Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове

Г. А. Аскарьян Встречи и размышления

Апрельский день 1963 г. Печальный день — мы собрались на Ваганьковском кладбище: хоронили скоропостижно скончавшуюся Нонну, молодую жену Б. М. Болотовского. Потом я подошел к церкви. У входа белели три детских гробика — мальчишки погибли при взрыве самодельной ракеты.

Я вошел в церковь. Глаза скользнули по стене, остановились на стенде с надписью: «Граждане верующие! За пропажу крышек гробов администрация церкви ответственность не несет». В толпе увидел своего шефа — профессора М. С. Рабиновича. Он смотрел в середину толпы, где только что окончилось отпевание, кого-то увидел, подался вперед. «Это Сахаров!» — прошептал он мне, и я увидел человека со скорбным лицом, стоящего у гроба. По бокам стояли два крепыша. «Мы с ним учились вместе в аспирантуре. Андрей!» — негромко окликнул он его. Тот отвел глаза от лица матери, лежащей в гробу, — сколько горя было в них! — и кивнул головой. М. С. Рабинович подошел к Сахарову, чтобы выразить ему соболезнование, но один крепыш сделал шаг вперед и животом откинул Рабиновича назад, и через секунду Сахарова уже не было видно.

Так я впервые увидел А. Д. Сахарова, о котором раньше так много слышал от моего руководителя по аспирантуре Я. Б. Зельдовича.

Это было в 1952–1954 гг., когда я поступил в аспирантуру Института химической физики АН СССР. Мне дали в руководители Я. Б. Зельдовича, человека легендарной судьбы, прошедшего путь от лаборанта до академика, увенчанного тремя Звездами Героя Социалистического Труда. Он работал в другом месте, о котором все говорили шепотом. Приезжал в ИХФ раз в месяц и начинал тренировать меня, подкидывая физические задачи и каверзные вопросы. Сначала я был для него вроде боксерской груши, но понемногу становился «мальчиком для битья», который начинал давать сдачи в меру своих мальчишеских сил, рефлекторно или со злости.

Я тогда носился с идеей пузырьковой камеры, которую он сразу авторитетно забраковал, однако когда ее сделал Д. Глезер и мне оставался лишь довесок в виде камеры на газированной жидкости, Яков Борисович, посопротивлявшись, признал свою ошибку (признание это мне было слабым утешением, тем более, что вскорости за пузырьковую камеру Глезер получил Нобелевскую премию).

После такого начала я в отместку в штыки встречал предложения Якова Борисовича, относясь к ним столь же критично. Это было, конечно, мальчишество, но Яков Борисович использовал его очень своеобразно и эффективно. Он привозил оттуда некоторые идеи и задачи, которые нужно было критически обсудить и выявить все аргументы «за» и «против». Одна из первых была идея получения сверхсильных магнитных полей взрывом. При этом Яков Борисович предупредил, что это не его идея и что ее нельзя разглашать, так как пока не известно, что из нее может получиться. Идея состояла в том, что взрыв сжимал металлический цилиндр, внутри которого сжимался магнитный поток, и магнитное поле резко увеличивалось. Я сварганил разгромный анализ, сказав, что этот способ крайне неудобен для физиков: опасная взрывная техника, необходимость защиты — дистанционная и слепая, разрушающая диагностика, плохая сходимость металлического цилиндра из-за «вспучеракивания» металла при сжатии (этот термин я ввел тогда из-за низкого уровня своих знаний, я тогда не знал, что такое неустойчивости и прочие премудрости).

«А вот и нет, — возразил мне Яков Борисович, — многое можно преодолеть». И начал восторженно рассказывать об одном физике, не называя его фамилии. Я понял, что у них там появился новый лидер — человек с идеями и большой целеустремленностью в преодолении трудностей и доведении дела до победного завершения.

Позже, когда я (1954 г.) перешел в ФИАН, я услышал о легендарном Сахарове, ученике академика И. Е. Тамма, но только после выхода статьи по взрывным магнитным полям в журнале ДАН СССР сопоставил его с тем лидером.

Я редко встречался с А. Д. Сахаровым по науке, но с большим интересом следил за его статьями, за его манерой выступать, излагать, спорить.

Из двух обсуждений с ним научных вопросов по сжатию магнитных полей лазерным воздействием у меня сложилось впечатление, что он в обсуждении предпочитает аргументированное противодействие (выражаясь терминами пианистов, он не любил, когда педаль рояля проваливалась, западала). Наверно, именно поэтому максимальная плодотворность его соответствовала тому периоду, когда рядом с ним были такие выдающиеся физики, как И. Е. Тамм (необычайная критичность мышления при высочайшей порядочности), Я. Б. Зельдович (великолепный уровень и темп физического интеллекта, нечеловеческая работоспособность) и другие. Именно поэтому его ссылка в Горький была не только преступлением против личности, но и преступлением против науки. Сколько он мог бы сделать в творческом контакте с физиками, участвуя в спорах, диспутах, семинарах…

Что характерно для Андрея Дмитриевича как физика? Прежде всего, прикладная направленность и результативность, множественность зарождения и мудрость отбора идей, открывающих целые направления в науке, — все это при высоком физическом интеллекте, ясности и физичности мышления. Такое сочетание крайне редко, я видел только одного теоретика такого уровня — А. М. Будкера. Но масштабы физического мышления Андрея Дмитриевича были неизмеримо больше.

Вехи творчества А. Д. Сахарова — сущность и реализация термоядерной бомбы, светоабляционное сверхсжатие и управляемый термоядерный синтез, взрывные сверхсильные магнитные поля, идея и расчет тороидального термоядерного реактора токамака, мюонный катализ — холодный синтез — альтернатива термоядерному синтезу, астрофизический прорыв, — и каждая — новое направление в физике. И наконец, гуманистическая, активная гражданственная и пацифистская деятельность — все это было вызвано нуждами России, Науки, Человечества и направлено против самоуничтожения, самоубийства цивилизации, на ее выживание, излечение и процветание.

Каковы истоки, причины и последствия работ, выполненных А. Д. Сахаровым?

Работа над водородной бомбой не была для Андрея Дмитриевича ни средством выдвижения, ни средством получения благ. Просто он считал необходимым сделать ее, чтобы устранить незащищенность России. Эта незащищенность могла привести к войне, которую предпочла бы начать сторона, обладающая таким оружием. Создав бомбу в короткий срок, Россия выровняла соотношение сил хотя бы в отношении ужаса возмездия. И у Андрея Дмитриевича никогда не было раскаяния в содеянном, как об этом часто пишут, сравнивая Андрея Дмитриевича с раскаявшимся грешником, вся деятельность которого якобы была связана с искуплением. Просто он считал, что эту работу нужно сделать, и делал ее, вкладывая весь свой талант.

Я думаю, что и взрывные магнитные поля могли родиться из попыток создания безатомного запала для большой бомбы. Во всяком случае, резкое усиление магнитного поля сжимающейся металлической оболочкой приводило к получению очень больших концентраций энергии и значительному ускорению заряженных частиц, находящихся в магнитном поле. Были получены рекордные напряженности магнитного поля 10⁷ Э.В последнее время такие и еще большие поля были достигнуты без взрыва, при сжатии металлического цилиндра сверхбольшим током (работа Фельбера с сотрудниками в США), но вся физика осталась прежней, не говоря уже о преимуществах взрывной установки по весу и габаритам питающего устройства (кстати, сейчас и генераторы мощных токовых импульсов делают по МГД принципу с использованием взрывов).

Новое дыхание получили эти работы Андрея Дмитриевича в лазерном варианте при малых масштабах. Воздействие лазерного излучения на оболочки сопровождается колоссальным абляционным давлением (реактивным давлением оболочки, испаряемой лазерным излучением). Эти давления доходят до миллионов атмосфер и даже больше. Стенки сжимаемой полой мишени смогут сдавливать захваченные поля до больших магнитных давлений (условие противодействия — магнитное давление

PH = H2 / (8π)

соизмеримо с давлением сжатия p, откуда следует

(_формула утеряна при оцифровке_)

на самом деле так — в квазистатике, а с учетом инерции разогнанной оболочки можно получить еще большие поля. Здесь H — напряженность поля в эрстедах, давление p в дин/см²).

Оказалось, что, применяя полую сжатую оболочку из термоядерного или ядерного вещества, взрываемую при сверхсжатии, можно использовать еще большие давления от ядерных микровзрывов и получить магнитные поля до 10⁹ Э. При этом индукционные поля могут обеспечить ускорение частиц в сжимаемом поле с плазмой до релятивистских скоростей нуклонов и, в частности, до энергий, при которых рождаются мезоны, появляются нейтрино в коротких вспышках и т. п. Именно эти возможности, опубликованные в моих статьях в «Письма в ЖЭТФ», я и обсуждал с А. Д. Сахаровым после их опубликования (к сожалению, после, а не до, так как мог бы учесть многое из того ценного, что почерпнул из обсуждения).

А. Д. Сахаровым совместно с И. Е. Таммом был предложен тороидальный реактор с осевым током для управляемого термоядерного синтеза. Позже этот тип реактора получил название «токамак», его начали строить во многих термоядерных лабораториях мира, и в течение тридцати лет именно на установках этого типа были получены наиболее оптимистичные результаты, свидетельствующие о приближении к условию возвращения энергии при термоядерных реакциях, близкой к вложенной в плазму (выполнение критерия Лоусона). К сожалению, этот тип реактора не был запатентован советскими физиками ни у нас, ни за границей, и в случае конечного успеха программы УТС (Управляемый термоядерный синтез) на токамаках его можно считать еще одним неоправданно щедрым подарком ученых России человечеству.

К сожалению, большой период процветания токамаков совпал с периодом противостояния Сахарова власти и поэтому авторство Сахарова не было принято упоминать.

Работа Андрея Дмитриевича по мюонному катализу — слияние ядер дейтерия, к одному из которых подсоединился отрицательно заряженный мюон, скомпенсировавший заряд ядра и позволивший тем самым подойти близко к другому ядру и слиться в ядро гелия с выделением энергии, — вызвала поток исследований. Долгое время казалось, что цена получения мюона (затраты энергии) не окупит получение энергии в результате нескольких актов синтеза за время жизни мюона. Но после работ С. С. Герштейна, Л. И. Пономарева и других выяснилось, что можно продвинуться по повышению вероятности процесса, что энергия, выделяемая при попадании нейтронов от актов синтеза в окружающие блоки урана, может быть соизмерима с энергией, затрачиваемой на получение мюона (их теперь пока получают в большом количестве на мезонных фабриках — мощных ускорителях, разгоняющих ядерные частицы до энергий, при которых обильно рождаются пионы, которые при распаде дают мюоны). Однако есть проекты создания индукционных взрывных и микровзрывных установок для создания импульсных ионных токов на энергии несколько сот МэВ, достаточных для рождения мезонов. Холодный синтез все настойчивее заявляет свой голос, альтернативный горячему термояду, и, может быть, уже это поколение ученых доведет его до соперничества.

Представляют несомненный интерес предложения Андрея Дмитриевича по предотвращению сильных землетрясений направленной разрядкой напряжения глубинных слоев пород глубинными взрывами водородных бомб. Хотя были высказаны критические замечания, что такие взрывы могут сами спровоцировать или вызвать землетрясение, но возможность подготовки населения и спецслужб к известному моменту взрыва бомб намного уменьшит число жертв и последствия неожиданного сильного землетрясения.

Как можно охарактеризовать общественно-научно-политическую деятельность А. Д. Сахарова? Это была не только естественная реакция смелого честного человека на несправедливость, вред, причиняемый науке и людям, но и попытка устроить все так, чтобы жизнь была безопасной, нормальной, чтобы не висела угроза репрессий, уничтожения отдельных людей и человечества. Для решения этой глобальной задачи А. Д. Сахаров решил пожертвовать всем, что у него было. Он почувствовал грандиозность проблемы и целиком отдался ее решению, сознавая, что он — плохой оратор, плохой политик (о чем он сам часто говорил). Он исходил из здравого смысла и интуитивно правильных решений.

Часто это в корне расходилось с политикой правительства, что и вызывало бурю организованной критики и шельмования А. Д. Сахарова с использованием неудачных фраз из его выступлений, навязывания ему утверждений, взглядов или споров по мелким вопросам, требующим доказательств, чтобы отвлечь от главного, существенного, которое замалчивалось, маскировалось.

Удалось ли ему чего-либо добиться в политике? Да, несомненно. Он внес в политику то, чего ей не хватало всегда, а в наше время — особенно: совесть, протест против насилия в любой форме, в любой области — интеллектуальной, моральной, физической. Внес бескорыстие служения человечеству. Человечеству, которое давно заслужило право на свободную жизнь, мир, гарантии гуманизма и надежду на будущее.

И настолько он отличался от обычных политиков, у которых похожие слова, произносимые для престижа и обмана доверчивых, расходились с делами, так как они в действительности имели другие цели и методы, часто негуманные и преступные, что можно сказать: появился предтеча новой политики, призывающий к новому, действительно гуманному подходу к решению драматических кардинальных вопросов существования человечества в наше страшное время, насыщенное противоречиями, противоборством при наличии страшного оружия уничтожения.

И его подвижничество — серьезный и вечный укор и другим интеллигентам, оглушенным, обманутым или запуганным официальной пропагандой и делавшим вид, что они не замечают ни нарастающих угроз миру, ни бедствия народов, ни мук инакомыслящих в долгие тяжелые времена массового оглупления. Особый укор ученым Академии наук, дважды отрекшимся (при противостоянии и при выборах народным депутатом) от А. Д. Сахарова, боясь вступить в противодействие с властью. А уж они-то знали цену его честности, принципиальности и таланту.

Высокий интеллект, простая народная мудрость, беззаветная храбрость, стойкость и Совесть, заставляющая его исполнить Долг и не дававшая ему покоя, сделала его из шельмуемого «свихнувшегося» академика народным героем. И только потом, после смерти, зажегся нимб праведника, который становился все ярче и ярче по мере того, как сбывались его предсказания, как стали понятными его мотивации и направленность поступков. И он фактически обрек себя на пожертвование всем, что имел в жизни: наукой, здоровьем и самой жизнью ради людей — соотечественников и человечества. И трудно переоценить сейчас этот его подвиг во имя России и цивилизации. И каждый раз, когда я слышу или читаю сообщения о жертвах гражданского населения в результате грубой или неумной политики, я вспоминаю Андрея Дмитриевича таким, каким увидел его в первый раз, с лицом, полным горечи и отчаяния… И вспоминаю его сутулую фигуру, идущую к трибуне… Боже, как его не хватает нам сейчас!