Очень мелкий бес

12

Мухин сидел, отодвинувшись на самый край скамьи, и, не мигая, смотрел прямо перед собой. Его знобило, он по-прежнему ощущал всевозможные запахи и слышал то, чего, в принципе, не должен был слышать, — например, как за стенкой в другом конце коридора переговариваются милиционеры, но острота восприятия уже притупилась; даже когда бомж почесывался и распахивал некое подобие одежды, распространяя амбре, которое смешивалось с запахом хлорки, Мухин лишь прикрывал нос ладонью. Его мысли были подобны шустрым хвостатым мышам, бегающим в за­путанном лабиринте подполья, и он, как ни старался, не мог уследить за их броуновскими перемещениями. Он чувствовал себя глубоко обиженным, но суть своей обиды был не в состоянии высказать. И оттого обида становилась еще значительней и горше.

— Слышь, братан! — Бомж тронул Мухина за руку, отчего тот вздрогнул, как от укола. — Нервный какой! — удивился бомж. — Скажи мне, братан, там, на воле, чего сейчас — снег, дождь или, может быть, жара, как в Иокогаме?

Мухин дико взглянул на него, встал и отошел к стене.

— А в Иокогаме, должно быть, классно, — продолжил бомж и разом переменил тему. — Ишь, трясет тебя как. Но ничего, привыкнешь. Каждая баба девкой была, по первому разу многих трясет. Я тоже когда-то дергался. Вот ты человек грамотный, а знаешь ли ты, что все — и вещи, и люди — существует только в наших ощущениях? То есть меня для тебя как бы нет, пока ты меня не ощущаешь. Понял?

— Гегель, — сказал Мухин.

— Не совсем, но близко. Я весь прошлый год на Южной свалке жил, пока ее, сволочи, не заровняли. Микрорайон, видишь ли, строить будут. Рядом там мясокомбинат, и дня не было, чтобы колбасу не привозили. Во житуха была! А как-то из библиотеки списанные книги привезли. Пустых бутылок насобираешь, сдашь, купишь русского йогурта и колбаской закусишь. А потом завалишься в свой шалашик и — читать! Ты-то книжки любишь?

— Я их издаю.

— Ты? — засомневался бомж. — Ну, может быть. Ладно, давай знакомиться. — Он протянул Мухину коричневую, забывшую мыло руку. — Кирилл. Родители меня по- другому назвали, но все зовут Кириллом. И ты так зови.

Мухин поколебался и руки не подал.

— Эх ты, Гегель! — сказал бомж. — Брезгуешь, значит? А зря. Это потому, что ты не понимаешь, что и я, и протянутая тебе моя рука, и горячая вода с мочалкой, о которых ты сейчас подумал, сами по себе есть ничто, настолько ничто, что всего этого нет и не было до тех пор, пока ты все это не заложил себе в голову. Но, — Кирилл вытер нос грязным рукавом, — посмотрим на это дело под другим углом. Раз все существует только в наших ощущениях даже тогда, когда оно есть, то, значит, точно так же оно может существовать в наших ощущениях, даже когда его нет. Тебе всего-то надо представить, что я вышел из душевой, в свежей пижаме, наодеколоненный и в маникюре. Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей... Читал?

— Пушкин?

— Хм, гляди-ка. Именно Пушкин. Ну, давай пять. Давай, давай! — Кирилл снова протянул руку. — Как тебя зовут?

— Иван. — Мухин чуть коснулся его ладони и сразу убрал руки за спину.

— Вот и познакомились, братан. А что это за и-эс-эс такой, о котором ты толковал, когда тебя сюда закинули?

— Измененное состояние сознания. Это как... ну... как бы подключаешься к иным сферам и ощущаешь не то, что видишь...

— Так я и говорю! — обрадовался Кирилл. — Видишь одно, а ощущаешь другое. А что ощущаешь — то и есть истинное. Главное — внутренний закон внутри себя иметь. Категорический императив. Канта листал?

Мухин Канта не листал, но на всякий случай кивнул.

— Ну тогда тебе моя мысль должна быть понятна. Лежу я у себя в шалашике и ощущаю, как в Иокогаме по пляжу гуляю, саке попиваю и ветчину с форелью трескаю. Или, скажем, ощущаю, что я колонизатор в Африке и все эти черножопые на меня вкалывают. А я сижу под балдахином, бабы ядреные такие вокруг меня танец живота танцуют, а другие бабы пальмовыми ветками мух отгоняют. Красота!.. У тебя дом есть?

— Квартира.

— Жаль, — искренне огорчился Кирилл, — а то бы я тебе предложил со мной по­ жить. На двенадцатом километре площадку под новую свалку выделили. Построили бы шалашик, вдвоем оно душевнее путешествовать. Особенно хорошо в дождь — лежишь себе и ощущаешь египетские пирамиды, верблюдов и арабов в бурнусах, а он кап-кап, кап-кап. Может быть, все-таки вместе, а?

— Погружение в и-эс-эс — это целая наука, — произнес Мухин с неожиданной назидательностью. — К пустым мечтам она не имеет никакого отношения. Отдельные люди, будучи в и-эс-эс, могут даже летать. Натурально. Левитация называется.

— С кровати на горшок! — Кирилл недобро засмеялся, продемонстрировав сиротливо торчащий спереди металлический зуб.

Но Мухин не уловил перемену в его настроении.

— Что книжки ты читаешь — это правильно, — сказал он, сохраняя менторский тон. — А вот то, что не моешься и по свалкам живешь, — это скверно. Лучше бы ты деньги, вырученные за сданные бутылки, на баню тратил. А кроме того... кроме того, надо не воображать себя черт знает кем, а работать идти. И жить устраиваться — ну там, квартиру снимать или в общежитие...

— Ага, жить и работать! — зло произнес Кирилл. — Если работать, времени, что­ бы жить, не останется. Не до ощущений будет, если работать пойти. А в общежитии комендант сидит — тоже ощущениям не способствует.

— А ты ощущай, будто никакого коменданта нет и ты по-прежнему в этом... сарае своем на помойке живешь.

— В шалашике, — поправил его Кирилл.

— В сарае, в шалашике — какая разница? Прямо Ленин в Разливе какой-то. Неужели тебе нравится такая жизнь? Может быть, ты и ощущаешь, что сидишь после бани в пижаме и с маникюром, но я-то этого не ощущаю. Я вонь от тебя ощущаю, но как культурный человек этого не показываю...

— А насекомых?

— Что насекомых?

— Насекомых моих не ощущаешь?

— Нет... — У Мухина появилось плохое предчувствие.

— Сейчас ощутишь. — Кирилл раскрыл объятия.

— Ты что... ты что?! С ума сошел?! — заорал Мухин, отступая к двери.

— А я и так сумасшедший, — осклабился бомж, сверкнув зубом. — У меня и справка есть. Справка есть, а категорического императива нет. Такие дела. Ну-ка, братан, обнимемся!

— Эй! — Мухин забарабанил в дверь. — Милиция! Помогите!

— Кричи, кричи, — спокойно сказал Кирилл, делая к нему маленький шажок. — Меня тут все знают, я, можно сказать, тут свой человек. Никто не придет, потому что я не буйный, а обниматься — такого запрета нет.

— Не подходи, ударю! — по-дурному завопил Мухин, вжимаясь в дверь спиной.

— Бей! — Кирилл рванул на груди тряпье. — По статье пойдешь — за избиение человека. Не бомжа, но человека! — Он поводил указательным пальцем в сантиметре от мухинского носа. — Сейчас, сейчас я тебя обниму!

— Ну, пожалуйста, не надо. — Иван был готов расплакаться. В иной ситуации и не будучи в разобранном состоянии он, очевидно, повел бы себя по-другому, но, увы, ситуация была хуже некуда, а состояние — гнуснее не придумаешь. — Я прошу тебя, Кирилл. Умоляю тебя...

— Ладно, обнимать не буду, — передумал бомж. — Я тебя просто поцелую.

Мухин хотел снова закричать, но слова застряли у него в глотке. Он выставил пе­ред собой руки, намереваясь оттолкнуть настырного безумца, но тот напирал, и вдруг... Мухин сам не понял, что случилось. Он лишь почувствовал солоноватый при­вкус крови на губах и увидел, как Кирилл с диким воем метнулся к противоположной стене. В этот миг дверь отворилась. Мухин ожидал узреть по меньшей мере ангела-избавителя с нимбом вокруг головы, но вместо ангела в камеру вбежали двое молоденьких милиционеров с дубинками.

— К стене! Быстро! — заорали милиционеры. — Руки за голову!

— У-а-а! — вопил Кирилл, держась за шею.

До Мухина внезапно дошло, что каким-то образом пострадал не он, а бомж. Дальше он перестал что-либо понимать, потому что получил дубинкой по лбу; однако сумел увернуться от нового удара, подпрыгнул так, что увидел фуражки милиционеров от­ куда-то сверху, и вымахнул в коридор. Перед ним оказалась еще одна открытая дверь, возле которой стоял милиционер. Мухин перелетел и через него, зацепив подошвой погон с двумя полосками, завернул за угол, проскочил еще одну дверь и попал, сам того не ожидая, на улицу. Еще через мгновение он уже был на покатой крыше сосед­ней многоэтажки и только тут опомнился; Господи, да что же такое творилось с ним?!

Из приземистого здания милиции выскочили люди в серой форме и засуетились, подобно муравьям, — чудесный слух Мухина различил их крики. Потом милиционеры рассыпались между домами, но минут через двадцать снова собрались у отделения и скрылись внутри. Мухин чуть напрягся и разобрал, как за стенами кто-то матерится и кто-то в ответ оправдывается, называя кого-то каратистом и сравнивая с Брюсом Ли.

— Личность?! Личность была установлена?! — спросил первый голос.

— Не успели... Мы его в отстойник сунули... Сволочь, погон оторвал! — продолжил оправдания второй. — Взлетел аж над головой, прыгучий черт!..

— Что-нибудь изъяли у него?

— Бумаги какие-то, записная книжка и удостоверение инвалида первой группы. Фальшивое, вестимо... Фотография темная, нос от уха не отличишь.

— Все изъятое ко мне. Шума пока не поднимать. Кретины!

Мухин сообразил, что речь идет о нем. На четвереньках он заполз за трубу и, боясь пошевелиться, просидел там довольно долго. Когда он решился снова глянуть вниз, у здания милиции было спокойно. В самом здании стрекотала пишущая машинка и кто-то канючил: «Это не я, гражданин начальник, не я... Христом-Богом... не я...» Мухин через люк спустился в подъезд, вышел на улицу и мелкими перебежками удалился от окаянного места. Судьба его хранила. Против своей манеры он остановил частника и без помех добрался до дома. Правда, в милиции, прежде чем посадить в камеру, у него вытрясли все деньги, но водитель попался добрый малый и спокойно дождался, пока Мухин принесет оговоренный полтинник.

А начальник отделения, откуда он совершил дерзкий побег, сидел в это время в своем кабинете и читал.

«...Комната, куда нас провели, была овальной формы, с дорогой кожаной мебелью и четырьмя дверями в разных стенах. Посреди ее стоял стол с бутылками водки и сытными закусками. На противоположных стенах висели две большие картины в богатых рамах с медными табличками, на которых были написаны названия: „В. И. - Ленин и И. В. Сталин намечают план ГОЭЛРО» и „Французские революционеры спрашивают совета у товарища В. И. Ленина».

— Располагайтесь, товарищи, можете пока закусить, — сказал сопровождающий и оставил нас одних.

Мы терялись в догадках. Есть не хотелось, но, боясь обидеть гостеприимных хозяев, мы сели за стол, выпили за победу и приступили к закуске. Я не заметил, как отворилась одна из дверей и в комнату вошел, ступая мягко, как барс, человек, которого прежде все мы знали по портретам. Это был Берия. С ним было еще четверо человек. Двоих мы знали — Колотовцева Г. Б. и товарища Васильева, который беседовал с нами еще в Энске. Двое других были — тов. Трапезунд и Равиль Зиннурович Хануманов, которым предстояло, как мы узнали позже, влиться в нашу группу. Первому — как политработнику, комиссару, а второму — в качестве медработника (по­ началу мы удивились его такой роли).

Тогда мы еще не знали, что в будущем Берия окажется английским шпионом, и воспринимали его как советского руководителя. Он был в гимнастерке военного образца, но без знаков различия. В левой руке он держал чайную розу. Мы поздоровались, как положено по уставу. Потом Берия обошел стол и вручил розу нашей боевой подруге Мане Соколовой, рядом с которой стоял Нугзар Габидзашвили. Их любовь зародилась в тылу врага, под обстрелом вражеских пуль и взрывами гранат. Когда мы ждали самолета для вылета в Москву, Нугзар и Маня подошли к тов. Бескаравайных как к старшему группы и попросили его ходатайствовать разрешить зарегистрировать их брак. Тов. Бескаравайных обещал содействие. Мы все были очень рады за Нугзара и Маню.

— Продолжайте, тов. Бескаравайных, — сказал Берия приветливо. — Мне о вас много рассказывали.

— Что продолжать, товарищ Берия? — спросил мой боевой друг.

— Тосты, конечно. Застолье без тостов — не застолье. Правильно я говорю, генацвале?[3] — обратился он к Габидзашвили.

— Так точно, товарищ Берия!

— Хорошо! Продолжайте, тов. Бескаравайных!

Тов. Бескаравайных снова поднялся.

— Я предлагаю, — сказал он, волнуясь, — тост за вождя и руководителя всех трудовых народов, за учителя и вдохновителя наших побед, мудрого и великого полководца нашей доблестной и непобедимой армии, организатора побед на фронте и в тылу товарища Иосифа Виссарионовича Сталина!!!

Все встали и выпили. Ибо тогда еще мы не знали масштабов массовых репрессий.

— А теперь, товарищи, о деле, — сказал Берия, когда все снова сели, но еще не закусили. — Я уполномочен передать вам привет от тов. И. В. Сталина...

— Ура! — закричали мы все и вскочили; — Слава тов. И. В. Сталину!

Берия переждал, пока все успокоилось, и сказал:

— Вам, товарищи, предстоит выполнить задание особой важности. Сделать то, чего никто, никогда и нигде не делал. Пока еще есть возможность отказаться; Никто не упрекнет вас в трусости, и вы будете использованы на другой работе. Готовы ли вы? Отвечайте, не стесняясь. Здесь все свои...

— Готовы, готовы! — закричали мы все, а тов. Бескаравайных добавил: — Наши жизни принадлежат партии, народу и лично тов. И. В. Сталину!

— А вот товарищ Габидзашвили так не думает, — сказал Берия. — Бичо[4], ты почему молчишь, когда все говорят в едином порыве?

— Я тоже говорю, батоно[5], — ответил Нугзар Габидзашвили. — Но когда вы зада­вали свой вопрос, я как раз закусывал...

— Мама дзагли[6]! — воскликнул Берия. — И это говорит сын гор, который с молоком матери должен был впитать уважение к словам старших по званию. Шени пирши шевеци! Выйди бичо, вон в ту дверь. Там тебе все объяснят.

Я не знаю, что означают слова, сказанные по-грузински, но запомнил их, потому что после этого Нугзар Габидзашвили поднялся бледный как смерть, прощально поглядел на Маню Соколову, и больше мы его не видели. Следом за ним в ту же дверь вышел товарищ Васильев. Через много лет я узнал, что Нугзара, нашего веселого боевого грузина, расстреляли по приказу изверга Берии, и товарищ Васильев, позднее тоже расстрелянный, приложил к этому руку.

Причина столь жестокого и необъяснимого поступка стала ясна незамедлительно. Когда Нугзар Габидзашвили вышел, Берия посмотрел на красавицу Маню Соколову и сказал:

— Милая девушка, гимнастерка, эта страховидная юбка и эти кирзовые сапоги портят тебя. Поверь опытному мужчине. Выйди вон в ту дверь, — он показал не на ту дверь, куда указал выйти Габидзашвили, а на другую, — и поскорее возвращайся на­зад.

Когда Маня вернулась в платье из розового шелка с вырезом на груди (декольте), Берия усадил ее рядом с собой и положил руку на спинку ее стула.

— Какая вы прелесть, Маня! — сказал он похотливо и протер пенсне. Потом обратился к одному из своих сопровождающих: — Тов. Трапезунд, сделайте так, чтобы товарищи не скучали.

Тов. Трапезунд вышел и привел группу женщин по числу присутствующих. Весе­лье полилось рекой. Берия, тов. Трапезунд, Колотовцев и Хануманов веселились со всеми. Вскоре Берия что-то шепнул Мане, и они покинули нас. Мы подумали, что Маня получает особые инструкции, но теперь, зная, как Берия поступал с женщинами, не­трудно предположить, что он сделал с нашей Маней. Так Маня Соколова оказалась не на брачном ложе, а в постели развратника, изверга и убийцы лучших коммунистов в годы сталинских неправедных чисток...»

Совещание в кабинете Любимова проходило в обстановке строжайшей секретности. Присутствовали, кроме самого хозяина кабинета, Куланов, Майзель, приглашенный после некоторых сомнений Похлебаев и неизменный Вятич.

— Итак, что мы имеем, — начал Любимов, после того как все расположились в креслах и на принесенных по такому случаю из игоряиновского предбанника стульях. — Игоряинов отсутствует на работе и дома уже вторые сутки. На следующий день после его пропажи в издательство приходит человек, который представляется следователем. Он беседует с сотрудниками, что-то вынюхивает, а потом обвиняет меня и Дмитрия Ивановича в сговоре, приведшем к смерти Игоряинова. Но благодаря вмешательству Павла Карловича, — Любимов сделал нервный жест в сторону Майзеля, — удалось установить, что следователя с такой фамилией не существует в природе. Следовательно... — Он замялся, поскольку ему не понравилось соседство слов «следователь» и «следовательно». — Поэтому, — поправился Олег Мартынович, — остается предположить, что нас пасут вовсе не государственные органы...

— Рэкет? — подал голос Похлебаев.

— Рэкет предъявляет свои требования, а потом уже прибегает к киднэппингу, — сказал Куланов.

— В том-то и дело, — продолжил Любимов. — Государство у нас еще, слава Богу, не дошло до того, чтобы похищать людей. Значит, остаются бандиты, но это... это какие-то необычные бандиты...

— Может быть, конкуренты? — предположил Похлебаев.

— У нас тиражи не распродаются, и вы это, Борис Михайлович, знаете не хуже меня. Кому мы конкуренты с такой реализацией?

— Как всегда, реализация виновата, — вступился Похлебаев за честь своего под­ разделения. — Можно подумать, это мы с Винниковым, Катарасовым и Нагайкиным принимаем решения об издании книжек, которые оседают на складе. Все высоколобое издаем, а народу чтиво подавай. Чтобы на обложке рожа страшная была, а внутри сплошное пиф-паф...

— Если вы, Борис Михайлович, не согласны с политикой руководства издательства, то честнее было бы...

— Оля, остановись! — прервал Любимова Вятич. — Сейчас не время для выяснения отношений.

Но Олег Мартынович уже завелся. Правда, он все-таки не завершил фразу, которую от него хотя бы раз слышал каждый сотрудник. В законченном виде она звучала так: «Если вы, имярек, не согласны с политикой руководства издательства, то честнее было бы, не отходя от этого стола, взять ручку и лист бумаги и написать заявление об уходе по собственному желанию. После этого вы можете говорить об издательстве, что хотите*. Впервые эти слова чуть ли не двадцать с лишним лет назад произнес редактор «Бытовой химии* Похлебаев, и адресованы они были как раз не в меру ретивому литсотруднику Любимову.

Задушив в себе эту замечательную фразу, Олег Мартынович, уже не в силах успокоиться, принялся прохаживаться вдоль стены.

— А не замешаны ли здесь личные мотивы? — заговорил Майзель. — Полагаю, что могут выдвигаться самые экзотические предположения — естественно, при условии,что они не выйдут за эти стены...

— Что вы имеете в виду? — приподнял густые брови Куланов.

— Ну... например, нестандартная сексуальная ориентация Игоряинова...

— То есть? — опешил Куланов. — Неужели?.. У него же семья, дочь...

— Это его жена почкованием размножается, — задумчиво произнес Вятич.

— Я же сказал: «например», — поморщился Майзель. — Это всего лишь гипотеза, не подкрепленная никакими фактами. Хотя замечу вам, что гомосексуальные тенденции не столь уж редки у нормальных, казалось бы, мужчин. Они женятся, заводят детей, но живут в жутком дискомфорте, сами не понимая его причины. Тяга их к лицам своего пола имеет латентную форму, и у многих в открытую так за всю жизнь ни разу и не проявляется. Кое у кого это второе, но главное, тщательно скрываемое даже от самого себя «я» в один прекрасный момент прорывается наружу. Представьте, что нечто подобное произошло с Игоряиновым и кто-то об этом узнал. Дальше возможны любые коллизии...

— Позавчера! — энергично рубанул воздух ладонью Куланов так, что все вздрогнули. — Позавчера он подошел ко мне, обнял за плечи, назвал дорогим... «Дорогой Дмитрий Иванович, у вас такой усталый вид, давайте чаю попьем...» Вы что же, Павел Карлович, полагаете, что это он... ну как бы это... — Главбух скривился. — Вроде как клинья под меня подбивал?

— Да я же это так сказал, ради примера, — замахал руками Майзель. — С той же долей вероятности можно предположить у Виктора Васильевича склонность к суициду или клептоманию. Кстати, Дмитрий Иванович и Борис Михайлович, ответьте мне как родному: Игоряинов имел отношение к черному налу?

Куланов и Похлебаев воззрились на Любимова. Тот крутанулся на каблуках и демонстративно отвернулся к стене.

— Никогда, — сказал Куланов.

— Точно?— переспросил Майзель, поболтал в бутылке остатки коньяка и вылил себе в рюмку.

— Как на духу!

— Все гипотезы, связанные с финансовыми делами «Прозы», можно отбросить, — сказал Любимов. — Я ручаюсь, что деньги здесь ни при чем... Хотя этот... следователь Вачаганский как раз на деньги и упирал. Чертовщина какая-то, концы с концами не сходятся! Если бы не этот лжеследователь, я бы вообще решил, что пропажа Игоряинова с «Прозой» не связана...

— А что это за парень, который свидетельствовал вместе с Людой, будто Игоряинов вошел в кабинет и оттуда не выходил? — поинтересовался Майзель.

— Знакомый Игоряинова. Графоман, сочинитель любовных романов. Наверное, приходил в надежде что-нибудь у нас пристроить.

— А он не может быть как-то причастен?

— А кто его знает!.. Но все равно возникает вопрос — тело! Что он — тело по телефонным проводам малой скоростью в разные концы отправил?! Нет, ребята, не о том говорим! Если что-то с Игоряиновым и случилось, то за пределами «Прозы», — сказал Вятич. — Людочка видела, как он вошел в кабинет, но прошляпила, как он вы­шел.

Любимов вдруг вспомнил о Гипотезе Паблик Рилейшнз и Верховского.

— А что если его вытолкнули в окно, а тело подобрали и увезли на машине? — произнес он с таким видом, будто это только что пришло ему в голову, и тут же от­крестился от своего предположения: — Нет, бред какой-то...

— Главные вопросы: кто и почему? — сказал Майзель. — При условии, конечно, если это не маньяк, действия которого непредсказуемы.

— Маньяк предполагает серийность. — Вятич вытащил трубку. — Вчера президент, сегодня директор, завтра главбух... Прошу, Дмитрий Иванович, прощения за циничную шутку. Между прочим, жена Игоряинова обнаружила, что пропала сберкнижка. Я думаю, что сберкнижка там же, где ее владелец. Вопрос в том, что заставило Виктора скрыться, и, судя по всему, надолго, раз он решил прихватить сберкнижку. Может быть, Олег, моя вчерашняя версия самая верная? Пошел наш Виктор Васильевич по бабам, ударился во все тяжкие...

— А этого следователя прислал, чтобы нас окончательно запутать и, главное, за­путать жену! И, вообще, его настоящая фамилия Монте-Кристо! — повысил голос Любимов. — Нет, Миша, у меня самые недобрые предчувствия. Не исключаю, что Витю давно пасли, и он об этом знал, но мне ничего не говорил — надеялся, что сам справится. А потом уже поздно стало. И не исключаю также, что Каляева к нему подослали, — скользкий тип этот Каляев. Может быть, Миша, ты недалек от истины: на очереди или я, или Дмитрий Иванович, или еще кто-нибудь — кто знает, что этой публике в голову взбредет...

— Но причина — причина в чем? — отчаянно выкрикнул Куланов, которому быть «на очереди» совсем не хотелось.

— Не знаю. — Любимов засунул руки в карманы и быстро заходил вдоль стены. — Не знаю, не знаю, ничего не знаю! Не знаю ничего, кроме одного: нельзя бездействовать, надо что-то предпринимать...

— Но что именно — вот вопрос! — бросил почти гамлетовскую реплику Похлебаев. — Что меры необходимы, понимают все, но какие именно?

— Сейчас откроется люк на потолке, и deus ех machiпа[7] даст нам указание надеть белые тапочки и ползти на кладбище, — сказал Вятич и закурил. — Я тебе, Оля, сове­тую сделать пару затяжек. Для успокоения. Все равно поздно теперь уже здоровье беречь, — пояснил он свои дерзкие слова.

Любимов хотел что-то сказать, но сделался белым как мел и выбежал из комнаты. Все услышали, как он орет на Вовика Нагайкина, вышедшего на свою беду покурить в коридор.

Вопли Любимова донеслись и до смирившегося с опоросом ежей Гая Валентиновича Верховского. По традиции, прежде чем приступить к работе, Гай Валентинович занес в особую тетрадку данные об авторе полученной рукописи. Данных было негу­сто: фамилия и номер телефона на клочке бумаги. После этого Гай Валентинович установил пюпитр. Такую уж он приобрел привычку: листы читаемой рукописи клались по левую руку и транзитом через пюпитр по одному отправлялись направо. Со­ответственно, левая стопочка понемногу уменьшалась, а правая понемногу росла. В данный момент бумаг с обеих сторон пюпитра было примерно поровну.Верховский читал: «...В этот день мы узнали нашу задачу. Нас предстояло сбросить на парашютах в белорусских лесах. Товарищ Васильев в присутствии Колотовцева Г.Б. сообщил, что на нас возлагается особое задание Родины — испытать в боевых условиях новое оружие.

— Вакцинальное оружие, — уточнил Колотовцев Г. Б. — Вам будет введена особая вакцина, своего рода прививка против смерти.

— Вам оказано особое доверие партии, народа и лично товарища Иосифа Виссарионовича Сталина первыми из советских людей испытать практическое бессмертие, — подхватил слова Колотовцева Г. Б. товарищ Васильев. — Командование надеется, что вы с высокой честью выполните свою задачу.

Колотовцев Г. Б. кратко ввел нас в курс дела. Оказывается, наука установила, что у ряда людей в организме содержится вещество, практически делающее их бессмертными. Естественно, что у этих людей свой, отличный от других, образ жизни. Это вещество можно передавать от таких людей другим людям. Но не всем. Для того что­ бы вакцина оказала действие, необходим особый, редкий состав крови. Такой состав был у тех, кого собрали из разных родов войск в Энске. К сожалению, ни тов. Трапезунд, ни Равиль Зиннурович Хануманов таким составом не обладали, и поэтому им вакцину решили не вводить.

Далее Колотовцев Г. Б. познакомил нас с особенностями реакции организма на введение вакцины. Он произносил много различных терминов, но ни один из них, за исключением «алиум», «фитонциды» и «вторичные метаболиды»[8], я, к сожалению, не запомнил. Постараюсь тем не менее передать суть дела.

По его словам, после введения вакцины человеку мерещатся галлюцинации и миражи, он не видит себя в зеркале, хотя другие отражение видят, но может видеть себя со стороны и вести с собой беседы, а также теряет самоконтроль. У него обостряются обоняние, слух и зрение (это прежде всего ощущается ночью). В состоянии большого возбуждения он совершает поступки, о которых позже вспомнить не может. Отрицательные реакции в таком состоянии очень индивидуальны, но общими для всех вакцинированных являются отрицательные реакции на чеснок, изделия из древесины осины и серебряные предметы.

Все это связано с перестройкой организма в связи с введением вакцины. К началу вторых суток многие неприятные ощущения проходят (но отрицательные реакции на чеснок, осину и серебро сохраняются навсегда). При этом обостренность слуха, обоняния и зрения остается. Через месяц после вакцинирования на челюстях снизу и сверху отрастают клыки. Главное же, что приобретается, — это практическое бессмертие. Вакцинированный боец, сказал Колотовцев Г. Б., может быть убит только в высокотемпературной печи типа доменной, под мощным прессом или оказавшись в центре мощного взрыва, то есть в условиях, когда наступает полное разрушение тела. Он без ущерба для себя может бесконечно долго находиться без воздуха (к примеру, форсировать по дну водные преграды без применения специального снаряжения) или вести бой, прошитый многими выстрелами, прошедшими через сердце, голову и другие органы.

На следующий день нас доставили на объект Зет, где в условиях особой секретности коллектив под руководством Колотовцева Г. Б. осуществлял свою работу. До войны объект Зет (открытое его название было Институт человека будущего) занимался созданием породы нового советского человека, но не завершил ее, так как после на­падения фашистского гада перестроился на военные рельсы. Многих сотрудников и часть аппаратуры эвакуировали за Урал, но Колотовцев Г. Б. и его лаборатория работали с удвоенной энергией на прежнем месте.

Здесь нам показали кинокадры первых испытаний вакцины. Запомнился эпизод с человеком, у которого в груди, где бывают легкие и сердце, находилась сквозная дыра, но он был дееспособен и даже доволен собой. Навсегда врезались в память кадры т. н. левитации (летучести). Как нам объяснили, испытуемый произвольно взмывал в воздух и совершал в полете сложные маневры. Колотовцев Г. Б. сказал нам, что этот эффект хотели использовать против бомбардировщиков, вероломно бросающих бомбы на столицу нашей Родины, героическую Москву (предполагалось, что летучий боец будет подкрадываться к летящему самолету и прилеплять к нему взрывчатку), но пока от этой идеи отказались, т. к. левитация проявляется у немногих из вакцинированных и редко кто может управлять ею сознательно. Например, в нашей группе она проявилась лишь у меня, но и я отрывался от поверхности земли лишь чуть-чуть, на тридцать—сорок сантиметров, и на короткой срок.

Через неделю настал и наш черед. Накануне ввода вакцины нам сделали анализы, измерили давление и промыли желудки. Кроме того, нам указали помыть и (это не касалось Мани Соколовой) выбрить шею. Затем нас пригласили в помещение, где стояли пять кресел, наподобие зубоврачебных. Люди в белых халатах усадили в них тов. Бескаравайных, Василия Плюгина, меня и Маню Соколову. Пятое кресло, как я полагаю, поставили по недоразумению для уже невинно репрессированного к тому времени Нугзара Габидзашвили.

После этого сказал слово наш политработник тов. Трапезунд. Я передам его речь кратко. Тов. Трапезунд остановился на героических делах наших отцов, которые, не жалея жизни, брали Зимний, потом остановился на индустриализации и колхозном строительстве, упомянул победу над троцкистско-зиновьевской бандой и остановился на текущем моменте — битве с подлыми фашистскими оккупантами. Затем деловые слова сказал Колотовцев Г. Б. Он просил ничему не удивляться, поскольку вакцина будет вводиться необычным способом. Мы, все как один, заверили, что готовы ко всему.

— Что ж, товарищи, приступайте! — скомандовал тов. Васильев. — Товарищ Колотовцев, берите управление на себя.

Колотовцев Г. Б. кивнул, и санитары тотчас прикрепили каждому из нас руки и ноги специальными зажимами к креслам. Затем медсестра продезинфицировала нам шеи йодом.

— Введите Альфу! — сказал Колотовцев Г. Б.

Двое санитаров ввели человека в смирительной рубашке. Когда он повернулся ко мне, то даже я, много видевший, сражаясь среди лихих конников Доватора, и то испытал страх. Смуглое лицо Альфы с раскосыми глазами было страшно, но особенно выделялись желтые зубы, торчащие изо рта, которым он причмокивал. Санитары подвели его к тов. Бескаравайных, занимавшему крайнее кресло, и, держа сзади за уши, опустили его голову ртом на шею тов. Бескаравайных с левой стороны. Раздался сосущий звук. Когда санитары оторвали это страшное существо от тов. Бескаравайных, все лицо Альфы было в крови и от удовольствия облизывалось и жмурилось.

Но тов, Бескаравайных сидел с невозмутимым видом. Равняясь на него, и все остальные перенесли процедуру вакцинирования с честью.

Лицо Альфы умыли, а зубы продезинфицировали, для чего ему прополоскали рот какой-то шипящей жидкостью. Следом шел черед Плюгина, а потом мой. Когда Альфа наклонился надо мной, я почувствовал отвращение, но сдержался и даже с улыбкой повернул шею так, чтобы ему было удобнее делать свое дело. Боль пронизала меня, но я не переставал улыбаться, как надлежало в те годы настоящему советскому чело­веку в период испытаний. Альфа со смаком сосал мою кровь, зверски причмокивая и с блаженством глотая. Когда санитары оторвали его от меня, я взглянул ему прямо в глаза и поблагодарил его. В глазах его промелькнуло уважение ко мне.

Не менее стойко, чем мужчины, перенесла вакцинирование Маня Соколова. После нам дали отдохнуть и перекурить, а затем пригласили на контрольный укус. Все повторилось (кроме торжественной речи тов. Трапезунда), но вместо Альфы санитары ввели человека, названного Омегой. В том же порядке он укусил каждого из нас, но теперь в правую сторону шеи.

Как можно догадаться, Альфа и Омега — не настоящие имена. Как мне удалось узнать, Альфу вывезли из расположенной в Маньчжурии секретной японской лаборатории, которую удалось разгромить с помощью китайских товарищей (из этого следует, что японцы вели такие же исследования), а Омега был обыкновенным советским человеком, до войны скрипачом в симфоническом оркестре, и якобы не подозревал, что в его крови присутствует нужное нашей обороне вещество. В то, что он ничего не подозревал, я не верю, так как знаю по себе: человек с этим веществом в крови не может не испытывать тяги кусать других людей. Скорее всего, Омега скрывал это, но был разоблачен...»

Дверь открылась, и в комнату вошел, неся впереди себя облако трубочного дыма, Вятич. Гай Валентинович торопливо захлопнул папку и втиснул ее в свой знаменитый портфель.

— Мишенька, я на сегодня пас, — сказал он. — Клотильда уже, наверное, выглядывает меня в окно. Кстати, Мишенька, вы как кошатник в первую очередь и как писатель во вторую, конечно, знаете, как называются роды у кошек.

— Окот.

— А у ежей?

— Оёж? — неуверенно сказал Вятич.

Верховский рассмеялся:

— Ставлю бутылку коньяка, что до завтра так и не догадаетесь.

С этими словами Гай Валентинович вышел в коридор. В лифте он запустил руку в портфель, нащупал папку с бородавинской рукописью, словно проверяя, не забыл ли ее на столе, и пробормотал, глядя на себя в зеркало:

— Совпадение исключено, совпадение исключено...