ железного рыцаря революции Феликса Эдмундовича Дзержинского. В то, что Игоряинов занялся шпионажем, он не мог поверить и в страшном сне, а вот в то, что в КГБ, пусть даже и поменявшем название, работают сплошные идиоты, верил охотно. От идиотов же, как справедливо полагал Олег Мартынович, можно ждать чего угодно.

Поле для гэбэшных фантазий существовало избыточное: оба руководителя «Прозы» обожали ездить в заграничные командировки — на книжные ярмарки, конференции, стажировки и «для установления деловых контактов»; причем Игоряинов был всеяден и старался не упустить возможность побывать в новой стране, а Любимов предпочитал Штаты и Германию. В Штатах у него жил сын, уже получивший американский паспорт, а в Германии имелись некоторые финансовые интересы. Щекотливость ситуации состояла в том, что, хотя эти интересы были напрямую связаны с «Прозой», о них знал (в той части, в какой ему полагалось знать) лишь главбух Дмитрий Иванович Куланов. Игоряинов кое о чем догадывался, но с квазиаристократической брезгливостью делал вид, что все это его совершенно не касается.

Итак, наконец-то Олег Мартынович нашел достойную внимания версию происходящего. Единственный плюс этой версии был в том, что она вряд ли могла грозить ему обвинением в гибели Игоряинова. «Спасибо и на этом», — подумал он, желчно улыбнулся и продолжил мерить шагами кабинет.

Выходило, что они с Игоряиновым товарищи по несчастью и несчастье это весьма значительно. Правда, у Игоряинова было одно серьезное преимущество: с ним несчастье уже случилось; а перед Любимовым разверзалась неизвестность, и он неожиданно поймал себя на том, что завидует исчезнувшему президенту. Ему стало стыдно и беспокойно от мысли, не проявил ли он в эти суматошные дни беспричинной мягкости, свидетельствующей о трещинах в характере, либо, наоборот, чрезмерной жесткости, свойственной брутальным натурам. Ко всему прочему Олег Мартынович еще и боялся показаться смешным.

Поэтому новое свое появление в коридоре он обставил с максимальной простотой, говорящей, с одной стороны, о несгибаемости перед обстоятельствами, а с другой — о готовности испить горькую чашу до дна. В этот момент Олег Мартынович очень напоминал Кая Юлия Цезаря, которому множество прорицателей и даже жена Кальпурния, видевшая вещий сон, не советовали ходить в сенат, но он все равно по­шел, потому как долг — превыше всего.

Сейчас долг Олега Мартыновича заключался в том, чтобы поехать домой к Игоряинову и морально поддержать его осиротевшую семью.

— Я съезжу к Игоряинову, — сказал он Похлебаеву и Вятичу, — а вам советую отправляться по домам. Толку от вас не Бог весть сколько, а за моральную поддержку — спасибо. И орлов своих, Борис Михайлович, тоже отправляйте отсюда. А то знаю я: сначала пиво, потом чего покрепче. А утром мне придется с арендодателями объясняться из-за покореженных огнетушителей...

Вспомнив про утро, Олег Мартынович погрустнел, и голос его дрогнул. Утром он мог оказаться рядом с Игоряиновым, и хорошо, если не в каком-нибудь тайном гэбэшном морге.

Поэтому-то он благородно отказался от компании Вятича — чтобы не подвергать его опасности, — сел в свои «Жигули» и поехал, нервно реагируя на автомобили в соседних рядах. Ему хотелось материться, но отчего-то он этого не делал и только отбивал ладонью по рулю ритм самых непристойных ругательств. Неподалеку от дома Игоряинова он затормозил и, не выходя из машины, купил у мальчишки-разносчика пачку сигарет. Дым вошел комом в забывшее его вкус горло, и Олег Мартынович зашелся в кашле...

Верховский еще на подходах к дому Бородавина испытал смутное ощущение, что здесь ему уже приходилось бывать. Мухинская энциклопедия связывала дежа-вю с реинкарнацией, но Гай Валентинович этого не знал и в свои прошлые жизни углубляться не стал. Он просто вспомнил, что на самом деле раньше заходил в этот дом. Два года назад у Людочки умерла мать, и по этому печальному поводу они приезжали к ней всем издательством.

Открытие, сделанное на полутемной лестнице, заставило Верховского содрогнуться: квартиры Людочки и Бородавина оказались на одной площадке. Выходило, что он попал в самое логово... Он понял, что случилось с Игоряиновым и куда он подевался. Бородавин — сосед Людочки; Людочка — секретарь Игоряинова; Игоряинов исчез, как будто улетел... Не долго думая, Гай Валентинович раздавил несколько зубков, на­мазал чесночной кашицей руки и шею и, поколебавшись, в какую дверь звонить, пред­почел квартиру Людочки.

Открыл Владимир Сергеевич, одетый в штаны с красно-синими лампасами и май­ку с большой дырой на животе. По причине предстоящего дежурства он был почти трезв.

— Я по работе, из «Прозы». Редактор Верховский Гай Валентинович, — представился Гай Валентинович. «Сунуть ему чеснокодавилку под нос, и вся недолга!» — мелькнуло у него в голове.

— Грехи пришли замазывать?— с ослиной многозначительностью осведомился Владимир Сергеевич, которому Людочка успела пожаловаться на то, как ее третировали в издательстве.

Верховский ожидал всего, но только не того, что ему придется в чем-то оправдываться перед предполагаемым упырем. Желая поскорее прекратить эту нелепую сцену, он ткнул ладони прямо в лицо Владимиру Сергеевичу. Тот отшатнулся, но тотчас принюхался и спросил почему-то с радостным удивлением:

— Чеснок?

— Чеснок, — подтвердил Верховский.

— А что это вы руки намазали, от псориаза, что ли? У вас правильный подход — лечить естественные болезни естественными продуктами. Это классика! — воодушевленно заговорил Владимир Сергеевич, не испытывая никакой неловкости от того, что разговор происходит на лестнице. — Вам порекомендовали или сами дошли?

— Я, видите ли, по другому вопросу... — начал Верховский, поняв, что отец Людочки никакой не упырь, но не зная, как выйти из создавшегося положения.

Руки стали мешать ему, резким движением он убрал их за спину.

— Да не прячьте, не прячьте! Я же врач, я и не такое видывал!

— Я и не прячу, — сказал Верховский, но руки оставил за спиной.

— Дерматит, чесотка, грибковые заболевания? Все равно вы на правильном пути. Чеснок и лук, лук и чеснок — вот две панацеи, которые спасут мир! Это надо довести до научной общественности. Вопрос — как? Вы же знаете, кто сидит у нас в научных журналах! Я писал туда— правда, по другой тематике: я предлагал лечить облысение музыкотерапией, — и вы знаете, что мне ответили? Эти чинуши, эти бюрократы от науки — гадостью, чистейшей гадостью они мне ответили. А ведь я, когда у моей со­баки выпала шерсть, вылечил ее Шопеном. Я разочаровался, я больше не пишу в их вонючие журналы. Пусть подавятся! Настоящий талант и без их журналов проживет!.. Скажите, вы одни руки или весь, с головы до ног, мажетесь?

Владимира Сергеевича вдруг огрела мысль, что спасение мира — в луке и чесноке, и даже пригрезились победные исследования, которые перевернут современную медицину. При таком раскладе обсудить проблему со знающим человеком было очень кстати.

— У меня нет проблем со здоровьем, — заверил его Верховский и сказал неправду, потому что нажитая еще в лагере язва желудка постоянно напоминала о себе. — И намазаны у меня только руки, но вовсе не потому, что с ними происходит что-то не то. Мне так захотелось.

— Понял! Вы ставите эксперименты на себе! Как Пастер! Скажите, а как вам уда­лось привить себе псориаз? Ведь это же Нобель как минимум!

— Медитацией! — изрек Гай Валентинович. — Может быть, вы меня пригласите в квартиру?

— Да, да, прошу вас! — засуетился Протопопов, пропуская его в коридор. — Как это правильно! Я давно говорю: медитация, йога и урина вовнутрь — вот чего не хватает нам для оздоровления. При их комбинаторном использовании никакая карма не устоит, сама себя подправлять начнет. Впрочем, коррекция кармы — штука сложная, малоизученная...

— Можно мне с Людой поговорить? — прервал его Верховский.

— Люда, Людочка, Людок! — заорал Владимир Сергеевич так, будто у них было по меньшей мере с десяток комнат. — К тебе пришли!

— Я сейчас, — ответил приглушенный Людочкин голос.

— Ах да, забыл, она в ванной! — хлопнул себя по лбу Протопопов. — Песочек, которым ее сегодня на службе пропесочили, смывает. Ха, ха, ха! И правильно, надо воспитывать молодежь, иначе она совсем отобъется от рук. И сечь, желательно сечь, как это было издревле на Руси. Как писал в «Русской правде» Ярослав Мудрый... — Но тут, видимо, память Владимира Сергеевича засбоила: — Око за око, зуб за зуб... Вы раздевайтесь — и сюда, пожалуйста, сюда. Пока дочь из ванной выйдет, чайком побалуемся. Или, может быть, вы есть хотите? Рыбки по-польски с чесночком и зеленью не желаете?

Есть Верховскому совершенно не хотелось, но он утвердительно кивнул, интересуясь, точно ли здесь кладут в еду чеснок. Незамедлительно перед ним была постав­лена тарелка с сероватой массой, от которой пахло уксусом. Верховский, вспомнив про язву, вздохнул, подцепил вилкой кусочек и с опаской положил в рот. Чеснок в польском ястве наличествовал, равно как рыба и зелень. В целом же вкус блюда был таков, что, к примеру, незакаленную Клотильду, несомненно, хватил бы удар.

— Да, Пастер любил эксперименты, — проронил Гай Валентинович.

— Великий был человек! — подтвердил Владимир Сергеевич. — Знаете, однажды его вызвали на дуэль. Выбор оружия был за Пастером. И он предложил своему противнику драться на бутербродах с колбасой. Чтобы секунданты сделали два похожих бутерброда и зарядили один из них крысиным ядом. Ха, ха, ха! Противник забрал вызов назад. Я читал об этом!

Верховский осторожно положил вилку. Тут, на его счастье, на кухне появилась Людочка в легком халатике. Невозможно описать степень разочарования, которое отразилось на ее лице. Она ожидала увидеть кого угодно, в глубине души предполагала явление Каляева или даже Портулака, но и подумать не могла о Верховском.

— Здравствуйте, Люда, еще раз, — сказал Гай Валентинович и привстал. — Можно вашу ручку поцеловать?

— Здравствуйте, Гай Валентинович, — с гримаской ответила Людочка, но в ручке все-таки не отказала и после того, как Верховский запечатлел поцелуй, придвинула стул к столу, села. — Что-нибудь случилось?

— Людок, тебе побольше? — спросил Владимир Сергеевич.

— Все равно, — сказала Людочка.

— Як вам, Люда, по делу. — Верховский отодвинул тарелку, подчеркивая деловой, несовместимый с едой характер предстоящего разговора. — Возможно, мы общими усилиями сумеем пролить свет на исчезновение Игоряинова... Ваш сосед Бородавин знаком с Виктором Васильевичем?

— Сила Игнатович? — удивилась Людочка, приступая к еде. — Он был сегодня в издательстве, но я сама его там не видела и, уверяю вас, не имела к этому визиту ни­какого отношения. А раньше в «Прозе» он никогда не бывал...

— Кто же тогда порекомендовал ему «Прозу»?

— Один мой товарищ... поэт...

— Очень хороший поэт, — вставил Владимир Сергеевич.

— Фамилия?.. Фамилия его как?! — полагая, что вышел на след, повысил голос Верховский.

— Портулак, — сказала Людочка.

— Не знаю такого!..

— Ну это еще не значит, что он не талантливый поэт, — заявил Владимир Сергеевич.

— Я не спорю!.. — поморщился Верховский. — Где можно найти этого... как его...

— Портулака, — подсказала Людочка.

— Его необходимо найти. Возможно, он и ваш сосед Бородавин причастны к тому, что вчера случилось в «Прозе».

— Бородавка-то? — изумился Владимир Сергеевич. — Он мухи не обидит!

— Я докажу вам, что это не так, — твердо сказал Верховский. — Но сначала, ради Бога, Людочка, скажите, где искать вашего поэта?

— Не знаю... — И в тарелку с мойвой капнула слеза. — Его нет... с ним то же, что и с Виктором... Васильевичем... Он пропал... вот с нашего балкона... Как растворился в воздухе...

— Да, растворился... — подтвердил Владимир Сергеевич, решив придержать свою версию ухода Портулака.

— Бородавин при этом присутствовал?

— Он уже ушел к себе, но до этого мы вместе сидели за столом...

— Так... Все ясно, все ясно, — забормотал Верховский. — Вы читали мемуары Бородавина?

— Нет, — пискнула Людочка, а Владимир Сергеевич отрицательно покачал головой.

Гай Валентинович собрался и по возможности кратко изложил историю Бородавина, а закончил выводом, что Сила Игнатович укусил Игоряинова и Портулака, благодаря чему оба обрели способность передвигаться по воздуху со всеми вытекающими отсюда последствиями. Не утаил он и неувязки, говорящей в пользу Бородавина, — зачем было ему писать воспоминания и так раскрываться? Сидел бы себе спокойно. Неужто тщеславие подвело?

Владимир Сергеевич, который об Игоряинове только слышал (когда умерла мать Людочки, тот был в Лиссабоне), а насчет ухода Портулака имел свое мнение, и то слушал, раскрыв рот. Но это не помешало ему после рассказа Верховского произнести веско:

— Лженаука! Фантастика! Я верю эмпирическому опыту, а это все чушь и беллетристика. Если бы эти ваши вампиры еще были как-то связаны с пришельцами или снежным человеком, то я, может, и оставил бы им небольшой шанс, а так уж нет. Я им шанса не оставляю. Лженаука, лженаука и еще раз лженаука! Хотя нынче лженаука и наука суть синонимы — и той, и другой управляют жулики, чинуши и бездарные шар­латаны...

— А я, папа, верю, — тихо сказала Людочка. — Как это жутко получается. Выходит, что Вадим теперь...

— Вот плоды воспитания нынешней молодежи! Ни во что не ставят мнение отцов! — не дав договорить дочери, выкрикнул Владимир Сергеевич. — Сечь, сечь и сечь! — Он уставился на Верховского. — Нет вернее метода воспитать уважение к старшим и... и... уважение к наукам! Ярослав Мудрый недаром...

— Прошу прощения, — сказал Верховский, вставая, — о проблеме отцов и детей поговорим в следующий раз. Времени у меня негусто. Точнее, у нас у всех нет времени. Не знаю, как вел себя Бородавин все годы после войны, но сейчас он стал опасен. Доказательств тому хватает. — Гай Валентинович направился к дверям. — Простите, но я вынужден задать вам обоим вопрос: Бородавин никогда не пытался укусить кого-либо из вас?

— Никогда, — сказала Людочка.

— Вспомнил! — Владимир Сергеевич ударил кулаками о стол. — Были такие намеки. Мы с ним тут часто вдвоем, по-соседски, за бутылочкой... И вот, бывало, положит он мне голову на плечо и зубами цыкает, цыкает у самой моей шеи. Я ему: «Не цыкай, Сила, зубами, эмаль обобьешь!» А он мне: «Мои зубы вечные, если надо, проволочные заграждения перекусят» — и опять цыкать.

— Вам повезло. Мог укусить, но, видно, сдерживался, а вот теперь не сдержался. И понесло его: этот поэт ваш, Игоряинов, и мало ли еще кто... — Верховский вздохнул: — Я пойду к нему, а вы будьте наготове.

— Я с вами, — важно сказал Протопопов. — Бородавка, мой друг и товарищ, я должен удостовериться, что вы не ошибаетесь. Я не из нынешних, я так легко товарищей не сдаю. — Он строго посмотрел на Людочку.

— Тогда возьмите вот это. — Верховский наделил Владимира Сергеевича половин­кой чесночной головки. — Мало ли...

— Я снежного человека не испугался, а тут уж как-нибудь... — отвечал Протопопов, зажимая чеснок в кулаке. — Люда, закройся на все замки и цепочку! Если что — помни: я любил тебя, хотя ты не всегда была хорошей дочерью.

Верховский, услышав про снежного человека, вздернул брови и хотел что-то сказать, но Владимир Сергеевич уже был на лестнице и звонил к Бородавину. Гаю Валентиновичу ничего не оставалось, как последовать за ним. Людочка закрыла дверь и приникла к глазку, но ничего, кроме спин, не увидела. А потом отца и Верховского поглотила бородавинская квартира.

— Ну и что будем делать? — задал Портулак риторический вопрос под звук льющейся с кухни воды.

— Американец позвонил бы 911, — сказал Виташа. — Или адвокату...

— А мы можем написать на деревню дедушке, — ответил Портулак. — Что характерно, это письмо обязательно дойдет. Дедушка приедет в сопровождении добрых молодцев санитаров...

— Ты знаешь... я вот думал, пока ехал сюда... Ничего делать не надо, — сказал Виташа. — Вообще ничего. Потому что все равно, что ни делай, ничего не сделаешь. Ну как если на тебя собака бросается — побежишь, обязательно догонит и вцепится, а так...

— Что так? — раздраженно бросил Портулак.

— Давай... ты не ругайся... церковь здесь рядом... свечку поставим...

— Тьфу! — Портулак встал и вышел из комнаты.

Однако на кухню, к Зое, идти ему тоже не хотелось. Потолкавшись в коридоре, он вошел в ванную и стал умываться холодной водой.

И тут зазвонил телефон. Первой к нему успела Зоя. Когда мокрый Вадик выскочил из ванной, она уже проворковала: «Алло, это министерство инопланетных сообщений и по совпадению квартира писателя Бунчукова». В руках у нее были тарелка и влажное полотенце с Микки-Маусом, поэтому она прижимала трубку к уху плечом.

— Но это, если вы догадались, не Бунчуков... — сказала Зоя, не переставая вытирать тарелку. — Кто говорит с вами? О, это прекрасная незнакомка!.. Угадайте с трех раз... Нет, не Мэрилин Монро... И не Алла Пугачева... И не Мария Магдалина, хотя уже тепло... Слава Богу, хоть с четвертой попытки угадал! Слушай, чего это вы все какие-то чумные сегодня?..

На этом Портулак не выдержал и грубо вырвал у нее трубку. Зоя попыталась сопротивляться, тарелка выскользнула у нее из рук и упала на пол, но не разбилась, а покатилась куда-то в комнату.

— Алло, алло! — закричал Портулак. — Кто это?

— Борька, ты?! — в свою очередь закричал на том конце провода Каляев. — А я уж тут вообразил, что все — кранты. Крылышки сложил и стал ждать своей участи...

— Это я, Вадим, — сказал Портулак. — Ты-то как?

— Вадим! Нашелся!

— А что со мной сделается?

— Мне Люда сказала, что ты пропал. Вышел на балкон и — как Игоряинов... Слушай, скажи честно, вы меня не разыграли? Если это розыгрыш, то все уже слишком далеко зашло... Знай, я смертельно обижусь. Без шуток.

— Нет, Дрюша, никакого розыгрыша. А что касается Люды, то это совпадение; я сбежал оттуда — сдается, меня хотели женить. Я тебе все потом расскажу... Слава Богу, что с тобой все хорошо. А вот с остальными... Я сам, пока не увидел, что осталось от Причаликова, тоже думал, что меня разыгрывают...

— Причаликов? Что — Причаликов?!

— То же, что и Виктор. Розовая пена вместо Причаликова. Когда я вошел к нему, она еще не засохла... Ты с ребятами нашими сегодня не пересекался?

— Панургов скоро будет здесь — я у Муси Кирбятьевой. И Буркинаев должен сюда подъехать.

— А про Бунчукова ничего не знаешь?

— Так ты же у Бунчукова...

— Если бы я знал, где Бунчуков, то не спрашивал бы. У нас случайно оказался ключ, и мы зашли.

— А-а... вы с Зоей реанимировали любовь... Вовремя.

— Это была бы не реанимация, а эксгумация. Видишь ли, Зоя была у Причаликова, когда он, того... При ней все и произошло. А здесь с нами Виташа.

— Тогда за твою нравственность я спокоен. Что вы намерены делать?

— Понятия не имею. Сидим и ждем. Чего — не знаю.

— Приезжайте сюда, и будем держать совет. Не полные же мы дебилы — что-ни­будь придумаем... Адрес знаешь?

— Знаю, бывал с Панурговым. Серой все это пахнет.

— Наденем противогазы. Давайте, я вас жду.

— Жди. Напишу Бунчукову записку и будем собираться.

Сборы Портулака, Виташи и Зои были недолгими. Сомневаясь, что Бунчуков в своем бедламе сразу заметит записку, Вадик написал ее в трех экземплярах и разложил их соответственно на клавиатуре компьютера, возле пустой бутылки на шкафу и на крышке унитаза. Зоя, надо отдать ей должное, больше никаких вопросов не задавала, хотя и слышала все, что он говорил Каляеву.

Верить этой тарабарщине она принципиально не желала — хотя бы уж потому, что неплохо знала своих мальчонок. Они и не такое выдумывали. Как-то, лежа рядом с ней на своей знаменитой кровати, Бунчуков пожаловался на выпадение волос. Зоя учинила тотальный поиск, плеши не обнаружила, и под разговоры о борьбе с облысением они заснули, а наутро, открыв глаза, она увидела, что волосы лежат на подушке отдельно от головы Бориса. Проснувшийся от Зоиного крика Бунчуков ее удивления не разделил и сказал по-мужски сдержанно, что еще вчера предчувствовал такое развитие событий, и спросил, не бросит ли она его теперь. Зоя самоотверженно ответила, что не бросит, а про себя подумала: «Вот он, мой крест!» Скупо роняя слова, Борис пояснил, что трагедия с прической происходит в семействе Бунчуковых из поколения в поколение. В доказательство он приподнял письменный стол, попросил Зою вынуть заменяющий поломанную ножку второй том труда «Великая Октябрьская социалистическая революция и гражданская война в фотографиях и документах» и подложить вместо него первый том, а затем продемонстрировал ей на странице 352 фотографию сидящего на коне Котовского в низко надвинутой на лоб фуражке.

Вопрос, какое отношение имеет к нему Котовский, оскорбил Бунчукова. Не скрывая обиды, он сообщил Зое общеизвестные, по его словам, сведения, что настоящая фамилия Котовского — Бунчуков и все предки, равно как и потомки Григория Ивановича, известны как Бунчуковы. Фамилия Котовский — это революционный псевдо­ним, как у Ульянова — Ленин, у Скрябина — Молотов и у Джугашвили — Сталин. Попутно Зоя узнала, что Скрябин-Молотов — внучатый племянник Скрябина-композитора. В общем, продолжал Борис, смущаясь, он сам есть прямой потомок Котовского, а именно внук, о чем знают все, а ему говорить об этом не пристало, потому что дед — герой, а он черт знает кто и прикрываться дедовой славой ему по меньшей мере неудобно.

Сличив изображение в книге с Бунчуковым, который с готовностью, чтобы было совсем похоже, натянул на самые уши кепочку с надписью «Кока-кола», Зоя признала, что сходство присутствует. Вечером, когда неожиданно, да еще с ящиком шампанского, приехали Каляев, Портулак и Панургов, она решила перепроверить рассказ Бунчукова и, улучив моменты, переговорила с каждым в отдельности. На вопрос, знают ли они о родстве Бунчукова с Котовским, были получены следующие ответы.

Каляев сказал, что да, знают, и добавил, что по женской линии в родственниках Бунчукова числится Щорс. Панургов зачем-то рассказал о страшной судьбе младенца-императора Ивана Антоновича, заточенного в каземат и в конце концов убитого, потом как-то очень ловко перешел на римских императоров Тиберия, Калигулу и Клавдия, упомянул декабристов, Софью Перовскую и Махно и завершил все информацией, что сам видел дома у матери Бунчукова многочисленные ордена и саблю Котовского, подаренную ему благодарными бессарабскими крестьянами. Порту­лак тоже не дал маху. Зоя узнала, что Бунчуков, втайне мечтая походить на деда, берет уроки верховой езды (уроки эти были описаны с такими подробностями, будто их давал Бунчукову лично Портулак); кроме того, Вадик пообещал показать Зое скелет любимого коня Котовского, хранящийся в запасниках палеонтологического музея.

Зоя была девушка неглупая, но и она, презрев частности — Щорса, Калигулу и лошадиный скелет, поверила в главное — родство Борьки с героем гражданской войны и коварные гены Котовского. Тем более что назавтра Бунчуков принес от мамы кривую саблю с арабскими письменами, как объяснил он, очень древнюю, когда-то украшавшую личный арсенал турецкого султана Ага-паши и неведомыми путями по­павшую в руки бессарабских крестьян. Лишь через несколько дней, когда на буйной голове потомка Котовского наметился ежик, Зоя заподозрила неладное. Выяснилось: накануне облысения Борька, который очень дорожил своей шевелюрой, поспорил с Панурговым на ящик шампанского, что обреется наголо. Когда Зоя заснула, он за­перся в ванной и героически выскреб безопасной бритвой голову, а волосы со свойственным ему художественным вкусом разбросал по подушке. Саблю же, натуральную, турецкую, добыл Каляев, выпросив ее взаймы у знакомого коллекционера и писателя по совместительству Игоря Брыжейки. После этого самолюбивая Зоя раз­ругалась с Бунчуковым и в пику ему затеяла скоротечный роман с Мухиным; впрочем, с Бунчуковым они остались друзьями. А потом уж ее повлекло к Портулаку, амуры с которым заслуживают отдельного отображения, и мы их обязательно подробно опишем, но как-нибудь в другой раз.

Словом, у Зои не было особых причин доверять тому, что говорили ее веселые друзья. Они понимали друг друга с полуслова, а порой и вовсе без слов, легко подхватывали любые истории и редко прокалывались со всей очевидностью. Поэтому Зоя, чтобы не попасть впросак, — с этой компанией никогда нельзя было предугадать заранее, как и когда это случится, — до поры до времени определила себе роль стороннего наблюдателя.

— Значит, так, Вадюля, — сказала она, когда они выходили из квартиры, — Даю тебе слово ни во что не встревать и вести себя с присущим мне благоразумием. Ты же мне обещай, что не будешь устраивать забегов. Несолидно как-то. Пушкин в твои годы уже «Евгения Онегина» написал и к «Памятнику нерукотворному» примеривался, Маяковский поэму «Владимир Ильич Ленин» сочинил, а Лермонтов — тот и вовсе помер. А ты все бегаешь, бегаешь. Можно я тебя под руку возьму, для верности?

Портулак ничего не ответил, но по лицу его было видно, что Зоино благоразумие не кажется ему достаточной гарантией. Когда Зоя крепко прихватила его локоть, он только глубоко вздохнул.

По дороге проходили мимо Аничковой церкви.

— Зайдем? — спросил Вадик Виташу.

В полном молчании они поставили свечи у иконы Николая Мирликийского. Виташа и Зоя крестились, а неоцерковленный Портулак стоял, опустив руки по швам. Краем глаза Зоя наблюдала за ним, пытаясь найти некий особый смысл в посещении церкви, но так ничего и не нашла. «Стебаются мальчонки», — подумала она.