Очень мелкий бес

7

Было начало десятого, а Олег Мартынович Любимов вопреки традиции уже сидел на работе. Справа от него, ближе к краю стола, лежала корректура книги «Фруктовая диета», составленной из его старых журнальных статей (в «Бытовой химии» Олег Мартынович вел «Кулинарный уголок» и слыл знатоком полезных свойств фруктов и овощей), а прямо перед ним покоилась, похожая на булыжник, которыми мостят главные площади областных городов, рукопись романа «Титановый лев», творение популярного автора Сергея Тарабакина. «Книжный вестник» рекомендовал Тарабакина как «основателя жанра русского героико-эротического боевика», а «Литературная витрина» называла «мастером фэнтезийной эротики». Любимов пятый раз перечитывал первый абзац «Титанового льва»: «Окно башни было столь узко, что даже излишне стройная фигура Б»Эггрза загораживала его целиком, но все ж пущенная снизу стрела попала в него и вонзилась Б’Эггрзу в плечо». Мысли директора «Прозы» были далеки от крутого повествования Тарабакина.

Почти сутки минули после странного исчезновения Игоряинова, а рационально­го истолкования случившегося до сих пор не было. Вчера вечером, так ничего и не добившись от своих сотрудников, Любимов сам обзвонил все больницы, куда, по его разумению, мог поступить больной Игоряинов Виктор Васильевич, но ничего путно­го не узнал. Тогда он заскочил к Вятичу и вместе с ним поехал к Игоряинову домой. Уже оттуда они позвонили Верховскому, и тот сказал, что информацию, переданную Марине Кузьминичне, почерпнул из сообщения Людочки. Вятич вспомнил, что присутствовал при этом событии. Людочка же, как помнил Любимов, ссылалась на Марину Кузьминичну. Круг замкнулся. Любимов в ярости позвонил Людочке, но она пребывала на дне рождения у Бунчукова.

Таким образом, версия с психушкой не получила достаточного подтверждения и отпала. Могло оказаться, что поднятый шум вообще не стоит выеденного яйца. Вятич, потомившись с полчаса под всхлипывания игоряиновской жены, вызвал Любимова на кухню якобы покурить и зашептал ему на ухо:

— У бабы он какой-нибудь. Точно, Олег, тебе говорю. Как найдется, так мы же с тобой и окажемся по уши в дерьме.

С каждой минутой это предположение все крепче овладевало его умом. Поэтому интервалы между перекурами становились все короче, а монологи Вятича все убедительнее.

— Да что он, не мужик, что ли? — говорил Вятич, раскуривая трубку и ненароком пуская дым в лицо некурящему Любимову. — Ты погляди на эту мымру рыдающую, от такой и пенек налево пойдет. — Он указал трубкой в сторону комнаты, откуда неслись скорбные звуки. — А что, если наш Виктор Васильевич не впервые откалывает такой фортель и для нее мы ничего нового не сообщили? Может быть, она и сморкается специально: не желает выносить сор из избы и актерствует — строит, так сказать, хорошую мину при дрянной игре. Ведь может так статься, что мы нарушили установившийся в этом доме баланс сил и тем самым расстроили Вите семейную жизнь. Представь себе, Олежек, что он с минуты на минуту явится довольный такой, удовлетворенный физически и морально, а мы сидим, как два дебила, и отпеваем его. Недурна картинка? Прямо-таки «Не ждали» Ильи Ефимовича Репина...

Любимов и сам уже понемногу склонялся к мнению своего многолетнего соавтора. Хотя, надо признать, ни аргументы Вятича, ни то, как исчез Игоряинов, никоим образом не вязалось с известными Олегу Мартыновичу качествами президента «Прозы».

— Ну, ладно, — сказал он. — Допустим, Виктор рано утром появился на работе, а потом незаметно для Люды куда-то ушел. Раз он ушел именно так — не предупредив и, возможно, даже специально оставив видимость своего присутствия в кабинете, — значит, имел на то основания. Может быть, у него была какая-то встреча, и он не хотел, чтобы о ней знали?

— Здесь баба замешана. Я, когда с бабой дело связано, за версту чую. Чтобы жену за нос поводить, такое молниеносное посещение издательства в самый раз. Вени, види, вици — алиби обеспечено, и мчись по амурным делам! Если жена позвонит, любой скажет, что он на работе — только вышел на минутку!

— Может быть, ты и прав, — согласился Любимов.

— Надо думать, как нам из этого положения выходить, — с энтузиазмом продол­жил Вятич. — Было бы правильно, если бы ты сейчас пошел к ней, к этой... красавице, — он опять ткнул трубкой в сторону комнаты, — и сказал, что все обстоит вовсе не так паршиво.

— Лучше будет, если это сделаешь ты, тем более что идея принадлежит тебе, — сказал Любимов.

— Ну вот, ты кашу заварил, а как расхлебывать, так я...

Спор их прервал телефонный звонок Бунчукова. Любимов порывисто схватил трубку стоящего на холодильнике телефона.

— Алло, алло! — закричал он громко.

— Сделайте одолжение, попросите, пожалуйста, Виктора Васильевича, — вежливо сказали в трубке.

— Его нет, — крикнул Любимов.

— А не скажете ли, когда он будет? Мы договаривались о встрече...

— Когда договаривались? Когда вы разговаривали с Игоряиновым?

— А что такое?

— Виктор Васильевич исчез, и нигде его не могут найти.

— Ага, — удовлетворенно, как показалось Любимову, сказали в трубке.

— Скажите, кто вы! — напористо потребовал он.

— Никто, — ответили в трубке, — и звать меня Никак. — И раздались гудки.

Олег Мартынович вернул трубку на рычаг. Голос показался ему отдаленно знакомым.

— Миша, ты был неправ, — сказал он Вятичу после того, как передал содержание телефонного разговора. — Этот звонок подтверждает, что тут не все чисто, — и переменил интонацию, увидев, что из комнаты вышла жена Игоряинова: — Мы ведем поиски, и уже есть кое-какие результаты. Вот, — он кивнул на телефон, — нашли человека, с которым Виктор Васильевич договаривался о встрече. Будем ждать.

Ждали долго, за полночь. Любимов мерил шагами коридор, а Вятич, найдя в книжном шкафу томик Мандельштама, обосновался на кухне. Когда Любимов возникал в проеме двери, он читал ему какие-нибудь строки, вроде:

И говорил примерно следующее:

— Вот она, главная наша беда, вот она! Взорваны мосты между эпохами, всюду теперь срам и запустение, а на месте прежних красот сплошные черные дыры. И человек, подобно лошади на арене, как будто бы и вперед бежит, а на самом деле — по кругу! Когда же он делает попытку из этого круга вырваться, — Вятич приглушал голос, чтобы не было слышно в комнате, — и заводит хорошую бабу, то появляются сволочи вроде нас и закладывают его со всеми потрохами. Между прочим, у меня кот ужином не кормлен.

— А откуда ты знаешь, что хорошую? — устало спрашивал Любимов.

— Была бы плохая, он давно бы уже пришел домой, — отвечал Вятич и снова погружался в мир великого поэта.

В час ночи прибыла юная дочка Игоряинова со своим не менее юным мужем и развила бурную деятельность. Из недр шифоньера в спальне, из-под дамского белья, извлекли ридикюль с документами и семейными ценностями, которые были подвергнуты переучету. Ценности — горсточка царских червонцев в платочке, три золотых цепочки, два обручальных кольца, запонки с крошками-бриллиантиками, гранатовый гарнитур, платиновые серьги с кораллами и старинная табакерка с рубином, подо­зрительно большим, чтобы быть настоящим, — все оказалось в сохранности. Жена Игоряинова несколько раз перебрала документы и наконец сказала тихо:

— Сберкнижки нет...

— Ты внимательно посмотрела? — напустилась на нее дочь.

— Вот здесь она лежала, между свидетельством о браке и моим дипломом...

— Так!.. — произнесла дочь трагическим тоном.

— Надо смываться, — шепнул Вятич Любимову и боком, помаленьку стал сокращать расстояние до двери.

Юный муж вдруг дико захохотал. Любимов отшатнулся от него, но, к сожалению, в противоположную от выхода сторону и тем сорвал планомерное отступление.

— Значит, он свидетельство о браке оставил, а... сберкнижку забрал?— сотрясаясь от смеха, выдавил юный муж.

— Надо звонить в милицию, — распорядилась дочь. — Нет!.. Или не звонить, а поехать и написать заявление. Они обязаны искать. В конце концов, он не кто-ни­ будь, а президент лучшего в стране издательства! Вы на машине?

«Бедный Витя...» — подумал Вятич, но вслух произнести это не рискнул.

Через полчаса все пятеро были в отделении милиции. Затем Любимов развез всех по домам и к себе попал в начале пятого утра. Чтобы не будить спящую супругу, он прилег в гостиной на диване и, проведя в тяжелой полудреме часа три, поднялся крайне раздраженным. Съел свой обычный завтрак, состоящий из овсянки и кусочка голландского сыра, выпил чашечку кофе со сливками и отправился на работу. Первое, что он сделал, войдя к себе в кабинет, — это позвонил домой Игоряинову, почти не сомневаясь, что трубку возьмет сам президент «Прозы», но ответила его мымра жена. Ничего утешительного о судьбе мужа она сообщить не могла.

— Хороши в саду у нас цветочки, — сказал Любимов в пространство и склонился над рукописью Сергея Тарабакина.

Отсутствие Игоряинова нынче поутру, как ни странно, устраивало Олега Мартыновича. Рукопись мастера героико-эротического жанра возникла на его столе не случайно, но без согласования с президентом «Прозы». Более того, сегодня в кабинете Любимова должен был появиться и сам автор этой рукописи.

На контакт с Тарабакиным директор издательства пошел скрепя сердце. Худо- бедно, но в кругах читательских «Проза» имела имидж издательства рафинированного и всем даже, случалось, издавала поэтов-авангардистов, например, известного Дмитрия Моноклева. Жаль только, что утонченность издательского вкуса приносила совсем мало денег, и Любимов, в отличие от привыкшего витать в облаках Игоряинова, предчувствовал в недалеком будущем угрозу финансового краха. Необходимо было что-то предпринимать, и он не нашел ничего иного, как вступить в переговоры с Тарабакиным и кое-какими другими авторами, раскрученными издательствами-конкурентами. Игоряинова он намеревался поставить перед фактом. Что же до Тарабакина, то Любимов намеревался заняться его рукописью лично и уговорить автора сгладить те места, которые могли бросить тень на репутацию «Прозы».

С таким настроем он оттолкнул от себя воспоминания о событиях прошедших суток и приступил к чтению героико-эротических приключений.

Если бы Иван Мухин хотя бы слегка представлял ночь, которую ему предстоит провести у Людочки, он наверняка предпочел бы отправиться домой, пусть даже и потратившись на частника. Но Мухин, несмотря на свои сорок с хвостиком лет, был наивен и неизменно надеялся на лучшее. Конечно, он не ожидал, что Людочка упадет ему в объятия при отце и так некстати подвернувшемся Портулаке, но рассчитывал на нормальный ночлег. Утром ему предстояло доставить образцы чая клиенту; клиент этот был хитер, мог объегорить, и потому следовало иметь ясную голову.

Увы! Когда портвейн, принесенный Бородавиным, был выпит и Мухин, зевая так, что становились видны все тридцать два его великолепных зуба, уже собирался по­ проситься на боковую, — тогда с Владимиром Сергеевичем случился приступ бурной деятельности. Причин тому существовало, по меньшей мере, три. Во-первых, любивший пообщаться Владимир Сергеевич получил редкий шанс выговориться перед новыми людьми. Во-вторых, он недопил портвейна и надеялся раскатать Бородавина еще на бутылку. А третьей, самой главной причиной, заставившей Владимира Сергеевича забыть о сне, был интерес, который он ощутил к гостям Людочки.

У Мухина, вероятно, имелись деньги. Это в глазах Владимира Сергеевича было одновременно и достоинством, и недостатком, потому что бизнесменов он равным образом уважал и презирал. Уважал за богатство, а презирал потому, что — по его непреклонному убеждению, подкрепленному соответствующими цитатами, — настоящая духовность с большими деньгами несовместна. Портулак же, наоборот, впечатления богатого человека не производил, но был ближе к понятию Владимира Сергеевича о духовности. Сам не чуждый пиитических досугов, Владимир Сергеевич воспринимал каждого сочинителя с ревностью и, когда Людочка представила Портулака как поэта, просто не мог не обратить на него жало своего критического ума. Но когда запал иссяк, а особенно после распития бородавинского портвейна, столь ловко организованного поэтом, Владимир Сергеевич заметно подобрел и возвратил Вадиму ранг потенциального жениха.

Произошла и еще одна вещь, всегда происходившая с Владимиром Сергеевичем после употребления горячительного. Внешне он не менялся и даже говорил вполне связно, однако мысли его путались, и частенько в голове его приготовлялся такой винегрет, что он и сам не понимал, откуда что берется. В таком состоянии Владимира Сергеевича посещали самые выдающиеся идеи. Сейчас он подумал, как славно было бы поселиться всем вместе — Мухину, Портулаку и ему с Людочкой. Мухин будет продавать чай и зарабатывать на жизнь, Портулак писать стихи, Людочка ходить на работу, а он, Владимир Сергеевич, всем давать советы, а в свободные от этого занятия минуты — изобретать, изобретать, изобретать...

Кстати, об изобретениях. Возжаждав произвести на женихов — да и не женихов уже, а товарищей по общему быту и творчеству — неизгладимое впечатление, Владимир Сергеевич надумал показать, что он тоже не лыком шит, и повел всю компанию к себе в комнату. Сначала была продемонстрирована стоящая на кирпичах кабина цельнодеревянного автомобиля, вся в дырках от сучков, но зато с вкраплениями красного дерева, оставшегося от реставрационных работ; под кирпичи был подложен то­пор — видимо, для лучшей устойчивости.

Результаты реставрационных работ тоже были предъявлены, для чего все переместились в Людочкину комнату. Здесь стояла тяжелая купеческая мебель, разбавленная парой игривых козеток в стиле рококо, и книжный шкаф с косыми полками, левая сторона которого была изрядно выше правой. Когда-то Владимир Сергеевич ку­пил по дешевке в комиссионном магазине два разновеликих разбитых шкафа и в ходе реставрации соединил их в одно неимоверное сооружение. Левая половина гибрида была красного дерева; именно ее детали украсили деревянный автомобиль. Сбоку на шкаф кнопкой была прикреплена вырезанная из журнала бумажная иконка с изображением девы Марии.

— Ваш папа — знатный краснодеревец, — сказал Портулак Людочке, но она никак не успела отреагировать на его замечание, потому что Владимир Сергеевич опять повлек гостей в свою комнату.

Он шел впереди, гордо выпрямив спину, пленившую скульптора Кербеля, и тащил под руку Бородавина. За ними следовали Портулак и Людочка. Последним, вяло перебирая руками по стене, двигался Мухин.

— Была у меня мечта, — сказал Владимир Сергеевич, расположив слушателей полукругом, — построить дачку по собственному проекту. Чтобы дом был, как башня, этажей этак в двенадцать, и на каждом этаже одна комната с откидной мебелью на крючках, как на морских судах. Вокруг башни я намеревался вырыть ров, наполнить его водой и разводить нутрий. Из ихнего меха, между прочим, можно шить шубы, а мясо ихнее полезно в высшей степени. Летом в этом рве плескались бы внучата... — Тут глаза Владимира Сергеевича разбежались в стороны, потому что одним он посмотрел на ухмыляющегося Портулака, а другим обвел квелого Мухина. — Но еще не вечер! И есть еще порох в моих пороховницах, — оптимистично продолжил он. — Вокруг дачки мы насадим ореховых деревьев — и фундук, и арахис, и миндаль, и грецкие. На эту оказию я изобрел незаменимый автомат. Вот!

Владимир Сергеевич нырнул под кровать и выволок оттуда нечто позвякивающее, состоящее из многочисленных шестеренок, велосипедной цепи и подвешенной к ней на шпагате килограммовой гири. Потом порылся в хламе на полу, нашел ручку от мясорубки и приладил сбоку своего агрегата.

— Итак, берем орех, — сказал он, огляделся в поисках ореха, но, не найдя, издал утробный звук и лихо сдернул с руки часы. — Отводим ручку... — Он сделал ручкой пол-оборота, отчего шестеренки пришли в движение, потащили цепь, а та, в свою очередь, приподняла над полом гирю. — Затем кладем орех туда, где стояла гирька, и резко возвращаем ручку в прежнее положение!

Трах-бах-тарарах! Шестеренки отработали обратно, судорожно дернулась цепь, и гиря упала на часы.

— Что и требовалось доказать! — удовлетворенно сказал Владимир Сергеевич, поднося разбитый циферблат к глазам свидетелей опыта.

— А нет ли у вас точно такого аппарата, но для открывания бутылок? — полюбопытствовал Портулак.

— Точно такого? — загорелся идеей Владимир Сергеевич. — Я понял ваш замысел: вы предлагаете совместить в одном автомате две функции! Богатая мысль!

— Надо отпраздновать рождение мысли, — сказал Портулак блаженно улыбающемуся Бородавину. — Как вас зовут?

— Сила Игнатович, — отвечал Бородавин.

— Это неспроста! От вас, Сила Игнатович, так и веет силой и... и... — Портулак обнял ветерана за плечо. — Сходите, пожалуйста, Сила Игнатович за портвейном.

«Здорово!» — подумал Владимир Сергеевич. Его приязнь к Вадику росла как на дрожжах. Он был поэт и облик — от длинных ног до косички, болтающейся на затылке, — имел поэтический, но в то же время обнаруживал и несомненную практическую жилку. Так, сам того не зная, Портулак в качестве потенциального жениха опередил Мухина на полголовы.

Пока Бородавин ходил за портвейном, они с Владимиром Сергеевичем обсудили плюсы и минусы совмещения двух функций в одном агрегате, потом очень быстро опустошили принесенную бутылку, причем Бородавину налить позабыли, но зачем-то уговорили выпить целый стакан безучастного ко всему Мухина. Когда невысокий Бородавин, томительно выглядывавший из-под руки Портулака, но робевший напомнить о себе, понял, что его обошли, и слабо запротестовал, поэт в желании восстановить справедливость послал его за новой бутылкой. На этот раз портвейн разделили по-честному на четверых, что и проконтролировал Владимир Сергеевич, проведя кривым ногтем по каждому стакану.

Ночь между тем подходила к пределу, за которым темень, покрывающая мир, уже именуется ранним утром. Людочка, всегда стесняющаяся пьянства отца, вздыхала, свернувшись калачиком в углу кухонного диванчика; Бородавин и Мухин куда-то запропастились — никто не заметил когда; а Владимир Сергеевич и Вадик вели разговор о научно-технической революции и ее влиянии на духовные устремления человечества, в том числе и на такой тонкий предмет, как поэзия.

— Это враки, что поэтическую гармонию не проверить алгеброй. Вредные враки! — энергично вещал Владимир Сергеевич. — Импотент от лирики, конечно, может утверждать, дабы скрыть свою поэтическую немощь, что в поэзии все относительно и истинного критерия не существует. Но нет, господа! Нет и еще раз нет! Настоящая поэзия всегда конкретна и, главное, полезна человеку. А насчет врак про относительность, то я, должен заметить тебе, Вадим, любую относительность отвергаю, и тео­рию относительности в том числе. Теория относительности, я скажу тебе, — это фиговый листок научного прогресса, и физики в частности. Приподними этот лис­ток, а под ним — пшик. Относительное — это пшик! Вот так-то!

— Да! — сказал Портулак.

— Поэтому я и хочу послушать твои стихи и высказать свое суждение над ними, — заявил Владимир Сергеевич. — Имею право, коли ты в мою семью вошел.

— А я вошел? — спросил Портулак после долгого раздумья.

— Вошел.

— Да!

— Тогда читай.

— Что?

— Стихи.

— Чьи?

— Свои.

Вадик снова уронил голову и отключился.

— Ну, читай! — не выдержал Владимир Сергеевич.

- Да!

— Стихи читай.

Портулак поднял глаза и произнес без выражения:

— Буря мглою небо кроет...

— Э, нет! Это Пушкин, — прервал его Владимир Сергеевич. — Ты свои читай. Я о твоих стихах суждение хочу иметь.

— Не возражаю, имей, — тоже перешел на «ты* Портулак. — Вчера, к примеру, я написал рубаи. Весной в моем творчестве сильны восточные мотивы.

— Интерес к Востоку — традиционный для поэзии интерес, — высокопарно заметил Владимир Сергеевич. — Киплинг, например...

— Да, и Киплинг тоже. У нас с Киплингом... много общего, — согласился Порту­лак, роняя голову.

— А можете вы почитать свои стихи, которые не как рубаи и Киплинг, а как... ну как русская поэзия? — напомнила о себе Людочка.

— Могу, — сказал Портулак. — Хотите из раннего меня?

Владимир Сергеевич махнул рукой: дескать, валяй. Портулак принял позу, иллюстрирующую строки известной песни «Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня», и произнес с подвыванием:

С последним произнесенным словом Портулак перестал смотреть искоса, глубоко вздохнул и застыл без движения.

— Упадничество, — уверенно начал Владимир Сергеевич и замолчал, потеряв мысль. — Упадничество... — повторил он, зачем-то разводя руками.

— Папа, ты не прав, — возразила Людочка, пораженная стихами, которые, как она решила, были обращены к ней; более того — про себя она предположила, что Портулак прямо сейчас сочинил эти стихи, и тут же поверила, что именно так оно и есть.

— Упадничество и безобразие! — отрезал Владимир Сергеевич. — Я таких стихов не понимаю и не принимаю. Я их отвергаю!

— Ну как же, папа! В них такая глубина... И с Библией связано — там, где про ребро...

— Вот, вот! — воздел Владимир Сергеевич руку к давно нечищеному — тоже антикварному — медному абажуру, похожему на тазик для бритья, которым Дон Кихот пользовался как головным убором. — В том-то все и дело! Библия! Что — Библия?! Заморочили народу голову. Религия России есть язычество, и бог России есть Перун. Вот кому поклоняться надо, а вы мне — Библия, Библия! И вообще — Бога нет!

— Бог есть! — сказала Людочка, которая, хотя и была некрещеной, порой заходила по дороге с работы в церковь и ставила свечку во исполнение каких-то своих желаний. — Бог есть! Вадим, ну скажите же вы ему, что Бог есть!

— Да! — сказал Вадим.

— Ха, ха, ха! — изобразил подобие смеха Владимир Сергеевич, переполнившийся воинствующим безбожием. — Нету никакого Бога, нетути! И быть не может, потому что это место в наших пенатах уже занято. В России был, есть и будет Перун, и он себя еще покажет! — Он говорил о Перуне так, словно тот был не языческим богом, а недавним большим начальником, временно ушедшим в тень, но сохранившим способность нажимать на тайные пружины власти. — А ваш Бог, которого гвоздями при­били, нашему Перуну — не чета!

— Папа! — вскрикнула Людочка, вдруг ощутив себя истово верующей христиан­кой. — Нельзя оскорблять религиозные чувства!..

— Оскорблять нельзя, — сказал Портулак, посмотрел искоса и уперся лбом в столешницу.

— Возразите ему, Вадим, возразите! — потребовала Людочка.

— Не буду... возражать, но... оскорблять нельзя...

— Дочь! — внезапно вскричал Владимир Сергеевич. — Как ты, плоть от плоти моей, можешь... против отца своего. Ты... — обдумывая, что бы такое сказать, он напыжился и выкрикнул: — Ты — дура!

— Я... я? — Людочка соскочила с дивана и встала перед отцом, прижав кулачки к груди. — Я — дура?

— Да, ты — дура, — с сознанием исполненного отцовского долга сказал Владимир Сергеевич и обвел глазами кухню так, будто где-то, между шкафом и холодильником или за батареей парового отопления, прятались зрители, на которых и была рас­ считана сцена, посвященная воспитанию дочери.

Людочка собралась что-то ответить, но тут из ее глаз брызнули слезы: хрупкая девичья психика была изрядно потрепана творившейся вокруг фантасмагорией. Владимир Сергеевич очень удивился такой реакции (ибо безболезненно для домашнего климата величал дочь дурой постоянно) и добавил ласково, как ему показалось, смешное и примиряющее, но в данной ситуации совсем уж лишнее:

— В младенчестве, дочура, ты упала с подоконника и ударилась головой.

Людочка зарыдала и бросилась вон из кухни. Шум, произведенный ею, вывел поэта-рубаиста из забытья.

— А Перун, — сказал он, — тоже слабак. Идол-то его разрушили. Или есть другое мнение?

Владимир Сергеевич, подавленный непредвиденным поворотом событий, промолчал.

— Значит, другого мнения нет, — подвел итог Портулак. — Мы оба, выходит, по­ страдавшие: вы пострадали в лице Перуна, а я... Ну, о себе говорить нескромно. Надо бы горе залить, а? Как считаешь, Владимир Сергеевич?

— Нечем, — печально сказал Протопопов.

— А у этого... мемуариста? Если спит — разбудим...

— У него есть, конечно... — Лицо Владимира Сергеевича озарилось идеей. — Не надо будить! У нас с ним балконы смежные, а у тебя руки длинные. Он все на балконе хранит, в ящике. Перегнешься, а я тебя за ноги подержу!

Они отправились в комнату Протопопова, преодолели завалы всяческой рухляди, преграждавшей дорогу к балконной двери. Владимир Сергеевич с натугой отодвинул ржавый шпингалет, но прежде, чем выйти на балкон, взял Портулака под локоть и сказал проникновенно:

— Если у тебя с Людмилой серьезно, то препятствий я чинить не буду. Чувствую, с тобой уживемся.

— Нет сомнений, — ответил Портулак, трезвея от открывающейся перспективы. Он заглянул за перегородку между балконами и увидел картонный ящик с бутылка­ми. — Не надо меня держать за ноги. Не дотянусь, — прошептал он. — Лучше я пере­лезу туда, передам бутылки, а потом обратно.

— Я буду тебя страховать, — заверил Владимир Сергеевич.

Вероятно, боги, христианский и языческий, были в эту ночь настроены к пьянству благосклонно, потому что Портулак, на мгновение зависнув над двенадцатиэтажной пропастью, без хлопот обогнул перегородку и переправился на балкон Бородавина. В тот момент, когда он взялся за бутылки, на протопоповской стороне что-то рухнуло и послышался Людочкин голос. Вадик инстинктивно затаился и прислушался.

Разговор между отцом и дочерью доносился до него обрывками, но кое-что он понял. Людочка, срываясь на плач, упрашивала Протопопова не пить, а тот давал ей клятвенные обещания и, уходя от неприятной темы, сворачивал на Портулака и саму Людочку, благословлял их грядущий брак и вообще нес страшную чепуху. Идея соединиться с Владимиром Сергеевичем в одну семью почему-то Вадика не прельщала. Путь назад был отрезан. Он попробовал балконную дверь, обнаружил, что она не заперта, и проскользнул в бородавинскую квартиру.

На диване, в неверном освещении едва-едва брезжащего утра спал, похрапывая, Мухин. Портулак на цыпочках пересек комнату, но замешкался у входной двери и, когда замок уже стал поддаваться, увидел появившегося из кухни Силу Игнатовича Бородавина. Тонкая полоска света падала под ноги Бородавину, и поэту почудилось, будто хозяин квартиры парит над полом. Не желая вступать в объяснения, Портулак выбежал на лестницу и помчался вниз, перепрыгивая через ступеньки.

Это была самая длинная ночь в жизни Людочки. Хамское поведение отца не было для нее в диковинку, но никогда еще Владимир Сергеевич не позволял себе такое в присутствии молодого человека. Протопопов и сам понял, что перегнул палку; по­ этому, когда дочь, выплакав первые слезы, пришла выяснять отношения, он суетливо покаялся и, к сожалению, опять перестарался: дал слово навсегда забыть о спиртном.

— А где Вадим? — спросила Людочка, окончательно перехватывая инициативу.

— Где-то здесь был, — воровато озираясь, сказал Владимир Сергеевич. Портулак вот-вот мог возникнуть в комнате или, того хуже, позвать его для передачи бутылок. — На балкон... покурить вышел... У нас разговор конфиденциальный. Ты подожди на кухне, мы договорим и к тебе придем. Чай пить...

Но Протопопов недооценил дочь. Она первой успела пробраться к балкону, в то время как ему пришлось перешагивать через старинный ведерный самовар, прежде работавший на углях, а теперь уже второй год переделываемый в электрический. Людочка открыла дверь и сказала, выглянув наружу:

— Вадим, мы вас... Ой! — вскрикнула она, поворачиваясь к Владимиру Сергеевичу. — Его здесь нет!

В другую минуту Протопопов, возможно, что-нибудь и придумал, но, застигнутый на месте преступления, он не нашел ничего лучшего, как тупо стоять на своем.

— Только что был, — сказал он. — Покурю, говорит, пойду на воздухе. Он как вышел на балкон, так ты в комнату и зашла...

Как раз в этот миг они бы могли услышать доносящийся с лестницы топот убегающего Портулака. Но вместо того, чтобы обратиться в слух, Людочка перегнулась через перила и обратилась в зрение. Ей показалось, что внизу лежит нечто, напоминающее человека, и даже точно — человек.

— Папа... папа... — прошептала Людочка белыми от ужаса губами, показывая пальцем куда-то в пол. — Папа... он там... упал...

Она медленно вошла в комнату, присела на табурет, верх которого Протопопов в период увлечения живописью использовал как палитру, сейчас, правда, совершенно высохшую, — но в следующее мгновение подскочила и, в чем была, выбежала на лестницу, нажала кнопку лифта, но дожидаться грохочущей колымаги не стала и сломя голову полетела вниз. Владимир Сергеевич последовал за ней. Если бы оба не были столь стремительны, то, несомненно, заметили бы приоткрытую дверь соседней квартиры и блестевший в образовавшейся щели внимательный глаз Силы Игнатовича.

Фигура, которую Людочка узрела сверху, на поверку явилась игрой теней. На всякий случай Владимир Сергеевич сделал круг по площадке перед домом, но ничего особенного не углядел.

Наверх поднимались молча. Владимир Сергеевич жуликовато улыбался: он не сомневался, что Портулак отсиделся на балконе у Бородавина и встретит их в квартире. Пробежавшись по лестнице, он почему-то перестал опасаться Людочкиной негативной реакции на появление портвейна. Да и то: должна же она понимать, что ему следует снять стресс.

Но Портулака в квартире не оказалось. Посидев еще немного и не сказав друг другу и десятка слов, отец и дочь разошлись по комнатам. К тому времени у каждого сформировалась своя версия происшедшего. Владимир Сергеевич полагал, что Портулак слышал их разговор и удалился, дабы не ставить его в неудобное положение; это увеличило симпатию будущего тестя к будущему зятю. Людочкина версия поначалу была куда менее ясной. Она сразу провела параллель между пропажей Вадика и инцидентом, который случился накануне в издательстве, но лишь после нескольких часов сна, очнувшись, как от удара, сообразила, что только два человека — она сама и Каляев — так или иначе имеют отношение к обоим происшествиям.

Да, разгадка далась Людочке во сне, подобно тому как Менделееву приснилась таблица химических элементов. Людочке открылось, что Каляев воздействовал на Портулака, так же как и на Игоряинова, а Людочка послужила — тут ей пришло в голову удачное научное слово — ретранслятором его черных мыслей. Почему Каляев поступил так с Игоряиновым, девушку интересовало мало, а с Портулаком и вовсе вопросов не возникло — Каляев отомстил поэту за то, что тот увел Людочку. Что же до Мухина, то бедная ее головка уже забыла о его существовании.

Людочка встала и зашлепала босыми ногами к телефону. Она дала себе клятву разыскать Каляева и поговорить с ним начистоту. Телефона Каляева она не знала, но догадалась позвонить своей подружке, работавшей секретарем в журнале, в котором публиковался Бунчуков. Та перезвонила еще кому-то, и через полчаса номер бунчуковского телефона оказался в распоряжении Людочки. После этого Людочка позвонила Бунчукову и поговорила с Виташей, быстро оделась, нанесла на лицо боевую раскраску и поспешила на работу. Она опаздывала, но не слишком переживала. Игоряинов, из-за которого приходилось вставать ни свет ни заря, нынче был далеко, где- то в промежутке между калимагнезией и калиной, омываемом разными морями и проливами...