Очень мелкий бес

2

Выйдя из «Прозы», Каляев пересек трамвайную линию, перелез через невысокий заборчик и оказался на широкой аллее, огибающей пруд. Здесь купил чебурек и сжевал его всухомятку. Половина чебурека досталась уткам, которые обступили скамейку с Каляевым и нагло хватали его за брюки желтыми клювами, похожими на стоптанные подошвы. Съев чебурек, Каляев вытер руки синим с бордовой полоской платком, на котором затейливо переплетались желтые буквы «А» и «К», и поплелся к метро. Дела впереди не сулили ничего путного, но увильнуть от них было нельзя. Каляев думал с тоской, что раз уж день начался так бестолково, то и продолжится, конечно, ничуть не лучше. И это, как мы скоро увидим, была пророческая мысль.Прежде всего ему надо было забежать в «Эдем» и попытаться получить хотя бы часть денег за вышеупомянутые «Пиршество страсти» и «Поцелуй длиною в жизнь», а также остаток гонорара за вышедшую в прошлом году еще одну книжку — «Страсть на склонах Фудзиямы». Против устоявшегося мнения, платили за эти сочинения плохо. Хозяин «Эдема» по фамилии Андропкин издательским делом занимался как бы между прочим; основной его бизнес заключался в купле-продаже. Каляев бы и фамилию его не запомнил, если бы время от времени ему не попадались торгующие всякой всячиной киоски с вывеской «Андропкинъ». Всем же в «Эдеме» заправлял Гришка Конотопов, однокурсник Каляева и дальний родственник Андропкина, бывший, как он сам о себе говорил, спившимся интеллигентом во втором поколении.

Именно Конотопов подбил Каляева к сочинению любовных романов. Как-то Каляев, не сумев пристроить ни с того ни с сего сочиненный детский рассказ в «Невероятные чудеса», решил, не откладывая, отнести его в «Юную смену» и специально проложил пешеходный маршрут между «Чудесами» и «Сменой» так, чтобы не миновать пивного ларька. Кружка при ларьке была одна — прикованная цепью к прилавку, и очередь стояла громадная, но он сразу не ушел, а потом, когда потерял минут двадцать, уходить стало жалко. Когда он уже почти добрался до цели, в ухо ему горячо зашептали:

— Скажешь, что мы вместе подошли.

Каляев обернулся и с трудом узнал Конотопова, располневшего и обрюзгшего за те два года, что они не виделись.

— Здорово, дружище, — прошептал Конотопов, оглядываясь на очередь. — Ты — как? Чем живешь-поживаешь?

— Так себе... Верчусь помаленьку, сочиняю кое-что.

— Как же, читал в «Полюсе», очень недурственно, — пролил Конотопов бальзам на авторское самолюбие, — хотя и заумно. Платят-то там как?

— На баварское, как видишь, не хватает.

— Не только у тебя, — печально сказал Конотопов. — Но есть идея!

— Какая идея? — бездумно спросил Каляев, хотя делать этого в принципе не следовало, — Конотопов слыл человеком необязательным, и не только слыл, но и был таковым.

— Пока не скажу, — загадочно улыбнулся Конотопов. — Но в случае чего я тебя не забуду.

Когда они достигли прилавка, Конотопов первым схватил кружку, осушил ее в секунду и исчез. Каляев тотчас забыл о нем. Выпив пива, он добрался в конце концов до «Юной смены», но попал к завершению рабочего дня и в отделе прозы застал ка­кую-то незнакомую девицу, которая заговорила с ним так, будто он пришел с улицы, а не публиковался уже дважды в «Смене» с рассказом и даже повестью. Каляев разозлился, потому что надеялся, что в «Смене» рассказ уж точно возьмут и непременно сегодня, и наговорил девице разных гадостей, а потом, разошедшись, надерзил неожиданно появившемуся главному редактору — в общем, сделал не совсем то, что нужно. Рассказ после этого, разумеется, остался при нем. Домой Каляев прибыл крайне не­ довольный собой, потому что решительно не представлял, где добыть денег; год назад он ушел на вольные хлеба, но скоро обнаружил, что вольные хлеба и хлеб насущный — это две большие разницы.

По дороге он решил, что немедленно засядет за роман, который к тому дню писал уже почти год, но жена прямо в дверях вручила ему хозяйственную сумку и отправила за картошкой; потом, принеся картошки, он был послан за постным маслом, потом пришло время гулять с собакой, фоксихой Машкой, а на закуску сын-шестиклассник явил недюжинную тупость и никак не мог справиться с примером, в котором было навалом дробей, и десятичных и обычных, и хуже того — ответ, который получался у самого Каляева, не хотел сходиться с ответом, данным в конце учебника. Он едва дождался ночи, когда все домашние угомонились, отнес пишущую машинку на кухню, плотно притворил двери, закурил и дождался, пока Машка уляжется на ноги, что тоже входило в ритуал творческого процесса. Но только он вставил лист в каретку, как зазвонил телефон. Каляев схватил трубку, и тут под вздорный лай Машки состоялся исторический разговор с Конотоповым.

— Все тип-топ, наша с тобой идея претворяется в жизнь.

— Какая еще идея? — устало спросил Каляев.

— Ты способен быстро написать роман по предложенному образцу? — строго спросил Конотопов, не тратя времени на объяснения.

— Смотря какой, — ответил Каляев.

— Любовный.

— А образец — это «Анна Каренина»?

— Так можешь или нет?

— Если «Анна Каренина», то могу.

— Тогда приходи завтра в одиннадцать на Ново-Фонарный. Обойдешь универсам и за входом в подсобку увидишь вывеску с твердым знаком на конце — «Андропкинъ». Надо, старичок, ковать железо, пока оно мяконькое. Я на себя самое сложное возьму — организационную часть, а ты уж изволь — творческую. Тебе деньги нужны?

— Нужны, — честно ответил Каляев.

— Вот и приходи. Уверен, тебе понравится.

Назавтра Каляев первый и последний раз увидел Андропкина, который восседал в вольтеровском кресле на фоне упаковок с баночным пивом. Другой мебели в этом помещении не было, и Конотопов располагался на ящике с томатной пастой.

— Ну, наконец-то! — сказал он, суетливо освобождая на ящике место для Каляева.

— Как и договаривались, — ответил Каляев и садиться не стал. — Здравствуйте, —кивнул он Андропкину, который смотрел на него без особых эмоций.

Андропкин качнул двойным подбородком.

— Гриша за тебя поручился, — сказал он. — Сколько ты хочешь?

— Чего? — не понял Каляев.

— Чего-чего! — рассмеялся Конотопов. — Гонорара, вот чудак-человек!

— Все зависит от того, что вы желаете получить.

— Угу, — произнес Андропкин и погрузился в раздумье. Каляеву очень захотелось уйти. — Чтобы японка была обязательно, — нарушил молчание Андропкин. — А лучше японка и англичанка — чтобы ревновали друг к другу.

— И лесбийские мотивы? — подобострастно вставил Конотопов.

— Нет, — поморщился Андропкин. — У меня дочери пятнадцать — так вот, чтобы она читала нормально. Понял? Ну там, пара-тройка мужиков из-за японки должны соперничать, разлука быть должна, страдания и несколько драк стоящих, и все это погуще описать надо, так, чтобы слезу вышибало даже у гаишника. Постели много не надо, пусть будут поцелуйчики невинные, ну, там, разве что маленько потрахаются, а остальное читатель домыслит. Главное, чтобы все красиво было и все хорошие живы остались. Сумеешь?

— Не уверен, — сказал Каляев.

— Цену набивает? — спросил Андропкин у Конотопова так, будто Каляева рядом не было.

— Творческий подход, — объяснил Конотопов. — Не бери на заметку.

— Вот тебе аванс, — сказал Андропкин и протянул Каляеву пачку в банковской упаковке. — Когда напишешь, а я написанное одобрю, получишь еще столько же и еще столько же, когда книжку напечатаю. Договор с тобой Гриша подпишет, и вообще я в это дело вникать не намерен. Вопросы есть?

Вопросов у Каляева не было. На улице он сказал Конотопову:

— Гриша, извини, может быть, я тебя подвожу, но я, наверное, не буду ничего писать, а деньги верну.

— Что-о? — Конотопов аж присел от изумления. — Дурак! Вот дурак! — Он захлопал себя по бокам, как взволнованная курица. — Во-первых, ты абсолютно прав — ты меня подводишь. Во-вторых, пересчитай то, что получил. И в-третьих, это же собственное издательство, наше с тобой, неужели ты не понимаешь? Это же шанс! Я его убедил, что все будет тип-топ. Ну, напишешь ты про эту японку, выпустим книжонку-другую, а там понемногу все под себя подомнем. И тебе уже пора свою книгу иметь.

Этим змей Конотопов и купил Каляева. Все, однако, вышло не так, как живописал Конотопов и как в глубине души надеялся Каляев. Первый роман, ту самую «Страсть на склонах Фудзиямы», он сочинил на одном дыхании, недели за полторы — бумага так и отлетала от раскаленной машинки, — и получил через Конотопова одобрение Андропкина в виде новой денежной пачки, но дальше дело пошло туго. То ли Андропкин потерял интерес к издательскому бизнесу, то ли Конотопов что-то химичил — Каляев не понимал, что происходит. Купив на гонорар за «Страсть на склонах Фудзиямы» компьютер, он в охотку написал еще два романа и сглупил, отдав их Конотопову в обмен на обещание заплатить. Романы не замедлили превратиться в книжки (Каля­ев с мрачным удовлетворением отметил, что в окончательном тексте сохранились даже допущенные им опечатки), а денег как не было, так и нет.

Сегодня Каляев наметил решительный приступ, хотя, если честно, не представлял, как будет этот приступ осуществлять. В голове у него вертелось два варианта: 1) воззвать к совести Конотопова; 2) набить Конотопову морду. Имелся также запасной вариант, последовательно соединявший два основных. Как все это могло способствовать получению денег, было неясно. Но Каляев гнал от себя сомнения, по­ скольку боялся, что, начав сомневаться, вообще не пойдет в «Эдем». Он бы, кстати, и не пошел, но при одной мысли о таком повороте событий перед его внутренним взором проносились вихрем какие-то неясные образы, а затем возникало волевое лицо жены, страшным беззвучным ртом кричащее что-то, обличающее его бесхребетность и неспособность сделать в этой жизни хоть что-нибудь стоящее.

Прямо-таки физически ощутив строгий взгляд супруги, Каляев весь подобрался и втянул живот, с округлостью которого безуспешно боролся; особенно неистребимая округлость была заметна летом, под рубашкой. А на дворе, несмотря на май, стояло самое настоящее лето, необычайно раннее в этом году, и тополя уже повсюду разметали свой пух, который долго висел в воздухе, подобно непадающим снежинкам, а после, отяжелев, собирался волею сквозняков в шары разной величины и катался между скамейками и под ногами у прохожих. Каляев не прошел и половины недальней дороги до метро, как у него запершило в горле. Он снова достал платок с затейливым вензелем, приложил к носу и, чертыхаясь про себя, ускорил шаг. Настроение его окончательно испортилось. Он даже подумал, что позвонит из «Эдема» игоряиновской секретарше и под каким-нибудь предлогом отменит свидание.

Каляев проехал три станции на метро и, чтобы не идти по бульвару, который здесь тоже наверняка был засыпан мерзким всепроникающим пухом, воспользовался дворами между желтыми девятиэтажками, прозванными в народе сталинскими. В одном из таких домов, в частной квартире на шестом этаже, снятой Конотоповым на деньги Андропкина, и располагался «Эдем*. Все помещение издательства состояло из двух смежных комнат: в передней находился видавший виды письменный стол, всегда за­валенный бумагами, которые только складывались на него и никогда не разбирались, из-под бумаг выглядывал запыленный край неработающего факса; в углу стояли три оставленных хозяевами квартиры здоровенных горшка с кактусами, не знавшими полива, но это, вероятно, шло им на пользу, поскольку кактусы цвели круглый год, то по очереди, а то и все разом, распространяя неприятный запах, привлекавший летом полчища мух; у окна с тюлевыми занавесками был еще один стол с компьютером, за которым обычно сидела Вероника Рудольфовна, тетка Конотопова, взятая им на работу наборщицей. С компьютером Вероника Рудольфовна так и не совладала и поэтому, чтобы не терять времени даром, вязала немыслимыми узорами разные полезные вещи себе, Конотопову и главному бухгалтеру «Эдема*, своей сестре Изольде Рудольфовне. Справедливости ради стоит сказать, что наборных работ в издательстве было немного: кроме любовных романов и трех детективов, купленных Конотоповым в виде оригинал-макетов, то есть набора не требующих, «Эдем* выпустил десятка полтора брошюр, которые набирались и верстались где-то на стороне. Возле стола Вероники Рудольфовны торчал треножник, близнец тех, что украшают ритуальные залы крема­ториев; как он попал в «Эдем», никто не помнил. На треножнике лежала доска, бывшая, судя по филенке, когда-то дверцей от буфета; на ней покоился электрический самовар, точь-в-точь такой же, как и в «Прозе».

Во второй комнате всю стену напротив двери занимал гигантский диван, весь в коричневых пятнах; сбоку дивана был втиснут торшер с розовым абажуром в цветочках. Перед балконной дверью, скрываемой тяжелыми портьерами цвета мокрого асфальта, располагался письменный стол с бронзовой чернильницей в виде избушки на курьей ножке; рядом с чернильницей стояла гипсовая фигурка мужика в лаптях с нацарапанным на спине именем «Женя» и телефонный аппарат, который пересекала глубокая трещина. В комнате также имелось два стула, пуфик с вызывающе торчащим из его недр куском поролона, холодильник и в углу тяжелый сейф ядовито-зеленого цвета, увенчанный угрожающе накренившейся стопкой папок. Справа от сейфа на полке хранились издания «Эдема»; книг серии «Любовный роман» было уже штук пятнадцать — вместе с Каляевым эту ниву возделывали еще по меньшей мере шесть авторов. Здесь обитал сам Конотопов, а также, когда наступал срок квартального отче­та, возилась с бумагами Изольда Рудольфовна.

Кроме того, в этом же доме «Эдем» арендовал под склад подвал, где хранились книги. Правда, подвал почти всегда пустовал, ибо продукция «Эдема» — не то, что продукция «Прозы», — на складе не залеживалась. Подвалом заведовал подполковник за­паса Рудольф Петрович Ковыряко, совпадение имени которого с отчествами конотоповских теток очень веселило Конотопова, звавшего Ковыряко дедушкой Рудиком.

Больше штатных сотрудников в «Эдеме» не было. Функции главного редактора Конотопов возложил на себя, а корректора — на Веронику Рудольфовну, назначив ей за это двадцатипроцентную надбавку к зарплате. По поводу «не», в экстазе сливающихся с глаголами, неуместных запятых, несогласования падежей и прочих орфографических пакостей Конотопов сильно не переживал. «Ведь не умер же никто, нет?» — сказал он Каляеву, когда тот в брошюре о кровососущих насекомых, выпущенной «Эдемом» вслед за «Страстью на склонах Фудзиямы», нашел четыре различных написания слова «дезинфекция» — «дизинфекция», «дезенфекция», «дизенфекция» и даже «дизинфектция».

Поплутав по прямоугольным дворам с мусорными баками и чахлыми палисадниками, Каляев отыскал нужный дом и, не дождавшись лифта, пешком пошел на шестой этаж. Он вполне созрел для того, чтобы обрушить на голову Конотопова, зажавшего его кровные и вообще обманувшего его в лучших ожиданиях, все накопившееся и от бегства Игоряинова, и от пуха, проникшего в носоглотку, и от этого блуждания по дворам в то время, когда следовало сидеть в домашней тиши и творить нетленку — ту самую, что по дурости он отложил в сторону ради написания кошмарных «Страстей» и «Пиршеств».

Добравшись до обитой дерматином двери, Каляев нажал кнопку звонка, под которым было написано фломастером «Звонить три раза». Никто не открыл. Каляев выругался и нажал звонок еще дважды. Из-за двери соседней квартиры раздавались глухие удары, но в «Эдеме» стояла первозданная тишина. Каляев потоптался на лестничной площадке, соображая, где искать Конотопова. Он весь кипел и был готов осуществить вариант номер два, а именно набить бывшему однокурснику морду.

Соображал он, однако, не зря, поскольку вспомнил о существовании Ковыряко и поспешил по лестнице в подвал. Рудольф Петрович пребывал на посту. Он сидел, раздетый до майки и трусов, перед натюрмортом из расстеленной на столе газеты, жестяной банки с селедкой и бутылок с пивом.

— Где? — Каляев ткнул пальцем в потолок подвала.

— Григорий Алексеич-то? — вопросом на вопрос ответил Ковыряко, чулком снимая кожу с крупной жирной рыбины.

— Да, Григорий Алексеевич! — произнес Каляев яростно.

— Не знаю, — равнодушно сказал Ковыряко. — Я за Григорием Алексеичем не слежу. Рудольфовны обе уехали огород копать, а Григорий Алексеич... Кто ж его знает, Григория Алексеича?..

Он взял селедку двумя руками и вгрызся в лоснящуюся спинку.

— А может быть, у вас ключ есть? Я автор, мне рукопись надо забрать, — непонят­но зачем соврал Каляев, хотя смысла проникать в «Эдем» в отсутствие Конотопова не было никакого.

— Ключ? — опять с вопросительной интонацией произнес Ковыряко и положил на газету обглоданный рыбий скелет. — Ключ есть... То есть нет. Нет у меня ключа.

— Так есть или нет?— зачем-то стал настаивать на внятном ответе Каляев.

Рудольф Петрович выдержал паузу, в продолжение которой виртуозно лишил кожи еще одну селедку, и сказал:

— Пиво будешь?

Тут бы Каляеву дать волю своему раздражению — все складывалось сегодня не так, как надо, ну решительно все, — но он сумел удержать себя в руках.

— Буду! — ответил он, как отрезал, и взял бутылку. — Открываете чем?

— И сельдь бери, — обвел Ковыряко стол широким жестом, взял другую бутылку и ловко открыл ее зубами. — Открывалка у меня на ключах в качестве брелока, а ключи... Да, кстати! Ключи у меня утром Григорий Алексеич попросил. Свои, говорит, забыл дома. Выходит, он ушел и мне ничего не сказал. А там, на связке, и ключ от склада... Во, дела! — И видя, что Каляев по-прежнему вертит бутылку в руках, сказал: — Эх ты, салага! Давай сюда. Я когда-то ногтем открывал, а Васька Суров, мой однокашник по училищу, тот вообще — глазом.

— Это как? — спросил Каляев, передавая бутылку.

— Элементарно. Зажимал пробку бровью и щекой и бутылку рукой поворачивал.

Пробка в глазнице так и оставалась.

— А глаз?

— И глаз тоже оставался — не беспокойся, наше племя крепкое...

Ковыряко приладился зубами к пробке и через мгновение вернул Каляеву открытую бутылку, после чего снова сосредоточился на селедке. Каляев хлебнул теплого пива и, глядя, как Ковыряко, не отрывая селедку ото рта, продвигается от ее головы к хвосту, сказал:

— Может быть, Григорий Алексеевич не слышал моего звонка?

— Не исключено, — обгладывая рыбий хребет, согласился Ковыряко.

— Тогда, я, пожалуй, пойду, попробую еще позвонить.

— Це дило, — сказал Ковыряко, укладывая второй селедочный скелет рядом с первым. — Иди, а я дообедаю и подымусь. Или, может, селедочки со мной, а потом вместе, а?

— Нет уж, спасибо, — вздохнул Каляев. — Время нынче дорого.

— Время — деньги, — сказал Рудольф Петрович и потянул из банки очередную жертву.

А Каляев допил пиво, вновь поднялся на шестой этаж и принялся звонить. Он звонил и сериями по три раза, как требовала надпись возле звонка, и одиночными, и наконец вдавил палец в кнопку и не отпускал ее, пока звонок, взвизгнув, не оборвался сам собой. Установилась тишина, и лишь из-за соседней двери доносились звуки редких ударов, — вероятно, там шел ремонт.

— К черту! — сказал Каляев, отчаявшись выдавить из звонка хотя бы какой-то звук.

Он вызвал лифт и взглянул на часы. Забежать домой, чтобы выгулять Машку и купить по дороге заказанные женой батон, пакет молока и чудодейственную, по словам жены, жидкость для чистки столовых приборов, название которой вылетело у него из головы, Каляев не успевал — иначе пришлось бы пожертвовать встречей с Вита­ліей Мельниковым, прибывшим из Америки и позвонившим накануне. Ножи и вилки могли потерпеть, но вот Машка теперь обязательно наделает по всему коридору аккуратные кучки — и вовсе не оттого, что ей так приспичило, а из подлости, чтобы лишний раз насолить ему.

И кто за язык его тянул, кто дернул обещать жене, что выведет Машку? Пилить полчаса в один конец ради Машкиного гуляния не укладывалось ни в какие его планы. А дал это обещание Каляев (заранее рискуя, что его не выполнит), потому что ощущал себя виноватым перед женой. Во-первых, он явился вчера после полуночи и подшофе: прогуливаясь и пересказывая друг другу содержание своих будущих произведений с поэтом Вадиком Портулаком, они завернули к общему приятелю Панургову, а у того как раз охлаждалась привезенная кем-то с Кавказа кизиловая водка; во-вторых, дома кончились деньги, и Каляев был отпущен за пределы квартиры (вместо того, чтобы чинить перегоревший утюг) лишь потому, что наплел, будто Конотопов звонил ему насчет гонорара и сказал, если деньги не взять сегодня, то завтра их может и не быть; в-третьих — и это главное, — он всегда чувствовал себя перед женой виноватым и, что неудивительно, был таковым.

Пригромыхал, сотрясая стены, лифт. Каляев с омерзением лягнул напоследок эдемовскую дверь... И дверь медленно, с легким скрипом, отворилась. Самые несусветные мысли пронеслись в голове Каляева, прежде чем он вступил во владения Конотопова. Мигом вспомнилось, как стоял он перед закрытой дверью в «Прозе», и почудилась некая связь между двумя этими событиями, хотя ничего общего тут не было и быть не могло. Равно как ничего общего не могло быть у известного писателя и переводчика, а в последние годы к тому ж — и одного из ведущих российских издателей, весьма уважаемого на Западе Виктора Васильевича Игоряинова и неопрятного алкаша Гришки Конотопова, когда-то с тройками закончившего филфак и до «Эдема» работавшего экспедитором на овощной базе. И все-таки Каляев ощутил неясную тревогу, объединив мысленно двух этих несовместимых людей.

Он распахнул дверь пошире и через полутемную прихожую вошел в комнату, где все было, как и всегда, разве что один из кактусов лежал на боку, а рядом с ним валялись раздерганный веник, белая дамская перчатка и пустая бутылка из-под водки. Не мешкая, Каляев прошел дальше и здесь тоже ничего необычного не узрел, не считая настежь открытого сейфа. Вообще-то, брошенный в таком виде сейф должен был навести на мысль об ограблении, но почему-то не навел. Может быть, потому, что нижнее отделение сейфа было набито пустыми бутылками.

Вместо того чтобы утруждать себя тревожными мыслями, Каляев открыл холодильник и, найдя там банку «Пепси», с удовольствием ее опустошил. Итак, выгулять Машку он не успевал, на встречу с Виташей идти было рано, а час наступал обеденный. В холодильнике он заметил банку ветчины и батон в целлофановом кульке. Это было похоже на Конотопова — хранить хлеб в холодильнике; так он его, наверное, предохранял от тараканов. Каляев даже слегка повеселел, представив физиономию Конотопова, когда тот выявит пропажу ветчины.

Взяв банку и батон, он отправился на кухню в поисках консервного ножа. Тараканы при его появлении бросились врассыпную. Ножа, как и следовало ожидать, не нашлось, хотя Каляев перерыл буфет снизу доверху. «Что же это за день такой?» — подумал он и вдруг услышал звук, этакое воркование, будто кто-то с кем-то перешептывается. Перед ним было две двери — в ванную и туалет. Не долго думая, он толкнул ближнюю — за ней обнаружился унитаз с неисправным сливным бачком; струйка воды, текущая из бачка, и заставила насторожиться Каляева. Он закрыл дверь в туалет и машинально открыл в ванную.

События последующих двух-трех минут, как ни старался он позже, так толком восстановить в памяти и не удалось. Во всяком случае, Каляев сознавал, что история, которую несколько позже вечером он со смаком рассказывал Бунчукову и Портулаку, имела с действительностью отдаленное сходство, а может быть, и вовсе никакого сходства не имела.

Открыв дверь в ванную комнату, Каляев увидел торчащие из ванны голые ноги. А потом, с задержкой охватив всю картину в целом, осознал, что ноги принадлежат Конотопову, который лежит в воде и лишь залитое кровью его безжизненное лицо плавает на поверхности. Каляев был человеком не робкого десятка и кое-что в своей жизни повидал, но тут оплошал: выскочил за дверь, не успев даже разглядеть труп. Тут же он сообразил, что убийца, может быть, еще прячется в квартире — скорее всего, в комнате Конотопова за портьерами, — и рванулся к выходу, намереваясь позвонить к соседям. В этот момент проем двери, открытой на лестничную площадку, загородила фигура в фартуке и с топором в руках. Каляев стоял против света и поэтому видел вместо лица фигуры неясное пятно. Фигура что-то сказала (слова пролетели мимо ушей Каляева) и направилась к нему, поднимая топор. Надо отдать должное Каляеву: в этой непростой ситуации он принял единственно правильное решение — не побежал назад с тем, чтобы забаррикадироваться в комнатах (что стоило прорубить топором картонные двери?), а пошел «на вы». Швырнул батон и банку с ветчиной в нечеткое лицо убийцы, оттолкнул его, выбежал на лестницу и понесся вниз. Но не преодолел и одного пролета, как на площадке остановился лифт. По инерции Каляев пролетел площадку пятого этажа, но все ж заставил себя затормозить, хотя и было страшно. Следовало вернуться назад и хоть как-то отвлечь убийцу от человека, который выйдет из лифта. Дело решали мгновения, и Каляев столь же быстро взлетел на площадку между этажами. Лифт открылся, и из него вышел Рудольф Петрович Ковыряко, уже облачившийся в брюки и рубашку с галстуком. Убийца, вероятно, занял позицию в дверях, и Каляеву виден не был.

— Сюда, сюда! — замахал он руками Ковыряко. — Скорее сюда!

— Одну минуточку, — сказал Рудольф Петрович спокойно и обратился к скрытому стеной убийце. — Что вы сказали?

Каляев понял, что убийца подманивает Ковыряко, и закричал:

— У него топор! Осторожно!.. Бегите, Рудольф Петрович!

И скакнул наверх, схватил бывшего подполковника за руку и дернул изо всех сил. Оба потеряли равновесие. Каляев налетел спиной на стену, но в следующее мгновение стена отодвинулась, пол и потолок поменялись местами, и Каляев оказался при­ жатым к полу. В один его глаз упирался подбородок Ковыряко, а краем другого он видел убийцу с окровавленным топором. Каляев попытался освободиться, но зав-складом держал его железной хваткой.

— Спокойно, писатель, все хорошо, хорошо... — заговорил Ковыряко, дыша селедкой и пивом. — Вот беда какая, от жары это у тебя, что ли?

Но Каляев его не слушал, а следил за убийцей в фартуке, который стоял у дверей лифта и пока никакой агрессивности не проявлял.

— Там Конотопов... зарубленный, — шепнул он, надеясь, что убийца его не услышит. — Отпустите меня, Рудольф Петрович, отпустите, Бога ради, скорее...

— Погоди, охолонись сначала, — сказал Ковыряко, ослабляя хватку. — Все нормально вокруг, все хорошо. И Конотопов никакой не зарубленный, и нет здесь вовсе никакого Конотопова. Это ты топора испугался и фартука в крови. Так это баранья кровь, человек баранью тушу из деревни привез, разрубил и продает...

— Если много возьмете, отдам по сорок кило, — произнес убийца так, будто ни­чего необычного не происходило, а сам он стоял за прилавком в мясном ряду.

— Баранину человек рубил, понимаешь? — нарочито ласково, как обычно говорят с тупыми детьми, продолжал Ковыряко.

— Да, понимаю, — сказал Каляев, которому уже было все равно — баранину рубил человек или человечину рубил баран.

— Точно понимаешь или еще беспокоиться будешь? — спросил Ковыряко.

— Точно. Это я так неудачно пошутил, — сказал Каляев, отворачиваясь, поскольку от Рудольфа Петровича сильно пахло селедкой.

На самом деле Каляев понимал лишь то, что опять вляпался в идиотскую историю. Не иначе игривая дьявольская рука руководила нынче его судьбой.

— Тоже мне, шутник, — Ковыряко перестал прижимать его к полу, поднялся и принялся отряхиваться. — Почем, говоришь?— обратился он к убийце.

— По сорок, — ответил флегматичный убийца. — Но если полтуши возьмешь, а так — по пятьдесят.

— Может, возьмем на двоих? — предложил Ковыряко Каляеву.

— Наисвежайшая баранинка, — вставил убийца, он же продавец.

Каляев не ответил. Он уже стоял на ногах и разглядывал свои брюки.

— Давай, писатель, я тебе спину почищу, — сочувственно сказал Ковыряко. — Ты прости, но я даже не извиняюсь, хотя, конечно, запачкал тебя. У меня же рефлекс, я в спецназе оттрубил двенадцать лет... Да, а как ты дверь открыл?

Каляев усмехнулся.

— Не заперта была. А в ванне труп Конотопова лежит, — произнес он, как бы не придавая значения своим словам.

— Лежит, лежит... — с готовностью подхватил подполковник запаса. — Лежит и усами шевелит.

— Шевелит, шевелит, — в тон ему сказал Каляев. — Сходите в ванную и увидите, как шевелит.

Ковыряко прошествовал к ванной комнате, распахнул дверь. На лице его отпечаталось изумление.

— Вот те на! — воскликнул он. — Григорий Алексеич, что же вы так?!

Каляев глянул через его плечо. Окровавленный труп Конотопова по-прежнему плавал в ванне. Каляев хотел сказать что-то вроде: «А вы мне не верили!» — и даже не просто сказать, а сказать торжествующе, потому что пока Ковыряко шел к ванной, засомневался в наличии там Конотопова и внутренне был готов согласиться с пред­положением подполковника запаса, что во всем виновата жара, а может быть (это было уже его собственное предположение), и остаточные явления от кизиловой водки Панургова. Но фраза «А вы мне не верили!» показалась ему недостаточно хлесткой, а придумать что-нибудь еще он не успел, потому что труп приподнял из воды бледную руку, вяло поводил ею в воздухе, как бы приветствуя стоящих на пороге ванной, и с брызгами уронил обратно.

— Ну, видел?— сказал Ковыряко, снова обдав Каляева селедочным запахом. —

Расслабился Григорий Алексеич. А лицо это вы обо что — о раковину?

— О раковину, — подтвердил труп Конотопова.

Каляев вздрогнул, будто пробудился после фантасмагорического кошмара, с ненавистью оттолкнул напирающего сзади торговца мясом и выбежал вон.