Очень мелкий бес

13

Дождавшись, пока откроется метро, поэт-рубаист Вадик Портулак, усталый и продрогший, забился в угол пустого вагона и мгновенно увидел сон, будто едет на верблюде по безлюдной пустыне и вдали, в горячем мареве, прорисовывается город с минаретами, садами и фонтанами. Он понял, что это мираж, но все равно направил верблюда к городским воротам. Ворота не отдалились и не исчезли, как полагалось бы миражу, и он въехал в них. Хриплый голос, напоминающий голос Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются!» — и ворота захлопнулись. Вслед за этим какие-то люди стащили Вадика с верблюда, взяли его под руки и повели к дворцу с крылечками, мостиками и башенками, протолкнули во внутренний дворик, и снова голос, теперь уж точно Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция— Чугунные Ворота». И ворота, тяжелые чугунные ворота, выкрашенные облупившимся суриком, не замедлили явиться; он прошел их, и Владимир Сергеевич услужливо сообщил: «Осторожно! Двери закрываются!» Перед Вадиком возникла анфилада залов, стены которых покрывали ковры; на одном из ковров он увидел объемное изображение и узнал себя, Панургова, Каляева и Бунчукова, вошел в это изображение и понял, что все они — лишь фигуры на доске, похожей на шахматную, но с большим, прямо-таки гигантским количеством клеток. «Осторожно! Ковер закрывается!» — сказал Владимир Сергеевич. Комнату внутри ковра, где Вадик оказался, тоже украшали ковры; из одного ковра вышел тучный человек в чалме и пригласил его за доску. Вадик сел и понял, что человек в чалме — это Валтасар, а доска и фигуры на ней — принадлежности для игры в Большого Шайтана. «Вам выходить», — сказал Валтасар, поглаживая крашенную хной бороду в затейливых за­витках. «Ходить?» — переспросил Вадик, берясь за фигурку — маленькую собственную копию. «Выходить», — повторил вавилонский царь и потряс его за плечо. Ужас накатил на Вадика, он понял: сейчас произойдет что-то ужасное...

— Вам выходить, — сурово повторил Валтасар. — Конечная станция, молодой человек. Приехали!

Портулак открыл глаза. Над ним стоял служитель метрополитена в фуражке и без бороды. Это была та станция, где через несколько часов предстояло оказаться Мухи­ну. Но, в отличие от Мухина, выходить наружу Портулак не стал и сразу поехал в обратном направлении. Глаза его предательски закрывались, но, опасаясь снова за­ехать к черту на кулички, он усилием воли разлеплял веки. В полудреме ему вспомнился вчерашний разговор на кухне. Правда, лица Бунчукова, Каляева и Панургова были подернуты дымкой, и слова, которые они говорили, звучали словно не по-русски, но, проносясь в сознании метеорами, эти слова оставляли ощущение тревоги. Иногда в поиск их смысла вклинивался пронырливый Владимир Сергеевич с сообщением о закрывающихся дверях. Как бы то ни было, Вадик добрался до дома, пролопотал матери что-то («Доброе утро, мама!» или, может быть, «Осторожно! Двери закрываются!») и, одетый, упал ничком на диван.

Разбудил его телефонный звонок. Мать сняла трубку с параллельного аппарата в коридоре, и по ее разговору Вадик понял, что звонит каляевская жена Ляля. Ситуация была обычная. На следующий день после застолья ревнивая Лялечка обзванивала друзей Каляева, и наводила справки, один ли он приходил, с кем и во сколько ушел. Затем снимался допрос с Каляева, и сравнивались результаты. Вадик, Бунчуков и Панургов врали каждый на свой лад, а Каляев говорил что-то свое и, пойманный на разночтениях, отбывал наказание на домашнем трудовом фронте. По-настоящему понимал Каляева лишь многократно состоявший в браке Бунчуков. Неженатому Порту­лаку семейные страдания Дрюши казались искусственными, и будет натяжкой сказать, что он им глубоко сочувствовал.

И на этот раз разговор матери Вадика и Ляли шел по наезженной колее. Ляля жаловалась на Каляева и подозревала супружескую измену, а мать Вадика, наоборот, Каляева защищала и ставила в пример своему непутевому сыну. Вадик не вникал в слова матери до тех пор, пока она не перешла на него самого.

— А какой он был симпатичный мальчик! — говорила мать. — Мы его одевали в матроску и в галстучек, он с трех лет ел ножом и вилкой и сам повязывал себе на шею салфетку. Такой трогательный был... А теперь?! Ходит ободранный, в грязных рубашках, где и с кем — непонятно. И если с вашим мужем, Лялечка, то это счастье, тогда я спокойна: Андрюша очень порядочный человек, и зря вы его ругаете. А мой-то, мой!.. Хоть бы на работу устроился. А то: «Я — человек свободной профессии! Я — творческий человек!» Разве стихи могут быть профессией? Он эпитафиями на жизнь зарабатывает[9]. Тьфу!.. Да и печатают его мало. Он из-за этого, может быть, еще и расстраивается. Приходит домой злой, выпивший, проблеет что-нибудь и заваливается спать. Хоть бы женщину себе нашел какую-нибудь, я уж не говорю, чтобы он женился, но хоть при ком-то был бы... Лялечка, дорогая, нет ли у вас подружки на примете? Не обязательно красивой и умной, главное, чтобы окрутить его смогла, олуха такого. Пропадет ведь, сопьется...

Вот этого Вадик особенно не любил. Он встал, скинул куртку и туфли и босиком вышел в коридор. Увидев его, мать прервалась на полуслове.

— Ой, Лялечка, у меня молоко на плите стоит, — закричала она, положила трубку и сказала сыну: — Сходи в душ, горе ты мое!Желание бузить по поводу лишних разговоров матери у Вадика вдруг пропало; может быть, на это просто не было сил. Он безропотно зашлепал в ванную и, уже засунув полную тяжелого тумана голову под душ, представил, что было бы, узнай мать об идее Владимира Сергеевича соединить его узами брака с Людочкой. Воображению Вадика явилась зоологическая сценка: мать и Владимир Сергеевич азартно размахивают громадными сачками, а он уворачивается от них, как мотылек. Когда он, едва промокнув волосы, вышел из ванной, на столе уже дымилась тарелка борща.

— Садись, горе луковое. Как нынче принято говорить, оттянись немножко, — сказала мать и, будто нарываясь на скандал, но на самом деле с наилучшими намерениями, добавила: — Подобрал бы тебя кто. Вот посмотри — Ляля. Беспокоится о своем Каляеве, уже второй раз сегодня звонит...

— А что случилось? — с надеждой, что разговор замкнется на Дрюше, спросил Вадик.

— Он был у Бунчукова, а потом куда-то исчез. Утром... —Мать хотела сообщить о звонке Каляева, но мысли ее приняли иное направление: — А ты что, у Бунчукова не был?

— Я был у женщины. И может быть, даже на ней женюсь, если ты не будешь задавать мне вопросы и все своим вмешательством не испортишь, — пошел в атаку Вадик. — Так что Каляев?

— Найдется. — Мать пожала плечами; после сообщения сына судьба Каляева стала интересовать ее значительно меньше.

Вадик тоже больше ничего говорить не стал и доел борщ в полной тишине. Мать кротко шуршала у плиты и бросала на него вопросительные взгляды. Но Вадик не удовлетворил ее любопытства.

— Чаю налей, — сказал он, отодвинув пустую тарелку. — И если есть, с лимоном. Пожалуйста.

С этими словами Вадик ушел к себе и закрыл дверь. Вчера он не придал никакого значения предположениям Бунчукова, хотя, поддерживая игру, и не сказал об этом вслух. С Бунчуковым при обильных возлияниях случалось и не такое. Вспоминалось сказанное Борькой смутно; единственное, что зацепило Вадика, — тема, выбранная для стеба. Бунчуков, при всем своем разгильдяйстве, никогда не шутил над чужим несчастьем. Но сегодня, когда мать упомянула рядовую для каляевской семьи ситуацию, Вадик вспомнил, что это слово — «исчез» — произносилось и в связи с Игоряиновым, Максимовым и Поповым, а кроме того, вспомнил, что сам обещал зайти к тетке Жени Причаликова.

Не откладывая, он позвонил Бунчукову, но того дома не оказалось. Тогда он на­ брал рабочий телефон Игоряинова, и какая-то женщина — Вадик слышал, как она спрашивала у Любимова, что отвечать, — посоветовала ему позвонить Игоряинову домой. Там совсем юный голос (это был глумливый игоряиновский зять) предложил ему обратиться в милицию. Следом был сделан звонок Максимову, и плачущая жена Максимова почти дословно повторила ему то, что вчера говорил Бунчуков.

Вадик положил трубку, поднял глаза и увидел мать, стоящую перед ним со стаканом чая в подстаканнике. До пенсии она работала проводницей на железной дороге и натаскала домой этих подстаканников целый склад — достаточно, чтобы Вадик с его тонким поэтическим мироощущением подстаканники возненавидел. Видимо, сто­яла мать над ним давно.

— Скажи хоть, как ее зовут, — произнесла мать, искательно заглядывая ему в глаза.

— Марина, — злорадно ответил Вадик, зная, что с этим именем у матери связаны неприятные ассоциации, — так звали нынешнюю жену Вадикова папы.

— Морская, значит, — поджала губы мать.

— Да, морская, а также речная, озерная, лиманная, прудовая, канальная и прочая водоемная. Убери ты от меня этот подстаканник! — наконец вспылил он. — И вообще оставь меня в покое!

— А как же чай? — с нарочитой покорностью спросила мать.

— Вылей в унитаз! — отрезал Вадик и набрал телефон Виташи, чтобы еще раз, поподробнее, расспросить его о том, что случилось с Игорем Поповым.

— Ну вот, хотя бы ты нашелся, — сказал Виташа после взаимных приветствий, — а то Каляев вообразил незнамо что. Представляешь, он принял ваш розыгрыш за чистую монету!.. Мало ему было Игоряинова и вашего рассказа про Максимова, так еще и Бунчуков пропал посреди ночи. Спать ложились — он вроде был, а проснулись — ни слуху ни духу. Дрюша переволновался и давай звонить тебе, а после подался к Эдику, но его тоже не застал.

— Кирбятьевой он не звонил?

— Еще как звонил! Та в полном трансе. Эдик сбежал от нее на улице... Что же вы так зло Дрюшу разыграли? А тут еще я про Попова... Дрюша во все поверил на пьяную голову, на нем утром лица не было.

— А про Попова ты ничего не сочинил?

— Это Бунчуков и Каляев сочинять горазды. А я что прочитал в газете, то и изложил. Там заметочка куцая была, строчек тридцать от силы. Поднялся на крышу в зимний сад, вниз не спускался, и больше никто его не видел.

— А где сейчас Каляев, не знаешь?

— Домой пойдет, сказал, грехи перед Лялей замаливать.

— Это когда было?

— В начале десятого утра. А что?

— Да, в общем-то, ничего. Дома его нет, но он мог и завернуть куда-нибудь. Ляля его ищет — и сюда звонила, с матерью моей общалась... Понимаешь, никакого розыгрыша не было. Об Игоряинове мы узнали от самого Каляева, о Попове — от тебя, про Максимова — все тоже правда, я проверил.

— А ты не шутишь? — спросил осторожный Виташа.

— Не до шуток... И что, Бунчуков и Панургов больше не обнаруживались?

— Нет. Мы с Марксэном и этим... у которого пять согласных в фамилии, посидели после Каляева минут сорок и ушли. Дверь я запер, ключ на гвоздике висел, я его забрал. Если Борька без ключа ушел, то пусть дверь не ломает, а разыщет меня...

— Сообщу ему, если пересечемся... А скажи, вы не видели у Бунчукова ничего похожего на засохшую пену?

— Какую пену?.. Вспомнил! — вскрикнул Виташа. — Это у Игоряинова в кабинете была пена?

У Портулака по спине побежали мурашки.

-Да...

— И у Максимова?

— Да, да!

— И ты считаешь, что такое что-нибудь могло быть у Бунчукова?

— Ты что-нибудь заметил?

— Нет, ничего. Хотя и не приглядывался...

— Тогда вот что. У тебя какие планы?

— Вечером в театр собираюсь, а пока никаких.

— Отлично. Я иду к Причаликову — это еще один парень из нашей литературной компании. А ты сиди дома, никуда не выходи и жди моего звонка. Съездим потом к Бунчукову и все осмотрим.

— Ты думаешь, что с Борей что-то могло случиться? — дошло до Виташи.

— Ничего я не думаю. Мне вредно думать... — отвечал Вадик. — Ладно. Ты сиди, а я побежал.

На улице он купил бутылочку «Пепси», залпом выпил ее. День был жаркий, не лучше вчерашнего, и, пока Вадик, срезая путь через проходные дворы, дошел до дома,где жила тетка Причаликова, рубашка промокла насквозь.

Женя Причаликов был, пожалуй, самым талантливым из двенадцати «рогизобовцев» и самым неустроенным. Игоряинов писал добротно, Панургов— лихо, Бунчуков поражал знанием низов жизни, Каляев славился глубоким психологизмом, Максимов слыл юмористом, Капля считался хорошим рассказчиком, Прохоренков хитро закручивал сюжеты, Портулак отличался тонким лиризмом, Буркинаев весьма преуспел по части философской прозы и восточных религий, Верушин знал все и вся и обладал недюжинной фантазией, а Попов своими неожиданными текстами заслужил прозвище «наш Дали». Женя Причаликов умудрялся сочетать и то, и другое, и третье. Но, как часто бывает в таких случаях, именно к нему издатели благоволили меньше всего.

Донимали Причаликова и бытовые трудности: он происходил из глухой провинции, но и там не имел ни кола ни двора, а приехав в столицу, не сумел, подобно Каляеву и Панургову, натурализоваться посредством женитьбы. Он жил по студенческим общежитиям, откуда его регулярно выгоняли, и как запасной вариант изредка использовал двоюродную тетку, к которой сейчас направлялся Портулак. На исходе пере­стройки Причаликов поразил всех сообщением, что женится и уезжает в Израиль. Отъезд его совпал со скандальным уходом «рогизобовцев» из «Прозы», и на «отходной» присутствовали только трое из двенадцати — Портулак, Максимов и Капля. Они не­ мало потешились, наблюдая редкостную пару — горбоносую и сухопарую Свету, в одночасье ставшую Сарой, и Женю с его рязанской внешностью и рязанским же прононсом. Тогда Портулак предположил, что через два-три месяца, максимум через полгода, Причаликов вернет холостой статус и объявится в родных пенатах.

Все, однако, вышло по-другому. Правда, Сара-Света скоро исчезла из жизни Причаликова, но он безотлагательно вступил в новый брак, причем папа его новой жены владел фармацевтической фирмой. К этому времени относилось письмо, полученное Портулаком от Причаликова, где тот писал, что литературные занятия ненадолго вынужден оставить, но это не беда — есть шанс заработать денег и всю оставшуюся жизнь сидеть в башне из слоновой кости, не задумываясь о хлебе насущном. Последние же сведения о Причаликове дошли до Портулака осенью прошлого года, когда он увидел в магазине изданную в Израиле на русском языке причаликовскую книжку со старыми его вещами и навел справки о бывшем товарище. Выяснилось, что Причаликов занял кресло президента фирмы и часто приезжает в Россию, где у фирмы большой коммерческий интерес. Почему он не похвастался книжкой и даже не позвонил, оставалось строить предположения.

Вспоминая все это, Портулак вошел в подъезд и поднялся в лифте на шестой этаж. Не успел он позвонить, как на лестничную площадку выбежала, бросив дверь открытой, коротко стриженная блондинка, в которой Портулак с изумлением узнал Зою Ковальскую.

— Ты не встретил Причаликова?! — выкрикнула Зоя так, будто сталкивалась на этом месте с Вадиком по пять раз на дню.

— А он, что, приехал? — обрадовался Портулак, с опозданием замечая непорядок в Зоиной одежде: незастегнутую, выдающую отсутствие лифчика блузку, скособоченную юбку и тапочки-«вьетнамки» на ногах.

— Приехал, приехал... — отвечала Зоя. —Ты машину у подъезда не заметил — «вольво» цвета мокрого асфальта?

— Вроде была, — неуверенно сказал Вадик, вспоминая, что у подъезда огибал ка­кой-то автомобиль. — Может быть, в квартиру зайдем?

Зоя вошла первая и бросилась на балкон.

— Нет, стоит. А я думала, на машине смылся, — сказала она, вытянула из груды валявшейся на кресле одежды трусики и стала поддевать их под юбку. — Поворотись, ну как тебе не стыдно!

«А то я не видел», — хотел сказать Вадик, но промолчал и отвернулся к стене, у которой на низкой тахте похабно развалилась постель со сбитыми простынями. На полу возле тахты стоял телефонный аппарат.

— Третьего дня иду по улице, и вдруг на тебе — Причаликов дорогу перебегает. Я ему: «Женя, Женя!» Он сделал вид, будто не слышит, и собрался в машину сесть, но от меня не убежишь! Оказывается, у него тетка еще зимой умерла, и он приехал квартиру на себя оформлять. Я вчера хотела его к Бунчукову притащить, но куда там! Ни в какую!.. Слушай, Вадик, мы свои люди?

— Спрашиваешь! — Портулак обернулся и увидел, что Зоя стоит без блузки, но уже в бюстгальтере.

— Тогда сообщаю тебе: происшедшее между мной и Причаликовым было ошибкой. Моей, разумеется. Я же помню, какой он был несчастненький, так и хотелось приласкать его, приголубить. Увидела его и по старой памяти... Нет, ты послушай! Я спрашиваю: «Что пишешь?» — а он молчит и улыбается. Ну, думаю, у мужика сложный момент духовных исканий, хотя, между нами, на творческую личность он сейчас похож мало — сытый такой, вальяжный, и «вольво» ему очень идет. Правда, это не его машина, он ее у здешнего партнера по бизнесу одолжил. Богатенький нынче Причаликов, и друзья у него богатенькие!.. Ты зачем повернулся, я тебе разрешения не да­вала!

— В том, что богатенький, не вижу ничего плохого, — сказал Вадик и снова стал созерцать постель.

— И я не видела бы, если... Выпытывала я у него, Вадюля, выпытывала, что он пишет, а он молчал, молчал и как брякнет: «Я вообще уже забыл, как это делается. Недосуг!» Я думала, шутит. Ан нет! Нынче поутру он все и обосновал. Писатель, дескать, голодным быть должен, у сытого по-настоящему не получится. По себе, говорит, знаю. Как ни старался, не получается. Ну он и прекратил писать. Правда, книжечку издал, не удержался, и как удержаться, когда денег куры не клюют. Так сказать, посмертная книжка писателя Причаликова...

— Типун тебе на язык, — сказал Вадик, которого Зоина болтовня уже начала злить. — Ну, издал и издал.

Если честно, то он завидовал Причаликову, который при желании может взять да издать свою книжку.

— Я ему говорю, — продолжила Зоя, — раз сытость мешает тебе писать, то пере­стань жрать, отдай деньги угнетенным палестинским детям — и вперед! Всего-то делов, если за этим стало! А еще лучше возвращайся в Россию и пиши здесь, тем более что жить теперь тебе есть где. Чего-чего, а в голодные у нас попасть не проблема. «Э, нет! — отвечает. — Я уже отравлен другой жизнью. Да и бизнес не на кого оставить. Тесть помер, жена — дура, ни бельмеса в моей грязи не смыслит». Он какой-то целебной еврейской грязью торгует. Знаешь, есть грязь из Мертвого моря, а это еще из какой-то другой лужи, которую его покойный тесть откупил напрочь, и Женя говорит, что у нас она хорошо идет.

— Значит, Женя от тебя сбежал, — сделал вывод Портулак.

— Нет, это я его от себя отправила! — заявила Зоя.

— Из его квартиры?

— Я его не из квартиры, а в ванную отправила. Думаю, выйдет, и я пойду. А после — прощай, миленький! Мы странно встретились и странно разойдемся, — сильно фальшивя, пропела Зоя. — Как интеллигентные люди, свободные мужчина и женщина, так сказать...

— А он как интеллигентные люди не захотел...

— Не захотел. Понимаешь, я задремала, ночью-то мы не спали почти... — Зоя не­ натурально застеснялась. — В общем, лежу, а его все нет и нет. Пришлось встать и посмотреть, а его поминай как звали, только ванная вся пеной забрызгана, будто розового слона купали... Слушай, в чем же он на улицу вышел? Брюки, рубашка и даже исподнее на кресле лежат.

Портулак распахнул дверь в ванную. Клочья подсыхающей розоватой пены были повсюду; на полочке у зеркала застыл громадный, с голову ребенка пузырь.

— То-то и оно... — Вадик стал звонить Мельникову. — Ты бы, Зойка, блузку надела. Значит, так, Виташа, — сказал он без всякого перехода, — я от Причаликова. Здесь полно пены. Ты понял меня? Вот так-то... Встречаемся через час у подъезда Бунчукова. Ключ не забудь. Пока.

— А что пена? — забеспокоилась Зоя. — Что-нибудь случилось?

— Ничего я не знаю. Мне, Зоя, идти надо. — Вадик отступил к двери.

— Нет, одна я тут не останусь! — Зоя обежала его и встала в проходе; в ложбинке между ее грудей Портулак заметил синяк. — И вообще, ты должен мне все рассказать. Я же вижу, я же понимаю: что-то случилось, и ты знаешь что. Слушай, а если это ты похитил Причаликова?! Из ревности!

Портулаку захотелось завыть. Он попытался прорваться, но от Зои и в самом деле убежать было непросто. Она, как выпустившая когти кошка, повисла на Вадике и, когда он пошел на попятный, заговорила вкрадчиво:

— Не будешь же ты драться со мной, милый Вадюля. Если ты мне не откроешься, я всем буду рассказывать, как ты ворвался к Причаликову, застукал нас в интересных позах и безуспешно пытался меня отбить.

— Мелкий шантаж, никто тебе не поверит, — поморщился Портулак.

— Я тебя все равно не отпущу.

Вадик усмехнулся:

— Черт с тобой! Одевайся, только побыстрее.

— А ты не смоешься, пока я буду застегивать пуговки?

— Не смоюсь, — вздохнул Портулак. — Но договоримся: мы выходим отсюда и разбегаемся. А на все твои вопросы я отвечу завтра.

Пока он это говорил, Зоя с молниеносной скоростью надела блузку и даже успела накинуть жакет.

— Принимается, — сказала она, бросая взгляд в зеркало и беря Портулака под руку. — Но с одним уточнением: пока ты мне все не расскажешь, я от тебя не отстану. Насчет твоих «завтра» я опыт имею.

Портулак пропустил этот намек мимо ушей. Они захлопнули дверь, спустились вниз и прошли мимо «вольво», на багажнике которого маленький мальчик увлеченно что-то выцарапывал ржавым гвоздем.

— Ну, рассказывай, — сказала Зоя, — что ты сотворил с моим Причаликовым и при чем тут пена. Он, конечно, уже не то что раньше, но заметь: не далее как час назад он предлагал мне вселиться в бывшую теткину квартиру и превратиться в полноправную хозяйку. Его короткие наезды не в счет. Точнее, во время этих наездов я, вероятно, и должна была расплачиваться по счетам натурой. Но такова уж тяжелая женская доля. Квартира, как ты понимаешь, — это всегда актуально. Так что ты, воз­ можно, лишил мою жизнь горизонтов и теперь обязан это компенсировать хоть чем-то.

— В общем, так... — Портулак изобразил готовность приступить к рассказу; они уже подходили к станции метро. — В общем, значит...

С этими словами он вырвал руку, юркнул в переулок и побежал между домами.

Несколько секунд его нагоняли возмущенные крики Зои, но потом они растаяли позади. Пробежав метров двести, Вадик остановился и перевел дух. Он подумал, что Зоя попробует поймать его у входа в метро, и потому направился к следующей станции. Это заняло лишних двадцать минут, и к дому Бунчукова Вадик прибыл с опозданием.

Первое, что он увидел, — это сидящие у подъезда Виташа и Зоя.

— Ну, слава Богу! — Виташа вскочил, взволнованно размахивая руками. — Хорошо, Зоя предупредила, что задерживаешься, а то я и о тебе мог подумать невесть что. Значит, Причаликов — еще один...

— Как ты тут оказалась? — уставился Портулак на Зою.

— Ты сам при мне проболтался по телефону, что вы здесь встречаетесь, горе ты мое луковое...

— Ты ей все рассказал? — спросил Вадик, леденея от бешенства, — «луковым го­рем» его частенько называла мать.

— Я? — изумился Виташа. — Да нет: это она рассказала о Причаликове.

— Не траться зря, Вадюля, не ругай его, — посчитала нужным вступить в разговор Зоя. — Тайна сохранена, а голова моя заморочена окончательно. Я, дура, с открытой душой сообщила ему про Женю и про пену упомянула, а он давай перечислять: Игоряинов, Максимов, Попов... И Бунчуков с Причаликовым туда же! Прямо пузыри из сказки получаются — которые смеялись, смеялись и лопнули. Я — соломинка, ты, Вадюля, — лапоть, а Женя — пузырь. Не стыдно так пользоваться моей доверчивостью?

— Ключ не забыл? — спросил Портулак у Виташи, не сочтя нужным отвечать Зое.

— Не забыл.

— Тогда пошли.

Они поднялись наверх, и Виташа открыл дверь. Портулак просунул руку и нащупал выключатель. Красный свет залил коридор. Пока Виташа и Вадик заглядывали в ванную и туалет, Зоя прошла в комнату. Здесь был относительный порядок, если во­обще к квартире Бунчукова применительно это слово. На поверженном шкафу сто­яла одинокая бутылка из-под водки, которой перед уходом опохмелялись певец паранормального Марксэн Ляпунов и литературный критик Эмиль Пшердчжковский.

— Ничего необычного не замечаешь? — спросил Портулак Виташу.

Тот отрицательно покачал головой. Зоя прошла во вторую комнату, они последовали за ней. Постель, в которой проспали ночь Марксэн и Каляев, была не убрана; одеяло валялось на полу, и на пододеяльнике четко выделялся отпечаток рифленой подошвы.

— А помнишь, Вадюля? — сказала Зоя, похлопывая ладонью по кроватной спинке, на которой красовалась прилепленная Борисом наклейка с надписью «Наѵе а пісе ѵау», что соответствует русскому «Счастливого пути!».

Когда их роман был в разгаре, Бунчуков частенько одалживал Портулаку ключи от квартиры. Впрочем, эта кровать помнила Зою не только в сочетании с Портулаком, но и с Каляевым и самим Бунчуковым.

— И здесь все как обычно, — пробормотал Портулак, делая вид, что он, в отличие от Зои и кровати, не помнит ничего. — Пошли на кухню.

На кухне им открылся невообразимый натюрморт из грязных тарелок, объедков и пустых бутылок. Поверх всего этого лежали увядшие цветы и полотенце с потерявшим цвет Микки-Маусом. Приглядевшись, можно было узнать в лежащих на полу за­ сохших серых комках еще два полотенца.

— И здесь все как обычно, — передразнила Портулака Зоя. — Хватит мне лапшу на уши вешать. Давайте результаты вашего разгула ликвидируем, а там, глядишь, и Бунчуков подойдет. Послушаем, что он станет говорить, не зная, как вы тут мне ара­па заправляли. А что это полотенца у него в таком виде?

— Пойдем в комнату, Виташа, — сказал Портулак, принципиально игнорируя Зою.

— И не вздумай убегать. Догоню и ноги твои длинные выдерну. Ясно?

С этими словами Зоя приступила к разборке завалов на столе. А Портулак завел Виташу в комнату, плотно притворил дверь и спросил:

— Ну и что же мы будем делать?