Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове

М. Е. Перельман Встречи, беседы

Двадцать лет был я знаком с Андреем Дмитриевичем Сахаровым: встречались и проводили вместе много времени на научных конференциях, в одно счастливое лето отдыхали рядом во время отпуска, бывал у него дома, два раза имел честь видеть Елену Георгиевну и его у себя дома.

Андрей Дмитриевич, смею думать, очень хорошо ко мне относился, поддерживал мои работы, представлял их к печати, присылал оттиски своих статей, охотно их обсуждал. Наши обсуждения и беседы начинались обычно с физики, потом они переходили и на многие другие проблемы.

Между такими встречами, в основном в Тбилиси, проходили иногда годы. Поэтому ярче замечались изменения во взглядах, в приоритете научных или политических интересов. Андрей Дмитриевич охотно отвечал на некоторые вопросы, не относящиеся к науке, к нашим профессиональным проблемам.

Думаю, что этими, по возможности хронологически упорядоченными записками выполняю, хотя бы частично, свой долг перед памятью Андрея Дмитриевича.

Рассказы и легенды об Андрее Дмитриевиче Сахарове (А. Д. С., как его тогда между собой называли, позднее — еще более уважительно — А. Д.) ходили между физиками с начала пятидесятых, особенно после того, как в 1953 г., неизвестный большинству физиков, он стал самым молодым академиком. Нас в эти легенды посвящал В. В. Чавчанидзе, ныне академик АН Грузинской ССР, бывший в одно время с А. Д. аспирантом И. Е. Тамма.

В рассказах об А. Д. всегда сквозило удивление перед непредсказуемостью и необычностью его подходов к физическим проблемам — даже после опубликования в 1958 г. знаменитого четырехтомника по физике плазмы с первой рассекреченной статьей А. Д. можно было лишь осторожными намеками говорить о его закрытых работах и обращениях в верха. Поэтому неожиданными оказались известия о его выступлении на Общем собрании Академии наук против Т. Д. Лысенко в 1964 г.: только после страстной речи А. Д., а затем И. Е. Тамма академики-биологи осмелились поднять свой голос профессионалов с разоблачением обскурантизма в науке. Тут только, как известно, была образована комиссия АН, которая наконец похоронила этот позор всего советского научного сообщества.

В 1968 г. «супостаты» (то ли Би-би-си, то ли «Голос Америки») начали передавать содержание статьи Сахарова. С анализом — столь близким к перестроечному — состояния нашей экономики, стагнации общества, с предложениями необходимых реформ и предвидением неизбежной конвергенции экономических и даже социальных систем. Сразу после этих передач А. Д. Совершенно неожиданно приехал в Тбилиси на конференцию по гравитации.

Доклад его был необычен не только по содержанию, но и по форме: А. Д. медленно расхаживал вдоль длинных досок Большой физической аудитории Тбилисского университета, на которых было выписано всего несколько формул и рисунков, и, мягко жестикулируя, как-то по-домашнему, без подробностей рассказывал о возможных структурах пространства-времени. Ему вежливо, без энтузиазма похлопали — здесь, как и во многом, многом другом, он шел своей дорогой, и поэтому его идеи сразу не воспринимались даже специалистами. (Важно отметить и то, что А. Д. никогда не пытался ни приспособить свой стиль изложения к уровню аудитории, ни просто популяризировать свои идеи или достижения.)

После доклада В. В. Чавчанидзе представил меня А. Д., мы втроем поехали осматривать город (А. Д. был впервые в Тбилиси), пообедали в ресторане. За столом и по дороге говорили о генетике, о кибернетике, о жизни ФИАНа. А. Д. очень понравилось наше «Киндзмараули» — он по капельке цедил из бокала, которого ему хватило на весь вечер. (Позже А. Д. как-то рассказал мне, что один раз в жизни опьянел — во время войны, в эвакуации в Средней Азии они с товарищами выпили натощак по бутылке какого-то вина, есть было нечего. Этого опыта ему хватило на всю жизнь.)

На следующий день А. Д. должен был улетать. Я проводил его на аэродром. А. Д. в аэропорту растерялся: он не знал, что нужно регистрировать билет, сдавать багаж, ждать объявлений по радио; оказалось, что это чуть ли не первый в его жизни перелет на обычном самолете, без сопровождающих «искусствоведов в штатском».

Самолет, к моему счастью, запаздывал, и мы несколько часов проговорили — и о передачах «супостатов», и об экономических и социальных идеях А. Д., и о моих работах. А. Д. всегда охотно выслушивал чужие работы, если в них были свежие идеи, во всяком случае до тех пор, пока не уяснял себе их физический смысл. Поэтому когда он понял основное содержание и, видимо, согласился с ним, он спросил о дальнейших планах и, узнав о сложностях с публикацией, предложил как академик представить статью в ДАН СССР.

Очень спокойно, с внутренним смешком он рассказал, как его сняли и он остался безработным. Тогда, вспомнив, что на закрытые работы он был мобилизован, его «восстановили» в ФИАНе.

Следующая и уже более продолжительная встреча произошла в августе 1970 г. в Киеве, во время Международной (так называемой Рочестерской) конференции по физике высоких энергий. На Кавказе в то лето была холера и поэтому нас, кавказцев, которые всеми правдами и неправдами, без справок смогли пробраться через санитарные кордоны, поселили за городом, в Феофании, в великолепной новой гостинице Института теоретической физики, отстроенной тщанием семьи Шелестов. Затем тут же, подальше от города, поселили А. Д. и несколько иностранных гостей.

Советские физики мало контактировали с А. Д. — кто боялся последствий, а кто просто стеснялся. Иностранцы его практически не знали: уже к концу конференции знакомый американец спросил, имеет ли выступавший сегодня на секции физик Сахаров какое-либо отношение к политологу и критику советского строя Захарову или к другому знаменитому Захарову, «отцу водородной бомбы», — подвело всех отсутствие строгих правил транскрипции русских фамилий, да и организаторы не были заинтересованы в широкой популяризации работ и идей А. Д. в какой бы то ни было области. (А. Д. к этой конференции подготовил несколько экземпляров — один у меня сохранился — подборки своих статей в английском переводе для раздачи иностранным физикам, с них и началась идентификация физика и гуманиста А. Д. Сахарова за рубежом.)

Поэтому получилось так, что большую часть времени А. Д. проводил со мной, благо на экскурсии он не ездил, предпочитал небольшой лес около гостиницы. В городе и при появлении на горизонте кого-либо из иностранных физиков около нас всегда случайно оказывались плотно сбитые и хорошо знающие английский товарищи. (А. Д. в то время практически не владел разговорным английским, он смущенно объяснял, что в детстве изучал только немецкий, так что мне приходилось кое-как выполнять обязанности переводчика.)

Следившие за ним или охранявшие его люди были, по-видимому, всегда начеку, и А. Д. это знал. Однажды он мне сказал, что хочет (и притом без «хвоста») пойти к кому-то из своих киевских знакомых. В детстве, как всякий пионер, я начитался книг о подпольщиках, и мы образцово провели такую операцию: в нижнем этаже здания, где проходила конференция, стояли телефонные будки, за которыми был выход на служебную лестницу. Проимитировав сложные телефонные переговоры с переходом из будки в будку и т. д., удалось усыпить бдительность наблюдателей. В результате А. Д. ушел, я какое-то время еще звонил недоумевающим иногородним друзьям, а затем со злорадством наблюдал, как «искусствоведы» мечутся по всем направлениям. Вечером А. Д. очень по-детски смеялся, когда я рассказывал об их поисках.

Наблюдение за ним велось непрерывно, а после того, как вечером собралась компания тбилисских физиков вместе с А. Д. съесть арбуз в моем номере, я обнаружил на полу свежие стружки и замененные штепсели в стенах. Очень было приятно похулиганить около такого штепселя!

Надо сказать, что А. Д. всегда и во всем держался естественно. Был он, правда, несколько застенчив с малознакомыми, мог быть очень сухим и официальным с неприятными ему людьми, но изредка вдруг в нем прорывалась какая-то детскость, даже озорство. (К. И. Чуковский где-то писал, что, по мнению С. Я. Маршака, у каждого человека два возраста — паспортный и того ребенка, который в нем не угас. По этому, второму, возрасту А. Д. тогда было лет двенадцать.) Так, когда мы гуляли по лесу, А. Д. очень аккуратно обходил муравьиные кучки, отгибал, чтобы не повредить, ветки кустов и страшно обрадовался, когда обнаружил великолепный белый гриб, на который я чуть не наступил. Этот гриб он часа два бережно держал в руках, оглаживал, и затем отнес на кухню недоумевающим поварам.

Характерным в этом отношении был и случай в гостиничном ресторане, где мы — в довольно темном зале — пили вечером чай. За соседним столиком, не замечая нас, сидела небольшая компания физиков, один из них предложил вдруг тост за А. Д. и стал рассказывать о нем разные истории, правдоподобные, но не без юмора. Ситуация была комичная, А. Д. Слушал и тихо посмеивался, я хотел было привлечь к нам внимание, но он меня остановил и, только когда они уже начали пить, позвал рассказчика: «Юра Романов, и не стыдно тебе выдумывать?» Смутившиеся соседи начали уговаривать нас пересесть к ним, но А. Д. категорически отказался, он вполне был доволен потрясением своего друга.

Конференция продолжалась долго. Плотность информации на таких конференциях (они проходят раз в два года, чередуясь притом, в США, у нас и в Западной Европе) чрезвычайно велика, представлены бывают сотни докладов, так что работают одновременно несколько секций, по 6–8 часов в день. Активные участники, конференцмены, как иногда говорят, выматываются за время заседаний отчаянно, а тут еще и разговоры, переговоры, почище дипломатических, поиски спонсоров и единомышленников в кулуарах, на экскурсиях или в гостиницах.

А. Д. в этой ситуации мужественно высиживал почти все заседания — он объяснял, что много лет занимался совсем другим, многого не знает и фактически учится, именно поэтому не боится задавать самые простые вопросы. Интеллектуальная выносливость А. Д. меня потрясала. Выслушав за день десяток, а то и больше докладов, наведя для себя порядок в их идейной стороне и значимости — все это делалось без каких-либо записей или пометок! — он отдыхал вечером за одним-двумя стаканами чая в ресторане, а затем, уже в номере, после краткого общего разговора вдруг заявлял: «А теперь расскажите что-нибудь о физике». Так я рассказал ему о своих идеях в оптике, теории фазовых переходов, что не имело никакого отношения к теме конференции или к вопросам, которыми А. Д. тогда занимался. Несколько вечеров подряд он возвращался к ним, рассматривал под разными углами, как бы укладывал в свою картину физики, потом сказал, что их ни один журнал просто так не примет, а поэтому я должен срочно написать статьи и дать ему на представление в ДАН СССР». (Я безмерно горжусь тем, что четыре мои работы А. Д. в разные годы представил в этот журнал: он очень редко это делал. При этом А. Д. каждый раз хитровато прищуривался и спрашивал, а не боюсь ли я такого представления — оно, по-видимому, автоматически делает меня «невыездным». Позднее один видный академик журил меня: ведь, зная мнение А. Д., он и сам бы представил статьи, и для ВАКа это было бы много лучше…)

Поражала в А. Д. тогда не только его интеллектуальная выносливость, но и самоуглубленность. Он мог за едою задуматься, ел как бы автоматически и при этом отказывался, как бы недоумевая, от предлагавшихся деликатесов. (Отец одного из организаторов конференции, В.П.Шелеста, был в то время Первым секретарем ЦК КП УССР, поэтому цены в нашем ресторане были фантастически мизерны, а обслуживание — столь же фантастически хорошим.) А. Д. не обращал на такие мелочи никакого внимания и категорически отказывался пересесть, скажем, за столик, где помещались организаторы и несколько нобелевских лауреатов, ведущих светские беседы.

Через полгода я привез А. Д. тексты статей, которые мы обсуждали, и поэтому был несколько раз у него дома, во Втором Щукинском проезде. (Запомнился большой холл с книжными стеллажами: великолепный подбор книг по истории физики, фотографии за стеклами стеллажей. А. Д. печатал на машинке и писал за маленьким столиком в спальне.)

А. Д. был вдов, хозяйство кое-как вела его младшая дочь Люба, недавно окончившая школу. Ей приходилось смотреть фактически за двумя младенцами, так как А. Д. в отношении хозяйствования не очень отличался от четырнадцатилетнего Димы.

Видимо, он просто старался не утруждать себя теми делами, которые ему мешали думать. К деньгам или их отсутствию он вообще относился легко: Люба рассказывала, как однажды, проходя по улице Кирова мимо магазина «Чай — кофе», он увидел грузинский чай в металлических коробочках (чай — единственный напиток, который А. Д. любил), он, конечно, купил на все деньги, которые только получил, мешок чая, а придя домой, сказал, что вот на хлеб денег не осталось. Нужно только подчеркнуть, — такие черты не от легкомыслия: просто в момент покупки А. Д. был занят какой-то очередной проблемой — он умел полностью сосредоточиваться на главном.

За чаем я как-то рассказал о том чудесном, почти безлюдном месте вблизи Нового Афона, в Абхазии, где мы отдыхали летом. Дети загорелись желанием поехать к морю, на Кавказ, где ни они, ни, кажется, А. Д. раньше не бывали. В результате, после недолгих уговоров А. Д., они прилетели в Сухуми и сняли неподалеку от нас маленькую однокомнатную хибарку с балкончиком, где А. Д. мог по утрам работать.

Тем, кто видел А. Д. лишь по телевизору, нужно сказать, что он очень, не по возрасту, постарел, ссутулился и даже пополнел в последние годы. В 1971 г. ему было только пятьдесят, он был несколько выше среднего роста, худощав, физически, по-видимому, никогда не был силен, выражение лица обычно задумчиво-рассеянное. Последнее впечатление, впрочем, не всегда оправдывалось: А. Д., когда хотел, тонко подмечал особенности окружающих, но мнение свое очень редко высказывал.

Я пытался учить и А. Д., и детей плавать, благо пляж был пустынным. А. Д. старался, безо всякого страха шел в глубокие места, но ему, видимо, было уже поздно начинать, больше удовольствия доставляло лежать на песке, бросать в воду плоские камни, играть с детьми в шахматы (играл он, правда, очень посредственно, как бы по обязанности учить детей), читать самиздатовский том О.Мандельштама. Временами А. Д. начинал задумчиво бродить по берегу: он фантастически умел считать в уме, без бумаги, решать так сложнейшие задачи.

Говорят, что когда он работал на «объекте», то нередко ответы на поставленные задачи, решавшиеся целыми коллективами, он приносил написанными на спичечной коробке, причем не всегда мог сразу объяснить, как им получен тот или иной результат. Замечательный теоретик, последний, вероятно, универсал Яков Борисович Зельдович, соавтор, кстати, А. Д. как в ряде закрытых, так и двух или трех опубликованных работ, много с ним общавшийся, говорил, что он может понять, как любой физик мира приходит к своим результатам, не понимает он лишь путей размышлений А. Д.! Именно поэтому у А. Д. не было учеников: он мог служить лишь примером достижения конечной цели, но научить своим методам работы, конечно, никого не мог, главным здесь была какая-то безошибочная интуиция, какое-то особое видение мира, взаимосвязи структур. Интересен здесь такой случай. Я никогда не расспрашивал А. Д. о его работе закрытого характера, да он и не стал бы отвечать, но однажды — это было в 1971 г. — я спросил его мнение о возможности осуществления системы ПРО, то есть о системе противодействия ракетно-ядерному нападению, которая в то время рассматривалась на советско-американских переговорах. А. Д. начал довольно подробно объяснять, почему такая система не осуществима, а попытки ее построения могут лишь реально дестабилизировать обстановку, создать у политиков ложные надежды на безопасность. Интересно, как пример логичности и продуманности позиции А. Д., отметить, что его аргументы почти в точности повторил через 15 лет сам Г. Бете в выступлениях против проекта СОИ. (См.: «В мире науки», июль 1985 г. Весьма кратко А. Д. изложил свои соображения в книге «О стране и мире» в 1975 г., см. в [1].)

Мне очень хотелось что-то рассчитать с А. Д., какие-то вещи — но это было безнадежно. У физиков-теоретиков есть такое понятие «умение считать». Означает оно способность быстро найти математическую конструкцию, которая, во-первых, адекватно описывает изучаемое явление, во-вторых, не противоречит, во всяком случае явно, основным положениям теории, а в-третьих, столь проста, что ее можно быстро и изящно представить в виде короткой формулы, соотношения и т. п. Так вот, первое, что поражало в А. Д., когда следишь за его работой, это умение обходиться простейшими (для теоретика его ранга, конечно) математическими приемами, быстрота преобразований и счета, когда, казалось, невозможно проследить, почему и куда вылетают коэффициенты, на каком основании мгновенно откидываются одни слагаемые, а оставляются другие, интегралы берутся так, что любой студент был бы с позором изгнан с экзамена, а ответ получается правильным. Технических трудностей для А. Д. как будто не существовало — представьте себе музыканта, который может с листа, впервые увидев, сыграть на концерте любой этюд Паганини. К этому надо только добавить, что А. Д., когда это было необходимо, например в теории гравитации, виртуозно использовал и самые сложные, самые современные математические теории. Просто (ох, как трудно добиться этого «просто»!) он умел точно соразмерять потребности решаемой проблемы и адекватность используемых средств — умел не стрелять по воробьям из пушек.

Совместных работ у нас, увы, с А. Д. не получилось: какой-то расчет полетел в корзину, относительно другого он только сказал «тяжело звучит», а однажды вдруг посреди работы остановился и показал, что результат просто следует из размерностей — уровень самоуважения А. Д. был столь высок, что он не позволял себе публиковать работы, которые может выполнить средний теоретик. Вспоминается такой случай. Уже позже, на одной конференции мы сидели рядом на докладе о проблеме солнечных нейтрино — их поток оказывался много ниже того, что требовала теория. Мне пришло в голову, что трудность может быть обойдена добавлением других реакций с учетом так называемого многофотонного поглощения. А. Д. решил, что такую идею надо срочно рассчитать и потребовал, чтобы я немедленно этим занялся. В обеденный перерыв я продумал, как и откуда подойти к задаче, сказал это А. Д., но тут же получил отповедь: «Да не пути нужны сейчас, а цифры», и он сам на каких-то клочках бумаги начал считать, время от времени лукаво на меня поглядывая и слегка любуясь своею скоростью работы. Через полчаса счет был закончен — идея не прошла, можно было вернуться в зал. (Проблема, насколько я знаю, не решена и по сей день.)

В это лето мы много говорили о проблемах преподавания физики в школе и в вузах. А. Д. мечтал читать лекции и много думал о принципах построения различных курсов по физике, но преподавать ему после аспирантуры не довелось (если не считать более ранних лекций в МЭИ): до 1968 г. был занят оборонной, как ее называли, тематикой, когда освободился, его не допускали к студентам, а после возвращения из Горького, в ответ на мой вопрос о его намерениях, с горечью сказал, что уже физически не сможет прочесть лекцию. Так и не исполнилась мечта Андрея Дмитриевича стать профессором…

А. Д. с большим уважением относился к памяти своего отца, известного преподавателя и методиста Дмитрия Ивановича Сахарова. Он переработал и подготовил к печати его учебник физики для техникумов; А. Д. говорил, что эта книга может, как ему кажется, пригодиться и для средней школы, хотя весь его педагогический опыт сводился лишь к занятиям со своими детьми. Учебник этот, к сожалению, до сих пор не издан (сохранился ли?). Помимо того, А. Д. переработал и сумел в 1973 г. выпустить в издательстве «Просвещение» двенадцатое издание «Сборника задач по физике» Д. И. Сахарова, предназначенное, как гласит титульный лист, для студентов педагогических институтов. Надо сказать, что задачников по курсу общей физики существует немало, они, как правило, очень схожи, и однотипные задачи кочуют из одного в другой, отличаясь, в основном, лишь разбивкой по отделам, подробностями в помещенных тут же решениях, да изредка добавкой новых задач — их очень трудно придумать в классических, «обсосанных», как говорят ученые, областях физики. Но в этом издании многое по-иному, здесь живо проявилась индивидуальность А. Д.: ряд совершенно оригинальных задач, в других — необычайные, свойственные лишь ему повороты мысли, способы решения; боюсь только, что вряд ли эти задачи будут по плечу не только средним студентам, но и их преподавателям. В черновиках у А. Д., возможно, сохранились и другие задачи: он их рассказывал и от некоторых после обсуждения отказывался, как от слишком трудных для студентов первых курсов. (Более подробный разбор этих проблем — тема для другой статьи.)

Работа над задачником шла у А. Д. после основной, для отдыха. По утрам, до завтрака он читал в то лето только что вышедшую книгу Адлера и Дашена «Алгебры токов и их применение в физике частиц». Затем шел с детьми на пляж, где обычно просиживали до обеда, благо на самом пляже были довольно густые деревья. На пляже за А. Д. надо было внимательно следить — увлекшись размышлениями он начинал подолгу бродить на солнце и дело кончалось втиранием одеколона и т. п. Трудность была и в том, что в отличие от обычных смертных А. Д., глядя на тихие волны, успокаивающий прибой или полет бабочек, не затихал в истоме, а продолжал что-то обдумывать и вдруг внезапно продолжал вчерашний разговор или спрашивал: «А как вы думаете, студент сразу применит к такой системе правила Кирхгофа или постарается ее симметризовать?», а то и похлеще: «Давайте оценим, за сколько времени округляется в море булыжник». Через несколько дней я почувствовал, что больше не выдержу таких пляжных испытаний и начал упреждать вопросы А. Д. своими — парадоксами, задачами «кухонной физики» и т. п., которые накапливаются у каждого ученого, имеющего отношение к преподаванию, тем более, что ответы на них я обычно знал и мог спокойно предаваться нирване, пока А. Д. размышлял. (Главным в общении с А. Д. было умение молчать, мы могли часами сидеть рядом или прогуливаться, не говоря ни слова. Он не испытывал от этого никаких неудобств.)

После обеда А. Д. отдыхал, дети читали, а затем допоздна пили чай. Он и здесь был оригинален: сыпал в стакан 10–12 ложек сахара, нарезал яблоко, а затем, не размешивая, все подливал и подливал кипятку, выпивая за вечер в сумме несколько стаканов.

Первое время и на пляже, и во время чаепитий Люба очень нервничала — она боялась, что разговоры будут вестись в основном о политике, но когда убедилась, что мы говорим о физике, о поэзии, об истории, успокоилась, и стало видно, что это просто маленькая, по сути, девочка, напуганная обрушившимися на семью бедами, угнетенная необходимостью вести дом и все время быть рядом с гениальным, но далеко не во всем понятным отцом. Как-то все же Люба уберегла нас от надвигавшегося эксцесса. При поездке в Сухуми А. Д. обратил внимание на многочисленные портреты Сталина — в маршальской форме, в наряде генералиссимуса со всеми регалиями, с сыном Василием, даже с пионеркой Мамлакат — приклееные к парпризам[124] машин, на витринах мелких сапожников и овощных лавок (в те годы они были в большой моде, причем — парадоксальным образом — именно у мелких частников). Мы оба стали совсем по-детски соревноваться — кто обнаружит портрет в самом смешном соседстве. Разъяренная Люба с трудом остановила нас и прошипела, что уже начинают обращать на нас внимание возмущенные поклонники вождя и отца народов…

Второй смешной случай произошел, когда к нам проездом заехал мой друг, большой любитель споров на любые темы. Почему-то они с А. Д. начали разбирать, чертя на песке, ход лучей в каком-то сложном объективе — вопрос, вообще говоря, школьной физики. При этом ни один не уступал, оба горячились и отвергали мои третейские предложения. После того, как они заключили пари (на козлиные рога, таккак мой друг — А.А.Козлов, против сахарной головы) и мой друг уехал, А. Д. очень смущенно сказал, что он слишком увлекся и, вообще говоря, спорить было нечестно, так как он только что редактировал книгу отца, где этот объектив подробно рассмотрен.

Чтобы проиллюстрировать некоторые черты стиля научного мышления А. Д., позволю себе рассказать историю представления им моих работ.

При первой нашей встрече, когда А. Д. расспрашивал о том, чем я занимаюсь, я рассказал о своей многолетней полемике с М. А. Леонтовичем и другими по поводу релятивистских обобщений так называемых соотношений Крамерса — Кронига. А. Д. очень высоко ценил Леонтовича и как ученого, и как человека, поэтому с большим пристрастием проверял и его и мои выкладки, даже взял их с собою в Москву, обсуждал в ФИАНе, но в итоге («Платон мне друг, но истина дороже») представил статью в журнал.

В 1970 г. я рассказал А. Д. свою теорию, по которой при фазовом переходе (например, при конденсации пара или замерзании воды) выделяющаяся теплота должна конвертироваться в характеристическое инфракрасное излучение. Идея эта казалась с первого взгляда настолько дикой, что я уже потерял надежду хотя бы досказать кому-нибудь ее до конца. А. Д. все терпеливо выслушал и, конечно, начал столь же терпеливо мне объяснять, что этого не может быть, но я не сдавался, приводил все новые доводы. Так продолжалось два вечера. Наконец, А. Д. вдруг сразу как-то сказал, как бы додумывая вслух: «Послушайте, а ведь это очень просто! Если, например, переохлажденная жидкость быстро замерзает, то процесс выделения тепла — объемный, а скорость любой теплопередачи, кроме излучательной, пропорциональна площади поверхности. Значит, они — несовместимы. Срочно садитесь и пишите статью!»

(А. Д., правда, потребовал, чтобы я обсудил статью с Л. В. Келдышем и Е. С. Фрадкиным, но здесь волновали его в основном детали применяемых методов расчета, в необходимости существования эффекта он, видимо, не сомневался. Более того, он все время настаивал, чтобы я поставил нужные эксперименты, говорил, что иначе он сам проведет их у себя на кухне с переохлажденным нафталином или салолом, чье излучение при принудительной кристаллизации затравкой может или должно заставить кристаллизоваться соседние переохлажденные капли.)

Метод рассуждений А. Д., когда он признал возможность существования эффекта излучения, был самым простым из всех возможных — он сопоставил размерности двух процессов: выделения тепла и его удаления. Нужно только подчеркнуть, что рассуждения эти не только простейшие, они в то же время и наиболее фундаментальны. (Видимо, именно потому творения гения кажутся — когда они уже поняты и приняты — всегда очень простыми.)

Следующая работа относилась к такой проблеме. Известно, что световые потоки имеют двойственную природу: некоторые явления можно описывать, лишь считая их потоками квантов (поглощение, излучение), а некоторые — на основе волновой теории (распространение в прозрачной среде, интерференция). Единство двух типов описания стало в последние десятилетия настолько привычным, а попытки выйти за его пределы — столь еретичными, что никто не хотел слушать о построенной нами с Г. М. Рубинштейн теории, по которой особенности распространения света в различных средах и некоторые другие явления объясняются не волновой природой света, а учетом длительности процесса поглощения и переизлучения квантов электронами среды.

Эту идею А. Д. принял сразу — он сказал, что его всегда заботила проблема дуалистичности световых волн и он сам всегда рисовал себе более механистическую картину столкновения и взаимодействий частиц — физики его поколения в отличие от последующих еще воспитывались в рамках классической парадигмы и поэтому внутренне были готовы к обсуждению концептуальных проблем. (По рассказам А. Д. я понял, что в молодости он был близок к идеям, которые привели Фейнмана к созданию так называемого метода диаграмм, и очень жалеет, что не успел или не смог нечто подобное осуществить.) Поэтому еще одну мою работу — по общей теории длительности взаимодействия частиц — А. Д. безоговорочно и даже почти без обсуждений представил в «Доклады»: он всегда был уверен, что процесс столкновения частиц длится вполне определенное время, хотя в канонической теории этот вопрос не обсуждается.

Нужно вспомнить разговор еще по одной проблеме. Я как-то заметил, что с детства пытаюсь выяснить, что заставляет воду подниматься вверх по древесному столбу, ведь никакие капиллярные силы или внутреннее сцепление столба воды не могут обеспечить подъем влаги, иногда на сто метров. А. Д. очень оживился, сказал, что сам над этим думал, опыты в этом направлении когда-то ставил еще его отец. Мы разобрали ряд гипотез, хотя и сознавали свой дилетантизм, но все же смогли все их отвергнуть. Через год или два я снова заговорил о проблеме деревьев, сказал, что придумал некий вариант ультразвукового насоса (от излучений клеток корней). Такой подход А. Д. в принципе одобрил, хотя и мне и ему было ясно, что надо от «принципа» переходить к более основательным расчетам и только тогда, если они приведут к обнадеживающим результатам, можно будет говорить об экспериментальной проверке и т. д. Все эти построения заняли у меня и моих соавторов много времени, а статьи по этой проблеме были нами опубликованы в таких журналах, где почему-то не разрешается приносить кому-либо благодарности.

Обсуждения с А. Д. сыграли внутренне очень большую роль в этой работе, а кроме того, я наглядно убедился в его интересе к весьма далеким областям науки.

Каюсь, и тогда, и позже я воспринимал А. Д. в первую очередь как великого ученого. Было просто обидно, что он тратит свой колоссальный творческий потенциал на что-то иное, кроме науки. Да и кто мог предвидеть наступление таких времен, когда Андрей Дмитриевич будет выступать на Съезде, на Верховном Совете, и мы сможем месяцами почти ежедневно видеть его на экране телевизора? (Говорят, Елена Георгиевна на панихиде сказала М. С. Горбачеву, что жалеет его: «Где Вы теперь найдете такого оппонента?»)

А. Д. никогда не обижался, когда я осторожно спрашивал, почему он занимается правозащитной и общественной деятельностью. Он объяснял свое поведение и семейными традициями (предки были священниками, учителями), и тем, что ему — при наличии всех его регалий (это было до ссылки в Горький) — грозят меньшие беды, чем другим, фактически он, мол, может до какой-то степени прикрывать собою других диссидентов. И потом, неизменно добавлял он, должен ведь кто-то начать, показать пример народу. Весь мой скепсис разбивался о его целенаправленную жертвенность — А. Д. действительно ничего не боялся! Большую роль в его интересе к общественным делам играло, мне кажется, и то, что, во всяком случае, до начала совместной жизни с Еленой Георгиевной, его интеллектуальный багаж покоился на традициях дореволюционной русской интеллигенции: с ним много занимались дома, и это уберегло его в ранние годы от литературы соцреализма, дало иную шкалу моральных ценностей. Меня поразило, например, что А. Д. мог читать наизусть Надсона, кумира студенчества времен его дедов. Как-то очень тепло он говорил о В. Г. Короленко. (Мне всегда казалось, что они во многом схожи.)

Больший интерес к современной литературе, осмелюсь утверждать, возник у А. Д. под влиянием Елены Георгиевны, которая, видимо, всегда была причастна к литературно-художественной среде. (Помню в «Юности» 60-х гг. ее публикации стихов Вс. Багрицкого и др.)

Единственный вопрос, который я ни разу не решился прямо задать, это о чувстве личной ответственности за решающее участие в создании водородной бомбы. Впрочем, случайно возникали ситуации, схожие с таким вопросом. Так, перебирая как-то только что купленные мною книги, А. Д. взял почитать на ночь «Колыбель для кошки» Курта Воннегута. (Содержание напоминать, думаю, не надо — вещь сейчас уже известная.) Утром, когда он ее вернул, вид у него был невыспавшийся, и весь день он ходил как-то особенно погруженным в себя. Я спросил его о книге, он только досадливо мотнул головой и не ответил, но когда вечером я сам ее прочел, то ужаснулся своей неосторожности — аналогии могли быть достаточно прямыми, и больше о ней не говорил. Косвенный ответ я получил и тогда, когда как-то обронил, что если бы не бомбардировка Хиросимы и Нагасаки, то третья мировая война, да и только высадка американцев в Японию принесли бы несравненно больше жертв. А. Д. очень разволновался и сказал, что никакие последующие события не могут оправдать эти бомбардировки. (Сейчас, конечно, ответы на эти и многие другие вопросы нужно искать в сборнике статей А. Д. «Тревоги и надежды» и в двух книгах его воспоминаний, изданных в США, которые, несомненно, выйдут и у нас. Делом чести для Академии наукСССР должно быть издание Собрания сочинений А. Д. Cахарова!)

Разногласия возникали и при разговорах о поддержке некоторых диссидентов, которых я знал. В то время было очень много разговоров и волнений по поводу возможности отъезда некоего X, физика по образованию, рьяно поддерживавшего все псевдонаучные завихрения. Мне казалось, что подобным людям нельзя доверять — они одним своим соучастием могут опорочить любую идею. А. Д. возражал: пусть человек путается в науке, она вообще не его дело, но если он прав в своих политических воззрениях, нужно ему помочь. И таких случаев было немало, всепрощенство А. Д. носило поистине евангельский характер! Вот пример: как-то вечером, уже в 1988 г., Елена Георгиевна рассказывала, что в Горький было прислано более четырех тысяч ругательных и оскорбительных писем — и не только от коллег. Одно письмо было особенно обидным, исходило оно от физика, которого А. Д. хорошо знал уже лет сорок. А. Д. согласно кивал головой, когда Елена Георгиевна, кипя от возмущения, говорила, что это письмо она не может забыть. И надо же было так случиться, что на следующее утро, когда мы стояли у входа в аудиторию, именно этот человек бросился радостно приветствовать А. Д. Я попытался встать между ними, но А. Д. пожал протянутую руку и спокойно заговорил. Я не выдержал и спросил у этого коллеги — помнил ли он о письме в Горький. Он как-то смешался, но А. Д., честное слово, покраснел намного больше, ему было стыдно за старого знакомого, а может быть, и за меня.

Возможно, А. Д. был единственным истинным христианином, которого я видел.

Когда, году в 1973, Елена Георгиевна и А. Д. впервые попали в древний Сионский собор в Тбилиси, они поставили и зажгли свечи у одной из икон. В те годы это еще не было принято; я, конечно, ничего не заметил, но потом как-то заговорил о Боге, о вере, о разнообразии верований среди ученых. А. Д. охотно поддерживал этот разговор, говорил о своем естественном неприятии тех или иных систем догм, но в то же время о религии как основном источнике морали народа. У него не было какого-либо однозначно выработанного отношения ко всем этим проблемам (такое состояние, мне кажется, характерно для ученых-естественников).

Не являлась при этом исключением и заповедь «не сотвори себе кумира». А. Д. с громадным, прямо сыновним пиететом говорил об Игоре Евгеньевиче Тамме, рассердился, когда я повторил какую-то довольно-таки безобидную шутку, ходившую между физиками, о И. В. Курчатове. («И неправда. Это совсем не так», — мгновенно ответил он. У А. Д., когда он сердился, голос становился высоким и тонким, а слово «неправда» являлось, по-видимому, самым резким выражением.) Он с восхищением рассказывал о невероятной выносливости Ю. Б. Харитона, о фантазии и богатстве идей Я. Б. Зельдовича, знал и при случае приводил множество историй о Я. И. Френкеле, экстраординарность которого, по-видимому, очень ценил. Но при этом все ссылки на тот или иной авторитет, даже на почти священный для всех физиков «Курс теоретической физики» Л. Д. Ландау и Е. М. Лифшица, воспринимал с едва заметной, но явно скептической улыбкой. Однажды я даже услышал от него почти святотатственные слова: я сослался на статью Эйнштейна, А. Д. отодвинул книгу, задумался и сказал: «Нет, что-то не то». Долго, очень долго пришлось убеждать его, что это «то», аргументы он, казалось, просто не слышал, пока сам не пришел к выводу, что Эйнштейн прав. (Дня два я был как на раскаленной сковороде: аргументация Эйнштейна казалась мне, как всегда, безупречной, но ведь А. Д. в ней сомневался!)

А. Д. мог быть и бывал очень резок в научных спорах. На тех немногих семинарах, где мне довелось его видеть, он мог сразу оборвать выступающего, который ошибается или мешает проведению основной линии обсуждения. В политических спорах он, вероятно, бывал много мягче, понимая возможную вариативность мнений или решений, необходимость компромиссов, недопустимых в науке. В споры литературные общего плана и т. п. он старался не вступать или, если он высказывал какое-то мнение, а ему противоречили, как бы отходил, с мягкой улыбкой, в сторону.

Но вернусь к хронологической последовательности событий.

Отдых нравился как будто и А. Д., и детям, но в начале августа А. Д. настоял на отъезде, так как Дима не выполнил какое-то школьное задание и обещал сделать его именно в августе. Возможно, у А. Д. были и другие причины торопиться в Москву — я не считал удобным расспрашивать его о правозащитном движении, а А. Д. сам на эти темы никогда не заговаривал.

Вскоре после отъезда А. Д. в эту же деревушку по его устной рекомендации приехала Елена Георгиевна с сыном. При первом знакомстве мы почему-то решили, что она служит совсем по другому ведомству: ее энергичность, даже напористость, весь темперамент как-то резко контрастировали с характером и поведением А. Д. Попытки с того или иного бока выяснить истину ничего не давали, Елена Георгиевна смеялась над нашими осторожными вопросами и заходами, ни в чем не признавалась. А зимою, когда я в Москве позвонил А. Д., Люба мне сказала, что папа теперь живет на улице Чкалова.

В квартире Елены Георгиевны, казалось, плотность населения превышает все мыслимые пределы. Единственное относительно свободное место — довольно большая, по московским, конечно, масштабам, кухня с диваном и овальным обеденным столом. Первое впечатление, что молодожены несколько стесняются своего счастья перед посторонними. Кажется также (и это не только мое мнение), что Елена Георгиевна вначале недооценивает научный потенциал и заслуги А. Д. Потом только начинаем понимать, что ей, врачу-педиатру по специальности, но гуманитарию по всему складу характера, конечно, ближе и понятнее Сахаров — великий гуманист, чем Сахаров — великий физик-теоретик.

Разительны изменения во внешнем облике А. Д.: если раньше он мог с недоумением вытащить из кармана майку вместо платка или задумчиво пытаться засунуть в карман полотенце, выйти в порванных брюках, то теперь Елена Георгиевна тщательно следит за его одеянием, повязывает галстук, который позже — это неисправимо — обязательно сбивается набок. (Светскость, впрочем, привить ему было невозможно. Как-то много лет спустя я преподнес Елене Георгиевне миниатюрный томик Высоцкого. «Посмотри, Андрюша, какая милая книжка», — сказала она. А. Д. С. спиною к нам смотрел в окно. «Да, да. Очень милая», — не поворачиваясь, вежливо отвечает он.)

Мягко, но решительно А. Д. перебивает Елену Георгиевну и начинается разговор о физике, работа ведется тут же, на краешке стола: светские формальности окончены. В перерывах этих расчетов мы о чем-то говорим, пьем чай, кто-то из домашних заходит и выходит, звонит телефон, кухня полна дыма — «Беломор» хозяйки и мои сигареты, А. Д., присутствуя, отсутствует — он думает.

Летом 1976 г. они вдвоем приезжают в Тбилиси — здесь проводится очередная Рочестерская конференция. Время не очень подходящее для южного города, но большинство участников — преподаватели университетов и все большие научные конференции приходится приурочивать к студенческим каникулам.

Мне опять везет и почти все время конференции удается проводить с А. Д. (Неожиданный финал: из высоких сфер мне передают, но только устно и после конференции, благодарность за то, что я все время был рядом с А. Д. и тем самым, мол, уберегал его от контактов с иностранцами и диссидентами. Правда, очень много времени вместе с нами бывал Сидней Дрелл, известный физик из США, которому в 1983 г. А. Д. адресовал свое знаменитое открытое письмо, да в номер заходили активные деятели хельсинского движения в Грузии М. Костава и З. Гамсахурдия, но это, по-видимому, считалось меньшим злом.)

А. Д., как и шесть лет назад, исправно посещает все заседания, он уже кое-как понимает и английский (точнее, «физический английский») докладчиков. Здесь уже все знают, что это и есть тот самый Сахаров, его издали и вблизи фотографируют, просят разрешения пожать руку и, конечно, цитируют работы по распаду протона, которые, если они подтвердятся, приведут к революции в физике элементарных частиц. (Вопрос об экспериментальном подтверждении или опровержении этой фундаментальной теории А. Д. до сих пор не решен.)

А. Д. известен уже не только в среде физиков, даже в ресторане, где мы постоянно обедали, официанты молниеносно — не думая о чаевых — нас обслуживают и сообщают всем посетителям, кто у них в зале. А когда потребовалось переменить авиационные билеты и мы с А. Д. пришли в переполненное здание аэровокзала, то начальник, к которому я подошел с документами А. Д., спросил: «Тот? Можно пожать ему руку?» — и тотчас приказал сделать все, что нужно, категорически отказавшись взять доплату, он только с истинно кавказским темпераментом повторял: «Такая честь!»

В перерывах заседаний мы водили Елену Георгиевну и А. Д. по мастерским наших художников, которые тихо спрашивали: «А можно им что-нибудь подарить?». А. Д. очень нравилось мастерство чеканщиков и сам процесс изготовления картины на листе меди. Он расспрашивал К. Гурули о деталях работы и говорил, что хочет сам когда-нибудь попытаться чеканить. (А. Д. часто говорил о том, что мечтает делать что-нибудь руками, мастерить, но, по-моему, ему это редко удавалось.)

В последний день конференции правительство Грузии во главе с Э. А. Шеварднадзе устраивало прием в честь почетных иностранных гостей. Приглашение получил, к своему невероятному удивлению (напомню, семьдесят шестой год), и А. Д., впервые за последние и, конечно, последующие 10 лет: блистательные дипломатические таланты Шеварднадзе тогда еще никто не провидел, этот его поступок вызвал буквально шок в кругах собравшихся в Тбилиси физиков.

Поведение А. Д. все время контролировалось соответствующими органами, и когда, например, он с супругой был у нас дома, то почти на каждой площадке лестницы стояло по одному штатскому «искусствоведу». (На самой конференции, в общем столпотворении, они были незаметны.) Но такая слежка носила, надо сказать, двойственный характер. Так, однажды мы возвращались поздно вечером после традиционного конференционного банкета на горе Св. Давида. Так как мы ушли с середины банкета, надо было пройти пешком довольно приличное расстояние по плохо освещенным улицам. В Тбилиси по вечерам и тогда и сейчас спокойнее, пожалуй, чем в любом другом городе, но я все же нервничал и попросил даже одного из своих друзей пойти вместе с нами. По дороге я заметил, что то впереди, то позади нас все время идут два плотных молодых человека, явно не физики и явно не тбилисцы, причем они не пытаются как-то маскироваться, но и не стараются услышать наш разговор. А. Д., когда я ему их показал, махнул рукой и сказал, что его просто охраняют — ведь если даже нечаянно что-нибудь с ним случится, то обвинят правительство, вот оно и принимает меры.

Кстати, я несколько раз его спрашивал о взаимоотношениях с этими органами. Он говорил, что ему приходилось не раз встречаться с Берия, но о деталях умалчивал, только усмехался. Однажды лишь он рассказал о самой запомнившейся истории, связанной с КГБ. Двум выпускникам спецшколы было дано нечто вроде дипломного задания: не имея никакой предварительной информации и никаких связей, приехать в Москву, отыскать город и местоположение секретного объекта, устроиться в нем на работу, пройти в кабинет А. Д. и вручить ему документы с какими-то добытыми сведениями. «Я был потрясен, — сказал А. Д., — и поставил им пятерки. Не знаю только, чем это кончилось для их начальства».

Один характерный для стиля работы А. Д. штрих. Его очень заинтересовала одна моя работа и при каждой встрече он спрашивал, как она продвигается, понукал меня, говоря, что сам поставит у себя дома на кухне решающий эксперимент. Опытная проверка, однако, оказалась не такой простой, она и посейчас не представляется мне законченной, но тогда почудилось, что главный результат уже налицо. Поскольку выводы были все же не однозначными, А. Д. предложил провести обсуждение, что-то вроде маленького семинара с участием нескольких сотрудников ФИАНа и нашего Института. Тут, честно говоря, и мне, и экспериментаторам досталось по первое число: А. Д., как уже говорилось, на семинарах был беспощаден, требовал дотошного анализа малейших деталей, проверок и перепроверок, отмечал все мыслимые возможности влияния посторонних факторов.

Статья с описанием обсужденного тогда, но все же предварительного результата, была опубликована в международном журнале лишь через год, когда после утомительной борьбы в инстанциях мы опустили в ней благодарности за обсуждения. (В конце научных статей полагается благодарить тех, кто существенно помог в ходе работы, при обсуждении результатов и т. п. Наше руководство боялось запятнать себя признанием того, что советы сотрудникам вверенных их попечениям учреждений дает опальный академик.)

В следующий раз Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич приехали в Тбилиси лишь в мае 1988 г. на конференцию «Кварки 88». Годы ссылки очень повлияли на А. Д. — он ссутулился, стал как-то ниже ростом, жаловался на быструю утомляемость. А. Д., по-видимому, никогда не был хорошим оратором, но сейчас он еще больше запинался, как бы думал вслух. Во время конференции он признался, что уже не все с ходу понимает — годы без семинаров, с редкими лишь приездами коллег-теоретиков из ФИАНа сделали свое, и некоторые новейшие направления теории А. Д. должен был осваивать заново. А тут все больше и больше времени и сил требовали общественно-политические проблемы, где, как сейчас выяснилось, его никто заменить не может…

Несмотря на все это, А. Д. с прежним энтузиазмом обсуждал ряд парадоксов физики, наш разговор начался так, как будто и не было перерыва в 12 лет — он помнил и свои возражения, и мои аргументы, и детали экспериментов. Смогли также подробно обсудить мою книжку, которая готовилась к печати и контрольный экземпляр которой я успел переслать А. Д. осенью его последнего года. С удовольствием — как читатель тонкого журнала кроссвордов — он обсуждал возникающие и давно известные парадоксы: это ведь тоже своеобразная интеллектуальная игра, не влияющая, как правило, на практические результаты и поэтому часто опускаемая более прагматически настроенными учеными.

Интерес А. Д. к этой книжке подкреплялся и такими обстоятельствами. Как и всякий ученый, он хотел, чтобы его работы были известны научному сообществу и должным образом оценены. Между тем, много его работ, и притом пионерских, до сих пор имеют различные грифы секретности, давно уже не актуальные, и потому не публикуются. А. Д., естественно, не хотелось числиться физиком, известным главным образом по Нобелевской премии мира, самой, конечно, престижной, единственной в СССР, которой тщетно добивались многие выдающиеся деятели, но премии все же не профессиональной. (За осуществление термоядерных реакций премия, ввиду, по-видимому, их военных приложений, ни А. Д., ни Э. Теллеру не была присуждена: распад протона, работа нобелевского класса, до сих пор не идентифицирован экспериментально.) Поэтому А. Д. было неприятно замалчивание некоторых из его немногочисленных опубликованных работ.

Так, А. Д. несколько раз мне рассказывал, что еще в своей кандидатской диссертации 47года он фактически первым предложил так называемую теорию многофотонных процессов, микроскопическую основу нелинейной оптики, переоткрытой и бурно развивавшейся после 1960 г. Диссертация эта осталась, к сожалению, неопубликованной, и только в одной его статье того времени удалось найти подстрочное примечание, где упоминалась основная идея такой теории. Эта идея А. Д. осталась, таким образом, забытой, никем и никогда она не упоминалась. Мы обговорили, как и где ее можно упомянуть, и я, конечно, процитировал статью в книжке, отметил большую поддержку, оказанную А. Д. моей работе и т. д.

Еще один раз мне удалось обрадовать А. Д. Я давно мечтал получить его портрет с автографом, но как-то раньше не было подходящей фотографии, было неудобно беспокоить его по пустякам. И вот тут я дал ему случайно затерявшийся у меня дома номер журнала «Физикс тудэй» 1985 г. с фотографией и заметкой о присуждении А. Сахарову высшей научной награды США — премии Франклина — за основополагающие работы по термоядерным реакциям и за выдвижение идеи термоядерного реактора, Токамака. Оказалось, что А. Д. об этой премии забыл — журналы в Горький ему пересылали весьма выборочно. Он очень обрадовался, забрал журнал, на следующий день рассказал об этом некоторым физикам, а всего через несколько дней в «Известиях» или в «Правде» появилась статья о прогрессе в развитии термоядерных реакторов и о заслугах в этой области академика А. Д. Сахарова.

О жизни в Горьком Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич старались говорить с юмором, вспоминали, как много там удалось купить книг, недоступных в Москве, никогда не доводилось чаще смотреть кинофильмы. Тут же, правда, замечалось, как выбирали себе будущее место на кладбище. Вспомнили, как с них хотели получить квартплату за квартиру, в которую насильно вселили, и как внезапно ночью, в декабре восемьдесят шестого, к ним постучали в дверь и деликатно попросили разрешения установить телефон и при этом сказали, что за установку денег платить не надо (через день к А. Д. звонил М. С. Горбачев). Елена Георгиевна вспоминала газетную кампанию против них, поток ругательных писем, никто из сотрудников теоретического отдела ФИАНа не согласился выступить против А. Д. (это им стоило многих поездок, премий и т. д.), академик В. И. Гольданский в ответ на предложение написать письмо с порицанием попросил показать ему, чтобы точнее обосновать свою критику, иностранные публикации А. Д. — их, конечно, не показали, но и настаивать на писании перестали…

А. Д. только улыбался: он, как видно, не таил зла. Единственно только, когда разговор дошел до пощечины, которую он дал известному обскуранту Н. Н. Яковлеву, автору статей и книги «ЦРУ против СССР», в которых, помимо всего прочего, написано черт-те что о Елене Георгиевне, А. Д. оживился, и с гордостью подтвердил факт пощечины (все же и он не полностью проникся духом евангельского смирения). Показательно, как этот эпизод восприняли другие люди: Лидии Корнеевне Чуковской принадлежит замечательная фраза — «Как мог Андрей Дмитриевич позволить себе дотронуться до него рукой?» (Я вспомнил и, конечно, тут же передал А. Д. еще одну книгу того же автора — «1 августа 1914 года», где столь же убедительно выявляются масонские заговоры, приведшие к началу первой мировой войны, а, следовательно, затем и к революциям в России.)

Во время конференции А. Д. передали обращение к нему ученых Академии наук Азербайджана и копии документов по истории Карабаха как исконной территории Азербайджана. Мы долго говорили о самом понятии «исконная территория» — какой исторический момент принять за точку отсчета принадлежности той или иной области, особенно при этнической и исторической чересполосице Кавказа? Ситуация патовая, радикальные выходы не просматриваются. Новый Кашмир или Ольстер? Больше всего, сказал А. Д., он боится того или иного фундаментализма. А может, предложить такую меру, как исключение республики из Союза? (Позднее такое предложение он оформил как статью 18 своего проекта новой Конституции.)

Елена Георгиевна саркастично заметила, что она очень удобная жена для академика Сахарова: она была еврейка, когда нужно — она армянка, повод обвинить А. Д. в пристрастии всегда найдется.

А. Д. меньше, чем в прошлые годы, говорил о науке. Повлияло, видимо, многое — ссылка, возраст, возможности большей политической активности. Он только с обидой сказал, что никто не счел нужным прибегнуть к его опыту для анализа причин и последствий аварии в Чернобыле, ни обсудить на должном уровне его предложения о путях развития атомной энергетики. (Трудно понять, чем руководствовалась при таком небрежении правительственная комиссия, если она действительно ставила перед собою конструктивные цели.)

Вспомнил А. Д. об учебнике своего отца, сказал, что постарается к нему вернуться, что накопились у него и некоторые новые задачи для младших школьников. (Пару задач он тут же подкинул моему сыну.)

Об отношении А. Д. к национальным проблемам можно, как мне представляется, судить по истории, которую рассказал мне как-то физик Y, а затем полностью подтвердил А. Д.

В 1946 или 1947 г. Y был прикомандирован как начинающий теоретик к отделу И. Е. Тамма. Вскоре уже он просто бредил А. Д., считая, что перед ним гениальнейший физик будущего. Y решил, что нужно непременно с ним поближе сойтись, начал искать повод поговорить по душам. Тут как-то на семинаре во время доклада А. Д. несколько теоретиков, по какому-то совпадению — все евреи, бурно с ним поспорили. Y, решив, что теперь тема для разговора есть, подошел после доклада к А. Д. и стал говорить, что надо всем порядочным людям объединиться против этого еврейского засилия в физике и т. п.

А. Д. молча выслушал этот монолог, повернулся и, не сказав ни слова, ушел. Через четверть часа Y был вызван к Тамму. В кабинете сидел А. Д., который слово в слово повторил всю речь Y. Игорь Евгеньевич резко сказал: «Молодой человек, потрудитесь до конца дня взять все свои документы. Завтра Вас сюда не пустят».

Лет через 25 после этого мы как-то встретились втроем. А. Д. вполне доброжелательно говорил с Y, расспрашивал о его работе. Потом он мне сказал, что это, по-видимому, была просто глупая юношеская выходка: Y занимал высокое научно-административное положение, и никто его в антисемитизме или национализме не обвинял.

Характерным для А. Д. как человека, пришедшего к проповеди гуманизма через науку, было такое рассуждение. Говорили о чьей-то болезни, лечение ввиду сложности и редкости заболевания могло обойтись во много десятков тысяч долларов. А. Д. резко сказал, что такое лечение безнравственно — при общем дефиците медикаментов и услуг на эту же сумму можно излечить многих и многих больных. Здесь уже над эмоциями явно превалировал государственный подход — стремление оптимизировать баланс реальных нужд и возможностей общества, того, что через год, увы, лишь начало проявляться в деятельности народного депутата А. Д. Сахарова.

А. Д. сказал, что ему награды так и не вернули и, более того, Елену Георгиевну помиловали, а не реабилитировали. Оба только засмеялись, когда моя жена заметила, что А. Д. теперь дважды Герой Соцтруда, так как в опубликованном постановлении было сказано, что он лишается звания Героя — а он ведь был трижды Герой. А. Д. заметил, что юридически он действительно дважды Герой, раньше он этого не учитывал, так как постановления сам не читал; интересно, как отреагируют в верхах, если он так где-нибудь подпишется.

В последний раз Сахаровы приехали — на два дня — в Тбилиси в мае 1989 г.: после кровавых событий 9 апреля академик Т. В. Гамкрелидзе[125] уговорил А. Д. приехать и самому посмотреть на место и на жертвы трагедии — мнение А. Д., его выводы о причинах и последствиях этой бойни могли, в условиях конфронтации населения Грузии и всей демократической общественности с верхушкой армии и бюрократии, иметь решающее значение.

Прилетели они поздно ночью, и А. Д. тут же попросил меня прийти к ним пораньше утром: оказалось, что он в суматохе проходившего накануне собрания Академии наук согласился на просьбу Т. В. Гамкрелидзе; главное для него — помочь людям, сделать все, чтобы вмешательство военных в демократический процесс не стало прецедентом.

Пришлось заочно знакомить А. Д. с людьми, с которыми ему предстояло видеться, еще раз в качестве свидетеля — говорить о том, что никаких антирусских выступлений в Тбилиси не было, город ни в коей мере не утратил своих интернациональных черт, принципов «общего дома», некоторая обостренность национального самосознания — это, увы, печальное веяние времени, несколько отдельных выкриков, два-три лозунга не делают погоды среди сотен других. А. Д. и Елена Георгиевна просто еще раз проверяли себя: много раз бывая в Грузии, в Тбилиси и на побережье, они считали, что здесь националистические эксцессы невозможны, обострения — да, но такие, которые можно разрешить мирным путем.

В первый же день А. Д. побывал у Первого секретаря ЦККП Грузии Г. Г. Гумбаридзе, где просил о скорейшем освобождении пяти арестованных тогда лидеров неформалов, а также в больницах, где лежали раненные и отравленные участники демонстрации. Их пребывание в больнице было снято для телевидения: А. Д. пытался утешать людей, уговорить их, ссылаясь на свой нелегкий опыт, прекратить голодовку. Елена Георгиевна звонила детям в США, друзьям в Италии и Франции, послу США Мэтлоку с просьбой о приезде иностранных врачей. (Приезд врачей существенно разрядил обстановку в Грузии!)

Мне удалось пробыть с ними и проговорить несколько часов — завтраки и обеды в гостинице. А. Д. был очень печален: положение больных, общая ситуация в республиках, национальная напряженность, подготовка к I Съезду требовали колоссальной затраты эмоциональных и интеллектуальных сил. Я никогда не слышал от А. Д. резких выражений, но лицо его было именно в этом плане весьма выразительным, презрительно сморщилось, когда Т. В. Гамкрелидзе упомянул о «Русофобии» И. Р. Шафаревича, некогда его соратника по так называемому диссидентскому движению.

Науки мы коснулись лишь однажды, стоя на балкончике над Курою. А. Д., по-видимому, не любил делиться какими-либо замыслами будущих работ: если идея возникала, он ее сам тут же и разрабатывал или откидывал. Но тут вдруг, правда, с подачи Елены Георгиевны, он начал обсуждать проблему прогноза землетрясений (знал, что я этим занимался) и возможность снятия напряжений серией превентивных направленных взрывов. Моя пессимистическая оценка его разочаровала, и мы снова вернулись к национальным проблемам.

Через несколько часов А. Д. улетел в Москву.

Мне не хочется заканчивать эти воспоминания на такой печальной ноте. Постараюсь поэтому кое-что добавить для воссоздания облика великого ученого.

Легенды об Андрее Дмитриевиче, ходившие, в основном, между физиками, очень характерны: в них делалась невольная (достойная анализа Фрейда) попытка объяснить его необычность, непредсказуемость решений и замыслов какими-либо внешними и поэтому более понятными факторами. Вспомним, для пояснения этого феномена, бесчисленные легенды и анекдоты об А. С. Пушкине, бурно публиковавшиеся лет сто назад, — он единственный из русских писателей был удостоен чести войти в герои фольклора.

Легенды об ученых распространены в научной среде (частично они были собраны В. Турчиным в книге «Физики продолжают шутить»). Наиболее красочные из них, в основном об Я. И. Френкеле, Андрей Дмитриевич любил пересказывать. Поэтому, а также потому, что эти слухи и рассказы явственно показывают отношение к А. Д. со стороны физического сообщества, я позволю себе изложить их тут. Некоторые эти легенды я пересказывал А. Д., и он, смущенно улыбаясь, опровергал их или подтверждал.

1. А. Д. Сахаров, конечно, еврей и настоящая его фамилия Цуккерман.

Эта версия, столь удобная для общества «Память» и иже с ним, иронически отражена даже в одной из депутатских элегий Е. Евтушенко.

А. Д. говорил, что фамилия его, несомненно, крестьянского происхождения, прадеды были священниками, единственная «посторонняя часть» — дед со стороны матери, обрусевший грек А. С. Софиано, офицер-артиллерист.

2. Сахаров происходил из очень богатой семьи, поэтому с ним особенно много занимались в детстве, он и стал вундеркиндом.

Родители А. Д., как он говорил, были не очень высокого мнения о советской школе и до шестого класса он занимался с ними и с приглашаемыми учителями дома. Отец очень рано определил его способности к точным наукам и инженерии. На вопросы о «богатстве» семьи или просто достатке А. Д. только улыбался.

3. Уникальные способности и знания А. Д. проявились уже на первом курсе университета. Так, в теплушке, во время эвакуации, он сходу одолел книгу В. Гайтлера «Квантовая теория излучения», в те годы — предел сложности для начинающих физиков-теоретиков.

Эта история рассказана в одной из блестящих новелл И. С. Шкловского в журнале «Химия и жизнь» 1988 г. Когда я ее пересказал, А. Д. досадливо махнул рукой и сказал, что тогда дай Бог ему было суметь прочесть какую-нибудь книгу по общей физике, а успехи в студенческие годы были далеки от блестящих.

4. После университета А. Д. работал на заводе и сделал какие-то важные изобретения.

«Да, — подтвердил А. Д., — на заводе действительно работал, чуть ли не в военной приемке. Изобретения были и, знаете, я ими очень горжусь». (А. Д. как-то сказал, что жалеет о невозможности получить авторское свидетельство на «магнитную бутылку», очень уж такое свидетельство красиво выглядит — еще одно проявление сохранившейся в нем детскости и непосредственности.)

5. Сахаров пытался поступить в аспирантуру к Л. Д. Ландау, но не мог с требуемой скоростью провести какой-то расчет. Расстроенный отец тут же позвонил И. Е. Тамму, Тамм попросил А. Д. срочно придти и они вдвоем всю ночь прогуляли по набережной, говоря о физике. К утру Игорь Евгеньевич сказал удивленному А. Д., что он уже сдал экзамен и принят в аспирантуру. (В этом рассказе, его, кстати, очень любят именно в ФИАНе, отражается и всеобщее поклонение памяти И. Е. Тамма.)

А. Д., когда я ему рассказал эту легенду, удивился: он никогда не пытался сдавать ландауский минимум, при всем уважении к Л. Д. Ландау он всегда чувствовал, что ему ближе школа Л.И.Мандельштама и И. Е. Тамма, а в аспирантуру был принят после посылки Тамму некоторых, самостоятельно выполненных расчетов.

6. Сахаров был выбран академиком прямо из кандидатов наук.

И это было не так. Первоначально планировалось, что его выберут членом-корреспондентом, что не давало еще почему-то степени доктора наук. Поэтому срочно, с его минимальным участием и, конечно, без защиты, была по отчетам оформлена докторская диссертация и затем лишь прошли выборы.

7. Сахаров всегда высказывал крамольные мысли, но по личному приказу Берия и его ближайших преемников около него находились два-три доверенных человека, которые ему поддакивали и тем самым пресекали их дальнейшее распространение.

А. Д. сказал, что хотя, по счастливой случайности, самые близкие ему люди в годы террора не пострадали, он всегда понимал, где находится, записывать свои мысли начал только во времена поздней оттепели, но какую-то правдоподобность рассказов отвергнуть все же не может.

8. Когда правительство подарило Сахарову, одному из первых, только что начавшую выпускаться автомашину «Победа», он, поездив на ней пару дней, обменял машину на подержанный велосипед кого-то из сотрудников, на который давно зарился.

А. Д. смущенно улыбался, не опровергая и не подтверждая такие рассказы.

9. Сахаров пользовался таким авторитетом в Академии наук, что мог проводить на выборах тех, кому симпатизировал.

А. Д. усмехнулся и сказал, что несколько раз предлагал выбрать иностранным членом Академии американского теоретика М. Гелл-Манна, но ему всякий раз заявляли, что это политически нецелесообразно и лучше даже не ставить вопрос на голосование, чтобы потом не конфузиться. (Кстати, он никогда и не пытался выдвинуть кандидатуру Р. Фейнмана, физическое мировоззрение которого ему почему-то не импонировало.)

10. Как-то в большой комнате теоретического отдела ФИАНа, где за одним из столов работал А. Д., несколько молодых сотрудников говорили о дороговизне джинсов (это было в середине семидесятых)! А. Д. поднял голову и сказал, что он однажды видел множество джинсов в магазине «Березка» и, кроме того, по совсем иным ценам. Вечером он сам зашел в магазин, попросил завернуть несколько пар штанов, а когда продавцы отказались принять обычные деньги, он указал на подпись на банковских билетах: «Обеспечивается… имеет хождение…» Директор судорожно звонил в соответствующие органы, ему приказали поскорее все выдать и не связываться с академиком Сахаровым.

Наутро сотрудники А. Д. получили свои джинсы по доступной цене и на обычные советские рубли.

11. Когда А. Д. по известному указу лишили наград и выслали в Горький, то Академии наук было велено исключить его. На Общем собрании президент АН СССР А. П. Александров сказал: «Сейчас по повестке дня мы должны рассмотреть вопрос об исключении А. Д. Сахарова из состава Академии. Правда, такого прецедента в Академии наук еще не было». Но тут П. Л. Капица, около которого — совершенно случайно, конечно, — оказался микрофон, громко заметил: «Неправда, такой прецедент был — в 1933 г. Эйнштейна исключили из Прусской академии наук». Анатолий Петрович немножко помедлил и сказал: «Итак, переходим к следующему вопросу повестки дня».

И Александров, и Капица знали, что прецедентов — и в Германии, и в большем числе у нас — было предостаточно, но тут инцидент был артистически исчерпан.

О правдивости этих последних историй я так и не успел ничего спросить у Андрея Дмитриевича.

Только сейчас, работая над этими записками, я, кажется, понял, что было главным, определяющим в интеллекте и характере А. Д. Сахарова: он был очень уверенным в себе человеком (точнее, в своих возможностях всесторонне, до конца и полностью продумывать проблемы), что давало ему фактически абсолютную независимость от мнений и отношений окружающих — после того, конечно, как он для себя мог эти мнения проанализировать. Высокая самооценка — подкрепленная, естественно, выдающимися ранними научными успехами и их признанием — не нуждалась в столь частом в науке соперничестве с кем-либо, а это вместе с природной добротой делало его открытым к мыслям и идеям других ученых.

Работа с большим коллективом, руководство им, поставили перед А. Д. социальные проблемы. И он в силу своих научных методов не мог остановиться на решении лишь насущных задач: он должен был — как ученый — докопаться до первооснов, и приняв критически тот или иной набор социальных аксиом, выстроить на их основе возможные миры, сравнить их достоинства и недостатки, оптимизировать исходные положения и их результаты. А вот тут уже, сочетаясь с абсолютной личной смелостью (вспомните М.Сервета или Дж. Бруно) и интеллигентской бессребреностью, вступало кредо ученого: на том стою!

То, что А. Д. всегда исходил лишь из первооснов, которые не могут подвергаться сомнению, я могу проиллюстрировать одним примером.

Как-то мне пришла в голову сумасшедшая мысль — второй закон термодинамики может нарушаться при лазерном излучении. Наскоро сделав за ночь какие-то оценки, я утром попытался показать А. Д., но он неожиданно горячо отмахнулся: «Не надо! Нужно ведь хоть в чем-то не сомневаться!» (Разговор происходил до обобщения этого закона Хокингом.)

Заинтригованный необычной резкостью А. Д., я попытался позже выяснить его, если можно так выразиться, методологические позиции, тем паче, что мы нередко спорили о построении курса преподавания физики в школе и в вузах. Оказалось, что, во-первых, А. Д. очень ясно, как бы в картинках, представляет себе все взаимодействия частиц при протекании физических процессов (отсюда, признался, и поддержка моих работ) и поэтому — в отличие от многих теоретиков — никакие математические соотношения никогда не являлись исходными для его работ. Во-вторых, он не помнил (видимо, сознательно не запоминал) многочисленные формулы, составляющие почти обязательный багаж каждого уважающего себя физика-теоретика. А поскольку и книгами он весьма мало пользовался (в доме на улице Чкалова в первые годы книг по физике почти и не было), то при каждом расчете — на первый взгляд, это весьма непроизводительно — ему приходилось все необходимые промежуточные выкладки делать самому, то есть начинать, как говорят, с первых принципов.

Вспомним наиболее известные научные достижения академика Сахарова.

Должна возникнуть среда с температурой в десятки-сотни миллионов градусов. В чем ее удержать? Самые тугоплавкие стенки не выдержат более пяти тысяч градусов. Идея А. Д. достаточно сумасшедшая: а почему, собственно говоря, у сосудов должны быть стенки? Так начиналась магнитная бутылка Сахарова. (Любопытно отметить, что в 60-х гг. даже многие выдающиеся ученые объясняли общественную и правозащитную деятельность А. Д. тем, что он, обладая, несомненно, задатками гения, проявил себя не в фундаментальной, а, по сути дела, в прикладной науке.)

Второй интеллектуальный подвиг А. Д. Сахарова, причем именно фундаментальный, таков. Физика покоится на нескольких законах сохранения — энергии, импульса, момента, положения центра масс, электрического, лептонного и барионного зарядов. И вдруг А. Д. показывает, что закон сохранения барионного заряда может и не соблюдаться — протон может распасться. Время его жизни, правда, сравнимо, а то и больше времени существования Вселенной, но это не суть важно, главное — принцип!

Можно, конечно, причислить сюда работы А. Д. по космологии и другие работы.

Для нас сейчас из всего сказанного важен один вывод: обдумывая ту или иную проблему, Андрей Дмитриевич опирался на очень малое число исходных аксиом, он всегда мог и никогда не боялся сам пройти весь долгий путь размышлений и построений от исходных принципов до окончательных выводов. Только огромная сила его интеллекта, сосредоточенности на проблеме, отсутствие страха перед возможностью ошибки и, тем более, отсутствие боязни последствий могли привести к успеху.

Точно таким же был его подход и к социальным и политическим проблемам: никаких догм, никаких авторитетов, в основу всех дальнейших построений кладутся несколько основных аксиом — каждый человек достоин счастья и должен быть счастлив. Реалии сегодняшнего мира играют роль краевых и начальных условий для уравнений эволюции общества, оптимизируем их, и тогда общество сможет развиваться нормально. (А. Д. не утопист, может быть, он лишь преувеличивает возможности интеллекта толпы.)

Поэтому нельзя отделить Сахарова-физика от Сахарова-философа, общественного и политического деятеля — это две ипостаси гениального человека, проявления бесстрашия мысли и жизни.

И еще. Андрею Дмитриевичу очень повезло в жизни: его семья почти не пострадала в страшные годы репрессий; здоровье не позволило ему попасть на фронт, где было выбито почти полностью его поколение; он попал в школу И. Е. Тамма, ту единственную, в которой мог развиться его экстраординарный метод мышления; в период своих закрытых работ он находился в тесном контакте с такими выдающимися и разными физиками, как И. Е. Тамм, Ю. Б. Харитон, Я. Б. Зельдович, на более короткое время к ним присоединялись Л. Д. Ландау, Н. Н. Боголюбов и другие; диссидентство во времена стагнации было наказано «всего лишь» ссылкой в Горький; огромную и еще не оцененную роль сыграла поддержка и единомыслие жены, Елены Георгиевны Боннэр, во всей нечеловеческой борьбе последних 18 лет жизни. И жизнь его была счастливой, она прошла в борьбе, где он не знал интеллектуальных и моральных поражений, где он даже дождался фактически полного признания своей правоты.

Мне хочется закончить эти воспоминания так, как примерно Б. Рассел сказал о Спинозе: были, возможно, люди с еще более гениальным интеллектом, но не было никого благородней.

1. А. Д. Сахаров. Тревога и надежда. М., Интер-Версо, 1990.