Э. Б. Глинер Создал «иное время»

Я познакомился с А. Д. (так, по традиции, физики обычно звали Андрея Дмитриевича) в 1967 г. Тогда он еще жил возле метро Сокол, в одном из домов с «квартирами повышенной метражности», построенных для тех, кто был втянут в гигантский омут военной индустрии. Квартира была неуютно пуста, как будто ее еще не заселили, хотя кое-какая мебель из прессовки и фанеры уже завезена. То и дело звонил телефон. А. Д. отрывался и подолгу разговаривал. Как я понял, готовился ученый совет, обсуждалась повестка — защиты, отзывы, характеристики, вся эта ненавистная механика, по законам которой наука пробивается в калачный ряд.

Мы обсуждали некую курьезную теоретическую возможность. А. Д. нарисовал оси координат — «как учат на первом курсе», заметил он. На графике появилась кривая, та, которую я до этого обрывал в зоне курьеза. Но А. Д. продолжил ее дальше, как мне казалось, в зону абсурда. «Вот здесь начинается содержательная физика». Я не понимал. Звонил телефон. Я ожидал А. Д., лихорадочно соображая… Да, он прав.

Схватывать идею на лету — отличительный признак способного индивидуума (и все хорошие физики-теоретики таковы). Мгновенно продолжить идею, увидев смысл в заключении, которое большинство считало бы абсурдом, — отличительная черта гения.

Редко, но систематически, я стал бывать у А. Д. Надо было просто позвонить ему, он сразу называл время, обычно в тот же день. Мы работали в разных областях. Физику элементарных частиц я знал не лучше, чем, вероятно, большинство читателей этих строк. Тем не менее (или поэтому?) на основе неких общих представлений я активно отрицал возможность кварков как реальных частиц, а не как некоего абстрактного описания внутренней геометрии элементарных частиц. А. Д. улыбался — мягкий, но красноречивый ответ (а обычно теоретик нетерпим). Как раз в то время он обдумывал эксперименты по обнаружению кварков. Мою область, эйнштейновскую теорию гравитации, А. Д. не знал в технических деталях, но зато с первого взгляда видел такой широкий спектр нерутинных теоретических возможностей, который недоступен узкому специалисту.

Иногда он доставал исписанные общие тетради и читал мне оттуда. Постепенно я догадывался, что это шутки, изложенные в стиле научной теории, и соответственно начинал их обсуждать в шутливом тоне. Он был как будто удовлетворен. Попрощавшись и спускаясь по полутемной лестнице (А. Д. жил уже в другой, тесной квартирке на ул. Чкалова), я вдруг думал: «Да шутка ли это или предвидение научных забот следующего века?» По рассеянности я сворачивал в заставленный пустой тарой и залитый лужами двор. В обстановке этого «Пикника на обочине» мысль о будущем сменялась соблазном: «А может удастся стрельнуть билетик?» — от дома А. Д. было рукой подать до Театра на Таганке.

В беседах А. Д. со мной политические темы редко затрагивались. С одной стороны, вплоть до перестроечной эпохи рубцы марксистского воспитания мешали мне понять глубокую идею принципиальной необходимости конвергенции двух систем, активным пропагандистом которой он был. С другой стороны, была моя лагерная выучка — никого не провоцировать на криминальные речи (сахаровский «самиздат» я получал от близких друзей, никогда от него самого). Лишь его редкие замечания помогали догадаться, как сформировались его политические взгляды. Но однажды, уже в дверях на лестницу, Елена Георгиевна, супруга А. Д., задала мне вопрос: «Как в Ленинграде?» В ответ на мое неопределенное мычание, она назвала десятки тех, кто уже не мог молчать или не мог смолчать и оказался один на один с «морально-политическим единством» партийно-государственной монополии.

Я ушел пристыженный за свое неведение, за молчание, за непонимание, что же все-таки происходит, как жить. Это было началом «социологического кружка», которому я отдал почти пять лет жизни. Мы, несколько негуманитариев, поставили себе как первую цель разобраться в понятных для нас точных терминах, почему и октябрьская революция, и победа над нацизмом, обе породившие столько надежд, сумели все их, вместе с миллионами веривших и обманутых, похоронить в безвестных могилах вдоль крестного пути к «развитому социализму». Мы строили динамические модели общества как саморегулирующейся системы, стабилизируемой огромным множеством «социальных» обратных связей. Устрашающий ответ был: социальная структура, созданная большевистской контрреволюцией 1917 г., неизбежно ведет (с течением времени, если и не с самого начала) к узурпации власти преступной кликой. Тогда обсудить с А. Д. это не удалось. Два ведущих члена нашего кружка погибли при обстоятельствах, остающихся для выживших загадочными (случай, судьба, КГБ?). Затем грянул Афганистан… Ссылка А.Д… Мой отъезд из страны… Лишь пару месяцев назад, когда А. Д. был в Стэнфорде, я в немногих словах рассказал ему об итогах нашей деятельности.

Наша группа не стала диссидентской. Она распалась до выхода в самиздат (возможно, я опубликую в дальнейшем ее материалы). Но сколько семян, брошенных супругами Сахаровыми, не только взошли, как в нашем случае, но и дали плоды? А идея конвергенции двух систем, поддержка которой была триумфом политического мышления А. Д.? Я думаю, это единственное политическое кредо, которое, возможно, могло бы спасти перестройку, и спасти страну от кровопролитных потрясений. Увы, перестроечные мыслители, столь много заимствовавшие у А. Д., забыли, у кого, собственно, они учились. Без обмана и подлога правящая элита не могла бы назвать себя единственной реальной политической силой в стране, претендуя на власть, которую следовало бы уступить тем, кто говорил о реформах, когда это считалось государственным преступлением.

Но вернусь к встрече с А. Д. в Стэнфорде. Я заговорил с ним о физике. Он почти сразу перебил: «Знаете, у нас сейчас многое изменилось. Приехав, вы нашли бы совсем другую страну. Люди заговорили…» Затем он стал рассказывать о расследовании деятельности бюрократии. Помню, он упомянул Управление мелиорации, которое, получая из бюджета огромные суммы, лишь несколько процентов тратило на собственно мелиорацию, остальное съедал аппарат. А. Д., мне кажется, не согласился с моей насмешкой над кооперативами при «социализме», но не стал возражать. «Забастовка шахтеров полностью изменила ситуацию в стране», — сказал он. «Она вызвала кризис власти. Хуже, чем сейчас, положения в стране никогда не было. Так продолжаться не может. Решающие изменения произойдут еще в этом году». И затем: «Много умной и энергичной молодежи пришло в политику. Я предвижу перемены к лучшему». Они действительно произошли, хотя пока только на восточно-европейской периферии.

И вот это трагическое известие: А. Д. не стало.

Я не был его близким другом. Поэтому не мне писать о личных качествах А. Д. Взамен я скажу несколько слов о его, на мой взгляд, главном и эпохальном достижении в физике.

Центральными фигурами двух основных эпох в физике, классической и релятивистской, были Ньютон и Эйнштейн, оба — создатели теория тяготения. От теории до осмысления ее лежит, однако, громадная дистанция. Я думаю, что ключевое слово, равно применимое к обеим упомянутым теориям, это пока привычка, восхищение, а не понимание.

Обе теории опираются на закон Галилея: все тела, независимо от любых их свойств, в поле тяготения движутся по одному и тому же закону — с ускорением, одинаковым для всех тел. В этом смысле поле тяготения универсально, в отличие от всех других физических полей (например, электрическое поле вообще не влияет на движение незаряженного тела).

В силу закона тяготения, траектории движения тел не могут быть какими угодно, они образуют бесконечное, но определенное по своим свойствам множество. Из допускаемых теорией траекторий можно строить различные фигуры, — примерно в том же смысле этого слова, как в «школьной» евклидовой геометрии это делают из прямых и их отрезков. Но геометрия, связанная с тяготением, более сложна. Во-первых, она использует кривые линии. Во-вторых, ее фигуры не статичны, а динамичны, потому что она рассматривает и зависимость этих фигур от времени. Таков, говоря, конечно, очень приблизительно, подход к описанию тяготения в теории Эйнштейна.

И вот что важно: эта геометрия, как говорилось, универсальна. Она не зависит непосредственно от свойств тел. Но движение всех тел, эволюция всех физических полей в природе происходят по законам, подчиненным этой геометрии. Физики эту динамичную геометрию называют пространством-временем. Если нет пространства-времени — нет ничего, даже пустоты. Но пустое пространство-время как бы становится первичной субстанцией физики.

Геометрическая эйнштейновская теория очень изящна, очень точна. Использовать ее геометрическое описание легко, т. е. к нему легко привыкнуть. Но вот что стоит за ним, «из чего сделана» эта геометрия? Имеет ли смысл сам этот вопрос вообще?

Глубокое переосмысление понятий другой области физики, квантовой физики, позволило А. Д. ответить на вопрос «из чего» — из виртуальных пар «частица-античастица».

Согласно квантовой теории, «физическая пустота», разделяющая физические частицы (скажем, молекулы газа), на самом деле не пуста, а заполнена такими парами (пара нужна, чтобы удовлетворить квантовым законам сохранения). Каждая пара рождается на очень короткое время и затем исчезает — поэтому их и называют виртуальными. Опыт подтверждает их существование: они взаимодействуют с элементарными частицами.

А. Д. понял, что между «пустотой из виртуальных пар» и гравитацией должна быть связь. Я поясню его идею своими словами, чтобы избежать специальных терминов. Из-за взаимодействия с хаотически рождающимися парами, положение элементарной частицы в течение малых промежутков времени неопределенно. Более определенно среднее положение частицы за достаточно большое время. (Фактически, почти то же можно сказать и о ходе времени.) Чтобы в среднем частица могла покоиться или двигаться без ускорения, распределение виртуальных пар в пространстве и времени должно быть, так сказать, «уравновешенным», симметричным. До появления работы А. Д. это молчаливо и предполагалось. Но если это неверно, то в каком-то направлении смещения частицы, вызванные виртуальными парами, будут происходить чаще, чем в противоположном. Частица в этом направлении будет ускоряться. Согласно А. Д., это и есть гравитация. Он показал, что неуравновешенность распределения пар (или, в геометрических терминах, «искривленность») может вести к геометрии эйнштейновской теории. В дальнейшем это было подтверждено и иным методом, чем использованный А. Д.

Таким образом, А. Д. создал базу и для объяснения эйнштейновской теории и для непротиворечивого включения последней в круг идей квантовой теории поля (что до сих пор не удавалось). Фактически, из подхода А. Д. следует много новых физических идей, которые трудно здесь охарактеризовать. Никто пока не может сказать, как далеко они продвинут наше знание, но, я думаю, это станет новой революцией в физике.

Гражданская деятельность А. Д. отвлекла его от того погружения в стихию, которая, после многих лет труда, ошибок и разочарований, привела Эйнштейна к формулировке уравнений его теории тяготения. Это долгий срок, пока ученый, обычно в тягостном одиночестве, доводит свои идеи до состояния, когда вдруг, на их основе, становятся возможными сотни работ, сюжеты которых прагматичные члены сообщества физиков выхватывают друг у друга.

Однако А. Д. свой гражданский долг поставил выше научного поиска, конечно, ясно сознавая, что это принесет ему гораздо больше глумления, чем славы.

Почему он поступил так, это не тривиальный вопрос. Он жертвовал не только личным благополучием. В жертву были принесены и научные открытия, которые либо не были завершены, либо не состоялись, хотя, вероятно, были достижимы. Кроме гравитационной теории, я назову здесь еще проблему термоядерного источника энергии, в которую А. Д. сделал выдающийся вклад. Несомненно, продолжение этой работы могло иметь не меньшее значение для человечества в целом, чем его правозащитная деятельность.

Что же определило выбор А. Д.?

Наука, находящаяся на полном содержании у власти, — это то, что делало нравственную проблему, стоящую перед ученым в СССР, иной, чем на Западе. Только правила верноподданнической игры делали возможной научную карьеру, а в Академии наук даже и обеспечивали значительную свободу научного творчества, эту иллюзию гражданской свободы. Самооправдание двойного стандарта совести (если оно требовалось, и если вообще оно может требоваться от индивидуума в обществе, не признающем свободы совести) было для ученого двояким: вклад в науку и вклад в спасение и воспитание научной молодежи, которая сохраняла бы нормы гражданской и научной этики, хотя в то же время и следовала бы неизбежным правилам социальных игр. Нет смысла давать оценку этой морали. Как массовое явление она могла быть только хуже, как часто и было. То, что А. Д. не удовлетворился этим паллиативным отшельничеством, а пошел гораздо дальше, и то, что, по существу, он в этом остался одинок, важно для понимания эпохи и места А. Д. в ней.

Рожденный с умом и талантом в стране, где это было не только даром провидения, но и тяжелым бременем, воспитанный в духе гуманистических и альтруистических традиций, столь характерных для русских образованных семей, А. Д. вдруг оказался заточенным в закрытой империи советской военной индустрии. Создание ядерного оружия А. Д. считал оправданным необходимостью баланса между двумя политическими системами, находившимися в состоянии острой конфронтации. Но вот оно создано, и, возможно, действительно выполнило свою роль в предотвращении военного конфликта. Теперь главным стало то, что обеспечиваемая им военная неуязвимость в сочетании с тоталитарным режимом превратила его в тяжелое политическое бремя. Тоталитарная власть, оправившись теперь от страха перед могуществом Запада, отвергла самую идею баланса. Военно-промышленный комплекс продолжал работать, в неудержимо ускоряющемся темпе. Став рутинным, ядерное оружие свело к нулю и политическое влияние тех, кто его создал. Идея спасительного мирового равновесия, техническому воплощению которой А. Д. отдал свои лучшие годы, неожиданно вызвала к жизни эпоху, примеривающуюся к мировому господству.

Как я понимаю, этот авантюристический поворот стал предметом настойчивых размышлений А. Д. Они и привели его к альтернативе, в основе которой лежала идея конвергенции. Тетради с ее изложением стали распространяться по рукам, вызывая споры, надежды и скептицизм — ведь было хорошо известно, что «интересы буржуазии и пролетариата непримиримы».

Мое впечатление, что дерзкий демарш А. Д. привлек к нему — и навсегда — сердца многих. Но советская академическая среда была слишком асоциальна, чтобы А. Д. мог приобрести в ней соратников. Он остался одиноким. Тем более это было верно в отношении его военно-промышленных коллег. Обычной защитной реакцией, сопутствующей привилегиям военно-индустриальной карьеры, был политический цинизм, отбрасывающий мысль о назначении и цене оружия за пределы видимости. Свобода суждений, тем более уход из военно-промышленной элиты, были не только житейски рискованны, но временами и самоубийственны. Прозрение и мысль о будущем были библейским подвигом. Поэтому так понятно, что А. Д. часто называют святым.

Но этот эпитет не вполне объясняет его роль и поведение. Святых, людей высокой нравственности, ужаснувшихся развитию событий и порвавших с совершенствованием орудий убийства, я уверен, было гораздо больше, чем мы знаем. И это были неглупые люди, несомненно не чуждые социальных идей. Но они были не только одиноки, их протестующий голос терялся, а чаще насильственно обрывался в нравственной пустыне, в которую была превращена страна. Так и протест А. Д. мог бы остаться неуслышанным. Тогда физика стала бы для него убежищем, как это было для многих его коллег старшего поколения.

Но А. Д. понял, что на дворе иное время. Я думаю, правильней даже сказать, что своим поведением он сам создал это «иное время». При уникальности положения А. Д. в стране, иное время давало надежду быть услышанным, в отличие от попыток тех безвестных праведников, у кого было одно только опальное мужество говорить правду. Для человека, воспитанного в нравственных традициях, это не оставляло выбора.

А. Д. вступил во вторую половину своей жизни, в которой его ненавязчивый героизм и самопожертвование были попыткой спасти страну, гибельно упоенную своим всемогуществом и видением голубой планеты в красном зареве всепобеждающего коммунизма. Этот последний и остался преградой между А. Д. и его призванием.

Значит ли это, что научные идеи А. Д. погибнут? Идеи не горят. Кто-то, более счастливый и более свободный в выборе своего пути, продолжит их и, как я уже писал в британском «Nature», имя А. Д. в истории физики станет рядом с именами Ньютона и Эйнштейна.

Читатель должен извинить меня за то, что выше я невольно вовлек его в обсуждение физической проблемы. Но А. Д. был ученым, и, с моей точки зрения, именно в этом качестве он сделал свой главный и незабываемый вклад в историю, ценность которого только возрастает от того, что он был и высоконравственным человеком.

Один из моих друзей спросил А. Д. во время его визита в Стэнфорд, почему он не побудет в Штатах хотя бы полгода-год, чтобы поработать и отдохнуть. А. Д. ответил: «Сейчас мое место там!»

Каковы же были отчаяние и боль, которые А. Д., с его верой и оптимизмом, испытывал, видя развитие событий! Не только бюрократия, но и энергичная молодежь, и народ, столь свободолюбивый на Новом Арбате, не ответили на его призыв к демократическому давлению на Съезд народных депутатов. Съезд, в обстановке спада перестроечных настроений, повернул страну назад к проклятым пятилеткам, к катастрофе, о которой А. Д. только что предупреждал!

Трагический символизм кончины А. Д. и ее возможные трагические последствия пока еще трудно осмыслить, а, возможно, и нельзя осмыслить, не зная событий, которые произойдут завтра.

Загрузка...