Окись серебра

Die Gerechtigkeit II

Так прошло несколько дней, в течение которых я раздумывала, раз за разом перечитывала статью из закона, боролась со сковавшей сердце жалостью, искала в длинных летописях и скучных хрониках подобные прецеденты… Вебер буквально преследовал меня, хотя я призывала его съездить домой, повидаться с семьёй и вернуться ко дню свадьбы — к двенадцатому дню месяца новаса[38]. Но он не слушал, всюду ходил за мной по пятам и настаивал: думать не о чем, Койл заслуживает смерти.

Да и закон и прецеденты из летописей говорили, что он прав… И лишь жалостливое, сострадательное моё сердце твердило, что не всё так просто. Ведь мой отец поступил почти так же, что же, я бы казнила своего отца? Разве я не помнила, как охоч до угроз был враг и что это были за угрозы?

Но если не смерть… Чего тогда заслуживает сир Койл? Нельзя же пожизненно держать его в плену… разве что в темницу перевести, но не слишком ли? Может, оштрафовать — и достаточно?

Тем временем приближался конец зимы. На третий день месяца новаса меня ждали мои восемнадцатые именины — и я не чувствовала никакого предвкушения связанных с этим перемен. Кроме одной — свадьбы, хоть и знала, что это никак не изменит отношения ко мне окружающих мужчин, моих вассалов и подданных. Вряд ли в день моего восемнадцатилетия Вебер замолчит и предоставит мне право самой решать, что делать с Койлом. Койл же не перестанет забывать кланяться мне и не уберёт с лица эти полные презрения (чёрт ещё разберёт, к кому) усмешки. Капитан стражи по-прежнему будет посылать со мной на прогулки целый десяток гвардейцев, которые продолжат посматривать на меня не особо приятными взглядами.

Лишь от одного тебя я не жду чего-то, что меня расстроит. Ты же всегда всегда относился ко мне очень обходительно, любезно, с заботой и галантностью… Хотелось бы, чтобы после свадьбы ничего не изменилось.

В последний день зимы всегда служилась торжественная вечерняя месса, и я не могла её пропустить. Я всё-таки решилась надеть это розовое платье, служанки сделали мне причёску и накрыли волосы прозрачным вейлом… Но печать тоски и задумчивости на моём лице портила весь образ. Смотря на себя в зеркало в золочёной раме, я понимала: это никуда не годится. Я ждала тебя — ты же обещал успеть к моим именинам, — и не хотела, чтобы ты видел моё лицо таким… таким унылым! И я надеялась, что поход в церковь и погружение в молитву на два-три часа выведут меня из такого состояния…

Я пришла в храм задолго до начала мессы. По обширному помещению бродили редкие прихожане, прислужники расставляли свечи, подметали холодные каменные полы и расстилали ковры. Один из помощников священника увидел меня, поклонился и бросился в подсобное помещение за подушкой для скамейки, но я молча прошла к одному из подсвечников и рухнула на колени. В крошечных язычках пламени, что трепетали на фитилях десятка свечей, я легко могла разглядеть любящий взгляд Бога, легко могла почувствовать его тёплую заботу о своих смертных детях…

Я не плакала всё это время, с тех пор, как Койл и Вебер свалились на мою голову, но в тот миг ничто не мешало мне разрыдаться.

Я не хотела просить совета у леди Кристины, потому что та дала бы однозначный жестокий ответ. Я не хотела дожидаться тебя и взваливать на тебя всю ответственность, потому что была уверена, что справлюсь без мужской помощи. А вот помолиться… Поделиться наболевшим не с сюзереном, не с женихом, не с подругой, а с тем, кто выше всего, с кем-то всезнающим и всепрощающим… Я думала об одном: простит ли меня Бог, если я приговорю Койла к смерти?

Я молилась тихо, беззвучно шевеля губами и пытаясь совладать с безумным потоком мыслей, который было очень сложно контролировать. Слова молитвы то и дело мешались с цитатами из свода законов… Потом в памяти из ниоткуда возникал голос Койла, сначала такой громкий, полный гнева и отчаяния, а потом… нет, отчаяние никуда не делось, но голос стал спокойнее, тише… «Вы не посмеете меня обвинить в том, что я не выбрал героическую смерть! Но вы простите меня, ваша светлость».

«Прости меня, — вторила ему я, сквозь слёзы глядя на огоньки свечей, — если я всё-таки сделаю это… Прости меня, Господи… и помоги».

Наплакавшись, я всё-таки уселась на скамью. Запел хор, монотонно начал читать молитвы священник, всё чаще из того или иного угла слышался тихий шёпот прихожан, повторяющих слова за пастырем. В тот вечер в замковом храме Даррендорфа собрались не только обитатели замка, после войны — совсем немногочисленные. Ближе к выходу, за рядами скамеек столпились крестьяне из сопредельных селений, в которых не было своих церквушек. Я знаю, что жители таких деревень ходят в ближайшие храмы — в городах, замках, других весях — лишь на большие праздники, а в остальное время молятся сами и с радостью привечают забредших в их места странствующих монахов.

Были здесь и жители окрестных городков — купцы, ремесленники, торговцы. Кто-то из них занимал скамьи, кто-то стоял позади, и даже теперь, в послевоенные времена, их выгодно выделяла более богатая и качественная одежда, которую крестьяне, носившие в основном грубую шерсть, тусклую и почти ничем, кроме скромной вышивки, не украшенную, себе позволить обычно не могли.

Не желая больше отвлекаться, я вернулась к молитве. Я то и дело позволяла себе вставлять в заученные священные тексты нечто своё — то, что по-прежнему терзало мою душу, и утешения, кажется, не предвиделось… Я вновь готова была заплакать, хотя глаза мои всё ещё болели после предыдущего приступа слёз.

Под конец мессы ко мне подсел сир Вебер: я думала, что сейчас он снова начнёт говорить о своём деле, торопить меня, требовать для Койла самого сурового наказания… Но он молчал, терпеливо ожидая, когда закончится служба. Я уже даже успела забыть о нём, но после того, как священник напоследок благословил прихожан, Вебер заговорил:

— Моя дочь тоже любила посещать мессы… Вы сейчас мне так её напомнили, хотя на самом деле — ничего общего.

— «Любила»? С ней что-то случилось? — вздрогнула я.

Когда закончилась война, я лично проверила, как обстоят дела у семей моих вассалов: тогда, в начале гродиса, дочь сира Вебера была жива…

Тот молчал, и я, догадавшись, что дело непростое, кивнула охране — двое стражников тотчас быстрым шагом направились прочь; служанка отдала мне плащ и пошла за ними. Лишь тогда Вебер молча поднялся, и я поднялась следом. Прислужники тушили свечи, и в храме стало сумрачно, ибо из окон внутрь свет лился слабо, еле-еле. Снаружи темнело, хотя день уже постепенно прибавлялся. Я чувствовала себя уставшей, притом мне казалось, что за день я не сделала ничего особенного.

Мы прошли основную часть храма так же молча, словно боясь нарушать хрустальную тишину, воцарившуюся здесь после окончания мессы. Звуки шагов по каменному полу жутко раздражали, и я старалась ступать осторожнее, беззвучно, зато Веберу, видимо, было плевать на тишину. Его каблуки стучали по полу нарочито громко, словно он, обнаружив мою раздражённость этими звуками, старался сделать мне ещё более неприятно.

Мы дошли до холодного пустого притвора, и лишь тогда он заговорил:

— Я не хотел вам об этом рассказывать, ваша светлость… — Голос его был спокойным, сухим, бесцветным… Но в глазах я что-то увидела — я пока не могла понять, что именно, но оно мне не понравилось. Сердце забилось в нехорошем предвкушении. — Об этом знает несколько человек, они поклялись молчать… И Койл тоже знает, хоть он клятвы и не давал.

— Да что же это? Причём тут ваша дочь?

Вебер сделал глубокий вдох и опустил взгляд, хотя я то и дело норовила взглянуть ему в глаза, чтобы прочитать в них ответы.

— Когда Койл объединился с шингстенцами и зашёл в мою крепость… — Вебер воровато оглянулся, но в притворе никого не было, и он продолжил едва слышно: — Они особо не зверствовали, не разрушали, показательных казней не устраивали — насколько я понял, Койл всё-таки не до конца утратил человеческую сущность и уговорил ублюдка Хейли утихомирить своих людей.

Я уже поняла, о чём он собирался мне рассказать, но что-то мешало мне остановить его — хотелось, чтобы он проговорил всё, чтобы я не делала выводы на основе догадок и предположений… И до последнего мне хотелось верить, что я ошибаюсь.

— Но себя он сдерживать не собирался, — продолжил Вебер после короткой паузы. — Той же ночью он… — Он сглотнул, будто слово, которое он должен был сказать, застряло в его горле и царапало его изнутри, не желая выходить наружу.

— Изнасиловал вашу дочь? — осторожно подсказала я.

Вебер кивнул, не поднимая взгляда. Мне показалось, что он заплакал.

— Он сказал, что она добровольно с ним легла, но… потом она мне всё рассказала. Да и я видел синяки и ссадины на её теле. С тех пор она… — Вебер покачал головой. — Она не выходит из своей комнаты, почти не ест, вышивать перестала, в церковь ходить — тоже…

— Но почему вы об этом раньше не говорили? Неужели для вас предательство Койла — более страшное преступление, чем изнасилование?

— Да! — вдруг повысил голос Вебер и взглянул на меня круглыми полубезумными глазами. — Да, представьте! Может, для вас как для женщины это не так, но для меня… — Он откашлялся, взволнованно посмотрел на двери: стражники и служанка всё ещё ждали меня снаружи, но вряд ли они вслушивались в нашу беседу. — И я не говорил об этом, потому что это же такой позор и для меня, и для дочери, и для всей нашей семьи…

— Да почему позор? — Я тоже не выдержала и начала говорить громче, словно пытаясь достучаться до зашоренного Вебера. Услышат прислужники в храме или челядь во дворе? Ну и пусть. — Что тут позорного, по крайней мере, для вас? Это Койл опозорил себя как рыцаря, как мужчину, отца и мужа… А ваша дочь ни в чём не виновата! Если вы уже ругали её — извинитесь и объясните, что она не виновата! И вы не виноваты — разве что в том, что сразу мне про это не сказали!

От возмущения хотелось кричать, кричать во всё горло, чтобы услышали все, чтобы знали все… Но непрошенные слёзы быстро задавили мой голос. Я на мгновение поднесла пальцы к глазам, а затем заговорила спокойнее, хоть это было сложно:

— Давайте так: сначала мы разберёмся с Койлом, а потом я поеду к вашей дочери и поговорю с ней. Может, мне удастся её утешить… — тихо добавила я, вздохнув.

Я ворвалась в комнату Койла, за мной вбежали два стражника и встали по обе стороны от меня, а Вебер заплёлся туда последним, глядя на недруга как будто виновато.

— Отведите его в темницу, — велела я стражникам — они тут же схватили Койла за предплечья, а тот одарил меня непонимающим взглядом. При этом он, кажется, не испугался и сопротивляться тоже не хотел.

— А что, собственно, такое… — лишь проронил он едва слышно.

Я кивнула стражникам, и те замерли, словно два истукана в кольчугах, ещё сильнее сжав предплечья Койла. Он не дёргался, и было ясно, что попробуй он вырваться — тут же окажется награждён точным ударом под дых: я нарочно выбрала гвардейцев покрупнее и посильнее, хорошо показавших себя и свои умения.

Я медленно подошла к Койлу, прищурилась и взглянула в его тёмно-синие глаза, от которых расходились лучики морщинок. Он был старше меня, намного опытнее, знал и понимал в жизни куда больше, чем я… Вебер тоже, но Вебер так и не смог подавить моё стремление командовать им и управлять: в тот момент я буквально спиной чуяла его непокорность. Он всё ещё не хочет открыто говорить об изнасиловании своей дочери… не хочет мести насильнику?

Да нет, если бы он уговорил меня казнить Койла за измену, ему было бы этого достаточно. И семья его, как ему казалось, не была бы покрыта позором, и человек, изнасиловавший его дочь, получил бы по заслугам. А то, что я тянула с решением и наказанием, его раздражало. Зато теперь, когда я твёрдо была намерена казнить Койла, он начал сомневаться и мямлить…

Он в любом случае не доверял мне, и, кажется, моё желание наказать сира Уилана больше за изнасилование, нежели за предательство, доверия не прибавило.

А Койл… он просто меня не боялся, ибо не воспринимал всерьёз. Даже не рассчитывал, что я что-то ему сделаю.

Ничего, сейчас поймёт, насколько ошибался.

— Сир Уилан Койл, я арестовываю вас за предательство и за изнасилование госпожи Мэрил Вебер, — проговорила я, нахмурившись. Слава Богу, голос не сорвался и прозвучал достаточно сурово. — Скоро вас казнят.

— Откуда… — Койл осёкся. — С чего вы…

— Я ей всё рассказал, Уилан, — несколько злорадно сообщил стоявший позади меня Вебер. Всё-таки то, что она вслух, чётко и громко произнесла, что Койла казнят, его несколько приободрило. — Точнее, её светлость сама догадалась. Теперь-то ты точно не отделаешься.

— О да, — кивнула я, — ваши попытки оправдать свою измену я ещё могла принять во внимание и смягчить вашу кару, но это… — Я на миг прикрыла глаза, пытаясь справиться с приступом ярости, что жёг моё нутро — наподобие жалости, что я испытывала к Койлу несколько дней назад. Теперь от этой жалости не осталось и следа. — Вам могли угрожать, чтобы вы предали моего отца и показали врагу наилучший путь к моему замку, но никто не мог заставить вас насиловать чужих дочерей!

— Это ублюдок Хейли ему надоумил, — раздался у моего левого уха голос Вебера, и я вздрогнула. Хотела приказать, чтобы он заткнулся и не смел в моём присутствии произносить имя бастарда, но не нашла в себе сил: жар, лизавший внутренности, тут же погас и на его место пришёл холод ужаса. Словно Хейли стоял здесь и смотрел на меня своими хищными, порочными глазами… — Он сам-то был… Думаю, вы помните, ваша светлость, — продолжал сир Дуглас, и я бессознательно кивнула. — И какой же он пример мог подать тем, кто перешёл на его сторону? — Он сплюнул и отвернулся.

Мне хотелось лечь на пол, закрыть лицо руками, свернуться калачом и пролежать так до тех пор, пока ты бы не приехал. Но я понимала: нельзя. Надо держаться. Они и так не воспринимают меня всерьёз. Для них я — всего лишь девчонка, ещё пока даже несовершеннолетняя, незамужняя, совсем молодая… Но это не означало, что я не могла быть достойной регентшей своего брата и вершить правосудие.

— Дурной пример заразителен, — змеёй прошипела я.

Койл продолжал взирать на меня с интересом, и мне стало любопытно, какое у меня в тот миг было выражение лица. Я старалась изображать гнев, но и тоска, и отчаяние, и жалость к себе наверняка тоже проступали во взгляде, в искривлении дрожащих губ…

— Наверное, мне повезло, что дорогу вы Хейли показали, — я уже без труда и опаски произносила ненавистное имя проклятого ублюдка, — но сами в Даррендорф не вошли. В итоге мной заинтересовались не вы, а Хейли, для которого почему-то важно было сохранить мою невинность… — Я горько усмехнулась: до сих пор не поняла, каким чудом он не изнасиловал меня сразу же после штурма. — А как вы своей жене в глаза смотрели? А если бы у вас была дочь… О, я уверена, тогда Хейли бы не упустил шанса с ней поразвлечься! Я хорошо успела его узнать за то время, что он хозяйничал в Даррендорфе. Неприлично перечислять те вещи, которые он со мной делал, но вашей дочери — слава Богу, что её не существует! — пришлось бы куда хуже. Примерно как бедняжке Мэрил… Даже соблюди вы все его условия, он бы всё равно сделал с ней всё, что захотел, в этом я уверена. — Койл в неверии качнул головой, и я вновь позволила себе короткую ухмылку — мне это понравилось. — Так что поблагодарите Бога перед смертью, что дочери у вас нет.

С этими словами я развернулась и, случайно задев плечом остолбеневшего Вебера, направилась к выходу. По пути приказала страже:

— Отведите его в темницу и закуйте в цепи. Завтра я вынесу приговор.

Заплакать я смогла лишь в своей комнате. Я сама поражалась, как сумела так стойко продержаться в разговоре: голос почти не дрожал, я не царапала ногтями ладони, не переминалась с ноги на ногу, не кусала губы…

Я вернулась в комнату и тут же разрыдалась, уткнувшись лицом в подушку. Не заметила, как уснула — прямо в платье и туфлях, не укрывшись одеялом и так и не составив указ о казни Койла.

Хельмут слушал внимательно, не перебивал и даже не задал ни одного вопроса (Софии хотелось верить, что её рассказ был полным и исчерпывающим), нахмурившись и поджав губы, а когда она закончила, тихо сказал:

— Ты же со всем прекрасно справилась, быстро и справедливо. — Они договорились обращаться друг к другу на «ты» после помолвки, хотя Софии до сих пор иногда хотелось называть его на «вы». — Единственное, во что я бы на твоём месте не поверил, так это в угрозы. — Он сделал паузу и задумался в ответ на её вопросительный взгляд. — Обычно такие люди, как Койл, мелкие сошки — рыцари без титулов, управляющие замками, регенты и прочие, не имеющие слишком большой власти, но упивающиеся той, что у них есть, — жуткие приспособленцы. Я не говорю, что все! — не дав ей возразить, добавил Хельмут громче. — Среди моих вассалов есть люди, которые ни за что бы так не поступили даже под пыткой. И я не отрицаю, что Койлу правда могли угрожать. Но скорее всего, он сдался не столько поэтому, сколько потому, что считал, что шингстенцы здесь навсегда. Он надеялся устроиться под их крылом, добиться большего успеха, чем при твоём отце и леди Кристине, и даже не рассчитывал, что Карпер мог проиграть.

— Почему ты сделал такой вывод? — уточнила София упавшим голосом.

Да, Койла никто не заставлял насиловать бедную Мэрил, но вряд ли он перешёл на сторону бастарда Хейли по собственной воле, желая заполучить наибольшую выгоду… Или нет? София, как всегда, не смогла не сравнить его со своим отцом и вспомнила, как тот едва ли не каждый день ругал леди Кристину на чём свет стоит. Он поверил Хейли и другим шингстенцам, что война началась из-за дуэли леди Кристины и жены Карпера, следовательно, он считал леди Кристину виновницей войны. Возможно, он думал, что она не станет хорошей правительницей, будучи женщиной… Взглянул бы отец сейчас на неё! София усмехнулась: нет, поначалу ему следовало бы взглянуть на свою дочь.

В общем, отец явно не так яро желал возвращения и победы леди Кристины. Присягнуть Карперу ему мешал вассальный долг перед лордом Джеймсом, которого он, несомненно, уважал и почитал. А вот предвзятое отношение к дочери своего погибшего сюзерена заставляло отца колебаться, с каждым днём всё сильнее склоняясь в сторону предательства… И, став предателем, он тоже мог ожидать награды и выгоды.

Софии не хотелось в это верить, и она покачала головой. Да, может, отец не был таким, но Койл…

Хельмут долго не отвечал, видя, что она задумалась, но наконец ответил, и его голос вырвал её из плена размышлений.

— Я сделал такой вывод исходя из того, как ты о нём рассказала, — пожал плечами он. — Но в любом случае… Чем я могу тебе помочь?

— Я вынесу Койлу смертный приговор, но кто его исполнит? — пожала плечами София, вертя в пальцах белое гусиное перо. — Я составлю указ, Роэль поставит печать, но… Кто совершит казнь? Кто выбьет из-под ног Койла опору? Не я же…

— А разве сам сир Дуглас не захочет? — Хельмут кивнул в сторону двери, словно за ней их вердикта ждал сам Вебер.

— Это будет… — София замялась. — Мне кажется, это неправильно. Не потерпевший это должен делать, а обвинитель, палач, судья в крайнем случае… То есть я. — Она подняла на Хельмута умоляющий взгляд. — Но я не могу, мне сил не хватит… ни физических, ни душевных.

— Ты хочешь, чтобы это сделал я? — уточнил он.

София вздохнула и отвернулась, не зная, что ответить. Она не собиралась просить Хельмута об этом — она просто хотела услышать от него какой-нибудь совет… То, чего девушка не посмела спросить у леди Кристины, она теперь спрашивала у своего жениха. Она не собиралась полагаться на мужчин в плане своего правления, регентства, но доверить самой себе казнь не могла.

Себе — и никому, кроме Хельмута.

— Я думаю, до нашей свадьбы мы не успеем нанять палача, — вдруг произнёс он задумчиво. — Да и вообще, стоит сделать это как можно раньше, чтобы поскорее об этом забыть, встретить твои именины и заняться подготовкой к свадьбе. Это всё ничто не должно омрачать.

После этих слов Хельмут осторожно приблизился к Софии, стоявшей у стола и по-прежнему вертящей в пальцах гусиное перо. Доселе он стоял у двери, словно боялся пройти в глубь кабинета, но теперь как будто осмелел, и улыбка вновь тронула его губы… София поняла: думал он в тот миг вовсе не о казни.

Она и сама бы с радостью сейчас забылась с ним, хотя бы просто позволив себе обнять его, уткнуться лицом в его плечо, вдохнуть запах его волос… Но знала: одними объятиями дело не ограничится. Через минуту Хельмут начнёт её целовать, сначала сдержанно, целомудренно — в макушку, в лоб, в щёку, но даже такие поцелуи взбудоражат её, заставят сердце биться чаще, а коленки — трястись, и София не сможет удержаться от того, чтобы ответить… Объятия станут крепче, а поцелуи зайдут туда, откуда выхода уже не будет. Они не сдержатся.

Господи, как же неуместны сейчас эти фантазии…

Те десять дней, что оставались до свадьбы, станут для них настоящим адом.

София покачала головой и отступила назад, не позволив ему коснуться её плеча, хотя Хельмут уже протянул руку, явно желая сделать это. Она чувствовала, что кровь в её жилах буквально горит, а пылающий на щеках румянец уж наверняка выдаёт её мысли. Перед женихом Софии не было неловко от них, но если бы здесь был кто-то ещё… если бы этот кто-то увидел её…

— Я разберусь, обещаю, — раздался голос Хельмута как будто отовсюду сразу, из всех углов кабинета, и София поняла, что у неё звенит в ушах от волнения. — К вечеру ты уже перестанешь об этом беспокоиться.

То, что через мгновение в комнате осталась она одна, София поняла не сразу.

— Не хочу портить тебе настроение и аппетит перед ужином, — шепнул Хельмут, когда они шли в столовую по сумрачному коридору, — но… Койла нашли мёртвым в темнице.

София вздрогнула и нервно сглотнула.

Дождь шёл весь день и лишь к вечеру унялся, но сырой свежий запах и прохлада продолжали гулять по замку. Однако поёжилась она не из-за них, а от страха. Койл умер… ей не придётся его казнить, но… он мёртв…

София остановилась и прижалась спиной к стене, пропуская вперёд свою небольшую свиту, и лишь Хельмут остался стоять рядом с ней. Никто бы не оставил их наедине надолго, поэтому следовало всё обсудить как можно быстрее и чётче.

Днём София составила указ о казни, Роэль с радостью шлёпнул по нему печатью с гербом Даррендорфов — на сей раз их геральдический кинжал казался особо зловещим и, что главное, символичным. До сведения Койла донесли, что помилования ему теперь уж точно можно не ждать и никакие оправдания об угрозах со стороны шингстенцев его не спасут. Может, это его напугало, и сердце его подвело? Да нет, он не казался слишком больным или старым, чтобы его доконал какой-нибудь сердечный приступ. Или… он покончил с собой? Но какой способ он бы нашёл в тюрьме?

Хельмут говорил об этом таким будничным, праздным тоном, что одна предательская мысль заставила Софию задрожать ещё сильнее. Слёзы подступили глазам, и она быстро прижала к лицу руки, чтобы не позволить себе заплакать.

Уж не Хельмут ли убил Койла?..

Он пообещал ей разобраться к вечеру, и София так и не поняла, что именно он собирался сделать. Может, он спустился в темницу вместе с капитаном стражи, что должен был сообщить преступнику о его участи, вручил охране и пресловутому капитану по кошельку с серебром, чтоб оставили его наедине с Койлом… и исподтишка сквозь решётку пырнул его кинжалом… София помнила, как ловко её жених орудовал кинжалами и ножами — как точно и метко он смог попасть в глаз хейлинского бастарда… Всё, о чём она подумала, так ярко представилось ей, так чётко встало перед её глазами, что когда она убрала руки от лица, то вместо встревоженного, обеспокоенного взгляда Хельмута (каковым он и был на самом деле) увидела зловещий и тёмный… Как у Хейли, когда тот обещал Софии взять её силой на глазах отца.

Она вновь покачала головой и, судорожно сглотнув, выдавила из себя:

— Надо бы Веберу сказать… то-то он обрадуется.

— Ты не рада, что тебе не придётся никого казнить? — поднял бровь Хельмут, кивая вперёд — призывая её идти дальше.

— От чего он умер? — решилась спросить София.

— Я не знаю. Лучше спроси об этом стражу в темнице: это им пришлось с трупом возиться, не мне.

Больше она вопросов не задавала.

Хельмут сказал, что не хочет портить её аппетит, но его желание не сбылось: за ужином София почти ничего не съела, зато попросила налить себе лишний бокал вина. В отличие от завтрака, на ужин Вебер всё же явился, хоть и с опозданием: он тихо сиял, правда, старался не подавать виду и о погибшем недруге не сказал ни слова. Возможно, он хотел увидеть его казнь, увидеть, как шею Койла обхватывает толстая верёвка, как он задыхается, корчится, бьётся в конвульсиях, дёргает ногами и пытается избавиться от пут, связавших руки, чтобы схватиться за петлю… Но в итоге замирает и висит, как безжизненное тряпичное чучело.

Софию затошнило, и она залпом выпила бокал вина, даже не закашлявшись.

Несмотря на то, что это кошмарное зрелище Вебер не увидит, таинственная смерть Койла в темнице его уж точно обрадовала. Надо бы всё-таки предложить ему остаться на свадьбу… И пусть дочь позовёт. Может, она, так и не оправившаяся от изнасилования, не приедет — но если эту честь она Софии всё-таки окажет, та поговорит с ней и попробует утешить. Им, девушкам, пережившим мужскую вседозволенность во время войны, нужно держаться вместе.

Хельмут весь вечер смотрел на свою невесту с беспокойством и волнением, и София старалась не подавать виду, насколько выбила её из колеи внезапная смерть Койла. В конце концов, у неё скоро свадьба. Самый важный и счастливый день в её жизни, после которого всё изменится — как ей хотелось верить, в лучшую сторону.

А невеста в день свадьбы должна быть не только самой красивой, но и самой счастливой, излучающей радость и удовольствие, поэтому стоит позаботиться, чтобы её лицо не омрачали ни тревоги, ни страхи, ни угнетающие воспоминания о войне и её последствиях.