Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове

Ричард Вилсон Признание при жизни

Впервые я увидел Сахарова в мае 1979 г. у него дома. Я тогда приехал в СССР к моему другу Владимиру Лобашову, возглавлявшему научно-исследовательскую группу в Лаборатории ядерной физики в Гатчине. Поскольку это было через две недели после аварии на Три Майл Айленд[55], я прочел доклад о том, что там произошло.

Лет за пятнадцать до этого я несколько раз встречался с Юрием Орловым: в Дубне, в Новосибирске и в Ереване. Когда Орлова посадили в лагерь в Перми, вся моя исследовательская группа подписалась под телеграммой протеста в адрес Брежнева. Преследования Орлова и других ученых заставили меня присоединиться ко многим американским физикам, объявившим личный бойкот СССР. Мы с женой нарушили этот бойкот, намереваясь по вечерам навещать отказников и диссидентов (я здесь использую привычное в Америке слово «диссидент», которое Андрей терпеть не мог).

Мне казалось, что мы встречались с Сахаровым во время одной из моих предыдущих поездок в СССР, скорее всего, когда я читал лекции в ФИАНе в 1959 г. Андрей сказал мне, что его тогда не было в Москве, но что мы оба принимали участие в конференции по физике высоких энергий в Киеве в 1970 г., где я делал доклад.

Я хотел обсудить с Андреем три темы: о ядерной энергетике, о Юрии Орлове и об интересующих меня проблемах физики. Найти его оказалось непросто. До приезда в Москву я не знал номера его телефона, в Москве мне дал его другой мой друг, физик Владимир Харитонов — одноклассник Андрея. Владимир был среди 60друзей, которые вместе с Сахаровым и Боннэр стояли у здания суда, где Орлов был приговорен к семи годам заключения в лагере строгого режима. Я звонил Андрею много раз, но стоило мне заговорить по-английски, как связь обрывалась. Наконец, в одиннадцать часов вечера в пятницу нам удалось поговорить, и Андрей дал мне свой адрес. Мы с женой отправились к нему немедленно и пробыли там несколько часов. Андрей и Елена встретили нас очень тепло.

Андрей сразу же предупредил нас, что его квартира уже десять лет как прослушивается, и потому мы должны разговаривать очень осторожно. Мы с женой взяли себе за правило, что все, что мы говорим в СССР, за исключением беседы с глазу на глаз в чистом поле, подслушивается. Андрей не захотел сам дать мне адрес Юрия Орлова: «Это слишком опасно». (До сих пор не понимаю, почему это было опаснее, чем многое другое.) Он, однако, советовал мне посылать Орлову в лагерь письма и телеграммы и побудить его друзей и коллег на Западе поступать так же. «Юрий не получит писем и не сможет прочесть их, — сказал Андрей, — но власти их прочтут, и это может на них повлиять». Вернувшись в США, я достал адрес Орлова; мы посылали ему заказные письма в пермский лагерь. Позже Юрий говорил мне, что ничего не получал, но я полагаю, что наши усилия не пропали даром.

В ту первую нашу встречу Андрей написал одно из своих многочисленных открытых писем на Запад. Он продиктовал его по-русски своей жене, Елене Боннэр, которая немедленно его отпечатала. После того как письмо было переведено на английский, я специально ездил с ним в Вашингтон. Письмо это было составлено в очень аккуратных выражениях, хотя Сахаров и написал его поразительно быстро. Речь шла о тридцати узниках совести. При этом Сахаров всячески подчеркивал всеобщий характер проблемы гражданских прав: евреи и пятидесятники были упомянуты рядом, так что никто не смог бы назвать это сионистской или религиозной пропагандой. Он заботился о том же и в разговоре.

Еще Сахаров передал нам письмо для дочери Боннэр, Татьяны Янкелевич, и ее мужа Ефрема. Оказалось, что они живут в Массачусетсе, неподалеку от нас. Оказавшись с детьми в чужой стране, Татьяна тем не менее предпринимала огромные усилия, чтобы не дать западному миру забыть о ее матери и отчиме. Елена и Андрей тяжело переживали разлуку с родными и боялись, что никогда с ними не увидятся.

Мы покинули дом № 48-б по улице Чкалова в три часа утра. Московское метро уже не работало. Андрей спустился с нами на улицу и помог нам поймать такси, редкое в этот час. Увиделись мы лишь через восемь лет…

Я впервые услышал об Андрее Сахарове от Игоря Тамма, которому позднее вместе с Франком и Черенковым была присуждена Нобелевская премия за объяснение эффекта Черенкова. Андрей присоединился к исследовательской группе Тамма после Второй мировой войны. Тамм стал его научным руководителем, и они плодотворно работали в Москве в течение нескольких лет, пока Сахаров не перешел на «объект», где разрабатывалась водородная бомба.

Мы встретились с Игорем Таммом в 1958 г. на конференции в Женеве и даже совершили совместное восхождение на небольшую гору. Игорь Тамм был исключительно доброжелательным человеком. В разговоре со мной он упомянул о Сахарове, назвав его молодым человеком с выдающимися способностями. Когда годом позже я приехал в СССР и читал лекции в ФИАНе, мы снова встретились с Таммом, но Андрей, увы, был все еще далеко от Москвы, на «объекте».

Как я понимаю, именно на «объекте» Андрей встретил Зельдовича, с которым очень подружился. По-настоящему Андрея всегда интересовала именно теоретическая физика. В конце шестидесятых он опубликовал статьи по гравитации, нарушению CP-инвариантности и происхождению Вселенной. Я обратил внимание на то, что в отличие от других авторов, он не указывал своего адреса: мы догадались, что он все еще на «объекте».

В июле 1968 г. я прочел в «Нью-Йорк таймс» в сокращенном варианте его знаменитую статью «Размышления о прогрессе…». Это была выдающаяся статья, и я до сих пор считаю ее одной из лучших его работ. Думаю, в тот момент западные ученые подвели его. Cтатья почти не получила отклика. Нашей Национальной академии следовало бы недвусмысленно заявить, что с нашей стороны мы тоже не видим альтернативы мирному сосуществованию. В этом случае наша духовная связь с Сахаровым установилась бы на 18 лет раньше, чем это в конце концов произошло. Но мы были слишком обременены тем, что натворили во Вьетнаме, чтобы думать и действовать разумно.

Примерно в то время, когда вышли «Размышления», в Праге был смещен Дубчек, и Андрей вернулся в Москву. Он посещал семинары в ФИАНе, но его личные контакты с коллегами сократились. Мне говорили, что около 1975 г. Зельдович перестал поддерживать с ним отношения. Насколько я понимаю, отношения Сахарова с сыном от первого брака стали напряженными. Андрей никогда не говорил со мной о сыне, об этом я слышал от других. В то время, когда мы познакомились, его великой гордостью и радостью были дети и внуки Елены Боннэр. По-моему, лишь несколько человек навещали его в Горьком. В 1987 г. Андрей с большой грустью вспоминал о поведении многих своих коллег, особенно Зельдовича. Андрей умел понять и простить. Мне рассказывали, что он самым трогательным образом почтил память Зельдовича на его похоронах три года назад.

Трудно критиковать государственную политику, не выступая против основных ее принципов. Андрей делал это постоянно. Он всегда поддерживал идею использования ядерной энергии для оказания помощи слаборазвитым странам. В то время многие американские ученые были против этого. В поддержку программы широкого строительства АЭС он в 1976 г. по просьбе Франтишека Яноуха написал статью для американского журнала «Bulletin of the Atomic Scientists». В 1979 г., после событий на Три Майл Айленд, я захотел узнать, не изменилось ли его мнение. Сахаров ответил, что единичный случай не может изменить его взглядов и что он никогда не рассчитывал на идеальную технику. Он сказал мне: «Никто не может остановить прогресс и не должен делать этого». Будучи реалистом, Сахаров понимал, что человек учится на ошибках. Он критиковал советскую программу развития атомной энергетики в большой степени за то, что она не учитывает свои и чужие ошибки. Во время нашей встречи в 1979 г. я заявил ему, что если не произойдет коренных изменений в советском подходе к безопасности, то не пройдет и десяти лет, как случится крупная авария; отсутствие у советских реакторов специальной оболочки для удержания радиоактивных продуктов аварии приведет к гибели большого числа людей. Андрей понял мои опасения: он согласился, что такая оболочка весьма желательна, хотя заметил, что предпочитает подземные реакторы — из числа известных мне ученых это мнение разделял только Эдвард Теллер. На форуме «За безъядерный мир» в Москве в феврале 1987 г. западногерманские «зеленые» спутали ядерную энергетику с ядерным оружием и протестовали против того и другого. Андрей в своем выступлении убеждал их направить усилия на борьбу за безопасность ядерных реакторов, «потому что мир будет нуждаться в ядерной энергии, и развитые страны предоставят ее слаборазвитым, чтобы те не истощали скудные природные запасы».

Когда Андрей был в ссылке в Горьком, я послал ему несколько своих статей; в одной из них я писал об осцилляции нейтронов — возможность таких осцилляций он предположил пятнадцатью годами ранее. Каждый год мы посылали ему рождественские открытки и часто получали ответные поздравления. Я никогда не был уверен, что статьи и открытки до него дойдут, но они, должно быть, доходили.

В 1987 г., после его возвращения из ссылки и после Чернобыля, я навещал Сахарова еще несколько раз, привозя письма и подарки от его родных из США. К тому времени он вернулся к активной деятельности и постоянно был кому-то нужен. Я помню вечер, когда в гостях у него был чех, рассказывавший новости о чешских диссидентах; Сахаров следил за ними с 1968 г. Раздался телефонный звонок из США. «Телефон звонит, не переставая», — пожаловался Андрей. «В Горьком он никогда не звонил», — заметила Елена Боннэр. «Однажды звонил — как раз год назад», — речь шла о звонке Горбачева, пригласившего его вернуться в Москву.

Андрей никогда не довольствовался чисто технической стороной дела. Всякую задачу он умел видеть шире, чем окружающие. Так, еще в 1960 г., подсчитав дозу радиации от радиоактивных осадков, он попытался убедить Хрущева не проводить испытания больших 100 мегатонных бомб, поскольку это приведет к росту числа раковых заболеваний — Сахаров исходил из предположения, что действие радиации пропорционально дозе облучения. Двадцать восемь лет спустя мы обсуждали с ним подробности аварии в Чернобыле (как раз перед моей первой поездкой к поврежденному реактору) и ее последствия для здоровья людей. Говоря о радиации, Андрей постоянно сравнивал ее с курением (сам он не курил). Это сравнение мне нравилось, я им тоже часто пользовался. Сахаров исходил из того, что выкуривание 50 сигарет эквивалентно дозе облучения 1 бэр. Он спросил, какую цифру я считаю наиболее правдоподобной. На мой взгляд, он преуменьшил воздействие радиации: 1 бэр скорее соответствует 500 сигаретам.

Мы также обсуждали способы предотвращения подобных аварий в будущем. Сахаров советовал мне не принимать на веру любые официальные сообщения. Например, из доклада, подготовленного в августе 1986 г. для Международного агентства по атомной энергии в Вене, следовало, что все жители 30 километровой зоны были эвакуированы днем в воскресенье, 27 апреля. Однако Андрей рассказал мне о трех девушках, вернувшихся через неделю после аварии к себе домой в Горький, после того как они пробыли три дня в пяти километрах от АЭС. Он также рассказал о том, как Валерий Легасов говорил в Академии наук СССР в октябре 1986 г.: «Я не лгал в Вене, но и не сказал всей правды». Я, впрочем, был в СССР несколько раз и никогда не ожидал услышать всей правды. Я научился слышать невысказанное и читать между строк. О предостережении Сахарова я вспомнил еще раз, когда в марте 1989 г. Академия медицинских наук СССР с опозданием признала, что в Белоруссии, на северо-востоке от Гомеля, имеется большое количество радиоактивных осадков.

Несмотря на всю свою открытость Сахаров умел быть сдержанным. Однажды разговор зашел об аварии в Кыштыме было ясно, что Андрей знал больше, чем мог сказать. Мне, конечно, хотелось удовлетворить свое любопытство (и любопытство моих западных коллег) и расспросить его подробнее, но настаивать было бы бестактно. Вопреки тому, как обращалось с ним государство, он сохранял известную лояльность, и то, что считалось секретным, обсуждению не подлежало. Теперь, когда стали известны некоторые детали взрыва под Кыштымом, я хотел бы узнать, что он думает, но это, увы, уже невозможно…

Забота Андрея о правах человека не ограничивалась советскими людьми. Однажды он спросил меня, правда ли, что большая часть средств, направленных в помощь голодающим в Судане, оседала у армейских офицеров, или помощь все же доходила до тех, кому была предназначена. Я ответил, что, к сожалению, это верно, но что раньше дело с гуманитарной помощью обстояло еще хуже. Андрей сравнил положение в Судане с тем, что было на Украине в 1930 г., когда Красная Армия реквизировала хлеб и крестьяне умирали от голода. Я читал об этом преступлении Сталина еще в детстве, в Англии, в тридцатые годы, но забыл. А Сахаров такие вещи никогда не забывал.

Последний раз я видел Андрея в США, в августе 1989 г., когда он, Елена и их дочь Татьяна зашли на чашку чая к нам домой, перед самым отъездом в Москву. Он не хотел большого количества гостей — мы просто посмотрели сад моей жены и поговорили. Его интересовали люди, а не церемонии, идеи, а не слова. Андрей и раньше никогда не вел себя напыщенно, но в тот раз держался особенно свободно. Он залез на стену в нашем саду и поднял руку, изображая статую Свободы. Он был счастлив тогда — гораздо счастливее, чем двенадцать лет назад, когда я впервые увидел его. Его избрали в Верховный Совет, Горбачев считался с его мнением. Не думаю, что он когда-либо ожидал быть признанным при жизни: такая радость дается немногим. Даже на его похоронах проявились мелкие черточки того, насколько нормальнее стали отношения с Советским Союзом. Так, я обнаружил, что фирма «Florists' Transworld Delivery» доставляет теперь цветы в Москву даже зимой.

Андрей был выдающимся физиком, мужественным борцом за права человека, добросердечным человеком и замечательным другом. В своей стране он был удостоен высших почестей, но рискнул отказаться от них и избрал иной путь, потому что считал, что общество находится на ложном пути. Невозможно не восхищаться таким человеком. Нам всем будет его недоставать. Мы, живущие на Западе, выражаем Елене Боннэр и другим членам семьи искреннее сочувствие и благодарность: они сделали очень многое, чтобы мы услышали слова Андрея.