Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове

Л. Б. Литинский Об А. Д. Сахарове и вокруг

Мы с женой (И. М. Кагановой) познакомились с семейством Сахаровых летом 75-го, подружились — с 76-го. После того, как в 77 году детей Елены Георгиевны вынудили уехать на Запад, старались помогать «старикам» в организации быта, жизни и прочего. Правозащитной деятельностью никогда не занимались.

Общение с Сахаровыми продолжалось и в период их горьковской ссылки — письмами, и во время приездов Елены Георгиевны в Москву. В 84-м году, за попытку помочь Сахаровым, когда на Елену Георгиевну в Горьком обрушили уголовное преследование, а Андрей Дмитриевич объявил голодовку, я подвергался — не знаю, как правильно: «гласному надзору КГБ»? — четыре месяца круглосуточного конвоирования «топтунами», куда бы и когда бы я ни шел (но в пределах г. Троицка, где я жил и работал; в Москву не пускали; начавшись 12 мая, конвоирование окончилось 12 сентября 1984 года после того, как 8 сентября в Горьком соединили Сахаровых, на четыре месяца насильственно разлученных КГБ.) В Москве в худшем положении, чем мы, находилась Ирина Кристи, действовавшая решительнее меня и сумевшая помочь Сахаровым много больше.

Данные воспоминания представляют собой рассказ о множестве эпизодов, связанных с именем А. Д. Сахарова. Одни эпизоды совсем коротенькие, другие — длинные; разные эпизоды отделяются друг от друга типографскими звездочками. Оказалось удобным сгруппировать эпизоды в четыре главы, каждая из которых имеет свое название. Пятая глава — несколько писем А. Д. к нам; они, на мой взгляд, достаточно характерны. Первая глава написана в августе 1990, остальные — в ноябре-декабре 1995.

Я благодарен Е. Г. Боннэр, Б. Л. Альтшулеру, А. Ю. Семенову и Ю. А. Шихановичу, просмотревшим предварительный вариант этой работ и внесшим в изложение несколько существенных уточнений.

На тему об антисахаровской пропаганде можно бы сказать очень многое. Интересно было бы проанализировать реакцию различных слоев общества на широко проводившуюся клеветническую кампанию против Елены Георгиевны. Или — разобраться с 2500 письмами «возмущенной общественности», хлынувшими в Горький после известного письма академиков Дородницына, Прохорова, Скрябина и Тихонова — «Когда теряют честь и совесть» (Известия, 3 июля 1983). В то время достаточно было написать на конверте «Горький, Сахарову» и письмо доставляли адресату. Никакого контроля за содержанием писем не было (я знаю людей, пославших тогда письмо поддержки с таким минимальным адресом, и Сахаровы это письмо получили). Вся эта корреспонденция хранится в «Архиве А. Д. Сахарова». Любопытно было бы проанализировать содержание писем — повторяются ли всюду одни и те же обвинения, или каждый корреспондент пишет что-то свое? Этот материал еще ждет своего исследователя. Я хочу рассказать о нескольких эпизодах, свидетелем которых был сам.

…73-й год. Мы тогда жили в Харькове и с Сахаровыми еще не были знакомы. В июле-августе разразилась газетная кампания по очернительству Сахарова (и Солженицына). Массированность огня, сам характер «дискуссии», когда обвиняемому слова не дают сказать, у нас с друзьями вызывали только недоверие, несмотря на высокие имена обвинителей. И ведь даже не очень понятны причины этого недоверия. Ни одной работы Сахарова мы тогда не читали. О его правозащитной деятельности почти ничего не знали — так, глухо только что-то о Комитете по правам человека, но даже неясно было, что это за Комитет. Не говоря уж о том, что и понятия такого — правозащитная деятельность — для нас тогда не существовало. Видимо, сама оголтелость кампании была разоблачительной.

На пляже в Судаке, где нас застало начало кампании, полуголые люди схватывались в спорах о Сахарове и Солженицыне у газетных киосков. Выглядело довольно дико…

Тесть моего брата — в войну был в плену, потом всю жизнь на заводе рабочим, — прочитав как-то газетку с очередной «критикой», обратился в молодым: «Слышь, а ваш Сахаров-то, видать враг?..» Брат мне потом рассказывал, что даже растерялся от неожиданности — как возразить? А его жена, показывая на первую страницу «Правды», спросила отца: «Ты вот этому веришь, тому, что здесь написано?» «Ну, нет…» — протянул дядя Володя. «Так чего ж ты тогда этому веришь?» — перевернула она газету на последнюю страницу, где была заметка о Сахарове. Инцидент был исчерпан, но не всегда вопрос решался так просто.

Очернительская кампания получила новый импульс после правого переворота в Чили 11 сентября 1973 года. В результате переворота начались преследования чилийских инакомыслящих, в том числе — и Пабло Неруда. Сахаров, Максимов и Галич обратились к Пиночету с письмом в защиту известного поэта и общественного деятеля. Это письмо и послужило поводом для новой волны травли.

Помню напряженный спор с одним сочувствующим Сахарову физиком, из институтских обсуждений принесшим вердикт о том, что в обращении к Пиночету содержится оценочное суждение о его правительстве, как о приличном и заслуживающем уважения. «Ну где ж содержится? — возражал я. — Пиночет объявил о создании правительства возрождения и обновления. К нему и обращаются: если Вы заявляете себя такими хорошими, то вот, обратите внимание на произвол в отношении Пабло Неруда. Если бы Пиночет объявил себя главарем бандитов, единственная цель которых — всех задавить и запугать пулеметами, к нему бы не обращались, или обращались бы как-нибудь иначе. Где ж тут оценочное суждение?». И характерный ответ: «Может формально ты и прав, но вот Миша (зять Сахарова. — Л. Л.) сказал, что Андрей Дмитриевич сам недоволен своим обращением…»

При чем тут Миша? Тем более, что потом выяснилось — и это неправда: ни в своей «Автобиографии» 73-го года [1], ни в «Воспоминаниях» [2] Сахаров ни на йоту не пожалел об обращении, а эту часть газетной кампании характеризовал как «наигранный гнев по поводу вырванной из контекста фразы».

Многие поддавались искушению хоть частично принять за правду пропагандистскую ерунду просто потому, что привыкли обращаться к газетам как к источнику информации — вот нет другого источника и все тут. Поневоле возьмешь. что имеется. Постоянное употребление газетной отравы приводит к тому, что капля за каплей, штришок за штришком, насаждаемый образ мыслей накапливается в человеке, пополняя тот запас чувств и рефлексов, на котором власти могут играть. Да что — «газетная отрава»! Из собственного опыта, относящегося к более позднему периоду, когда я уже был не только знаком с Сахаровыми, но и имел какое-то отношение к их судьбе, расскажу вполне характерную историю.

Я газет вообще никогда не читал, а все новости узнавал от друзей, из передач западного радио или из «рассеянной информации». И то в голову набивался всякий мусор.

Так, я знал, что гады-американцы затевают в космосе страшную штуку — Стратегическую Оборонную Инициативу, что грозит это всему миру неисчислимыми бедами, и что мы хоть последние штаны снимем, но не допустим… Осенью 86-го года Горбачев встречался с Рейганом в Рейкъявике и потом по телевизору (на фоне сидящего с похоронным видом Шеварднадзе) рассказал всему советскому народу, как они с Эдуардом Амвросиевичем готовы были пойти на какие угодно уступки в отношении вооружений в Европе — и тактических, и стратегических, на любые почти проверки, в общем — почти на что угодно, но сорвалось, потому что Рейган отказался в обмен на это прекратить разработку СОИ. Иначе говоря, отказался увязать СОИ в один пакет с проблемой разоружений.

Выступление Горбачева произвело впечатление. И не только на меня: на следующий день, сидя в очереди в поликлинике, я слушал громогласный рассказ об этом выступлении одного известного в Троицке магазинного скандалиста. Разъясняя своему несколько заторможенному товарищу, что такое СОИ, он горячился: «А вот возьмут американцы, да как черканут по нам лучом из космоса — и будь здоров, ничего не останется! Не веришь? Да ты почитай — об этом Лев Толстой еще когда писал! Граф, понимаешь, а ты не веришь…» Эта сценка с кашей из двух Толстых (оба — графы, и оба — Николаевичи) была так забавна, что я даже описал весь эпизод в письме к Сахаровым. В последнем письме, которое послал им в Горький: через неделю им звонил Горбачев, а еще через две недели они уже были в Москве.

В январе 87-го, в первой декаде месяца, А. Д. дал интервью «Литературке»: в дальнейшем оно в газете так и не появилось, но поначалу публикация планировалась и работа над согласованием текста шла вовсю (это интервью, а также история его появления опубликованы в статье О. П. Мороза в сб. [3]).

По моей просьбе Елена Георгиевна. дала мне его почитать. Я прочел — и ужаснулся: ответы на вопросы по поводу СОИ звучали так, будто Сахаров собирается выдать нас американцам с головой! Написано было приблизительно следующее: «Моя позиция по СОИ отличается как от американской, так и от советской. Я не считаю, что СОИ будет столь эффективным средством противоракетной обороны, каковые надежды возлагает на него американское руководство. С другой стороны, считая проблему сокращения вооружений приоритетной, я против принципа пакета, которого придерживается советская сторона. Сначала надо сократить все, что можно, а по проблеме СОИ садиться за стол переговоров отдельно. Более того: если сокращение вооружений пойдет успешно, необходимость в СОИ отпадет сама собой».

Ничего себе! Будет СОИ эффективно или не будет — это, в конце концов, всего лишь личное мнение Сахарова; американцы, к примеру, считают, что будет эффективно, раз его затевают. Но остальное-то: значит, пока мы будем разоружаться, они там в космосе будут себе все мастерить и уйдут далеко вперед, мы их потом и при большом желании не догоним («а они лучом как черканут!»). Да и вообще, видно же, что мы полностью отдаемся на милость другой стороны: имея на ходу программу СОИ, именно американцы будут решать, успешно или неуспешно идет процесс разоружения; вполне могут решить, что нет, недостаточно успешно…

Елена Георгиевна направила меня к А. Д: «Ему сейчас это и обсудить особенно не с кем, пойди, поговори с ним». Трясясь от волнения, я изложил Андрею Дмитриевичу все эти сомнения. Он выслушал меня, стал выяснять, что я знаю о СОИ, а выяснив уровень знаний, стал объяснять, что СОИ ни в коем случае нельзя рассматривать как наступательное оружие; что ни о каких лучах, которыми можно «черкануть» по наземным объектам, не может быть и речи; что даже по космическим объектам «черкануть» пока нечем — лазеры с ядерной накачкой и для этого не годятся; что пока планируют размещать в космосе пушки, стреляющие металлическими болванками. Что нельзя, конечно, исключить вероятность появления каких-либо новых открытий, раздвигающих, так сказать, горизонты возможного, но пока неизвестны даже физические принципы, лежащие в их основе. А ведь такие открытия могут появиться в любой области знания, и нас это как-то не волнует.

Для полноты картины обсудили ту точку зрения, что СОИ может явиться своего рода локомотивом развития всей экономики — масса исследований и разработок, необходимых для СОИ, приведет к созданию новых технологий. «Нет» — сказал Сахаров — «СОИ — очень специфическая вещь и быть локомотивом всей экономики ни в коем случае не может».

Вся тема была исчерпана минут за 15–20; под конец я стал убеждать А. Д. найти для ответов в интервью такие формулировки, которые вот так же, как в разговоре со мной, разъясняли бы суть дела: «Ведь о СОИ у всех такое же, приблизительно, представление, как у меня. И если убедительных ответов не найти, на Вас всех собак навешают». А. Д., потеряв интерес к исчерпанной теме, механически взял со стола какой-то английский журнал и стал его проглядывать — была у него такая способность, разговаривая — что-то пробегать глазами. «Конечно, может это Вас не интересует», — возвысил я голос, имея в виду, что не интересуют новые «навешанные собаки» — сколько их уже на него навешали. «Нет, нет, — поспешно бросая журнальчик, испугался Сахаров, что обижает собеседника своей невнимательностью, — очень интересует. Но видишь ли, я свою точку зрения изложил совершенно точно. Всем всего не разъяснишь…» — дальнейшей аргументации я не помню.

«Ну хорошо, а как по Вашему — почему Горбачев с Рейганом не смогли договориться в Рейкъявике?» «Могу тебе сказать свое личное мнение по этому поводу, основанное только на интуиции и больше ни на чем, — произнес А. Д. с характерным сосредоточиванием выговаривая подготовительную фразу, когда не то продумывалось что-то еще раз, не то слова поточнее подбирались, — потому, что оба они не имели полномочий на что-либо соглашаться. Потому, что они могли только посмотреть, как будет реагировать другая сторона на то или иное предложение, так сказать — разведка…»

История на этом не кончается. Через полмесяца сидела у нас за столом большая компания друзей, и я, под свежим еще впечатлением, всю историю пересказал (и если сейчас в технических деталях где и проврался, то тогда был точнее). Один из присутствующих — физик, доктор наук, хороший специалист, сам ракетными делами никогда не занимавшийся, но с соседними тематиками профессионально знакомый (и не хвастун — что для дальнейшего важно) — он и говорит: «Ну и правильно, все, что Сахаров говорит — я все это знаю: и не наступательное оружие, и подходов к решению еще не видно, и про болванки металлические — все известно. А то, о чем наши шумят — это чистой воды пропаганда. Безусловно, Сахаров прав».

Ладно. Проходит месяц, и вдруг я собственными ушами слышу, что наши руководители отказываются от принципа пакета и начинают договариваться с американцами о сокращении ракет какой-то дальности. Совершенно потрясенный звоню Сахаровым, а Елена Георгиевна, довольным тоном: «Да, отказываются. А что — я всегда говорила, что у меня очень умный муж, а вы все не верите…»

Так, что умный — это известно, это Бог с ним; в этом вопросе умных вон сколько — достаточно быть хорошим специалистом в соседней области, ну, уровня доктора наук хотя бы — и будешь все это правильно понимать. Но почему же на всю эту рать умных нашелся только один, который вот что знал — то и говорил вслух, не сообразуясь ни с политикой момента, ни с тем невыгодным впечатлением, которое он на всех произведет?

Мне кажется, что Сахаров нередко говорил вещи, витавшие в воздухе, высказывал мысли, общие для многих; что в первом еще своем «Меморандуме», что — в «Памятной записке» Брежневу, что — протестуя против войны в Афганистане. Да и с СОИ, и с «Декретом о власти» на Первом Съезде — то же самое.

Ну, положим, не боялся. Но не боялся — это то, что позволяло говорить. А что — заставляло? Чувство ответственности?

Что есть ответственность? Человек обнаруживает нечто, осознает его важность для всех и начинает это важное утверждать в жизни всеми доступными ему средствами. Нужна, во-первых, добросовестность — чтобы на каждом шагу быть уверенным в правильности своих суждений. А во-вторых — необходима особая слитность между словом и делом, готовность «валютой поступков», тратой своих сил и времени, подкрепить высказанные утверждения.

Такой валюты у Сахарова было сколько угодно. А слова о традициях «добросовестного отношения к труду», в которых он был воспитан, встречаются уже в первых абзацах любой его автобиографии [1, 2].

Вообще говоря, отношение к Сахаровым их среды — технической и гуманитарной интеллигенции — тема обширная и многоплановая. Когда начинаешь размышлять об этом и вспоминать все, что тебе известно из личного опыта или по рассказам, становится ясно, что без систематического исследования здесь не обойтись.

Взять даже не самый, казалось бы, сложный ее аспект — перечисление фактов типа «такой-то совершил такую-то подлость по отношению к Елене Георгиевне, а такой-то так-то предал А. Д.». Даже подобный перечень составить практически невозможно — за исключением, конечно, особо скандальных публикаций вроде незабвенного Н. Н. Яковлева (автор книги «ЦРУ против СССР», содержащей гнусные нападки на Елену Георгиевну; знаменит пощечиной, полученной от А. Д. Сахарова), «цепных» журналистов или академиков Дородницына-Прохорова-Скрябина-Тихонова (см. выше). Но во всех остальных случаях — кто будет решать, что является подлостью и предательством, а что нет? Кто возьмется отделить заслуживающее осуждения от того, чем можно пренебречь? По крайней мере, у пишущего эти строки есть масса претензий к самому себе за то, что не раз бывал неправ в оценке тех или иных сахаровских инициатив, хотя, в основном, и по мелочи. Но то-то и оно, что мне они представляются мелочью, а как на самом деле?..

Мне кажется, что отстраненное отношение к Сахаровым подавляющей части интеллигенции, в значительной степени, объясняется присущими всем нам эгоизмом и внутренней закрепощенностью.

…В первых числах декабря 86 года я случайно оказался на заседании довольно необычного исторического семинара. Оказывается, группа коротко связанных друг с другом московских математиков (в возрасте 30–40 лет) уже не один год занимается углубленным изучением истории. Распределяют темы, готовят доклады, регулярно собираются друг у друга на квартирах и абсолютно свободно обсуждают любую тему. Держатся, естественно, замкнуто и почти не расширяют своего круга. Меня привел на очередное заседание докладчик — мой хороший приятель. Разбиралась Великая французская революция.

После содержательной лекции и ее обсуждения пили чай с вишневым вареньем, подкреплялись бутербродами, болтали на различные темы. Я, с пылом неофита, черпал из сокровищницы знаний более просвещенных товарищей в области философии истории. Все было в высшей степени comme il faut.

Хозяйка дома (из семьи известных математиков) неожиданно сообщила, что по имеющимся у нее сведениям Горбачев решил отпустить Сахарова из Горького. Я усомнился и указал на факты, свидетельствующие о по-прежнему жестком отношении властей к диссидентам (по западному радио сообщали о голодовке и тяжелом состоянии Анатолия Марченко в Чистопольской тюрьме). Хозяйка, разумеется, ни за что не ручалась, но повторила, что С. П. Капица в узком кругу положительно утверждал, что Сахарова возвращают в Москву. (И ведь оказалась права — через десять дней Сахаровым в Горький позвонил Горбачев!)

В разговор вступил еще один собеседник — тоже математик, уже составивший собственное имя в науке. Это был один из непременных участников семинара, даже, как я понял, один из его руководителей. Тоном почти непререкаемым, без доли сомнений, он развил тему следующим образом: Сахаров-то оно, конечно, Сахаров, но вопрос в том, чего нам от Сахарова ждать? Если Сахаров собирается бороться с существующим порядком вещей, сеять смуту и расшатывать устои, то надо ведь ясно понимать — принеси его усилия плоды, и на неопределенное время в стране установится такой бедлам, что не дай Бог. Сейчас он (оратор) свои три сотни в месяц имеет, есть любимая работа, прочное положение. А что будет, когда Сахаров возьмется за дело — это еще вилами по воде писано… Скорее всего, что именно бедлам и будет, так что, хе-хе, ни о каких трех сотнях говорить уже не придется. Поэтому, если выбирать между Сахаровым и правительством, то, пожалуй, он (оратор) видит себя на стороне правительства. Хотя, может быть, кому-то это покажется неромантичным…

Не вдаваясь в моральную оценку изложенной позиции, обращу внимание на то, как (в силу внутренней потребности в душевном комфорте?) оратор поменял местами причину и следствие. Ведь диссидентское движение — и Сахарова, как одно из его проявлений, — нельзя считать ни зачинщиком «беспорядков», ни причиной падения советского режима. В частности, к началу вынужденных преобразований Горбачева диссидентское движение было разгромлено, а Сахаров надежно упрятан в Горький.

Диссиденты были лишь одним из симптомов нездоровья системы, верхушкой айсберга, образованного всеобщим недовольством. Вспомним хотя бы массовое воровство на производстве и отлынивание от работы, пьянство и разочарование в идеологии. Ответственность за то, что эти проблемы накапливались и, в конце концов, взорвали систему, лежит исключительно на советском правительстве, сторону которого так охотно принимает мой оратор — профессионал логического мышления! Ну, а чтобы угадать трудности нашего сегодняшнего дня — «бедлам», отсутствие эквивалента «трем сотням» и пр. — на это особого ума не надо. Достаточно мало-мальской осведомленности в истории.

Вообще, весь этот эпизод служит хорошей иллюстрацией к известному математическому принципу: из истины следует только истина, из ложных посылок можно получить как ложь, так и истину.

…Когда в 77–78 годах детей Елены Георгиевны вытеснили из Союза, в Москве пришлось задержаться Алешиной невесте — Лизе Алексеевой (Алеша — сын Елены Георгиевны). Молодые люди вместе учились в пединституте и собирались пожениться, однако не успели этого сделать к моменту вынужденного отъезда. Условились, что Лиза приедет позже.

Вскоре после Алешиного отъезда Лизу отчислили из института, она стала работать оператором вычислительных машин и переселилась к Сахаровым на ул. Чкалова. (Необходимо пояснить, что со своими родителями, жившими в Подмосковье, у Лизы были сложные отношения; ее отец — кадровый военный, во многих отношениях придерживался традиционных взглядов и требовал, чтобы Лиза порвала с Сахаровыми. Между прочим, подобные требования не такая уж редкость: мой собственный дядька, заботясь исключительно обо мне и моей семье, в 76 году специально повидался со мной в Москве, чтобы постараться убедить — раз вся страна считает Сахарова отщепенцем, то не стоит так уж противопоставлять себя общественному мнению.).

Тем временем Алеша в Америке выполнил все необходимые формальности и заключил с Лизой заочный брак (эта форма заключения брака признавалась и в СССР). Затем он вызвал к себе Лизу как жену, однако тут-то и оказалось, что выпускать ее не собираются. В общей сложности Лиза прожила с Сахаровыми четыре года, насыщенных многими драматическими событиями. Постепенно она втянулась в атмосферу своего нового дома, стала полноправным членом семьи и постепенно сужающегося круга правозащитников, державшихся возле Сахаровых.

В эти годы на квартире Сахаровых неоднократно заседала Московская хельсинкская группа. Несколько раз я встречал на Чкалова Ваню Ковалева, Алешу Смирнова и Володю Тольца, приезжавших на квартиру для разборки документов (они собирали и обрабатывали приходившие к ним по различным каналам свидетельства о нарушении прав человека в СССР). Пару раз пересекался с Юрой Шихановичем, во время работы над очередным номером «Хроники текущих событий» приезжавшим на квартиру пользоваться замечательной «базой данных» — стоящими здесь в открытом доступе всеми изданными ранее книжечками «Хроники» (этот правозащитный бюллетень создавался в Москве и пускался в самиздат, а кроме того — переправлялся на Запад, где издавался типографским способом, после чего уже книжечками опять перекал границу, возвращаясь на историческую родину).

Подобные мероприятия проводились на Чкалова, потому что риск налета КГБ на квартиру академика Сахарова (даже в его отсутствие) был невелик. Я оказывался иногда случайным свидетелем этих сходок, а Лиза была посвящена в них, кормила ребят и оказывала им, как минимум, техническую помощь. Потом уже, после Лизиного отъезда за границу, Елена Георгиевна скажет: «Не понимаю я наши власти. Ведь пока здесь находилась Лизка, была не квартира, а настоящая диссидентская „хаза“ — чего здесь только не устраивалось. А отпусти они ее — ничего этого не было бы. Зачем им это понадобилось? Дураки какие-то…»

Оказалось, однако, что не совсем дураки. Постепенно прояснилось, что КГБ придерживает Лизу как некую дополнительную возможность держать Сахарова за горло (Елена Георгиевна тогда однажды говорила: «Андрей не делает того-то и того-то, потому что опасается за судьбу Лизки»). Либо же — как карту, которую в нужный момент можно и разыграть. Молодая женщина, почти еще девчонка, оказалась в очень непростом положении — заложницей КГБ. Добавить сюда разлуку с любимым, разлад с родителями, напряженную обстановку вокруг сахаровского семейства, и станет понятно, какой она подвергалась психологической пытке.

С другой стороны, зная независимый характер Сахарова, легко понять, насколько невыносимым было для него сознание того, что за него взят заложник. Сахаровыми были предприняты огромные усилия для того, чтобы помочь Лизе выехать к мужу — к кому только не обращались с просьбой оказать на власти давление в этом вопросе. Все безрезультатно. Одним из последних шагов стало письменное обращение А. Д. к знавшим его лично академикам Зельдовичу, Кадомцеву и Харитону. Позже я видел одно из этих писем — в обычной для А. Д. спокойной и уважительной манере излагалась просьба использовать свое влияние для решения этой, лично для него «чрезвычайно важной гуманитарной проблемы». Когда все было исчерпано, Сахаровы объявили голодовку. Настоял на голодовке А. Д.

Надо сказать, что не все даже в близком окружении Сахаровых одобрили этот шаг. Нашлись люди из ближайшего круга, пытавшиеся убедить А. Д. в том, что не стоит ему подвергать свою жизнь опасности по такому частному поводу. (Если не ошибаюсь, кое-что из этой аргументации было доведено и до сведения Лизы. Представляю, что она при этом испытывала…) Тем не менее, 22 ноября 1981 года голодовка в Горьком началась. 23-го Лизу в Москве вызвали в ОВИР и демонстративно отказали (в очередной раз). В тот же день на Чкалова была созвана пресс-конференция, на которой об отказе проинформировали зарубежных корреспондентов.

Первые дня три голодовки прошли без видимой реакции властей. На четвертый день к Сахаровым под балкон, куда они выходили для прогулок, явились милиционеры с неожиданным предложением. Де-ло в том, что месяцем раньше, 24 октября, у Сахаровых в Горьком угнали машину (явная работа КГБ — подробности см. в [2]). Это случилось через день после того, как 22 октября А. Д. уведомил телеграммами Брежнева и Александрова (Президент АН) о начинаемой им через месяц голодовке (машина, между прочим, была для Сахаровых практически единственной возможностью как-то передвигаться по городу). И вот теперь милиционеры сообщали, что где-то там, вдалеке, найдена их машина, так надо бы съездить и опознать. А когда на это заманчивое предложение А. Д. и Елена Георгиевна отвечали, что сейчас они не могут, сейчас они голодовку проводят, милиционеры с невинным видом продолжали уговаривать: дескать, ничего, мы мигом обернемся — туда и назад. И порядок.

Эти уговоры время от времени возобновлялись, и, наконец, 4 декабря к балкону приехал совсем уже крупный чин, который стал на них прямо кричать, что так себя не ведут, что они тормозят следствие, что либо они немедленно едут, либо милиция снимает с себя всякую ответственность!.. Пока Сахаровы с балкона оправдывались и вели переговоры, у них за спиной потихоньку открыли дверь, и в квартиру вломилась куча народа в штатском. Кто-то в белом халате объявил голодающим, что на тринадцатый день голодовки им необходимо стационарное наблюдение — «Елена Георгиевна, Вы же, как медик, должны это понимать». Сахаровы потребовали, чтобы их поместили вместе. Это было обещано. Дали собрать вещи. Покидав в два пакета самое необходимое, вышли из квартиры. На улице их усадили в две машины и развезли в разные стороны. Елену Георгиевну поместили в одну больницу, а А. Д. — в другую…

…В Москве, в нашей компании, напряжение в эти дни все время нарастало: «И спасти захочешь друга, да не выдумаешь как…» (Ю. Ким). Дело шло к трагической развязке, и других вариантов не просматривалось. Лизины телеграммы до Сахаровых не доходили (судя по отсутствию ответных телеграмм). Вдруг 1 декабря пришла телеграмма из Горького: «Бодры, живем по режиму, поздравь таких-то, как здоровье такого-то». Не фальшивка ли? Как они ее отправили — не выходили же из дома на 10-й день голодовки?! Разве — попросили почтальона?.. В одной из центральных газет в этот момент что-то такое напечатали, что провокация Сахаровых будоражит западный мир, так можно не сильно беспокоиться — пока все идет по схеме диетического голодания. Я приезжал на Чкалова раза три. Как-то попал на совещание — что предпринять? Один из обсуждавшихся вариантов — еще раз обратиться к Зельдовичу и Харитону: все-таки, уже идущая голодовка создала новую реальность. Решили, что бессмысленно, Лиза пыталась наладить контакт с властями, добивалась приема у Александрова. Сколько я помню, большую практическую помощь в эти дни оказал Лизе Боря Альтшулер. В надежде узнать какие-нибудь новости квартиру на Чкалова посещали западные корреспонденты. Через некоторое время Лиза сказала мне, что Белла Коваль ездила в Горький и в условленное время видела Сахаровых на балконе. Предательски отлегло на душе — хоть какая-то связь есть. Потом не стало и ее…

…Елена Георгиевна потом рассказывала, что они не были готовы к тому, что их разлучат. Даже вещи в спешке она собирала бессистемно, на двоих; поэтому, когда их разделили и каждому сунули по пакету, в том, что достался А. Д., оказались и ее носильные вещи. Хуже было то, что она не проинструктировала его по-настоящему, как себя вести на этой стадии голодовки. «Поэтому я» — рассказывала она потом — «принимала ванны, много двигалась — это необходимо для работы организма. Мне вообще повезло — в моем пакете оказался приемничек, и я могла слушать, что говорят о нашем деле западные радиостанции. А Андрей был в полной изоляции. У меня такое впечатление, что он просто улегся в постель, сложил вот так руки, отвернулся и приготовился помереть».

Насильственного кормления не было, только пугали. Регулярно осматривали врачи, всегда одни и те же, из местного персонала. Давили на психику, уговаривали снять голодовку; сообщали, что у другого дела уже совсем плохи, так хоть его пожалейте. Пару раз осматривал приглашенный врач, профессор. Позже выяснилось, что сначала он осматривал ее, а потом — его. Когда после голодовки А. Д. это узнал, то был поражен тем, что медик, крупный врач, в ответ на расспросы о состоянии жены прикинулся ничего не знающим.

8 декабря к А. Д. приехал какой-то чин из центрального КГБ и пообещал, что проблема выезда Лизы будет в ближайшие дни решена, если голодовка прекратится. Для принятия решения А. Д. потребовал свидания с женой. Кагэбэшник ушел и с тем же предложением поехал к Елене Георгиевне. Она отвечала то же самое. К вечеру их соединили…

Хотя первоначально условием прекращения голодовки была выдача Лизе документов на выезд, посовещавшись, Сахаровы решили принять условия КГБ. Кончался семнадцатый день голодовки…

Через пару дней к Сахаровым пустили Лизу и их давнего друга Наташу Гессе (по возвращении Наташа причитала: «Андрей длинный, худой, как Буратинка»); в газете, не моргнувши, напечатали, что в порядке исключения Лизе разрешено уехать. И она, собравшись в несколько дней, покинула Союз. Лиза и Алеша живут в Америке, семья, двое детей, работа. Отношения с Лизиными родителями постепенно нормализовались. О том, чтобы побывать в Москве, Лиза не может даже подумать (настолько ей все здесь отвратительно). Приезжала только на сороковины по А. Д.

Проскочили с голодовкой, что называется, на волоске, с зазором всего в пять дней — 13 декабря 1981 года Ярузельский ввел у себя военное положение, и внимание всего мира переключилось на Польшу. Что ж, смелому и Бог помогает.

(Записано это все, в основном, по памяти — многое врезалось до мельчайших деталей; даты брались из дневника. Записав свою версию происходившего, я перечитал рассказ об этой голодовке в «Воспоминаниях» А. Д.: значительных расхождений не обнаружил, но у А. Д. многое описано полнее и детальнее.)

Вся эта история является затянувшимся предисловием к небольшому эпизоду на тему об отношении к Сахаровым «их круга». Я упоминал уже, что не все даже из числа близких друзей с пониманием отнеслись к голодовке. А уж что по этому поводу говорилось «в миру» — трудно вообразить. Чего только на Сахаровых не навешивали: и экстремисты, требующие для своих детей особых условий; и использование своего авторитета правозащитников для обустройства лично-семейных дел; и что чуть ли не все это по нотам разыграно КГБ, а Лиза помогает… Обсуждая однажды весь этот ворох нелепиц с Я. А. Смородинским, я услышал от него очень запомнившиеся слова: «Общество само свергает своих героев. Со временем они обществу просто надоедают, становятся невыносимы со своим героизмом. Точно то же самое произошло и с Пушкиным».

Почти полтора десятка лет я помню даже сокрушенный вид, с которым Смородинский это говорил. Но если вдуматься, то ничего сногсшибательного здесь не высказано. Просто, по-видимому, слишком часто встречается тип людей, которые, не будучи в состоянии сами решиться на «героический поступок», не могут и спокойно жить с ощущением такой своей неспособности. И некоторым из чувства душевного самосохранения требуется развенчать того, кто на подобный поступок решается, всячески его раскритиковать. Это же легче, чем выдавливать раба из себя?.. Мне кажется, что в отношении общества к Сахаровым инстинкт душевного самосохранения сыграл свою негативную роль.

Расскажу напоследок то, что мне известно о реакции академиков, к которым Сахаров обращался за помощью. Еще до начала голодовки от Зельдовича пришло ответное письмо, в котором (пересказ Елены Георгиевны) в адрес Сахарова говорилось много хороших слов, но объяснялось, что ни он (Зельдович), ни «хороший парень Женя Велихов» сделать ничего не могут. А в январе 1987 года, от одного из близких к Юлию Борисовичу Харитону людей, я узнал о его реакции. История заслуживает того, чтобы ее рассказать.

Для справки: будучи семнадцатью годами старше Сахарова, Харитон лет на пять раньше начал работать над атомным проектом. Так же, как и Сахаров, Харитон трижды Герой Соцтруда, лауреат Ленинской и Государственной премий, не один десяток лет был научным руководителем «объекта». Насколько я знаю, к его мнению прислушивались даже при выдвижении кандидатов на Нобелевскую премию по физике (о таких вещах, как депутатство в «старом» Верховном Совете СССР и прочем, я уж не говорю).

На «объекте» Харитон и Сахаров проработали вместе больше пятнадцати лет, и Юлий Борисович очень любил А. Д., высоко ставил его талант и способности. Как-то, в кругу друзей, рассказывая о масштабах сделанного Сахаровым, Харитон поставил себе в особую заслугу то, что вот однажды, в чисто теоретическом вопросе, оказался прав он, а не Сахаров; Юлий Борисович этим явно гордился.

После того, как судьба их развела, контактировали, естественно, мало. Когда Сахаров обратился к Ю. Б. с просьбой насчет Лизы, тот был научным руководителем «объекта». И Харитон пошел к шефу КГБ — Андропову. Его аргументация сводилась к следующему (она дается как бы прямой речью Юлия Борисовича, но, конечно, это только мой пересказ чужого рассказа, в который я старался не вносить смысловых искажений): «Не знаю, что такого могла натворить эта девушка, что ее нельзя выпустить из страны, но хочу обратить Ваше внимание на то, что, на одной чаше весов здесь — отказ ей в возможности выехать (настолько ли он принципиален?), а на другой чаше — жизнь и здоровье Сахарова, человека с мировым именем, великого ученого, сами знаете, сколько сделавшего для страны. И если никаких фундаментальных причин для того, чтобы ее не выпустить, нет, а для Сахарова так важно, чтобы она выехала, то, просто во имя сохранения жизни Андрея Дмитриевича, я думаю, ее надо выпустить». На что Андропов ответил в том смысле, что он понял позицию Харитона, что принять решение — не в его власти, но что он обещает довести точку зрения Харитона до тех, кто решение принимает…

Оставлю будущему историку разбираться с тем, насколько Андропов лгал Харитону насчет своей несвободы в принятии решений. Но, мне кажется, было бы грешно не сделать кое каких выводов из истории о голодовке 1981 года уже сегодня:

1. «Никогда и ничего не просите у сильных…» — эта максима М. А. Булгакова наполняется новым смыслом. Одно дело — всепокорнейшая просьба к начальству; другое — готовность зайти в отстаивании своих требований так далеко, чтобы даже несклонному к рефлексии тупице стало ясно, что дальнейшая неуступчивость будет ему (тупице) очень дорого стоить.

2. Делать все придется самому — не рассчитывай, что кто-то все сделает за тебя. Раз дело необходимо тебе, то оно, как золото высокой пробы, на 95 процентов должно «состоять» из твоих душевных и физических сил.

3. Имеет смысл заниматься «трудными задачами»: через пять лет канули в Лету все вопли и умничанья по поводу голодовки, и остался в истории подвиг двоих, своей решительностью спасших ни в чем неповинного человека.

Два не публиковавшихся ранее письма А. Д. Сахарова.

Первое письмо привезла из Горького Елена Георгиевна в декабре 1981 года.

Второе письмо разыскала в бумагах Андрея Дмитриевича директор «Архива А. Д. Сахарова» Белла Коваль, за что я приношу ей благодарность.

Название данной главы совпадает с заглавием одной из самых известных работ А. Д. Сахарова. Странным образом именно эти два слова наиболее адекватно характеризуют основное содержание настоящей главы.

…Через пару недель после возвращения Сахаровых из Горького в Москву мы, под руководством Елены Георгиевны, начали приводить квартиру на Чкалова в порядок. И хорошо, что не затянули с этим — через некоторое время Сахаровых так закрутило общественной деятельностью, что уже в апреле 1987 года они буквально удрали в Горький: вообще говоря, действительно надо было собрать и перевезти оттуда вещи в Москву, но они провели там целый месяц, работая в более спокойной обстановке. А квартира на Чкалова требовала, чтобы к ней приложили руки — семь лет ветшали обои, стирался пол и приходила в упадок обстановка, семь лет накапливался различный хлам и чужие вещи. (Вернувшийся из лагеря Алеша Смирнов увез по весне два огромных тюка самиздата, до того хранившегося на антресолях.) В этот период мне (в числе других друзей дома из тех, кто помоложе) часто приходилось приезжать на квартиру для разборки вещей и книг, для вытаскивания мусора и проведения мелкого ремонта. В один из таких приездов я застал Елену Георгиевну в мрачном расположении духа. В ответ на расспросы она отвечала в том смысле, что чему радоваться-то? Мы, дескать, здесь, в тепле и уюте, а люди в лагерях сидят. В телефонном разговоре Горбачев как бы пообещал Сахарову выпустить диссидентов, но что-то КГБ пока не шевелится (разговор происходил во второй половине января). «Знаешь, пока были там, в Горьком, ну, вроде, ты никому ничего не должен: что мог, то сделал — обратился к мировой общественности, письма написал в защиту конкретных людей. Что еще можно сделать? Сам сидишь под колпаком… А сейчас надо ведь что-то делать, торопить начальство…»

Меня поразило, насколько это совпадало с тем, что испытывал я сам, когда с нас сняли топтунов (см. Предисловие): после того, как прошла эйфория от наступившей свободы, я просто физически ощутил, что теперь надо что-то делать, как-то инициировать вопрос с Сахаровыми. Это раньше можно было не дергаться, потому что — куда уж под топтунами дергаться? Самому бы как-то продержаться. А теперь ты свободен, и, значит, необходимо что-то предпринимать. Это было очень сильное чувство. Не просто отвлеченное умственное рассуждение, но какое-то очень цельное переживание — вроде состояния тревоги всего организма. Видимо, то же испытывали и Сахаровы в новом для себя качестве very important persons…

В один из таких приездов я чуть не покалечил Елену Георгиевну — довершил бы дело, не удавшееся КГБ: стоя на стремянке под высоким потолком, привешивал на кухне отремонтированную люстру с тремя плафонами. Вдруг проводок, на котором держалась уже почти закрепленная конструкция, скользнул между пальцами, и люстра обрушилась прямо на сервированный столик, в нескольких сантиметрах от Елены Георгиевны, дожидавшейся меня пить кофе. Слез вниз, трясущимися руками процедил свою чашку, выпили кофе. Больше мне ничего сложного не поручали, так, что-нибудь неквалифицированное: переноска тяжестей, мусор, уборка или сортировка. И слава Богу.

То ли в этот день, то ли в какой-то аналогичный, но уже в конце трудового дня, после того, как очередной урок по квартирной работе был выполнен, сидели втроем за столом и обедали: Елена Георгиевна, А. Д. и я. Работавшему «мужику» всегда выставляли бутылку, что, естественно, способствовало… За «десертом», неожиданно для самого себя, я попросил Елену Георгиевну и А. Д. описать чувства, которые они испытывали, когда накануне звонка Горбачева им в горьковской квартире установили телефон. Что каждый из них при этом подумал?

История этого звонка более или менее известна: 16 декабря, ближе к середине дня, когда А. Д. уже собирался идти в магазин за продуктами, им в Горький позвонил Горбачев и сообщил, что принято решение вернуть его в Москву. А. Д. поблагодарил, убедился, что вместе с ним возвращают и Елену Георгиевну (как никак, она отбывала в Горьком ссылку, к которой ее приговорили по суду), и стал просить Горбачева внимательно рассмотреть список осужденных политзэков, который незадолго до этого он направил лично Генсеку.

«С Вашим списком работают, но в нем есть разные люди…» — был ответ Горбачева. А. Д. не растерялся и подчеркнул, что все эти люди сидят за ненасильственные действия, что всех их он лично знает. Ответ Горбачева был негативным, но таким уклончивым, что А. Д. потом никак не мог вспомнить точных слов. Горбачев пожелал Сахарову поскорее вернуться в Москву и приступить к работе на благо Родины (пообещав «подослать» к нему нового Президента Академии). Чувствуя, что разговор идет к концу, Сахаров повторил свою просьбу насчет политзэков, быстро попрощался и положил трубку (что, вообще говоря, было с его стороны не совсем вежливо — как «старший по званию» разговор должен был кончать Горбачев; но А. Д. потом признавался, что уж больно он боялся опять услышать какой-нибудь негативный ответ).

Это произошло 16 декабря. А накануне поздно вечером, около 22 час. 40 мин., когда Сахаровы сидели у телевизора, к ним позвонили в дверь, и три человека (один в штатском, двое монтеров) с извинениями за позднее вторжение сообщили, что должны установить телефон и что «завтра утром, около 10 часов, вам позвонят»; за 15 минут все сделали и удалились. Вот меня и интересовало — что они оба в этот момент подумали?

Оказывается, они заспорили. Елена Георгиевна считала, что это вынужденная предупредительность КГБ: возвращаясь 2 июня 1986 года в Союз (после сердечной операции и прочего лечения в Америке) она условилась с детьми, что раз в месяц они непременно должны общаться по телефону. Что только такое непосредственное общение является единственной гарантией того, что они в Горьком живы, и что все у них более или менее в порядке. Если очередного разговора не дают — значит, что-то КГБ с ними крутит, и надо поднимать шум на Западе. Во исполнение этого уговора они с А. Д. раз в месяц ездили на Главтелеграф и разговор с Америкой им всегда давали. В середине декабря как раз должен был состояться очередной разговор, но на улице был сильный мороз и, по медицинским показаниям, выходить ей было нельзя. Поэтому, считала она, КГБ и озаботился телефоном — чтобы избежать лишних неприятностей.

Андрей Дмитриевич считал, что установка телефона связана с его отказом давать интервью «Литературке»: незадолго до того фиановцы, сообщая о дате очередного приезда к нему, просили позволения приехать и представителю газеты, желавшей узнать мнение Сахарова по поводу безопасности атомных электростанций (весной 86 года случился Чернобыль, и Сахаров послал в Академию записку со своими соображениями насчет повышения безопасности АЭС). На просьбу фиановцев А. Д. ответил, что «никаких интервью с петлей на шее не будет» [см. Приложение IV. (Прим. ред.)], и теперь подозревал, что его будут уламывать по телефону. Словом, версии «материалистического» толкования внезапной телефонизации у них были. Рассказав об этом, А. Д. помедлил и добавил: «Как потом выяснилось, у каждого из нас мелькнула мысль — не „сверху“ ли будет звонок? Не от Горбачева ли? Или из Политбюро? Но в тот момент мы друг другу об этом ничего не сказали…»

В этом признании А. Д. заключено, на мой взгляд, очень многое. В частности, ключ к ответу на вопрос — что за необыкновенный человек был Сахаров? Самый обыкновенный. Со всем, что обыкновенно свойственно человеку. Уже все против них и никаких перспектив, растоптано диссидентское движение, и только что погиб в тюрьме их друг Анатолий Марченко. Уже — как признавалась мне позже Елена Георгиевна — они смирились с тем, что окончат свои дни в Горьком, и даже стали как-то обставлять горьковскую квартиру. Но живет в человеке надежда — в обоих! — что каким-то волшебным образом, каким-то неизъяснимым прорывом, они будут услышаны и их правда победит.

То же самое, помнится, описано и у Солженицына в «Теленке»: когда в 1974 году, после ареста и ночи, проведенной в Лефортово, начальник тюрьмы поутру бросился отряхивать пух с его костюма, у Солженицына мелькнула шальная мысль — не в Политбюро ли повезут? Вот я им!..

Истинно: надежда умирает последней. У тех, кто имеет силы надеяться.

Весь мой опыт почти пятнадцатилетнего знакомства с А. Д. Сахаровым свидетельствует о том, что он был самым обыкновенным человеком. Заботливым, благодарным, любящим, ответственным, с живым и неутомимым умом. Может быть, чуть лучше воспитанным, чем большая часть окружающих. Никогда не повышавшим голоса. Не давившим всех своим авторитетом. Стремившимся в споре выяснить для себя истину, а не переспорить оппонента.

…Сидели вечером втроем — А. Д., Руфь Григорьевна (его теща — человек совершенно замечательный, но о ней рассказывать надо отдельно) и я; пили чай; разговаривали. Елена Георгиевна была за границей (весна 79 года). А. Д. к слову упомянул о том, что в одной из своих работ он писал о необходимости перейти школам на пятидневку — чтобы дети могли больше времени проводить дома, в семье. Мы с Руфью Григорьевной с ним заспорили — все ли родители мечтают об этом? Люди живут так напряженно, завалены домашними делами; может, в массе, и рады возможности сделать в субботу какие-то дела, пока дети под присмотром. Особенно нападала Руфь Григорьевна (теща!), я поддакивал. «Значит, вы считаете, что я был неправ? Ну, так или иначе, я это написал…» — невозмутимо отвечал А. Д. и продолжал развивать мысль дальше. Возвращаясь домой, я ругал себя за гонор и самомнение, но поделать уже ничего не мог…

…Летом 88-го сидели однажды втроем — Ефрем Янкелевич (муж Татьяны — дочери Елены Георгиевны; с 77-го по 86-й годы Ефрем координировал за границей усилия по защите Сахаровых), я и еще один друг дома. Говорили о том, что хорошо бы опубликовать в открытой советской печати хоть что-то из работ А. Д., уже давно напечатанных на Западе. Перебирали варианты. Через некоторое время к нам присоединился Андрей Дмитриевич; стали уговаривать его. Он отказывался, говорил об опубликованном ранее как об устаревшем, слабом, требующем переделки (а времени нет). А статья-полемика с Солженицыным (см. в [4]) — что там устарело или требует переделки? «Ну, не знаю…», — тянул А. Д.: видно было, что разговор ему неинтересен. Вдруг я вспомнил: «Погодите, вчера жена читала Вашу статью в сборнике „Иного не дано“ и что-то ей там сильно не понравилось. Она даже меня в свидетели призвала, что что-то не так. О чем же шла речь? Сейчас вспомню…». — А. Д. как ожил, распрямился на стуле: «Послушай, это самое важное из того, о чем мы здесь полчаса говорили. Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, это может быть достаточно серьезно». — Наконец я вспомнил — речь шла об абзаце, в котором Сахаров характеризует КГБ как «возможно, наименее коррумпированный из всех государственных институтов». Вмешались и ребята: «Вы действительно так считаете? Даже после всех этих побегов кагэбэшников на Запад и их разоблачительных выступлений?» А. Д. опять потерял интерес к разговору, опять сгорбился на стуле: «Да-да, мне уже говорили об этом месте. Ну, неважно. В общем, я действительно так считаю…»

…«Люся, Люся! Иди сюда, послушай, что Леня рассказывает, как они с Машей были на раскопках» — август 87-го, я рассказываю, как мы с дочкой копали ранний неолит в Карелии (археологическая экспедиция под Медвежьегорском) и о том, что испытываешь, когда держишь в руках «находку» — первобытную стамеску из плотного зеленого камня (точный прообраз своих будущих стальных потомков, но с неизъяснимым благородством первозданных линий). Стамеску эту до тебя держал в своих руках человек аж 8 тысяч лет назад! Можно представить, что для него означала утрата этого важного инструмента… В глазах у А. Д. блеск, как у пацана, на лице восторженная улыбка — ему тоже хочется сделать такую находку! Елена Георгиевна кричит с кухни, чтобы ее оставили в покое, у нее и так много дел…

…Я хвастаюсь, что уже неделю, как бросил курить и, поскольку теперь даже не тянет, наверное, всерьез и надолго. А. Д. начинает меня хвалить и захваливает так, что неудобно. «Ну, чего там, в самом деле, Андрей Дмитриевич. Вы же вот вообще никогда не курили». «О!» — парирует А. Д. «Две большие разницы: блудный сын, вернувшийся к церкви, всегда ей дороже верного сына, никогда церковь не покидавшего», — разговор происходит 21 января 80 года, в прихожей на Чкалова: мы с женой пришли на званный вечер. За столом — хозяева с Руфью Григорьевной и Лизой, чета Владимовых и мы. Руфь Григорьевна (ровесница века!) оживлена разрешением на поездку к внукам в Америку; Лиза — спокойная и общительная; очаровательная говорунья Наташа Владимова (из цирковой семьи наездников Кузнецовых, сама когда-то выступала на арене); выглядящей на ее фоне медлительным увальнем Георгий Николаевич — но зато послушать его!

Владимов много и интересно рассказывал о литературе, в особенности — о Набокове: трижды выдвигался на Нобелевскую премию; в 70-м сам снял свою кандидатуру, пропуская вперед Солженицына — «тому сейчас важнее»; в 75-м наряду с Набоковым выдвинули Максимова от русского зарубежья и Трифонова от Советского Союза, и они своих кандидатур не сняли — может, такое обилие русских среди соискателей и повлияло на то, Набокову премию не дали?

Общее восхищение вызвало восьмистишие Набокова, написанное в 42-м году:

и его политическое кредо, изложенное в ответах на какую-то анкету: «Мои симпатии на стороне той идеологической системы, портреты вождей которой не превосходят размерами почтовой марки».

А. Д. иногда уходил, чтобы закончить составление какого-то документа и принес памятную медаль-монету с изображение английской королевы (портрет политического лидера). В связи с войной между Ираном и Ираком Елена Георгиевна рассказывала о времени, проведенном в Ираке (в 60-м году работала там в составе бригады советских врачей, делали населению прививки от оспы: солдаты приводили на прививочный пункт прячущихся местных жителей); об остатках каннибализма (на приеме в посольстве сидела за столом с вождем какого-то племени, рассуждавшим о том, кто годится в пищу, а кто нет); о том, как ей пришлось оказывать первую помощь руководителю Ирака Касему (его ранили во время покушения и машина с ним буквально ворвалась на территорию госпиталя, в котором работали советские врачи). А. Д. вспоминал, как во время суда в Ногинске над Кронидом Любарским дружинники кричали правозащитникам: «Стрелять не велено, но машиной сбить можем».

Говорили об Андрее Тарковском, о кино, о высказываниях Солженицына по поводу современной советской литературы. «Пушкинский дом» Андрея Битова очень понравился Елене Георгиевне и — местами — А. Д. В общем, был прекрасный семейный вечер. Правда, Елена Георгиевна по временам погружалась в собственные мысли, но потом опять возвращалась к общему разговору. Сказала вдруг, что ввод наших войск в Афганистан не ляп, не промах внешней политики, а сознательный расчет. Стала обосновывать это общим ужесточением режима. В воздухе витал вопрос: если это так, то почему на свободе А. Д., только что осудивший вторжение в Афганистан? Никто этого вопроса не задал, а задал бы — так не задержался бы и с ответом: на следующий день машину с едущим на семинар Сахаровым остановили, пассажира доставили к заместителю Генпрокурора, а потом спецрейсом — в Горький…

…30 декабря 1976 года — елка для детей на даче у Сахаровых, в Жуковке. Елка не срубленная, а живая — растет во дворе рядом с домом, так что удалось подвести к ней гирлянду. Шестеро малышей в возрасте до пяти лет — сын Юры Федорова, дети Тани и Ефрема, дети Арины и Алика Гинзбургов и наша дочь. Меня наряжают Дедом Морозом (вывороченный тулуп, мохнатая шапка вместо бороды). После ритуальных хороводов и призывов к елочке зажечься — чтение стихов, раздача подарков, бенгальские огни. Потом на дороге перед домом дожидаемся машину, в которой детей повезут в Москву (большая часть взрослых поедет на электричке). Чтобы не замерзнуть, бегаем с детьми наперегонки: я — на одной ноге, а они должны не отстать. Я прыгаю, как бывший легкоатлет: в прыжке протаскиваешь под собой ногу и выбрасываешь ее вперед, чтобы встретить землю «активно», атакующей стопой. Движение ноги при этом резко отличается от обычного. А. Д. тоже пытается так прыгать, старается правильно повторить движения. Ничего не получается…

…Май 1987 года — мы с приятелем приехали в Горький упаковывать вещи для перевозки в Москву.

Я-то, когда слал в Горький книжки и журналы для прочтения, воображал, что вот они там сидят совсем одинокие и скучают, потому что контактов никаких и заняться нечем; что стоит у них на полке штук тридцать читаных-перечитаных книжек (включая подаренную друзьями на 60-летие А. Д. двадцатитомную «Историю государства российского» Карамзина — профессионально выполненную ксерокопию приложения к «Ниве» за 1903 год). И что поэтому надо товарищей как-то развлекать.

А столкнулся в Горьком с тем, что Сахаровы были буквально погребены под огромным количеством всевозможной печатной продукции. На полках (частично — и самодельных) — комплекты журналов, книги, несколько собраний сочинений и несметное количество физической литературы: «Physical Review D.», «Physical Review Letters», «Успехи физических наук», монографии и присланные со всего света препринты. Мы два дня работали не покладая рук и упаковали больше сорока ящиков. Руководила Елена Георгиевна, А. Д. работал за столом, изредка отрываясь на еду или чтобы сказать, что куда пойдет: в ФИАН или домой.

Вечером ужинали и смотрели по телевизору веселый КВН. После этого я еще посидел с физическими журналами и перед сном пошел в ванную комнату отмыть руки. Все, кроме А. Д., уже легли, он тоже укладывался. Вдруг рядом с ванной раздался его голос: «Леня, я сейчас тебе что-то покажу. Не пугайся, я выключу свет». В приоткрытую дверь ванной просунулась голая рука с какой-то коробочкой на ладони, потом свет потух и коробочка обернулась красиво светящимся в темноте предметом — я не сразу сообразил: то ли глаз, то ли паук какой-то? Или это и есть скарабей? Оказалось — светящиеся часы. Очень удобно — положил рядом с постелью и всегда будешь знать время. Красивая вещь. Вот А. Д. и хотелось поделиться — смотри, как здорово придумали.

А. Д. ушел, а в приоткрытую дверь из темноты донесся голос Елены Георгиевны: «Не забудь упомянуть о том-то и поблагодарить того-то», — напоминалось что-то, относящееся к тексту, над которым весь день работал А. Д. Послышался его ответ: «Я это уже сделал». С тех пор меня не оставляет надежда получить когда-нибудь от Елены Георгиевны как можно более подробный комментарий к трудам А. Д. Какая мысль, под влиянием каких обстоятельств и когда возникла, как видоизменялась? Буквально — по абзацам. Как комментарий Н. Я. Мандельштам к стихам Осипа Эмильевича. Никто кроме Елены Георгиевны не может этого сделать. А без этого многое из «творческой лаборатории» Сахарова останется малопонятным…

…79-й год, осень, какое-то торжество в доме у Сахаровых, скорее всего — семейное, потому что среди гостей много пожилых людей, а молодежи почти никого. К концу вечеринки из молодежи я остаюсь один. За полночь гости начинают расходиться, группами одеваются в передней, прощаются с хозяевами. Мы с Лизой срочно убираем посуду — нужно освободить стоящие в комнате столы, чтобы один из них я перенес на кухню. Помогают Елена Георгиевна и А. Д., отвлекаясь на проводы гостей. Времени на разборку столов не остается — не успею в метро. «Ничего, иди, иди — разберем сами и вдвоем перенесем». В последний момент все-таки решаю, что еще можно успеть. Быстро разбираю тяжелый кухонный стол и по частям перетаскиваю на законное место, уже не собирая, бегу в опустевшую переднюю. Навстречу А. Д. с двумя салатницами в руках. Он видит убранный стол и тоже доволен: «Все-таки успел!..» Хочет как-то отблагодарить меня — но как? Руки заняты, времени в обрез. На ходу он чмокает меня в щеку.

Ну, что тут скажешь? Что с тех пор не мыл эту щеку? Все равно никто не поверит…

…76-й год, в Жуковке. Мы с четырехлетней дочкой живем на соседней с Сахаровыми даче, ходим с Таней и Ефремом друг другу в гости, по очереди гуляем с детьми, играем в пинг-понг. У Сахаровых на даче куча сам- и тамиздата, который они запросто дают читать: первые номера «Континента», книги, толстенная рукопись «Факультета ненужных вещей» Ю. Домбровского. На подоконнике — увесистый том карманного формата, обернутый, для защиты обложки, бумагой. Открываешь первую страницу — «Бодался теленок с дубом…» Солженицына с дарственной надписью Сахаровым рукою автора. Осторожно кладешь книжку на место — такое даже попросить страшно…

Сахаровы вернулись из поездки в Якутию к ссыльному Андрею Твердохлебову. А. Д. подвернул там ногу и теперь на некоторое время прикован к постели. Елена Георгиевна приглашает приходить и разговаривать с ним, развлекать. Однажды, пока малыши играют во дворе, напрашиваюсь на разговор. А. Д. лежит на кушетке в «большой» комнате, Ефрем устроился на диване около выхода на веранду. Обсуждается идея, вычитанная мной в столетней давности статье Владимира Соловьева «Китай» (замечательная, между прочим, работа): Соловьев рассказывает о том, как на заседании Французского географического общества выступал китайский генерал, на великолепном французском языке, в блестящей и остроумной форме обещавший европейцам, что пока их страны торят пути прогресса, обдираясь при этом в кровь и выматываясь, Китай наращивает внутренний потенциал нации, и в какой-то момент просто воспользуется плодами чужих усилий, сохранив свой народ и запас его сил нетронутыми. Ефрем возражает: «Не понимаю, почему китайский крестьянин, получающий в обмен за изнурительный труд горсть риса, идет в зачет сохранения здоровья нации, а не наоборот?» А. Д. с ним согласен. Я не знаю, что возразить. Может, возразить и нечего.

Следующая проблема: Соловьев, а вслед за ним и другие религиозные философы, проводят глубокое различие между человеком верующим и человеком, хотя и живущим по христианским заповедям, но неверующим: между этими двумя духовными типами, столь, казалось бы, близкими, по убеждению философов, целая пропасть. Что за притча? Почему бы так? А. Д. не знает ответа и осторожно формулирует, что, по его мнению, для практической жизни вполне достаточно жить просто по христианским заповедям…

Не только мы брали у Сахаровых книжки, кое-что брали у нас и они. Например, «Историю молодой России» М. О. Гершензона (изданную в 20-х годах книгу об эволюции общественных идей в России 19-го века — М. Ф. Орлов, Станкевич, Печерин, Галахов, Грановский и Огарев). Сидя во дворе, А. Д. листает эту книгу и говорит, что у себя в детстве он помнит тоненькие брошюрки, посвященные каждому из перечисленных авторов в отдельности. Наверное, какое-нибудь раннее издание…

В другой раз (редкий случай!) к Сахаровым попадает от нас самиздат: приехавший из Ленинграда приятель оставил нам почитать толстую машинописную рукопись «Истории инакомыслия в России». Автор явно скрылся под псевдонимом — Сергей Спекторский. Широкими, выразительными мазками дана история российского инакомыслия за 150 лет — от декабристов до наших дней. Автор хорошо знаком с перипетиями диссидентского движения (хотя Ефрем говорит, что есть масса неточностей), а в послесловии формулирует свою цель: автору хотелось бы, чтобы книга попала на глаза кому-нибудь из членов Политбюро, и чтобы тот убедился, что основная трагедия российской истории — в постоянном стремлении властей сокрушить оппозицию (какой бы мягкой она ни была); что этот путь неуклонно приводил к одеревенению и крушению власти. В книге замечательно легко изложен огромный фактический материал, читаешь — не оторвешься. Ефрем говорит, что на его памяти это единственный случай, чтобы А. Д. вот так, от первого до последнего листа, прочитал самиздатскую вещь (обычно только просматривает). Кто же автор? Только через десять лет тайна разрешилась и все сразу встало на свои места: я случайно узнал, что автор — Револьт Пименов, замечательный публицист, один из первых в стране правозащитников. Сахаровых с ним связывает очень многое. Пименов ставил свою подпись под достаточно резкими и острыми документами, но, по непонятным для друзей причинам, скрылся под псевдонимом при написании «Истории инакомыслия»…

…Начало 81-го года. Я встретил на Ярославском вокзале приехавшую из Горького Елену Георгиевну, добрались до Чкалова, пьем кофе и я пересказываю ей лекцию Юрия Айхенвальда у нас в Троицке на тему о том, как в русской культуре прошлого века менялось отношение к фигуре Дон-Кихота (еще Пушкин считал его чудаком-мечтателем, а уже Достоевский утверждал, что на Страшном Суде человечеству достаточно будет представить Господу роман Сервантеса, и оно будет оправдано). Особняком в этой лекции — рассказ о знаменитой статье Тургенева о двух человеческих типах: Гамлете (с его склонностью к рефлексии) и Дон-Кихоте (с его слитностью между мыслью и делом). Елена Георгиевна в задумчивости говорит: «Мы все, конечно, относимся к гамлетическому типу. Все время мучаемся, терзаемся сомнениями — так ли надо действовать? Я по крайней мере всегда терзаюсь. А Андрей не такой. Для него, если он что-то решил, никаких сомнений больше нет. Я его вообще иногда не понимаю. Вот, например, взрослый человек ведь, правда? Гуляем с ним по лесу, а он утапливает горлышком в землю пустые бутылки. Знаешь для чего? Чтобы не погибли муравьи, случайно забравшиеся в бутылку — а то они назад почему-то там не выберутся…»

…По прошествии некоторого времени после лекции Айхенвальда я через общих знакомых передал лектору вопрос — чем Дон-Кихот отличается от героя повести Василя Белова «Сотников» (Сотников — слабый, больной, почти доходяга красноармеец, попав в руки к фашистам, неколебимо вынес все истязания и внутренне не сдался, а его физически более крепкий, сноровистый, приспособленный к жизни товарищ не выдержал испытаний и пошел к ним на службу). Вообще, безотносительно Сотникова, если утрировать проблему: чем Дон-Кихот отличается от любого фанатика? Через некоторое время от Айхенвальда пришел лаконичный ответ: «Разница огромная. Во-первых. Дон-Кихот добрый. И во-вторых: он разбрасывается, а не идет к одной, намертво поставленной цели». Ответ замечательно подходил к тому, что я знал о Сахарове…

…В декабре 1979 года сидели втроем на кухне у Сахаровых — Елена Георгиевна с пасьянсом, А. Д. и я. Зашла речь о книге Аркадия Белинкова «Юрий Олеша. Сдача и гибель советского интеллигента». Интереснейшая, необычайная книга, в которой критик подверг вивисекции все творчество писателя, рассмотрел его в контексте современной Олеше истории и пришел к парадоксальным, на первый взгляд, выводам, отраженным в названии книги. (В наше время, когда восстанавливается находившийся прежде под запретом культурный слой, о Белинкове почему-то забыли. А в 60-е годы он был одним из самых известных литературоведов. Работами Белинкова зачитывались, шутили даже — не от Белинского ли происходит его фамилия? Прошедший через сталинские лагеря и пытки Белинков бежал из СССР (вместе с женой) в начале 68 года, во время поездки в Югославию. Говорят, Белинковым была задумана литературоведческая трилогия: о писателе, лояльном по отношению к Советской власти, но устранившемся от активного сотрудничества с нею (Тынянов); о писателе, пошедшем на такое сотрудничество и сломавшемся (Олеша); о писателе, восставшем против системы и победившем ее (Солженицын). Книга о Тынянове в 60-е годы у нас издавалась и давно стала библиографической редкостью. Главы из книги об Олеше печатались в 68 году в первых номерах журнала «Байкал», а полностью книга была издана уже вдовой Белинкова в безвестном мадридском издательстве году в 75-м. Книга о Солженицыне, насколько я знаю, так и не была закончена.)

Итак, Елена Георгиевна терпела-терпела мои восторги по поводу книги об Олеше и взорвалась: «Белинков! Как ему не стыдно! Он же провел столько времени в доме Олеши! Его там разве что не на хлебах держали! Сам знает все его обстоятельства: сын с больной психикой, три года семья не спускала с него глаз, не уберегли — выскользнул на балкон и прыгнул вниз, разбился насмерть, какое это горе для родителей! А Белинков его обо…л! Так нельзя поступать!» Я ошеломленно пытаюсь что-то возражать, а А. Д. старается сбалансировать ситуацию: «Белинков пытался устроить показательный суд… А девиз всякого показательного суда — к черту подробности, будем упирать на то-то и на то-то. Вот у него и получилось, как на всяком показательном суде…» Наверное, очень верное суждение о книге Белинкова.

Летом 88 года Сахаров отказался от предложения выдвинуться кандидатом в народные депутаты СССР, исходившего от инициативной группы избирателей Новосибирского академгородка. Это произошло в июне или июле, до начала отпусков. Когда же в конце лета все опять съехались в Москву, то оказалось, что в ходе все набирающей силу кампании по выдвижению кандидатов, Сахарова, не спрашивая его согласия, выдвинули уже в полутора десятках округов. При встрече с А. Д. я спросил: «Ну что, больше не отказываетесь, потому что никто и не спрашивает о согласии?» Он только усмехнулся в ответ: «Знаешь, меня выдвинул кандидатом даже Горьковский автозавод…». Это действительно прозвучало очень неожиданно, на грани неправдоподобия.

В феврале 87 года А. Д. принял участие в работе проходившего в Москве международного форума «За безъядерный мир, за международную безопасность». Он выступил там с докладами на двух или трех секциях. Касаясь вопросов, связанных с проблемой разоружения и принципом «пакета», он не изменил своей принципиальной позиции (см. выше), несмотря на давление, оказывавшееся на него во время предварительных встреч и собеседований. Хотя кое что из услышанного на форуме произвело на него впечатление. Например, соображение о том, что СОИ, будучи исключительно «оборонительным щитом», на деле превращается в дестабилизирующий фактор: если быть уверенным в непробиваемости этого щита, то у его обладателя может возникнуть ощущение безнаказанности при нанесении ядерного удара первым.

Мне кажется, А. Д. серьезно обдумывал новые сведения, полученные им на форуме. В частности, только от него (и ни от кого больше) я не слышал, что результаты математического моделирования показывают: сравнительно безопасным является одновременное сокращение ядерных вооружений на 50 процентов. Дальнейшее поэтапное разоружение сопровождается увеличением нестабильности всей ситуации, возрастанием риска того, что одна из сторон не удержится от попытки преодолеть противоракетную оборону противника. А. Д. комментировал это так, что заключительные этапы разоружения должны проводиться быстро. В целом, Андрей Дмитриевич никогда не жалел о том, что принял участие в работе форума.

С конца 1987 года Сахаров оказался вовлечен в работу Международного фонда за выживание и развитие человечества (подробно обо всем этом можно прочесть в [5]). Запомнился один эпизод, относящийся к самому началу работы Фонда.

В январе 1988 года, вернувшись с организационного заседания Фонда, на котором присутствовал и Горбачев, А. Д. рассказал, как оказавшись в непосредственной близости от Горбачева, он счел необходимым подойти и сказать: «Михаил Сергеевич! Я должен поблагодарить Вас за Ваше участие в нашей судьбе, благодаря которому для меня оказался возможным этот новый жизненный этап, более свободный и ответственный». На что Горбачев ответил: «Андрей Дмитриевич, как я рад, что эти два слова Вы поставили рядом!»

Я был так поражен моментальной реакций Генерального секретаря, его находчивостью и, что ни говори, нетривиальностью, что не скрыл смешанного с удивлением восхищения. В ответ на мои излияния Сахаров коротко ответил: «Да».

…Лето 89 года, разговор происходит на кухне. Каким-то образом всплыл вечный вопрос: какой строй принципиально лучше — социалистический или капиталистический? А. Д., в свободной позе сидя на стуле с зажатыми в правой руке очками, задумчиво говорит: «До сих пор не знаю ответа на этот вопрос…» Действительно, в тех своих работах, где речь идет о сравнительной характеристике двух систем, А. Д. всегда говорит о конвергенции…

… «У людей враги лучше, чем у меня друзья» — эта шутка летом 88-го года очень понравилась А. Д. как исчерпывающая характеристика положения, в котором они с Еленой Георгиевной оказались — огромное число сваливающихся на них дел и проблем приходили к ним именно через друзей: инициативы по поводу находящихся в лагерях людей; предложение стать кандидатом в депутаты; предложение войти в Общественный совет «Мемориала»; обращение с просьбой принять сторону одной из конфликтующих групп, на которые весной 88-го года раскололось руководство польской «Солидарности» (не знаю, принял ли Андрей Дмитриевич в данном случае какое-то решение или воздержался); десятки других дел. Елена Георгиевна нередко начинала сердиться и кричать, что к Сахарову у всех отношение, как к мулу, который тянет свой воз — каждый норовит подбросить ему и свою хворостину. А ведь так можно и перегрузить воз! Конечно, она была права…

Подобных историй каждый, кто общался с Сахаровым, может вспомнить десятки и сотни. Обыкновенный, вроде бы, человек. Может быть, чуть больше, чем другие, погруженный в себя, самодостаточный. Может быть, чуть менее склонный к пустой трате времени. Но: уравновешенный, воспитанный, заботливый, благодарный, ответственный, любознательный, никогда не рисующийся… Качества, которые каждый старается привить своим детям самыми первыми жизненными уроками.

Однако впечатление необычайности при общении с А. Д. возникало уже от того, в какой несомненности эти качества были ему присущи. Пронести их через почти семьдесят лет жизни и выпавшие ему испытания — это надо было ухитриться… А сочетание этих качеств с масштабом сделанного А. Д., с мощью его ума и огромным авторитетом, избавляет меня от объяснений по поводу заключенного в кавычки эпитета «обыкновенный» в названии этой главы.

Небольшое пояснение. Фактически мы начали переписываться с Сахаровыми только после того, как Елену Георгиевну заперли в Горьком — с мая 1984 года. За последовавшие после этого два с половиной года ссылки мы отправили в Горький 25 писем. Мы нумеровали посылавшиеся письма, чтобы Сахаровы могли контролировать — не «обнесли» ли их каким-нибудь письмом? Как правило, Сахаровым сообщались текущие новости — что происходит вокруг, что читали и хотели бы показать им, какие фильмы стоит посмотреть. Иногда — про новости в Академии Наук.

Отвечала нам всегда Елена Георгиевна — открытками, исписанными подчас очень плотно. А. Д. только добавлял одно-два слова и ставил свою подпись. Каждую весточку из Горького мы тщательно изучали, осматривали со всех сторон, старались по почерку и числу описок в словах угадать состояние Елены Георгиевны; делились с друзьями.

Со 2 декабря 1985 по 2 июня 1986 г. Елена Георгиевна находилась на лечении за границей (этого добился А. Д. своей голодовкой, продолжавшейся с апреля по октябрь 1985 года — подробности см. в [5]). В первом полугодии 1986 г. мы послали А. Д. два письма, на которые он ответил. В настоящей публикации это письма 1 и 2. В посланных Андрею Дмитриевичу письмах, помимо обычного перечисления новостей, содержались еще головоломные задачки по физике и математике. Часть из них он решил, часть почему-то оставил без внимания. Зато сам предложил несколько придуманных им задач. Все остальное в этих его письмах — ответы на наши вопросы и замечания (о состоянии Елены Георгиевны, о его детях, о нецелесообразности возвращения в данный момент из-за границы Руфи Григорьевны).

Письмо 1

Письмо 2

Письмо 3

Данное письмо парное — три страницы двойного тетрадного листа исписаны Еленой Георгиевной, одна страница — А. Д. Оно явилось ответом на срочно посланную им 17.08.86 г. информацию о том, что в ближайшем выпуске «Кинопанорамы» будет беседа ведущего передачи с академиком А. Б. Мигдалом по поводу фильма «Письма мертвого человека», во время записи которой Мигдал, во всеуслышание и подробно, пропагандировал приоритет Сахарова в постановке вопроса о необратимых последствиях ядерной катастрофы — похолодании, климатических изменениях и прочем; что дифирамб Сахарову из уст Мигдала продолжался довольно долго и нашел живой отклик у всех, находившихся во время записи в студии; что ведущий боится, что все про Сахарова вырежут, но, тем не менее, надеется… (Историю эту взволнованным голосом рассказала мне 16.08.86 г. по телефону Таня Савицкая — киножурналист, давний друг семейства Елены Георгиевны; мое письмо пришло к Сахаровым после передачи.)

Письмо 4

Это письмо пришло не по почте, а было оставлено для меня на Чкалова и я получил его из рук Руфи Григорьевны, которая летом 87 года, через полгода после возвращения Сахаровых из Горького, тоже вернулась из Америки в Москву.

1. «Sakharov about himself». The foreword to «Sakharov Speaks: A Collection of Statements by Academican Andrei D. Sakharov». — New York: Alfred A. Knopf, Inc., 1974

2. Андрей Сахаров. Воспоминания. Нью-Йорк, изд-во им. Чехова, 1990.

3. Андрей Дмитриевич. Воспоминания о Сахарове. М., Терра, Книжное обозрение, 1990.

4. А. Д. Сахаров. Тревога и надежда. М., Интер-Версо, 1990.

5. Андрей Сахаров. Горький, Москва далее везде. Нью-Йорк, изд-во им. Чехова, 1990.

6. Академик А. Д. Сахаров. Научные труды. М., Центр-Ком, 1995.