И. М. Капчинский Студенческие контакты. Ашхабад

Писать об Андрее Дмитриевиче Сахарове сейчас, во второй половине 1990 г., очень трудно: боишься нагородить красивых небылиц. Я постараюсь говорить только о том, что помню отчетливо. К сожалению, память сохранила обрывки, часто случайные.

Мы вместе учились на физическом факультете МГУ в 1938–1942 гг. Он был нашим сокурсником. Таким же, как и все мы, но немножко и не таким. Андрей был очень доброжелателен, отношения были ровные и товарищеские. Но что-то все-таки заставляло относиться к нему по-особенному. В память врезался один эпизод. Был у нас на втором курсе физический кружок. Вел кружок Сергей Григорьевич Калашников, в ту пору доцент физического факультета. Мы выступали с рефератами. Калашников называл всех нас по именам или по фамилиям. И только к Андрею Калашников обращался по имени и отчеству. Почему? Отец Андрея был видным физиком, автором задачника, по которому мы учились. Но представить себе, что именно по этой причине Калашников так уважительно обращался к Андрею, конечно, невозможно. Должна была быть другая, неизвестная мне причина. Об этой причине я не задумывался; тем не менее воспринимал такое обращение к Андрею без удивления. Действительно, Андрей внушал нам особое уважение.

Перед войной мы заканчивали третий курс. 23 июня 1941 г., сдав последний экзамен весенней сессии, я отправился в Краснопресненский райком партии записываться добровольцем. На фронт меня не послали, а определили в Краснопресненский истребительный батальон. В батальоне было много студентов МГУ, в основном историков и биологов. Мы надели военную форму и поселились в пустой школе. По ночам располагались в секреты среди могил Ваганьковского кладбища: считалось, что вражеские агенты с этого кладбища будут сигнализировать немецким летчикам. Днем несколько часов спали, а потом учили уставы и чистили винтовки. В городе появлялись редко. Через некоторое время меня демобилизовали. Как объяснил начальник штаба батальона капитан Лукьянов, есть приказ, подписанный Сталиным, — студентов-физиков старших курсов отправить на доучивание. Теперь я понимаю, что в неразберихе тех дней приказ (если он и существовал) не мог быть полностью выполнен. Несколько наших сокурсников, очень хороших ребят, в октябре 41-го года погибли в рядах народного ополчения (среди них помню Леню Соколова, Петю Васильева-Дворецкого).

Когда я в сентябре оказался на факультете, то выяснил, что всех наших студентов, которые в августе оставались в Москве и подходили по состоянию здоровья (возможно — и по анкетным данным), забрали в Военную академию им. Н. Е. Жуковского. Дальнейшего набора студентов-физиков в Академию уже не производили. Многих ребят по тем или иным причинам в августе в Москве не оказалось. Они в большинстве и попали в конце года в Ашхабад, куда эвакуировался Московский университет. Где был в августе-сентябре Андрей, я не знаю. В Москве я его не встречал.

Я ушел из Москвы 16 октября, в день хорошо известной всеобщей городской паники. После некоторых мытарств в середине декабря 1941-го попал в Ашхабад. В Ашхабаде в тот момент были профессора, доценты и только несколько студентов. Однако уже через неделю прибыл большой эшелон. Приехало много студентов нашего курса, ребят и девушек. Хотелось бы назвать Кота Туманова, Юру Иордана, Петю Кунина, Леона Белла, моих ближайших товарищей. Этим же эшелоном приехал и Андрей Сахаров.

В общежитии наши кровати — Андрея и моя — стояли рядом. Наверное, по этой причине мы с ним много в Ашхабаде контактировали.

Как же проводились занятия на нашем последнем, четвертом курсе? Университет располагался в здании Ашхабадского пединститута, в пригороде Кеши. Учебный план был перекроен на военный лад. Нам предлагалось кончать университет по одной из двух специальностей: «Оборонная электросвязь» или «Оборонное материаловедение». Спецкурсом по специальности «электросвязь» была теория колебаний, а по специальности «материаловедение» (если мне не изменяет память) спецкурсы — магнетизм, рентгеноструктурный анализ. Физиков-теоретиков, естественно, не готовили. Андрей формально кончал по специальности «материаловедение». Читали нам два общих теоретических курса — электродинамику и квантовую механику. Электродинамику очень доходчиво читал доцент В.С.Фурсов. Квантовую механику, несколько театрально — доцент А. А. Власов. Лекции мы посещали аккуратно.

Помню, что после занятий Андрей приходил в общежитие, садился на свою кровать и, устремив взгляд в бесконечность, — думал.

Разговаривали мы с Андреем только о физике. На другие темы, бытовые или военно-политические, Андрей не резонировал. Разговаривать с Андреем было трудно. Он говорил медленно и отрывисто. Не всегда я улавливал связь между его высказываниями. Тем не менее общение с Андреем дало, насколько оказалось для меня доступным, очень много в понимании физики. В частности, это коснулось квантовой механики. Книг у нас практически не было, и постигать физику можно было только на основе лекционного материала. Обсуждение с Андреем некоторых квантовых эффектов (в том числе, помню, туннельного эффекта) многое разъяснило мне в квантовой механике. Андрей умел додумывать до конца.

Как-то А. А. Власов в качестве упражнения предложил мне рассмотреть распространение радиоволны по волноводу. В те годы эта задача не была нам известна. У меня упорно получалось, что фазовая скорость распространения волны зависит от частоты. Результат представлялся мне ошибочным. Я многократно возвращался к расчетам и не мог получить правильного, как мне казалось, ответа. Наконец, я поделился своими сомнениями с Андреем. В своем стиле Андрей тихо подумал, глядя в бесконечность, и уверенно сказал, что дисперсия должна иметь место. После этого я доложил свои расчеты А. А. Власову. Анатолий Александрович сказал мне: «А у Вас пойдет!» Но я-то понимал, что «пойдет» не у меня, а у Андрея.

Наш быт в Ашхабаде был труден. Пропитания, мягко говоря, не хватало. Официально мы имели в день талон на 400 г хлеба и тарелку затирухи. (Затирухой называлось блюдо, представляющее собой муку, взболтанную в горячей воде.) На свою стипендию могли еще прикупить на рынке пучок зеленого лука и стакан кислого молока, которое мы называли мацони. Иногда перепадала картошка, однако жира не было никакого. Именно Андрей сумел в этой обстановке вычислить доступный источник жиров: в аптеке продавалось касторовое масло. На собственном примере Андрей показал, что на касторовом масле можно жарить картошку. К запаху мы быстро привыкли и многие воспользовались открытием Андрея.

В окружавшей нас обстановке тяжелого быта Андрей и Петя Кунин одно время развивали идею организации семинара по общей теории относительности. Но среди голодных ребят идея не встретила отклика и постепенно затухла. В июле 1942 г. мы заканчивали в Ашхабаде физический факультет Московского университета, имея за плечами четыре курса. Так называемые спецработы выполнены не были, ввиду полного отсутствия лабораторий. Стояла непривычная для нас жара, временами дул пыльный, раскаленный ветер, называвшийся в Ашхабаде «афганцем». В песках под самым городом не выдержала и скончалась от теплового удара студентка, сестра профессора Гельфанда, Деля. По ночам чувствовалось дыхание Каракумов, духота не спадала. Пожилые профессора мучились. До сих пор стоит в памяти, как тяжело дышал больной профессор Теодорчик.

Мы сдали госэкзамены, получили дипломы и были распределены. Не знаю, кто в тот год поехал по распределению. Все стремились в Москву или на воссоединение с семьями. Только твердо помню, что Андрей (может быть, единственный) отправился в соответствии с путевкой на завод в город Ковров. Андрей всегда казался идеалистом. В послевоенные годы я редко встречался с Андреем. Чаще всего таким случаем оказывался семинар в ФИАНе. После одного семинара мы с Андреем разговорились о поэзии. Раньше такие темы мы не затрагивали. Андрей с некоторой ласковостью сказал, что кофта, которая на нем, подарена ему Галичем. Галич уже был изгнан из страны. Выяснилось, что мы одинаково относимся к стихам Галича.

Помню, на одном из семинаров Яков Борисович Зельдович в ответ на замечание с места весело произнес: «Здесь Андрей Дмитрич. Он не даст мне соврать». В этой шутливой реплике было нечто серьезное.

Я вспоминаю о семинарах, происходивших в тяжелый для Андрея период. А впереди был еще Горький.

В телефонном разговоре в конце 1988 г. я поздравил Андрея с избранием в Президиум Академии наук, но понял, что избрание его не радует. Андрей Дмитриевич тяготился необходимостью участвовать в обсуждениях академических оргвопросов, таких, как распределение финансирования.

Студенты нашего курса впервые собрались вместе в сентябре 1938 г. Но война разметала нас, кончали мы в разное время и в разных условиях, в период 1942–1947 гг. Поэтому на своих периодических сборах мы отмечаем годовщину не окончания университета, а поступления в университет. На нашем юбилейном сборе 1988 г. присутствовал и Андрей. С ним вместе была Елена Георгиевна. Трудно сказать, как Андрей выглядел. Время, видимо, над нами не властно, реальный возраст уже не воспринимается. Мы видим перед собой только те же, ставшие родными, лица, какие видели в студенческие времена.

В слякотный декабрьский день 1989 г. наш курс попрощался с Андреем. Мы составили свою полную смену почетного караула. Это было на панихиде в ФИАНе.

В заключение хочу сказать от имени сокурсников: где бы мы ни находились, какой работой ни занимались, во все времена мы гордились тем, что были товарищами и однокурсниками Андрея Дмитриевича Сахарова. Это не слова.

Загрузка...