Очень мелкий бес

6

Вадик Портулак ушел от Бунчукова минут на десять раньше Мухина и Людочки. Но поскольку длинные ноги Вадика заплетались узлами (при этом он умудрялся идти строго по прямой, хотя и невероятно раскачиваясь), то нет ничего удивительного, что парочка догнала его у входа в метро. Вадик как раз собирался с силами, чтобы пройти мимо милиционера в вестибюле легким шагом студента, засидевшегося в библиотеке за книжками и теперь спешащего к старушке маме, которая уже ставит чайник на плиту. Чтобы на эскалаторе вознаградить себя за успешное преодоление турникета, он купил в киоске перед метро баночку «Холстена», и она приятно холодила бок через карман джинсовой куртки.

— Ну, пошли! — сказал Вадик подошедшим Мухину и Людочке, словно только их и ждал, и отважно толкнул тяжелую дверь.

Сошествие на эскалатор прошло без происшествий. Тут же выяснилось, что Вадику и Людочке ехать до одной и той же станции на окраине города; вообще-то, Портулак жил в самом центре, однако просто так отправиться домой показалось ему вдруг слишком скучным.

Людочка сама предложила Мухину роль провожатого и намеренно сделала это на глазах у Каляева. Она в красках представляла, как утром, проспавшись, он начнет кусать локти. Ведь наверняка же Каляев хоть немножко влюбился в нее, иначе чего он так настаивал на своем приглашении к Бунчукову?

В вагоне Портулак вытянул ноги поперек прохода и как будто задремал; зато Мухин говорил без умолку и определенно желал закрепить успех. Накануне он отправил семью погостить к теще, и знакомство с Людочкой давало надежду, что свобода будет использована по назначению. Издатель-бизнесмен и в самом деле понравился Людочке — если не считать старомодной авоськи с образцами, которую он пристроил у себя на коленях; в пачке с блеклым изображением слона в желтой попоне была дырочка, и оттуда, когда поезд тормозил, сыпалась чайная пыль.

— У меня есть друг — специалист по привидениям, — рассказывал Мухин, — который воздействует на привидения биолокацией. Он входит в дом, достает рамку и говорит хозяевам, живет в их доме привидение или нет. Он был в Англии и там в од­ ном замке выявил привидение...

— В Англии в каждом замке живут привидения, — не раскрывая глаз, сказал Портулак. — И, кроме того, английские призраки, по авторитетным научным данным, имеют электромагнитную защиту и биолокации не поддаются.

— Но он выявил уникальное привидение — без головы, — отстоял приоритет своего знакомого Мухин. — И как раз в том замке, где когда-то жила английская королева Мария Стюарт...

— Мария Стюарт не была английской королевой, — кротко заметил Портулак, но Мухин уже переключился на другую тему.

— Между прочим, — сказал он, и голос его зазвенел, — мой дядя женил нынешнюю английскую королеву.

— Выдавал замуж, — вставил Портулак.

— Женил! — сверкнул стеклами очков Мухин. — Он занимал высокий пост и летал бомбить Берлин — ну как бы контролировал летчиков. А потом его поощрили и отправили в Англию...

— Бомбить? — спросил Портулак.

Людочка прыснула.

— Нет, военным атташе. И они с американским атташе женили английскую королеву. Так положено по этикету. Мы с англичанами тогда были союзниками, и они в знак особого уважения...

— К твоему дяде, — уточнил Портулак.

— Ну если ты меня будешь перебивать, то я не буду рассказывать, — вконец обиделся Мухин.

— Нет, почему же, валяй дальше, мне очень интересно, — сказал Портулак, но Мухин умолк, и остаток дороги они проехали молча.

Когда вышли из метро, Людочка спросила Портулака:

— Вам куда?

Он неопределенно махнул рукой.

— А мне туда, — указала Людочка в направлении стоящих в отдалении многоэтажек.

— Я провожу вас, — сказал Портулак.

— Я уже ее провожаю, — процедил сквозь зубы Мухин.

Людочка слушала этот разговор с превеликим удовольствием. Она уже предвкушала, как ее провожатые сцепятся между собой. Впрочем, рисовалась ей не — упаси Боже! — свара с руганью или, того хуже, драка, а нечто вроде рыцарского турнира; оба соискателя ее расположения выглядели бы в доспехах достаточно внушительно.

Часы Мухина показывали половину первого. Назад ему дороги не было: автобусы уже не ходили, а на частниках Мухин не ездил принципиально: поощрять рвачей было не в его правилах. Вадик тоже глянул на часы и подумал, что домой сегодня уже не попадет. На частниках, в отличие Мухина, он ездил, но очень редко — по причине хронического безденежья. Вообще-то, он не понимал, зачем увязался за этой парочкой, но отступать было поздно.

— Пошли вместе, — сказал он, не представляя, что будет делать дальше.

Идти пришлось долго, по неосвещенной разбитой дороге между угрюмыми дома­ми. Когда Людочка со словами «Вот мой дом» указала на шестнадцатиэтажку, в которой едва ли светилось два-три окна, оба снова поднесли часы к глазам. Было без десяти час. Они подошли к подъезду, возле которого стоял автомобиль, отдаленно на­ поминающий допотопную «Победу», но с каркасом из гнутых водопроводных труб.

— Я опоздал на автобус, — сказал Мухин и зачем-то уставился вверх, где в разрывах облаков виднелись звезды, похожие на блестящие шляпки обойных гвоздиков.

— Я тоже всюду опоздал, — понурился Портулак.

— Ты-то рядом живешь, домой дойдешь, — сказал Мухин, и по тому, как он говорил, было ясно, что почему-то именно Вадика он считает виновником своего опоздания.

— Не дойду.

— Пить не надо столько. — Мухин подсознательно попытался скопировать манеру говорить и саркастическую улыбку Панургова, но у него ничего не получилось, и оттого сказанное прозвучало грубо.

— Да, не надо, — смиренно согласился Вадик и достал из кармана пиво. — Будешь? Мухин взял банку, повертел перед глазами и сказал:

— Я «Холстен» не люблю. Самое лучшее пиво — это с белым медведем, — но банку открыл и стал пить.

Портулак же повернулся к Людочке, которая стояла в растерянности. С одной стороны, разговор, который вели мужчины, несомненно, имел к ней отношение, а с другой — он мало напоминал рыцарский спор из-за дамы.

— Я обманул вас, Люда, — скорбно произнес Портулак и всей своей длинной фигурой, похожей на вопросительный знак, изобразил раскаяние. — Я живу в другом конце города, а здесь оказался... Мне очень хотелось вас проводить...

— У нас есть раскладушка, —с какой-то странной интонацией сказала Людочка. — Я живу вдвоем с папой, и он... Он обожает принимать гостей, — твердо закончила она.

Мухин поперхнулся пивом.

— А я как же? — произнес он оторопело, смахивая на маленького ребенка, которого поманили красивой игрушкой, но тут же ее спрятали.

— Бросим матрац на пол, — сказала Людочка.

Людочкин папа, фельдшер «скорой помощи» Владимир Сергеевич Протопопов, и впрямь любил принимать гостей, ибо постоянно ощущал потребность выговориться. При этом ему было совершенно безразлично, кто его собеседник, — сам он все равно никого не слушал. По любому вопросу Владимир Сергеевич имел свое часто весьма своеобразное, но категоричное мнение и никогда его не менял даже под гнетом неопровержимых аргументов. «Подвергай все сомнению, но крепко стой на своем», — любил говорить он, якобы цитируя кого-то из древних. Система доказательств, которой пользовался Владимир Сергеевич, была проста. Например, он придерживался мнения об обитаемости Луны, а когда ему указывали на отсутствие у Луны атмосферы, заявлял, что это еще нужно доказать. Когда же собеседник, горячась, приводил в пример посетивших Луну американских астронавтов, Владимир Сергеевич, не смущаясь, срезал его простым вопросом: «А разве они там пробовали ходить без скафандров? Вот попробовали бы, да не смогли бы дышать, тогда у нас с вами был бы совсем иной разговор».

Знание всего и вся отнюдь не мешало Владимиру Сергеевичу постоянно пребывать в поиске. Его подвижный ум не знал покоя даже ночью, во сне, — в нем каждую минуту вызревали новые мысли, соответствующие столь же стремительно сменяющим друг друга увлечениям. Не раз Владимиру Сергеевичу случалось вскакивать с постели и бросаться либо к письменному столу, чтобы записать навеянные Морфе­ ем вирши, либо к окну, чтобы взглянуть на звезды и поразмышлять о судьбах Вселенной, либо к стоящему здесь же верстаку, в который было переоборудовано пианино, чтобы что-нибудь отпилить, построгать, прибить. Верстак Владимира Сергеевича, белый в черных пятнах, мастью отдаленно напоминал орловского рысака — так получилось из-за того, что когда-то он покрасил черное пианино, благородный столетний инструмент немецкой работы, белой масляной краской (черный цвет, по его мнению, расстраивал психику маленькой Людочки).

Как раз за этим верстаком сидели Владимир Сергеевич и его сосед, ветеран войны Бородавин, когда Людочка, сопровождаемая Мухиным и Портулаком, вышла из лифта и позвонила в дверь. Владимир Сергеевич с сожалением прервал монолог о возможности выращивания женьшеня в домашних условиях и пошел открывать, а Бородавин вылил себе в стакан из стоявшей на верстаке бутылки остатки портвейна и торопливо, оглядываясь на нарастающий в коридоре шум, выпил.

Шум удалился на кухню, так уж повелось у Протопоповых, что гостей обычно они принимали там. Комната Владимира Сергеевича была завалена инструментами и плодами увлечений: половину ее занимала кабина цельнодеревянного автомобиля, который он когда-то начал делать по чертежам из «Техники молодежи*, да забросил, переметнувшись к идее создания индивидуального грузового лифта, бегающего по стене дома за счет особых присосок. (И правильно, что забросил: зачем ему еще и деревянное авто, когда монстр из водопроводных труб, который стоял у подъезда, тоже творение его рук, был вполне на ходу.) Посторонние, за исключением соседа и постоянного собутыльника Бородавина, допускались в комнату Владимира Сергеевича редко. Обстановка же комнаты Людочки вся сплошь состояла из антиквариата, который собирал и лично реставрировал Владимир Сергеевич; сюда, во избежание порчи ценностей, не допускался даже Бородавин.

Увидев, что Людочка пришла не одна, Владимир Сергеевич подобрался и стал дышать в сторону, дабы не шокировать гостей букетом из портвейна и селедки с луком, которой они с Бородавиным этот портвейн закусывали. В нем, словно рыбки над водной гладью, заиграли сразу две мысли, в последнее время особенно актуальные. Первая мысль сводилась к тому, что не мешало бы выдать дочь замуж, а там и свою судьбу устроить: мужчина Владимир Сергеевич был не старый и вообще еще очень даже ого-го! Вторая мысль шла первой наперекор, ибо заключалась в том, что зять может оказаться наглецом и бесквартирной шпаной и, вместо того чтобы создать Людочке райские кущи где-нибудь на своей территории, вторгнется — со всеми вытекающими отсюда последствиями — в заповедные владения Владимира Сергеевича.

Стоило Владимиру Сергеевичу увидеть подле Людочки молодого человека, как эти мысли начинали путаться, отчего он становился невообразимо радушен (это действовала первая мысль) и страшно недоверчив (это влияла вторая). Когда Мухин и Портулак разместились в кухне на жутко неудобном купеческом диванчике с узким сидень­ем и высокой деревянной спинкой, Владимир Сергеевич засуетился у холодильника, доставая какие-то кастрюльки, принюхиваясь к ним и убирая обратно; затем, так и не оставив ничего на столе, добыл из морозилки банку красной икры с налипшими на бока наростами льда, распаковал пачку масла и уселся на краешек стула напротив потенциальных женихов.

Женихи молчали.

— Ну-с, чем, ребята, занимаетесь? — с бестактной подозрительностью спросил Владимир Сергеевич, по-прежнему дыша в воротник рубашки.

— Вадим — поэт, а Иван — бизнесмен, издатель, — опередив Мухина и Портулака, сказала Людочка.

— Угу, — неопределенно промычал Владимир Сергеевич. — Значит, на диване нашем сошлись стихи и проза, лед и пламень, вода и... м-м... И какие же стихи вы, Вадим, пишете?

— Разные, — ответил Портулак.

— Угу... Что ж, надо будет почитать, — сказал Владимир Сергеевич так, будто имен­но от него зависела дальнейшая литературная судьба Портулака. — Я люблю поэзию, один Пушкин чего стоит!.. Между прочим, когда ваяли памятник Маяковскому, то позировать пригласили меня, уж очень мы тогда были похожи. Скульптор Кербель увидел меня в уличной толпе, и ему понравилась моя спина... А вы, значит, бизнес­мен? — переключился он на Мухина.

Тот вздрогнул и приподнял авоську, которую примостил в ногах.

— Да... вот образцы. У нас чай дешевый, вдвое дешевле, чем везде.

— Фальсифицированный, наверно, — сказал Владимир Сергеевич. — Весь город наводнен фальсифицированным чаем — я читал об этом в газете.

— Я пил, — с достоинством возразил Мухин, считая, по-видимому, это непреложным доказательством высокого качества продаваемого им чая, потом вынул из авоськи одну пачку, отломил от связки четыре банана и положил все это на стол.

— Вы сказали, что вас приглашали позировать для памятника Маяковскому. Отче­го же вы не позировали? — развязно спросил Портулак.

Людочка бросила на него взгляд, полный ужаса.

— Эх, молодой человек... — сказал Владимир Сергеевич с сожалением, адресованным то ли упущенной возможности попозировать, то ли непосредственно Портулаку, автоматически записывая поэта в наглецы и вычеркивая его из списка потенциальных женихов. — Я тогда искал, у меня тогда были запросы, мне мечталось тогда, что не я, а кто-то будет позировать для памятника мне. Да-да, дорогой мой, никому не известный поэт, я разбрасывался, у меня было много идей. Нынешняя молодежь, у которой только и мыслишек, что пивка попить да травки дурной покурить, мне тогдашнему не чета. Я грезил, я с утра до вечера грезил прогрессом, я думал, как бы прогресс двигать вперед, и, смею полагать, что в нынешних достижениях человечества есть малая толика и моего вклада. Я был скромный солдат на службе прогресса и остаюсь таковым по сей день.

— Седина, заработанная на службе прогрессу, — что может быть прекраснее! —

сказал Портулак.

— Я отвергаю насмешку, которую слышу в ваших словах... Эх вы, золотая молодежь! Вы, как я вижу, принадлежите к богеме, полны нигилизма, и вам меня не понять... Имейте в виду, когда я говорю слово «золотая*, то неотложно беру его в кавычки... У вас нет идеалов, нет веры — старых богов скинули, а о новых не позаботились...

— Папа! — взмолилась Людочка.

— Не прерывай меня, дочь! — вскинул руку Владимир Сергеевич и, забыв, что дышать надо в сторону, веско закончил: — Мамона и чистоган — вот ваш поэтический идеал!

Он ожидал возражений, но Портулак согласно кивнул и попросил консервный нож, чтобы открыть икру.

— А вот Иван, — сказала Людочка, желая переменить тему, — издает энциклопедию, посвященную разным чудесам: телепатии, телекинезу, ясновидению, пришельцам...

— Алхимии, полтергейсту, Бермудскому треугольнику, телепортации, — продолжил Мухин.

— А про снежного человека там у вас есть? — поинтересовался Владимир Сергеевич.

— Есть, — с готовностью отозвался Мухин.

— Это замечательно. — Владимир Сергеевич вдруг потеплел и перешел на «ты*. — Запомни, однако: все, что ты перечислил, — это лженаука, ни во что это я не верю, кроме, — он постучал пальцем по столу, — кроме Бермудского треугольника и снежного человека.

— А в пришельцев? — спросил Портулак.

— С пришельцами вопрос сложный. Про них много врут, и, думаю, врут сознательно, чтобы скрыть настоящую информацию. Так что ничего определенного сказать не могу.

О Бермудском же треугольнике я читал в научных журналах, а снежного человека видел, как вот тебя...

— Где, когда?! — Руки Мухина сами извлекли записную книжку.

— Так прямо за мной и будешь записывать? — умилился Протопопов.

— Так и буду, — сказал Мухин.

— Молодец! — похвалил его Владимир Сергеевич и процитировал не совсем к месту: — «Ради нескольких строчек в газете...* (Цитаты вообще были его слабостью.) Для сохранения научной достоверности сделаем по-другому: я тебе все про снежно­го человека подробно опишу и потом отдам. У нас-то ты, чай, не в последний раз... Надо бы нам знакомство отметить, но у меня сегодня шиш... О! — Владимир Сергеевич жестом попросил Мухина приблизиться и заговорщицки зашептал: — Я знаю, что делать! В моей комнате Бородавка сидит, сосед мой, Бородавин его фамилия, а у него дома всегда есть чего... того... выпить. Я его сейчас позову, а ты пообещай, что его мемуары издашь. Он там про войну, да про то, да про сё... Я не читал, но сам факт написания мемуаров одобряю. Ты прикинь: может, и следует напечатать. Это ж нынче как лотерея, — проявил Владимир Сергеевич осведомленность в вопросах современного книгоиздания, — никто не знает, что издавать, но есть же люди, которые с чепуховых книг златые горы нагребают. А не издашь, так и хрен с ним!

— Предлагаю другой план, — сказал Портулак, — который позволит не лукавить с вашим соседом и со стопроцентной гарантией приведет к изданию его воспоминаний. Вы слышали что-нибудь об издательстве «Проза»?

— Ну как же я мог не слышать... — Владимир Сергеевич посмотрел на Людочку.

— Но вы не знаете, что начальник вашей дочери, Олег Мартынович Любимов, —страстный поклонник мемуарной литературы, и теперь, когда политику издательства будет определять он один, «Проза» обязательно начнет новую серию. Случится это, скорее всего, в самые ближайшие дни, и поэтому авторам стоит поспешить. Яичко дорого ко Христову дню. Если завтра утром ваш сосед встретит Любимова у входа в издательство, я уверен, что его книга выйдет в серии первой. Медлить нельзя. Давайте зовите его сюда!

Повинуясь указанию поэта, неожиданно перехватившего инициативу, Владимир Сергеевич, всегда внимательный к делам «Прозы», убежал за Бородавиным, даже не узнав, отчего это Олег Мартынович теперь будет один определять политику издательства. А Людочка спросила Портулака:

— Вы это серьезно?

— А вы как думаете?! — обиженно ответил Портулак. — Обмануть автора — все равно что обмануть ребенка. Ваш Любимов собаку съел на мемуарах. Это его тайная страсть, и при отсутствии сдерживающего фактора в лице Игоряинова она проявится вовсю. Вот увидите!

Тем временем Протопопов растормошил прикемарившего Бородавина и отконвоировал его на кухню.

— Так! — сказал Портулак и сделал длинную паузу, которую посвятил изучению Бородавина, одетого в тренировочные штаны с пузырями на коленях и пеструю фланелевую рубашку. — Рукопись ваших мемуаров готова?

— В трех экземплярах, каждый в отдельной папке, на машинке, через два интервала! — отрапортовал Бородавин.

— Завтра два экземпляра должны быть доставлены в издательство «Проза». Третий оставьте у себя, для потомков.

— Есть! — сказал Бородавин.

— В издательстве вы найдете Олега Мартыновича Любимова и ему — ему и никому другому — вручите свои папки. Главное, добейтесь, чтобы ваши мемуары прочитал он сам. В этом залог успеха. Ему, я уверен, понравится. Не соглашайтесь ни под каким соусом, если он захочет переадресовать вас кому-нибудь другому. А он непременно захочет: человек он занятой, и его каждый день атакуют десятки авторов, желающих издаться в «Прозе». На меня прошу не ссылаться, равно как и на Люду, особенно на Люду, — вы можете подвести ее и себя. Олег Мартынович не выносит протекций, они производят на него обратное действие и вообще действуют как красная тряпка на быка. Вы поняли меня?

— Так точно! — рявкнул Бородавин.

Все вздрогнули, а Мухин уронил на стол намазанный с большим тщанием бутерброд с икрой.

— А теперь, я думаю, это дело надо вспрыснуть, — сказал Владимир Сергеевич и сделал вид, будто собирается залезть в стенной шкаф.

— Погоди, Володя! — остановил его Бородавин. — С меня причитается.

Он ушел и через несколько минут вернулся, неся на папке, как на подносе, две бутылки с ядреными малиновыми этикетками. Владимир Сергеевич завладел портвейном, а Бородавин протянул папку поэту.

— Это вам в подарок. На память.

Портулак замешкался, не зная, как отказаться от великой чести.

— Берите, берите, — сказал Бородавин. — У меня еще рукописный экземпляр есть.

Поэт придал лицу значительное выражение.

— Спасибо! — проникновенно сказал он, одну руку прижимая в знак благодарности к груди, а другой принимая папку с мемуарами. Эти движения нарушили его равновесие, Портулак качнулся вперед и по инерции положил руку на плечо низкорослого ветерана. Получилась очень трогательная мизансцена.

Владимир Сергеевич разлил портвейн. Все выпили и дружно закусили, подцепив на вилки по колечку лука, наструганного Владимиром Сергеевичем в остатки селедки.

Каляев проснулся со свинцовой головой, в которой все еще отдавался звучным многократным эхом рассказ Виташи Мельникова про Америку; смысл рассказа не давался Каляеву, ясно в сознании проявлялась одна фраза: «И все-таки Россия — великая страна!.. Россия — великая страна!» — твердил Виташа; и непонятно было, какая связь между величием России и Виталіиной мечтой, «если дальше все пойдет благополучно», купить дом в Америке где-нибудь на берегу океана и жить в нем с замечательной женщиной по имени Мария...

Наконец Каляеву удалось разомкнуть веки. Он обнаружил, что занимает половину двуспальной бунчуковской кровати, а на другой половине лежит кто-то, накрывшись с головой и выставив наружу волосатые ноги. Когда Каляев принял сидячее положение, он увидел, что сам спал одетый и даже в кроссовках. «Господи, и что же это я так напился?» — хотел сказать он вслух, но едва сухой язык коснулся шершавого, будто ржавого нёба, как пришло ощущение гадкого металлического привкуса и говорить что-либо расхотелось. Так и не выдавив ни звука, он потащился в ванную. В комнате-гостиной, на канапе, свернувшись калачиком, спал Виташа, а на шкафу, накрытом поверх скатерти куском поролона, картинно раскинулся литературный критик Пшердчжковский, напоминающий павшего в бою былинного богатыря. Пол рядом с ним был уставлен грязными тарелками и пустыми бутылками.

В ванной Каляев уперся лбом в дно раковины — чтобы струя холодной воды лилась на затылок, — и простоял в такой позе минут пять. Когда он отправился в об­ратный путь, Пшердчжковский уже проснулся и, сидя на краю шкафа, потягивал пиво. Свободной рукой он указал Каляеву на непочатую банку, и тот прихватил ее на ходу так, как марафонцы берут стаканчики с расставленных вдоль дистанции столов. Разница была лишь в том, что Каляев двигался в темпе улитки.

Войдя снова в спальню, он некоторое время тупо разглядывал торчащие из-под одеяла ноги, потом отхлебнул пива и бездумно включил компьютер, на котором Бунчуков творил свои бессмертные произведения. Лезть в святая святых бунчуковской творческой лаборатории Каляев не посмел, а открыл новый файл и медитирующим взглядом уставился в пустой экран.

Постепенно мысли его, хаотичные в этот недобрый похмельный час, благодаря то ли пиву, то ли неосознанной медитации, приняли какой-то определенный порядок, и он вспомнил о своем романе. Ни о чем ином, в сущности, он вспомнить и не мог, ибо перед ним лежала клавиатура, которую применительно к пишущим людям можно использовать с не меньшим успехом, нежели лампочку применительно к павловской собаке. «Надо все сжечь...» — поползла в каляевской голове тоскливая мысль, и, прежде чем она оформилась во что-нибудь конкретное, Каляев ударил пальцами по клавиатуре. На экране возникли буквы «н» и «о» — «но».

— Но! — сказал сам себе Каляев, глотнул пива и продолжил строчку: «...но вот когда наступает ночь и душа сбрасывает одежды — они сползают, отпадают сами, как потрескавшаяся, ставшая ненужной шелуха, — вот в тот момент наступает ожидание истины, некоего спасения, как воздух необходимого, хотя и неясно, от чего оно во­ обще нужно — это спасение. Но истина не приходит, спасение застревает в пути — ну еще бы, Двинских на свете много, ко всем не поспеешь, — и тогда обнаженная душа умирает. А утром, как будто ничего не произошло, надо забыть о бессоннице, бриться, идти на работу, что-то делать, с кем-то говорить, заботиться о пище насущной и даже духовной, то есть делать вид, что душа жива и проблем никаких.

И в самом деле — назавтра ночь, великая придумщица, может все перевернуть и подкинуть новый сюжет, в котором овцы и волки водят дружные хороводы, и каждый сыт, и каждый цел, и все полны надежды и веры, ибо в страхе, нежелании и безверии легко умереть, но невозможно любить. Двинский умиротворенно заснет, и ночь будет охранять его сон, изредка касаясь его век чуткими пальцами, — как любящая женщина, которая заранее знает, что все пройдет, и оттого, может быть, любит еще сильнее. Так море нежно трогает заснувший берег. Но морю — все равно. Ему не страшно жить. Оно заранее знает, что все закончится. И начнется сначала.

Но и этот сюжет, увы, не вечен. Хуже того, он слишком зависим от того, что есть, что будет и даже от того, чего в принципе быть не может. И Двинский это знает. Поэтому ему не хочется просыпаться...»

Страшный вопль потряс Каляева; он дернулся и надавил пальцем на «э», из-за чего по экрану поползла строка, состоящая исключительно из этой буквы. А за его спиной на кровати выплясывало совершенно голое существо мужского пола и кричало пере­кошенным ртом. Рядом с кроватью стоял Пшердчжковский и довольно улыбался.

Когда существо соскочило на пол и оборвало крик — чтобы набрать в легкие по­ больше воздуха, — Каляев узнал в нем Марксэна Ляпунова, а чуть позже понял причину такого его возбуждения. На подушке Марксэна, чьи волосатые ноги он ошибочно принял за бунчуковские, лежала змея из китайской бутылки. Придя в себя, Марксэн принялся нещадно поносить Пшердчжковского, а тот пожимал плечами и бормотал:

— Подумаешь, уж и пошутить воспрещается!

На шум из соседней комнаты выглянул Виташа, молча посмотрел на происходящее безобразие и незаметно уполз обратно. Каляев выключил компьютер и только потом сообразил, что не занес написанное в «память». В сердцах он стукнул себя кулаком по коленке — на экране погасло нечто важное; он напрочь забыл текст, который успел настучать до идиотской шутки литературного критика — осталось лишь угасающее воспоминание о настроении, которое владело им в те минуты.

— Черт бы вас всех побрал! — бросил он зло и пошел в коридор, к телефону, что­ бы сейчас же, не откладывая, позвонить жене и повиниться — то есть разом, до кучи,принять все неприятное.

— Лялечка, прости меня, у Бунчукова телефон не работал... — скороговоркой сказал он, едва услышав жену и боясь, что она бросит трубку. — А метро не ходило... То есть уже не ходило — пока мы чинили телефон, уже не ходило... Алло, алло! — и, несмотря на понесшиеся из трубки гудки, добавил: — Я по дороге домой забегу в хозяйственный магазин, эту жидкость... треклятую... для чистки вилок и ложек... Ну и фиг с то­бой! — закончил он неунывающе.

Тут же, однако, в сознании Каляева промелькнула некая тревожная мысль, но он не сумел ухватить ее за хвост, потому что раздался мерзкий звук и в коридор церемониальным маршем, высоко задирая колени, вышел Пшердчжковский со знаменем молокозавода-победителя в руках, а за ним, шлепая босыми ногами, появился дудящий в горн Марксэн Ляпунов в набедренной повязке из махрового полотенца. Про­шествовав на кухню, они развернулись и не менее торжественно вернулись обратно в комнату.

— Где Бунчуков? — спросил Каляев у возникшего в дверях Виташи Мельникова. Виташа недоуменно поморгал.

— У меня провал в памяти, — сообщил он и потрогал лоб, будто этот провал рас­ полагался именно там и определялся на ощупь, а затем принялся сосредоточенно изучать жирное пятно на своем красном галстуке.

На всякий случай заглянув в ванную и туалет, Каляев вышел на кухню и остановился как вкопанный. Вот здесь вчера они обсуждали исчезновение Игоряинова, Попова и Максимова — даже чашки, из которых пили, стояли на холодильнике, там, где их оставили, — а теперь неясно, куда пропал Бунчуков. Каляев побежал в комнату.

— Где Бунчуков?! — заорал он идущей навстречу процессии, и, поскольку знаменосец Пшердчжковский не отвечал и хранил непроницаемую маску, а Марксэн самозабвенно дудел, Каляев вырвал у них знамя и горн, а заодно сорвал с Марксэна набедренную повязку.

— Перепил, — без тени возмущения прокомментировал его действия Ляпунов.

— С ума сошел, — вздохнул Пшердчжковский. — Наутро с нестойкими натурами это бывает.

— Когда вы последний раз видели Бунчукова? — спросил Каляев таким голосом, что у них сразу пропало желание шутить.

Литературный критик и сочинитель чудесной энциклопедии воззрились друг на друга. С минуту оба бубнили что-то невнятное, потом принялись спорить, причем Пшердчжковский утверждал, что видел Бунчукова, когда зачитывал свою тост-статью, а Марксэн доказывал, что Бунчуков вовсе не садился за стол. Когда они утомились, замолчали и Марксэн стал восстанавливать с помощью английской булавки порушенную повязку, Виташа Мельников, который сидел на канапе и выскребал из банки хлеб­ной корочкой икринки, заметил, что он точно помнит, как Бунчуков последователь­но провожал до дверей Портулака, Мухина и Людочку, Панургова и Кирбятьеву.

Это сообщение натолкнуло Каляева на мысль позвонить Портулаку и Панургову, оповестить их о пропаже Бунчукова и, может быть, узнать что-нибудь самому. У Портулака телефон был занят, и, чтобы не терять времени, он набрал номер Муськи Кирбятьевой.

Кирбятьева сняла трубку так быстро, будто ждала этого звонка.

— Доброе утро, — приветствовал ее Каляев и машинально взглянул на часы: было без четверти восемь. — Не могли бы вы попросить Эдуарда?

— А кто его спрашивает? — поинтересовалась Муська.

— Друг детства. Он дал ваш телефон и сказал, что через вас его можно будет найти...

— Перестаньте! — прервала его Муська. — Он сам вас попросил позвонить, ведь правда же я попала в точку? Он перепугался того, что вчера натворил, и теперь боится, как бы я чего-нибудь с собой не сделала...

— А что он натворил? — ошарашено спросил Каляев. — Я Андрей Каляев. Прости­те за лицедейство, но так неудобно было звонить вам в столь ранний час. Мне позарез нужен Эдик.

— Я не знаю, где он, — сказала Муська. — Вчера, когда мы вышли от Бунчукова, Эдик долго ловил машину, но без толку, и он сказал, чтобы ловила я, а он отойдет в тень, потому что одинокой женщине скорее остановят. А когда я машину остановила, его уже не было. Сбежал! Вот скажите: настоящий мужчина должен так поступать?

— Не должен, — согласился Каляев, хотя про себя поступок Панургова одобрил.

— Как разыщу Эдика, сообщу ему, что вы ждете его звонка, — сказал он и нажал пальцем на рычажок.

Звонок Портулаку тоже не дал результата. Мама Вадика сообщила, что он дома не ночевал; но это и неудивительно: он часто ночует у Бунчукова, а раз вчера у Бунчукова был день рождения, то там Вадика и нужно искать. Хотя, добавила Вадикова мама, он обычно предупреждает, и позавчера, когда тоже оставался у Бунчукова, позвонил, чтобы она не беспокоилась; а что вчера он не позвонил, есть объяснение: выпили, наверное, чересчур, и стало не до мамы. Кстати, продолжила Вадикова мама, вы, Андрей, человек семейный и серьезный, не могли бы вы повлиять на Вадика, ведь ему давно уже пора взяться за ум и жениться, а то, не ровен час, со скуки сопьется...

Каляев догадался промолчать о том, что звонит как раз от Бунчукова, вежливо распрощался и задумался, как быть дальше. Итак, Бунчуков как в воду канул вчерашним вечером; тем же вечером Панургов бросил Муську одну на дороге и тоже пропал; и тогда же Портулак, уйдя от Бунчукова, не пришел домой. Плохое предчувствие посетило Каляева, но он поспешил его отогнать. «Спокойно! — сказал он себе. — Ничего страшного еще не случилось. Эдик сбежал от своей милиционерши огородами и сейчас спит дома. Вадик завернул к каким-нибудь знакомым. А Борька... Может быть, Борька уже в какой-нибудь Инте. Или притомился, провожая гостей, и дрыхнет на лестнице под дверью. Все мы вчера были хороши!»

Мысль насчет сна Бунчукова на лестничной площадке была откровенной чушью, и Каляев это прекрасно понимал, но все-таки с тайной надеждой приоткрыл входную дверь и выглянул на сумрачную лестницу. Верх по ступенькам метнулась кошка, а в остальном, если не считать раздавленных окурков, площадка была девственно чиста.

Каляев закрыл дверь, вызвал на кухню Виташу и туманно проинструктировал его, как поступить, если дадут о себе знать Панургов и Портулак или, паче чаяния, сам хозяин квартиры Бунчуков. В сущности, все инструкции свелись к тому, что покидать бунчуковскую квартиру Виташе не следует, а следует реагировать на телефонные звонки и, в случае если позвонит кто-нибудь из вышеупомянутой троицы, зафиксировать координаты звонившего и, по возможности, связаться с Каляевым. Сам же Каляев направлялся к Панургову: тот дома телефона не имел, но, по счастью, жил неподалеку.

Когда он уже надевал куртку, в коридоре снова появился скомороший дуэт, изображавший на этот раз рабочего и колхозницу. Только вместо серпа и молота Пшердчжковский и Марксэн воздевали к красному колпаку раскрытую книжку «Страсть на склонах Фудзиямы», которую Дик Стаффорд когда-то подарил Бунчукову с глубоко­ мысленной надписью: «Лепи жисть с этой инкунабулы», и в два голоса читали нараспев:

«Аскольд лежал на спине, а Присцилла стояла на коленях, и ее груди нависали над ним, как две спелые кисти черного винограда. Он не выдержал и с величайшим благоговением стал ласкать губами ее сосок так, как перекатывают во рту сладкие ягоды пресытившиеся андалузские виноградари.

— О, любовь моя! — прошептал он, задыхаясь от страсти.

Ее нежная рука провела по воротнику его рубашки, расстегнула пуговицы и скользнула ниже — туда, где вздымался, становясь все более упругим, символ его мужественности.

— О, любовь моя! — повторил он, захлестываемый сладкой волной, и освободился от брюк.

Присцилла, страстная непокорная правнучка африканских рабов, коснулась губами его губ и задрожала всем телом, стремясь как можно скорее соединиться с ним.

...И лишь Фудзияма с ее цветущими сакурами была свидетельницей этой всепоглощающей любви».

Каляев хлопнул дверью так, что затрясся весь дом. Через пять минут он уже звонил в квартиру Панургова — увы, безответно. Потом обследовал через дырочки почтовый ящик и установил, что почту не вынимали. Это еще ни о чем не говорило: Эдик мог забыть о почте вчера и не вспомнить сегодня, но косвенно подтверждало самые отчаянные предположения.

На улице Каляев недолго поразмышлял, куда пойти: домой, опять к Бунчукову или еще куда-то— например, в «Эдем», чтобы расставить все точки в делах с Гришкой Конотоповым. Дом отпал по причине прозаической: прежде чем ехать туда с повинной, надо было перехватить где-нибудь денег; при воспоминании об «Эдеме» и связанном с ним позоре Каляева пробрал холод; следовательно, оставался Бунчуков — Каляев надеялся, что, пока он отсутствовал, прорезался кто-либо из исчезнувших друзей.

Разговор на кухне проступал в памяти смутным пятном; чем больше Каляев думал о нем, тем больше догадки Бунчукова и даже таинственное исчезновение Игоряинова приобретали черты пьяного бреда — не более реального, чем грибной суп с карамелью по рецепту племени чучо. В его сознании воздвигался барьер, мешающий воспринимать происшедшее всерьез. Появлялось ощущение, будто он сочиняет какую-то фантасмагорию и в любой момент может «подемиургничать» (термин, изобретенный Бунчуковым) — то есть выкинуть в мусоропровод какое-то количество страниц и пустить повествование по другой колее.

Как бы то ни было, вскоре Каляев принимал отчет от Виташи. Собственно, весь отчет состоял из одной фразы:

— Звонила какая-то леди с хрустальным голоском, сказала, что хочет донести лично до тебя что-то важное о Вадике, и просила номер твоего домашнего телефона. Я, конечно, не дал. Утверждала, будто она вчера с тобой приходила сюда, но я ее не помню. Просила, чтобы ты ее нашел.