Очень мелкий бес

15

От работы до дома Верховскому было полчаса на метро. Ему повезло — сразу освободилось сиденье. Он достал сочинение Бородавина, но перебирать страницы было неудобно, с обеих сторон его сдавливали толстые тетки; поэтому Гай Валентинович оставил попытки найти место, где прервал чтение, отмерил на глазок полови­ну рукописи и спрятал обратно в портфель. Затем из портфеля было сооружено не­кое подобие пюпитра, на него водружены оставленные страницы, и Верховский по­грузился в чтение.

«Под шум самолетных моторов, несущих нас за линию фронта, вспоминалась вся моя прошедшая жизнь. Вспоминалась мать, простая неграмотная крестьянка, и отец, рабочий — золотые руки. Вспоминалось племенное хозяйство, из которого я ушел в армию, мой боевой конь Варяг и жившие на соседней улице девушки Даша и Мартена, отец которой работал знатным сталеваром. Также возникали в моей памяти светлые образы моих товарищей, с которыми я познакомился в Энске и которые уже сложили головы в битве с немецко-фашистскими лютыми изуверами, — возглавляли их образы дорогих Савелия Крыльева и Ульяны Ржавой. Я горел неукротимым желанием ото­мстить за них.

Так, постепенно, думая о сокровенных вещах, мы подлетели к цели. Первым шагнул в бездну Вася Плюгин, за ним — наш комиссар тов. Трапезунд и Равиль Зиннуро­вич Хануманов, наш врач, следом прыгали Маня Соколова и я. Тов. Матвей Бескаравайных, командир нашей группы, покинул самолет последним. Родная, но оккупированная, стонущая под пятой подлого врага земля понеслась нам навстречу. Но мы этого не видели, потому что прыгали в полной темноте. Мне повезло: я приземлился на поляне, а вот тов. Бескаравайных и Плюгин попали на деревья. Еще хуже пришлось нашему комиссару: он подвернул ногу, которая распухла и затрудняла его передвижения...»

Верховский пропустил десятка два страниц, где Бородавин в деталях описывал, как Хануманов вправлял вывих комиссару Трапезунду.

«Мы вышли в назначенный квадрат, где в тайниках были заложены боеприпасы, продовольствие и необходимое нам снаряжение, в том числе и медицинская аппаратура для Равиля Зиннуровича Хануманова. Прежде чем вырыть землянку, тов. Трапезунд провел партсобрание. Мы собрались вокруг него в кружок, а Маня Соколова, которая не была членом ВКП(б), отошла за кусты. В основном тов. Трапезунд говорил о судьбоносности выполнения нашего задания. Видимая часть его айсберга была в том, чтобы совершать диверсионные акты против бесчеловечных и жестоких оккупантов вплоть до полного их изгнания с нашей родной земли. Но главная, то есть невидимая, часть айсберга состояла не в этом. Мы под видом обычных партизан должны были входить в доверие к селянам и искать среди них самых преданных патриотов, затем Равиль Зиннурович Хануманов должен был брать у них кровь на анализ и с помощью найденной в тайнике аппаратуры выявлять, окажутся ли эти люди восприимчивы к вакцине. Честь производить вакцинирование была поручена Васе Плюгину и мне. Думаю, нам удалось доказать, что не прошли даром упорные тренировки, которые мы перед заброской проводили на каучуковых моделях и специально проверенных на невосприимчивость к вакцине дезертирах и предателях Родины. Благодоря нам в зоне действия нашего отряда умножилось число бессмертных богатырей-патриотов. Но это было уже позже.

К сожалению, сутки выброски, так благополучно (если не считать ноги тов. Трапезунда) начавшиеся, далее были не так удачны и даже, можно сказать, трагичны. Когда партсобрание закончилось, мы стали звать Маню Соколову, но она не отзывалась. Поиски ее были долгими, но безрезультатными. Много позже мы поняли, как было дело. Наш лагерь мы разбили на острове посреди топкого болота. Вероятно, Маню привлекли сочные ягоды, она, уходя все дальше, угодила в трясину и утонула. После войны я неоднократно писал письма в вышестоящие инстанции (вплоть до ЦК), что­ бы в точке погружения Мани были проведены поисковые работы. Ведь она была вакцинирована и, следовательно, осталась жива, даже не будучи в состоянии выбраться со дна болота. Но поиски Мани произведены не были: помешали культ личности, волюнтаризм, застой и перестройка. Это дело будущих поколений.

Кроме того, что нам жалко было Маню, мы потеряли связь с Центром. Манина рация была теперь бесполезной железкой. Единственное сообщение, которое она послала, было о благополучном приземлении. Никто из нас, ни даже тов. Бескаравайных и тов. Трапезунд, не умели обращаться с рацией.

Когда мы поняли, что Маню не найти, тов. Трапезунд провел новое партсобрание, где обсуждались наши задачи в изменившихся из-за утонутия Мани условиях. После этого мы приступили к устройству лагеря, где позже провели больше полугода, с августа 1942 г. по апрель 1943 г. Лагерь был устроен...»

Верховский пролистал еще несколько страниц, подробно повествующих о рытье землянки, потом просмотрел по диагонали рассуждения Бородавина о роли в войне второго фронта и добрался до воспоминаний о боевых акциях. Длинные, с витиеватыми отступлениями описания гибели немецких эшелонов с «многочисленной вражеской живой силой и техникой» он тоже пропустил и продолжил чтение, лишь зацепившись за слова «Невидимая часть айсберга».

«Невидимой части айсберга мы, несмотря на отсутствие руководящих указаний из Центра, уделяли много времени. Местные жители помогали нам с воодушевлением, но после того, как немцам стало ясно, что в районе действует диверсионная группа, и они начали угрожать населению за это расправой, отношение к нам изменилось к худшему. Люди просили нас передислоцироваться в другой район и даже в безлюдные непроходимые леса, многие из них предлагали себя в проводники. Но мы отказывались, так как врагов в тех лесах не было, а мы прибыли для того, чтобы бороться с коварным и ненавистным врагом.

Были, однако, среди селян и те, кто понимал актуальность самопожертвования ради спасения будущих поколений. С такими мы вели постоянную агитационную работу. На коне тут был тов. Трапезунд. Его подход к селянам был тонок. В ход шли прибаутки, частушки и соленые солдатские шутки. Для этих разговоров обычно выбиралась ближняя к лесу деревенская хата, и мы, Вася Плюгин и я, вставали в боевое охранение. С собой на встречи с людьми тов. Трапезунд всегда брал сборник монгольских загадок. Устав партии и эти полные мудрости дружественного народа загадки были единственными книгами, которые имелись в нашем партизанском лагере. Обе эти книги были захвачены тов. Трапезундом с Большой земли.

Я как сейчас вижу перед собой этот сборник монгольских загадок. На передней его обложке был рисунок: „Товарищ Ленин передает товарищу Сухэ-Батору привет для монгольских трудящихся», а на задней обложке рисунок: „Товарищ Сухэ-Батор передает монгольским трудящимся привет товарища Ленина». Монгольские загадки служили как бы для затравки разговора, а потом лился задушевный разговор о текущем моменте, о том, как выбить фашистского гада с нашей святой земли и какую роль должен сыграть в этом патриотический настрой населения на поруганных оккупацией территориях.

Постепенно в каждом из охваченных нами населенных пунктов были выявлены настоящие патриоты, из них был организован партизанский отряд „Варяг». Не скрою, что идея такого названия принадлежала мне. Мы (те, кто был вакцинирован) решили в целях конспирации не раскрывать членам отряда, привлеченным из местного населения, своих настоящих имен и впредь назывались кличками. Например, тов. Бескаравайных превратился в товарища Каравая, Вася Плюгин — в товарища Стремитель­ного, а я — в Орлова.

Равиль Зиннурович Хануманов взял у привлеченных членов отряда кровь на анализ, и были выявлены шесть человек с нужным составом крови, то есть пригодных для вакцинирования. По инструкции Центра, чтобы не раскрывать государственно­го секрета, вакцинирование надлежало провести втайне даже от этих людей. Поэтому для удобства дальнейших действий тов. Бескаравайных распорядился, чтобы их выделили в особое подразделение и разбили на две тройки, будто бы для выполнения особых задач. Этой группе отвели особую землянку.

Решено было напоить по очереди каждую тройку до бесчувствия и, когда они окажутся в таком виде, провести вакцинирование. Мне и Васе Плюгину эта задача не показалась сложной, до этого у нас уже имелся подобный боевой опыт. После выброски мы провели боевую операцию в одной деревне, когда тов. Бескаравайных по­ слал нас за салом. Мы с Васей вошли в деревню глубокой ночью и вакцинировали спящих ее жителей, по нашим подсчетам не менее четырнадцати человек. Это была наша с Васей Плюгиным инициатива, предпринятая без указания тов. Бескаравайных и без предварительного анализа крови этих людей Равилем Зиннуровичем Ханумановым. Тов. Бескаравайных объявил нам за самовольство выговор (тем более что сала, по причине бедности населения, добыть не удалось), но, по-моему, был доволен этой акцией.

Одну тройку отобранных партизан из отряда „Варяг» мы вакцинировали без труда. По плану все шло, и, когда дело дошло до второй тройки, мы, эти трое партизан, Вася Плюгин и я, выпили, как и в первом случае, четверть свекольного самогона. Это­го, к несчастью, оказалось мало для того, чтобы привести партизан из второй тройки в состояние, пригодное для вакцинирования. Поэтому я направился к тов. Трапезунду, у которого хранился трофейный шнапс. Но тов. Трапезунд сказал, что надо посо­ветоваться с тов. Бескаравайных (тов. Трапезунд не поверил, что нам не хватило чет­верти самогона). Пока они согласовывали вопрос, раздался взрыв страшной силы. Землянку, где находился наш соратник Вася Плюгин и партизаны, разворотило полностью. Мы все побежали смотреть, что случилось, надеясь при этом, что Васю Плюгина в качестве вакцинированного беда пощадила.

Тщетны были наши надежды. Васю разорвало в клочья. Погибли и партизаны, находившиеся с ним. Так нам и не удалось узнать доподлинно, что случилось в те короткие минуты, пока я ходил за шнапсом. Тов. Трапезунд высказал мнение, что Вася Плю­гин, приверженный долгу, решил-таки вакцинировать отобранных партизан, но они, не будучи в нужной степени бесчувствия и не зная о его благородной цели, оказали сопротивление. Кто-то, наверное, выхватил чеку из гранаты, от взрыва произошла детонация боеприпасов, и взрыв, случившийся в малом замкнутом объеме землянки, привел к полному разрушению людей, бывших в ней...»

Поезд остановился. Верховский поднял глаза и через стекло увидел написанное на стене название своей станции. Прижав к себе одной рукой портфель и рукопись, он проскочил в закрывающиеся двери, но зацепился за кого-то, и рукопись рассыпалась. Часть ее упала на рельсы, а часть оказалась внутри вагона. В руках у Гая Валентиновича осталось несколько помятых листков. Он сунул их в портфель и поспешил домой, к кошке Клотильде.

Каляев изнывал. Прошло уже больше двух часов после звонка Кирбятьевой борцу с диссидентами майору Гилобабову, а вестей от того не поступало. Муся, снова облачившаяся в кимоно, нервничала и курила сигарету за сигаретой. Разговаривать было не о чем. В одну из пауз Каляев вспомнил о своих домашних проблемах, и ему явилась картина: жена Ляля сидит, подперев подбородок костяшками пальцев, и ненавидяще глядит на дверь, через которую он рано или поздно вернется домой.

Каляев знал, что Ляля ждет его звонка. Ждет только для того, чтобы опять не пожелать с ним разговаривать, и такую возможность ей следовало предоставить. Это был старый метод Каляева — телефонными звонками стравливать пар понемногу. Прежде чем жена бросала трубку, он выкрикивал покаянную фразу или же, если она трубку не бросала, смиренно выслушивал все, что она говорила, со всем соглашался, а если становилось невмоготу, принимался отчаянно кричать: «Алло, алло!.. Ничего не слышно. Я перезвоню!..» И перезванивал, но не сразу, а через час-другой и снова выслушивал те же самые слова. В иные дни Каляев успевал переговорить с Лялей таким образом раза три-четыре, и, когда через многие тернии он оказывался дома, у нее не оставалось невысказанных упреков, и даже таких, которые она не высказала хотя бы дважды.

Когда Муся по каким-то своим делам вышла из комнаты, Каляев бросился к теле­ фону.

— Алло, Лялечка! — закричал он приподнято. — Слава Богу, дозвонился, уже третий час к тебе пробиваюсь. Я тут аванс получил, сто баксов. Может, кроме жидкости этой... ну, которая, ты говоришь, отлично столовые приборы чистит... может, мне еще в продуктовый зайти, а? Какие будут указания?

Ляля молчала.

— Ты меня слышишь?— спросил Каляев, прекрасно понимая, что жена все слышит и не отвечает, потому что думает, как с ним поступить. — Если слышишь, то скажи, пожалуйста, как эта чудесная жидкость называется, все время название ее забываю... А то куплю что-нибудь не то...

— Я слышу, — сказала Ляля. — Я слушаю, что ты там еще будешь врать.

— Ну почему же врать? — очень натурально изумился Каляев. — Вот они, сто баксов, у меня в кармане. А ведь я еще до Конотопова не добрался! — сказал он так, будто Конотопов ждет не дождется, пока он явится за деньгами.

Последние слова были явным проколом.

— А вчера?!.. Ты же вчера к Конотопову ездил!..

— А... вчера не получилось. Понимаешь, там замысловатая история вышла. Конотопов напился и морду себе разбил, а я не разобрался, что к чему. К тому же мясник с топором появился, весь в крови, и я подумал, что это он Конотопова укокошил. Представляешь? — сказал Каляев.

— Представляю, — мертвым голосом ответила Ляля. — Ты помнишь хоть, что у тебя сын есть?

— Лялечка, ну, конечно, о чем ты говоришь?! — взмолился Каляев. — Просто все разложилось по-идиотски и второй день в том же ключе... Слушай, я тебе махровые полотенца купил!..

— Зачем полотенца? Какие еще полотенца?

— С Микки-Маусом...

— С каких денег?! Что, дома полотенец нет?! Ты хоть о чем-нибудь думаешь?!.. Нет, ты ни о чем не думаешь! Тебе Бунчуков с Портулаком дороже семьи! Тебе твой роман,который ты никогда не допишешь, дороже! Тебе бутылка пива дороже!.. Эх вы, люди свободной профессии! Для вас одна свобода важна — от жены и детей! Вам бы сутками шляться неизвестно где и неизвестно с кем! Вы семью за бутылку водки продадите!.. Да какие вы творческие люди?! У творческих людей книги выходят! А вы ребенку на шоколадку заработать не можете!.. Кто тебя просил эти полотенца покупать?! Ты знаешь, что у нас за квартиру за два месяца не плачено?! Что я колготок себе новых позволить не могу, что я косметику экономлю, растягиваю, ресницы крашу через раз, что к маме съездить не на что...

— Лялечка! Алло, алло! — закричал Каляев, увидев, что Муся вернулась в комнату. — Ты куда-то пропала! Еле слышу! Я сейчас перезвоню!..

Он положил трубку и вздохнул. Что толку вникать в глупые речи жены — если все не было дикой шуткой и ребята последовали за Игоряиновым, то и его жизни продолжаться недолго... Каляев вздрогнул, поразившись этой несложной мысли, которая посетила его с таким опозданием. Ему случалось задумываться о смерти, но, как это часто бывает с пишущими людьми, делал он это скорее в плане философском, нежели в бытовом. А тут еще смерть выступала в каком-то чудном обличье: пшик, ба-бах — и в остатке розовая пена с запахом хозяйственного мыла. И вполне естественно, что хозяйственного, — странно будет, если пена, оставшаяся после него, начнет источать французские ароматы. Самоирония — вот что всегда помогало Каляеву!..

— У меня к вам, Муся, вопрос как к профессионалу, — сказал он. — Что, по-вашему, нужно, если отбросить всякую мистику, чтобы человека мгновенно разнесло вдребезги? Чтобы в мокрую пыль кости перемололо?

— Мощный взрыв. — Кирбятьева расправила складки на кимоно. — Сверхмощный даже.

— Мощный взрыв может быть бесшумным?

— Теоретически, при особых условиях...

— А условия были самые обыкновенные. В том, что касается Игоряинова, я ручаюсь... Разве что он замороженный воздух глотал. Помните «Продавец воздуха»? Или там были шарики со сжатым воздухом — запамятовал...

— То, о чем вы рассказали, в принципе, невозможно. Признайтесь, вы меня разыграли? Или, быть может, пощадили и не захотели говорить правду?

— Нет, Муся, — покачал головой Каляев, — я тоже думал, что меня разыгрывают, но потом... Послушайте! — Он встрепенулся. — Есть способ проверить. Я не дозвонился Буркинаеву. Логично предположить, что если меня взялись так серьезно разыгрывать, то предупредили и Буркинаева. Если позвоню ему я, то, вероятнее всего, услышу вариант этого ужастика, а вот что будет, если позвоните вы?

Через минуту, переговорив с женой Буркинаева, Кирбятьева доложила Каляеву, что с Буркинаевым все нормально — в данный момент он на читательской конференции в магазине «Федоров унд Гутенберг». Каляев потребовал телефонную книгу, позвонил в магазин и попросил позвать писателя Федора Григорьевича Буркинаева — да, да, того самого, что встречается с читателями, — и наконец услышал в трубке знакомый голос.

— Как ты меня нашел? — удивился Буркинаев, известный в кружке двенадцати под прозвищем Верхняя Вольта. — Что-нибудь случилось?

— А почему ты считаешь, что случилось? — вопросом на вопрос ответил Каляев.

— Да потому что мы с осени не общались, а тут срочность такая. Стал бы ты меня по магазинам разыскивать. Говори, что стряслось, не томи!

— Ты про Игоряинова слышал?

— Нет, а что?

— Пропал Игоряинов. И Максимов пропал. И Попов. Капля умер, но никто из близких тела не видел. С Панурговым, Бунчуковым и Портулаком — тоже неладно. Со вчерашнего дня они как в воду канули. Понял, какие дела?

— Не понял. Про Каплю я еще зимой знал...

— Ну, может быть, Капля из этого ряда выпадает. Но с Игоряиновым все произошло почти у меня на глазах. Кто-то всерьез занялся «Рогом изобилия». Кто-то или что-то...

Сразу говорю: если ты думаешь, что я шучу или с ума сошел, то ошибаешься. Я и сам до сих пор подозреваю розыгрыш.

— Такими вещами не шутят.

— То-то и оно. Слушай, Федька! Сворачивай свои посиделки и дуй ко мне. Я у Марии Кирбятьевой — это которая Марина Ожерельева. — Каляев продиктовал адрес. — Ну, а на тот вариант, что у меня с головой что-то... Не бойся, я не буйный и не заразный. И потом всегда можно вызвать «скорую»...

Он положил трубку и сказал Мусе:

— Буркинаев ничего не знает. Это ясно. Хотя... что-то он очень легко все принял. Будто был готов к моему звонку... Муся, куда проще поверить, что они все заигрались со мной, чем в то, что люди лопаются, как мыльные пузыри. Только надежды на то, что это шутка, становится все меньше...

Каляева прервал телефонный звонок. Муся схватила трубку. Пока она говорила (а произносила она сплошь междометия), выражение ее лица несколько раз менялось, и, соответственно, мрачнел или, наоборот, светлел лицом Каляев. Закончив говорить, Муся уронила голову на руки. Каляев застыл в неудобной позе ожидания. По прошествии двух-трех минут Муся наконец отняла ладони от лица и сказала:

— Эдика нашли, он здоров... Но у нас все кончено... Он мне не простит, и в этом виноваты вы — это вы заморочили мне голову. Что-то там не сработало, и вместо того чтобы просто сообщить Гилобабову, Эдика вытащили из редакции «Синей тет­ради», отвезли в отделение и засунули в телевизор...

— Куда? — изумился Каляев.

— В камеру для задержанных, так на милицейском жаргоне, — объяснила Кирбятьева. — Гилобабов попросил, чтобы перед ним извинились и доставили его прямо сюда... Но поздно, поздно извиняться! Эдик — он гордый!

Каляев испытал облегчение, смешанное со злорадством. Во-первых, Панургов оказался цел и невредим, а во-вторых, за участие в розыгрыше, если таковой имел место, он получил сполна.

— Откуда Эдику знать, что в кутузку его засунули с вашей подачи? — сказал Каля­ев. — Наоборот, можно представить дело так, будто вы его вызволили.

— А как в таком случае я узнала, что он туда попал?

— Наврите что-нибудь, главное — говорить побольше, — посоветовал Каляева, для которого никогда не было проблемой развести турусы на колесах. — Сразу поверит, а потом уже не важно. Я дождусь Эдика и приму первый удар на себя. Все равно не могу уйти, раз пригласил сюда Буркинаева. И мне почему-то кажется, что раз нашелся Панургов, то, значит, должен найтись и Бунчуков.

Он подтащил к себе телефон и набрал номер Бунчукова. И ему ответили!

Гай Валентинович шел домой в глубокой задумчивости. Если воспользоваться усредненным языком Бородавина, Марины Ожерельевой и Сергея Тарабакина, то можно сказать, что неугасимые воспоминания теснились в его голове, а перед его внутренним взором проносились картины неувядаемого прошлого.

В середине лета 1942 года разведвзвод, в который входил Верховский, десантировался в районе Барановичей. Перед разведчиками ставилась задача отыскать и организовать отправку в Центр членов группы «Эпсилон», сброшенной в этих местах в конце весны. Рассматривались любые варианты, и не исключалось, что группа окажет сопротивление.

Предстояло найти то, не знаю что. Сведения об «Эпсилоне» имелись самые скудные; указывалось лишь, что члены группы обладают необычными боевыми качества­ми, но суть этих качеств не раскрывалась. Миссию группы окутывал покров секретности, и неясно было, что с ней произошло, — радистка «Эпсилона» передала сообщение о готовности приступить к выполнению задания и после этого на связь не выходила. Тем не менее вероятность гибели «Эпсилона» отметалась — командование было уверено, что четверо из шести членов группы уцелели при любом повороте событий.

Вскоре разведчики выяснили, что появление в районе «Эпсилона» совпало с началом странных происшествий, чрезвычайно перепугавших население окрестных де­ревень и заставивших его искать защиты у немцев. Об этих происшествиях рассказывалось по-разному, но все сводилось к ночным нападениям на деревни: тати, называвшие себя партизанами, выгребали спрятанную картошку, забирали, если находи­ли, самогон, но главное — пили кровь у тех, кто попадался им в руки. При этом они сыпали рифмованными вопросами вроде: «Что путь освещает арату в степи? Что дружбу ему помогает крепить?» — и сами же отвечали: «Путь дружбы освещает нашей свет звездный от кремлевских башен». Крестьяне предполагали, что это пароль и отзыв.

Терпение людей переполнилось, когда женщина, собиравшая в лесу валежник, подверглась нападению средь бела дня. На нее напал человек с пистолетом, повалил на спину и — когда она расслабилась, неправильно поняв его намерения, — впился зубами чуть выше ключицы. Насытившись кровью, он поднялся над землей и полетел, перебирая ногами, за деревья. Стоит ли удивляться слухам об упырях, разгулявшихся по причине военного лихолетья? Люди надеялись, что немцы со свойственной им педантичностью и тягой к порядку изведут нечистую силу; поэтому даже передислокация в район карательного отряда была воспринята с одобрением.

Командир разведчиков капитан Зеленый передал эти сведения в Центр. Ответная радиограмма содержала указание готовить взлетно-посадочную полосу — предполагалось, что группа Зеленого взяла верный след. В условленной точке была сброшена посылка с парализующим препаратом, сделанным на основе яда кураре. Категорическое требование накачать плененных членов «Эпсилона» убийственными дозами яда противоречило не менее категорическому требованию доставить их на Большую землю живыми. Однако Зеленый пресек все попытки обсуждения приказа.

На следующий день после получения посылки разведчики напоролись на немецкую засаду. Бойцы бросились врассыпную и, позже собравшись вместе, недосчитались своего командира. Зеленого сочли погибшим, и командование взводом принял старший лейтенант Ракитин. Но когда разведчики обнаружили лагерь партизан-кровопийц, скрытно подобрались к нему, то первым, кого они увидели, был Зеленый, справляющий у дерева малую нужду. Оказывается, убегая от немцев, он встретил партизанский дозор, рассказал заготовленную на подобный случай легенду, назвавшись учителем Сердюком из Минска, и получил от партизанского вожака Каравая разрешение остаться в отряде.

После этого Зеленый несколько раз выходил на связь. Но когда уже все было готово к поимке членов «Эпсилона», он не пришел в условленное место. Предположение, что капитан арестован, опровергли данные наблюдения: Зеленый свободно покидал пределы партизанского лагеря и, похоже, пользовался полным доверием Каравая. Встревоженный Ракитин запросил инструкций из Центра. Там тоже не на шутку переполошились и приказали провести акцию по нейтрализации Каравая.

Когда Каравай в очередной раз показался в деревне, на окне явочной избы стоял горшок с геранью — знак, что все спокойно и можно заходить, — а хозяин избы си­дел в погребе с кляпом во рту. Каравая застигли врасплох, схватили, несмотря на яростное сопротивление, и обездвижили с помощью яда. В таком состоянии его доставили на импровизированный аэродром и погрузили в прибывший «кукурузник», а разведчики приступили к нейтрализации остальных кровопийц и примкнувшего к ним Зеленого.

Но, увы, немцы успели раньше! В предрассветный час бойцы Ракитина, проводившие ночь в соседнем лесу, были разбужены воем самолетов. Бомбовозы тройками, как на параде, пикировали на партизанский лагерь, а когда они отбомбились, в атаку пошла немецкая пехота. Каратели заперли единственный выход с партизанского острова на болотах и принялись методично уничтожать его обитателей. Весь день до бойцов Ракитина доносились звуки ожесточенного боя, и к вечеру все было кончено — партизанский отряд перестал существовать. Ракитин доложил об этом в Центр и попросил разрешения затаиться хотя бы до прекращения активности немцев, но получил приказ продолжать поиски членов «Эпсилона». Центр по-прежнему пребывал в уверенности, что соратники Каравая неуязвимы.

Приказ Центра дорого обошелся разведчикам. Взвод попал в плотное кольцо и почти весь полег под немецкими пулеметами. Потерявший своих Верховский две недели пробирался на восток, а затем встретил окруженцев и провоевал с ними до того несчастливого дня, когда пришел в город на связь с местными подпольщиками и угодил в облаву.

Так и не узнал он тогда доподлинно, сумели они выйти на «Эпсилон» или нет. И вот теперь, благодаря мемуарам Бородавина, все разъяснилось.

Верховский добрался до дома, проверил почтовый ящик на предмет письма от американской дочери, рассеянно пообщался с Клотильдой и прямо в куртке сел за письменный стол. Клотильда, дивясь такому нарушению установленного порядка, укоризненно уставилась на Гая Валентиновича зелеными глазами. Верховский же установил пюпитр (в отличие от пюпитра, которым он пользовался в издательстве, имевшего вид строгий и официальный, этот был разрисован райскими птицами), вынул из портфеля остатки бородавинских мемуаров и, подровняв страницы, поло­жил их слева от себя.

Первая оказавшаяся на пюпитре страница начиналась с середины или, может быть, даже с конца предложения: «...исходя из экстраординарности текущего момента». Дальше было написано: «В отряде „Варяг», кроме меня и тов. Бескаравайных, было шесть вакцинированных партизан. Плюс к тому вакцина была введена тов. Бескара­вайных, Васей Плюгиным до его трагической гибели и мною порядка тридцати чело­векам, когда мы по какой-либо надобности появлялись в населенных пунктах. По преимуществу это были мужчины, но я лично вводил вакцину и женщинам.

Одна женщина была с виду простая и производила впечатление настоящей советской женщины. Я не хотел ее пугать и попробовал объяснить свое намерение, упирая на то, что это ее долг перед Родиной, истекающей кровью в борьбе с фашистскими нелюдями. Мне показалось, что женщина меня поняла, потому что она положила наземь свою вязанку и легла на траву в привлекательной позе. Не скрою, вид ее мне как мужчине был соблазнителен, но долг для меня всегда был превыше всего. Я упал на эту так и оставшуюся мне неизвестной труженицу и нежно прокусил ей кожу на шее. По тому, что она попробовала вырваться, я уяснил, что до конца она меня все-таки не поняла, но остановиться уже не мог и закончил начатое. „Ну что ж, — думал я тог­да, исчезая в лесу, - когда-нибудь, когда наступит эпоха открытости и гласности, я смогу рассказать всю правду, и ты эту правду узнаешь. А пока — прощай!..»

На этом заканчивалась первая из сохранившихся страниц. Гай Валентинович положил ее справа от пюпитра и взял следующую.

«...Вновь прибывший показался нам очень подготовленным человеком. Он прекрасно стрелял с обеих рук, знал основы боевых единоборств и наизусть читал отрывки из писателей Серафимовича и Гладкова. В бою он тоже не тушевался, а тут подоспели анализы, сделанные Равилем Зиннуровичем Ханумановым. Из них стало ясно, что Сердюк обладает уникальным составом крови, соответствующим наистрожайшим требованиям вакцинирования.

Учитывая его подготовленность, решено было, что вакцинирование проведем мы с тов. Бескаравайных при поддержке наиболее сознательных из вакцинированных партизан. Оно прошло успешно, не считая того, что послевакцинальный период Сердюк переживал тяжело: его мучили кошмары, миражи, галлюцинации и видения, и у него оказалась особо острая реакция на чеснок. Например, тов. Бескаравайных и я, закаляя свои организмы, специально ели сало, приготовленное с чесноком (правда, сам чеснок выбрасывался), а Сердюк не только не ел с нами, хотя мы приглашали его, но и дважды терял сознание при виде выковыриваемого тов. Бескаравайных чеснока.

Зато Сердюк обрел способность к полету. Он взлетал повыше верхушек деревьев и зависал в воздухе надолго, подобно аэростату. Мне же удавалось, как я уже говорил, подняться в воздух лишь на несколько десятков сантиметров, да и то лишь после приема свежей крови. Тов. Бескаравайных вообще не мог взлетать, хотя и мечтал об этом. Недостатки этого богатыря были следствием его достоинств — тов. Бескаравайных крепко стоял на земле. На той нашей земле-матушке, которую обороняли мы всей страной от вторгнувшегося...»

Так обрывался текст на второй странице. Верховский переложил ее направо и пристроил на пюпитр еще одну.

«...но не дождались. Я еще не знал, что мне больше не доведется увидеться с ним, выслушать его мудрый совет. В те дни светлый образ тов. Бескаравайных постоянно стоял перед моими глазами. Я и сейчас вижу его образ, как наяву, а ведь с тех объятых пожарами лет прошло очень много времени.

Наутро я вступил в жестокий конфликт с тов. Трапезундом, который намекнул на дезертирство тов. Бескаравайных. Позже тов. Трапезунд сказал, что ни на что он не намекал, а от нервов, не зная зачем, прочитал по памяти одну из загадок, и я его не­правильно понял. Что ж, может быть и так...

После трагического исчезновения тов. Бескаравайных я взял командование отрядом „Варяг» на себя. Первым распоряжением я приказал арестовать Сердюка. Не буду задним числом кривить душой, я Сердюку не верил. Я ведь не знал тогда, какой он неустрашимый храбрый патриот и какой героический подвиг совершит. Предполагая, что Сердюк — предатель, я не знал, как поступить. Ведь он был вакцинирован, и уничтожить его мог лишь взрыв гигантского количества взрывчатки. Тов. Трапезунд предложил утопить его в болоте, но был риск, что он там встретится с Маней Соколовой. Я не хотел подвергать опасности Маню, которую мы так любили и которую должны были оберегать во имя незабвенного нашего дорогого соратника Нугзара Габидзашвили, погибшего по приказу изверга и душителя...»

Так заканчивалась третья страница. Гай Валентинович и ее переложил направо и стал читать дальше.

«...бомба попала в землянку, где содержался Сердюк. Когда самолеты улетели, мы пошли разбирать последствия взрыва. Два партизана, охранявших землянку, были убиты. Сам Сердюк находился в никудышном состоянии, но мог стоять и говорить. У него оторвало правую руку, и также были многие ранения на лице и теле. Когда он повернулся боком, мы увидели, что у него разворочен череп. Я, по-прежнему полагая его предателем и боясь, что он перелетит к немцам, приказал его снова арестовать, но выполнено это приказание не было. Состоялся новый налет, и бомбы упали так кучно на наше расположение, что погиб даже кое-кто из вакцинированных, не говоря уж о прочих. Этот налет принес смерть и нашему боевому врачу Равилю Зиннуровичу Хануманову. Вечная ему слава!

Когда дым бомбежки рассеялся, мы стали, как писал поэт, считать раны, товарищей считать. Всего нас осталось в живых пятеро вакцинированных бойцов и шестой Сердюк, а также не вакцинированный тов. Трапезунд. Я заметил, что, когда бомбежка была немцами завершена, тов. Трапезунд подбежал к краю болота и утопил там Устав ВКП(б) и сборник монгольских загадок. Действия тов. Трапезунда натолкнули меня на мысль, которую я изложу ниже.

Я сказал товарищам, что мы пойдем на прорыв. При неудаче прорыва я предложил опуститься на дно болота, держась за руки. Я предположил, что нам общими усилия­ми, в отличие от Мани Соколовой, удастся выбраться потом наружу. Вот какая мысль родилась у меня, когда я увидел действия тов. Трапезунда, который очень огор...»

Далее две страницы шли по порядку.

«...чился моей идее.

— А как же я? — спросил он. — Ведь я же не умею дышать без воздуха.

Наш комиссар, конечно, был прав, но в той критической ситуации другого выхода не было. Я понимал это, но все равно не знал, что ответить тов. Трапезунду. За меня это сделал Сердюк. Придерживая оставшейся рукой свою израненную, готовую развалиться на части голову, он сказал:

— Нечего скулить. Умри лучше, как человек и коммунист!

После этого Сердюк обратился ко мне с просьбой помочь ему обвязаться гранатами. Потом он попросил подать ему ящик с взрывчаткой, перестал скреплять рукой кости черепа и прижал ею ящик к себе. Затем он попрощался с каждым из нас и взлетел.

— Смерть немецко-фашистским захватчикам! За Родину! За тов. И. В. Сталина! — крикнул Сердюк сверху и уронил на землю какую-то косточку.

Он мелькнул над деревьями и полетел к сосредоточению немцев. Потом мы увидели, как он вошел в крутое пике, и раздался мощный взрыв. Так наш товарищ, с которым мы ели кашу из одного котелка, повторил подвиг летчика Гастелло. Пользуясь замешательством немцев после геройского поступка Сердюка, мы пошли на прорыв. Но немцы встретили нас шквальным огнем, и в каждого, за исключением тов. Трапезунда, попали пули.

Мы отошли на свои позиции и решили претворить мой план, то есть опуститься в болото. Тов. Трапезунд сказал, что он, когда мы опустимся, обвяжется гранатами и пойдет к немцам якобы сдаваться, а на самом деле, чтобы их взорвать по примеру Сердюка. Но взрываться с немцами он не стал, а сдался как предатель и трус, недостойный звания политработника. От него и узнали фашисты об успешных работах над чудодейственной вакциной, которые вели наши ученые. Я не удивился, когда уз­нал, что предатель Трапезунд стал отпетым власовским агитатором. Это естественный путь коммуниста, забывшего о том, что он коммунист. Но кара предателя Трапезунда постигла: в конце войны его повесили по приговору полевого трибунала победоносной Советской Армии.

Мы же отсиделись на дне болота и через сутки, когда немцы ушли, выбрались на поверхность, обсушились и плотно впервые за сутки поели. Но далее с пищей было худо, не считая того дня, когда мы отбили у бешеных псов-фашистов полевую кухню и наелись как следует. В этих боевых буднях я неустанно думал, как выйти на связь с Центром. Помог местный житель Сидор Лукашевич, вакцинированный еще Васей Плюгиным, когда мы ходили за салом. Он научился летать, хотя и плохо. С ним я по­слал донесение за линию...»

Оставшиеся разрозненные страницы Верховский читать не стал, а лишь бегло просмотрел. Ему и так все было ясно. Потом он раскрыл свою особую тетрадку с телефонами авторов и набрал номер Бородавина. Сила Игнатович взял трубку сразу, будто специально дожидался звонка.

— Здравствуйте, — сказал Верховский. — Вас беспокоит редактор издательства «Проза» Верховский Гай Валентинович. Наш директор, Олег Мартынович Любимов, передал мне на ознакомление вашу рукопись. Я ее прочитал и, если у вас нет возражений, хотел бы встретиться.

— Вот видите! — торжествующе выкрикнул Бородавин. — А ваш директор утверждал, что мои мемуары пригодиться не могут. Я к вашим услугам в любой день и час.

— Давайте прямо сейчас, — предложил Верховский. — Я подъеду к вам.

И они, к обоюдному удовольствию, договорились о встрече. Затем Гай Валентинович позвонил домой Вятичу и наговорил на автоответчик, где его следует искать; открыл две баночки «Вискаса» и вытряхнул обе Клотильде; набил карманы куртки чесноком, а в нагрудный карман пиджака положил чеснокодавилку и две серебряные ложки.

— Ну, с Богом! — напутствовал он сам себя и вышел вон.