Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове

В. Л. Гинзбург О феномене Сахарова

«Андрей Дмитриевич Сахаров был личностью исключительной, необыкновенной. Его обычными мерками не измеришь. Думаю, что можно говорить о феномене Сахарова. Я его знал сорок четыре года. Но никак не могу претендовать на то, что понимаю его как следует. Но нужно ли этому удивляться? Нет, не нужно. Такая гигантская и многогранная фигура неизбежно в чем-то таинственна и для обыкновенных людей загадочна. Но все это как-то лежит в другой плоскости. А то, что он был чистым человеком, светлым человеком, это очевидно.

И еще. Мне как физику ясно, что он обладал редчайшим научным талантом и оригинальностью. Яков Борисович Зельдович, как вы знаете, сам был выдающимся физиком, но он мне так говорил: «Вот других физиков я могу понять и соизмерить. А Андрей Дмитриевич — это что-то иное, что-то особенное». Я тоже это чувствую, но так сложилась жизнь, что Сахаров не смог целиком посвятить себя чистой науке. Причины известны. Елена Георгиевна Боннэр сказала, что Андрей Дмитриевич тем не менее был счастлив, и я очень рад этому.

В заключение хочу употребить архаический оборот: „Пусть земля ему будет пухом!“».

Выше воспроизведено[58] мое выступление на гражданской панихиде, состоявшейся в ФИАНе 18 декабря 1989 г. у гроба А. Д. Сахарова. Поступаю так, поскольку вряд ли смог бы лучше отразить в сжатой форме мое отношение к Андрею Дмитриевичу.

Несомненно, А. Д. был сложной и многогранной личностью, и понять «феномен Сахарова» с достаточной полнотой можно надеяться только после опубликования всего им написанного, а также воспоминаний друзей, близких, да и всех, имеющих что-то сообщить. Интерес к жизни и психологии выдающихся людей вполне понятен. В результате появляются сборники воспоминаний и даже биографии, но написанные вскоре после смерти их «героев», они не могут быть сколько-нибудь законченными и неодносторонними. Должно пройти немало времени, прежде чем появляется достаточно полная и объективная биография. Примером таковой я считаю книгу, написанную Уэстфолом через два с половиной столетия после смерти Ньютона [1]. Промежуточным этапом может явиться сборник всех имеющихся материалов типа изданного В. Вересаевым в отношении Пушкина [2]. Но, разумеется, биографическое здание строится «по камешку, по кирпичику», и такие кирпичики я уже обнаружил, например, в «Досье» [3].

Настоящая статья, как можно надеяться, также внесет свой вклад в «сахароведение» — этот термин, конечно, непривычен и даже смешно звучит, но, по существу, он имеет не меньше прав на существование, чем «пушкиноведение» или «ньютоноведение».

Передо мной, естественно, стоит вопрос — о чем, касающемся Сахарова, я могу сообщить? Впрочем, этот вопрос, по существу, возник буквально через день-два после кончины А. Д. Редактор «Знамени»[59] Г. Я. Бакланов попросил меня срочно дать «материал о Сахарове» для опубликования в журнале. Шел II Съезд народных депутатов СССР, я на него ходил, хотя и через силу (был болен). Поэтому у меня была лишь одна возможность — написать статью за воскресенье 17 декабря 1989 г. Не стал бы я даже браться за такую задачу, если бы не пришла в голову мысль опубликовать письмо А. Д. Сахарова, адресованное А. П. Александрову и переданное мной последнему в ноябре 1984 г. Думал и думаю, что это письмо очень важный документ к биографии А. Д., копия письма находилась у меня по его желанию (см. ниже). Итак, я лишь снабдил это письмо А. Д. некоторыми комментариями (к их числу можно отнести и два сопроводительных письма, которые А. Д. адресовал мне). Все это и было с рекордной быстротой опубликовано в «Знамени». Ниже, во второй части, приводится текст статьи в «Знамени» лишь с весьма небольшими изменениями и добавлениями (разумеется, это не касается писем самого А. Д.). Мой собственный текст довольно краток, и я как-то не вижу оснований его переделывать для настоящей публикации.

Третья часть настоящей статьи содержит ряд дополнительных сведений и замечаний. Причины появления этой части пояснены в ее начале.

Чтобы последующее изложение было понятно, представляется целесообразным остановиться на работе Андрея Дмитриевича в Отделе теоретической физики Физического института им. П. Н. Лебедева АН СССР (ФИАНа). Этот отдел был основан в 1934 г., при переезде АН СССР из Ленинграда в Москву, известным физиком-теоретиком Игорем Евгеньевичем Таммом. Андрей Дмитриевич пришел в отдел в 1945 г. в качестве аспиранта И. Е. Тамма. В отделе занимались различными, но вполне мирными делами, и А. Д. тоже начал работать в разных направлениях, итоги его исследований были опубликованы, насколько помню, в трех статьях, вышедших из печати в 1947 — 1948 гг. Но в 1947 г. наша судьба круто изменилась. И. В. Курчатов привлек И. Е. Тамма к «атомной проблеме» и конкретно просил исследовать возможность создания водородной бомбы. Была образована небольшая группа из числа тех, кого хотел привлечь к этой работе И. Е. Тамм и одновременно получивших на это разрешение «от кого следует». В числе привлеченных были А. Д. и я, тогда заместитель заведующего отделом. Вначале наша деятельность носила довольно абстрактный характер, но затем мы выдвинули некоторые идеи (в 1948 г.), писать о которых здесь неуместно, надеюсь, вскоре история создания советской водородной бомбы будет, наконец, опубликована (просто смешно утаивать это уже более 40 лет[60]). Важно то, что А. Д. вместе с И. Е. Таммом в 1950 г. уехал из Москвы на соответствующий «объект». Я же, с небольшой «группой поддержки», остался в Москве. Причина та, что моя жена в это время (и вообще с 1945 по 1953 гг.) находилась в ссылке в Горьковской области и до реальной работы над оружием я допущен не был. С тех пор А. Д. и И. Е. наведывались к нам, но жили вдали от Москвы. Игорь Евгеньевич вернулся в ФИАН в 50-е гг., а Андрей Дмитриевич только в 1969. Дело в том, что к этому времени, несмотря на все свои заслуги и регалии, он уже был отстранен от «закрытых» работ в результате известной теперь всем критики советской политики, проводившейся в «период застоя» и ранее. Нужно сказать, что сотрудники отдела во главе с И. Е. Таммом тогда сами предложили А. Д. вернуться в отдел, чему он был рад. И вот с 1969 г. до своей кончины А. Д. был сотрудником отдела, в том числе и в период ссылки в Горький. Последняя произошла в начале 1980 г., в качестве репрессивной меры в основном за протест А. Д. против введения советских войск в Афганистан. Как известно, еще до этого против А. Д. велась шумная кампания в прессе, но никто из ведущих сотрудников нашего отдела не принимал в ней участия и не подписал каких-либо заявлений с критикой Сахарова. Должен сказать, что было нам нелегко, в частности, это относится ко мне (с 1971 г., когда скончался И. Е. Тамм, я стал заведующим отделом). Насколько знаю, А. Д. всегда ценил теплое отношение к нему в отделе. Достаточно сказать, что когда в конце 1986 г. он, наконец, вернулся в Москву, то приехал в отдел в первый же день. Но я забежал вперед почти на 7 лет.

Когда же А. Д. был выслан, встал вопрос, как ему помочь, да и вообще, что же ему делать в Горьком? К счастью, мы догадались внести такое предложение: А. Д. остается сотрудником отдела, а мы будем ездить в Горький для информации, обсуждения и т. д. Это предложение было принято. Первая поездка состоялась 11 апреля 1980 г. (поехали я и еще два сотрудника ФИАНа). С тех пор сотрудники отдела ездили к А. Д. много раз, вплоть до 1986 г., обычно по двое, на один день. Но это особая история. Замечу лишь, что я сам ездил лишь еще один раз — 22 декабря 1983 г. За день или два до этого я услышал «по чужому голосу», что А. Д. Сахаров при смерти и было сел ночью писать письмо «наверх», но потом решил, что не могу посылать это письмо, не увидев сам, в каком А. Д. состоянии. К счастью, я застал его не больным и даже бодрым, но очень обеспокоенным. На его письмо Ю. В. Андропову с просьбой о поездке жены на лечение за границу не было ответа. В дальнейшем именно вопрос об этой поездке и оказался в центре внимания.

Только теперь, наконец, перехожу к тому письму, опубликовать которое и является основной целью этой части настоящей статьи. В ноябре 1984 г. один из сотрудников отдела (Е. С. Фрадкин), ездивший в Горький, привез мне пакет от А. Д. В нем содержалось письмо, адресованное тогдашнему президенту АН СССР А. П. Александрову. Было там и письмо, адресованное мне, конечно, далеко не столь важное. Но для ясности приведу вначале и это сопроводительное письмо.

14 ноября 1984 г. (впрочем, на день-другой могу ошибиться) я лично передал это письмо А. П. Александрову, он прочел его при мне и обещал «передать на соответствующем уровне» (кому конкретно — сказано не было). Не сомневаюсь в том, что А. П. Александров письмо передал, но какой-либо видимой реакции на это не было.

26 февраля 1985 г. вернувшиеся из очередной поездки в Горький сотрудники Отдела привезли мне для передачи А. П. Александрову второе письмо, датированное 12 января 1985 г. К сожалению, у меня нет его копии. Я лишь записал на сохранившемся у меня листке, что в письме А. Д. отодвигает дату своего выхода из Академии на 10 мая в связи с болезнью Черненко. Записал я и, видимо, последнюю фразу письма: «Как я Вам писал, я хочу и надеюсь прекратить свои общественные выступления. Я готов к пожизненной ссылке. Но гибель моей жены (неизбежная, если ей не разрешат поездку) будет и моей гибелью».

Сохранилось, однако, сопроводительное письмо Андрея Дмитриевича:

Разумеется, я немедленно передал все присланные А. Д. документы А. П. Александрову. На этот раз он при мне ничего не читал, а лишь взглянул на письмо и документы. При этом было выражено неудовольствие, смысл которого таков: мы вас посылаем для помощи А. Д. Сахарову в научной работе, а вы привозите письма. В ответ я заметил, что А. Д. прислал мне документы и я, разумеется, должен их передать. На этом разговор окончился.

В моей телеграмме А. Д. от 6 марта говорится: «Ваше письмо я передал Президенту. Желаю здоровья. Гинзбург».

Быть может, стоит также пояснить, что мы (имею в виду как себя, так и некоторых других старших сотрудников отдела; мы все эти вопросы обсуждали и решали сообща) как могли отговаривали А. Д. от голодовки, опасаясь за его здоровье. Считали мы, что он неправ также, заявляя о выходе из Академии. Мы опасались, что кое-кого это только обрадует, а позиции А. Д. не укрепит. Я, как это называется в Академии наук СССР, «рядовой академик», то есть не член Президиума и вообще «руководства». Поэтому мои возможности были очень ограничены. Правда, А. П. Александров в обоих упомянутых случаях принял меня сразу, поскольку речь шла о Сахарове. Вопрос о выходе А. Д. из Академии со мной никто не обсуждал, но мне сообщили, что исключен из Академии А. Д. не будет, поскольку в Уставе АН СССР нет пункта, допускающего выход из Академии ее членов. Итак, А. Д. таким способом ничего не добился, но в то же время и исключен не был, что, на мой взгляд, было очень хорошо со всех точек зрения. Возникает вопрос, не могли ли мы, помимо уговоров А. Д. не голодать, передачи его писем, посылки лекарств и т. п., сделать что-либо еще? Думаю, что добиться позитивного результата мы никак не могли. О причинах же, мешавших нам хотя бы более бурно протестовать, мне не хотелось бы сейчас писать (впрочем, об этом пойдет речь в третьей части настоящей статьи).

Андрей Дмитриевич был человеком, который в определенных вопросах не отступал ни при каких обстоятельствах. Думаю, что это достаточно ясно уже из приведенных его писем. Поэтому я убежден в том, что он так и погиб бы во время очередной голодовки или без нее в изоляции. Но, к великому счастью, сменилось, наконец-то, руководство страны, и вначале Е. Г. Боннэр было разрешено поехать за границу, а затем А. Д. Сахаров был в конце 1986 г. возвращен в Москву после письма М. С. Горбачеву от 22 октября 1986 г; копия этого письма, присланная мне, такова:

Как мне говорили, патологоанатомическое исследование показало, что сердце Андрея Дмитриевича было совершенно изношено. Преследования, голодовки сделали свое дело и еще счастье, что он три года прожил полноценной жизнью.

Андрей Дмитриевич Сахаров был великим человеком, но он был человеком. Поэтому, вполне естественно, у него были свои слабости или, во всяком случае, черты и особенности, не всем представлявшиеся идеальными. Политические и другие взгляды А. Д. по тем или иным конкретным вопросам в ряде случаев также являлись, по меньшей мере, спорными и никто не обязан их разделять. Убежден в том, что и сам А. Д. согласился бы со сказанным. Но А. Д. стал сейчас светлым символом морального возрождения нашей страны, да и свежа его могила. В такой ситуации, как я считал и считаю, неуместно сводить счеты, копаться в мелочах и т. п. Время для издания труда «Сахаров в жизни» или его биографии еще не настало. Поэтому, после публикации статьи в «Знамени», я решил никаких других воспоминаний об А. Д. не писать и, во всяком случае, не публиковать. Но потока воспоминаний, заметок и различной полемики уже не остановишь. Боюсь, что появление статьи Елены Георгиевны Боннэр в «Огоньке» [4] даст новую пищу для этого процесса и того мифотворчества (да и просто лжи), с которым она хочет бороться. Быть может, однако, Е. Г. Боннэр права, читать всякую чушь и молчать трудно, да и нужно ли? Совсем другое дело, как она реагирует. Так или иначе, я изменил свое решение и пишу. Стимулом явились не только статья Е. Г., но также тот факт, что мне сейчас уже 74-й год и нет оснований что-либо откладывать в долгий ящик. Должен добавить, что у меня очень плохая память, хотя, к счастью, с просветлениями — какие-то эпизоды я помню ясно и долго, но совсем забываю даты, многие детали. Поэтому большинство приводимых выше и ниже дат мне пришлось специально проверять или узнавать. А когда в чем-то не был абсолютно уверен, то делал оговорки. Пусть читатели меня извинят за их многочисленность, но очень хочется нигде не отступать от правды. Наконец, нижеследующее изложение весьма фрагментарно, но «сплошного» повествования предложить не могу.

1. 12 апреля 1971 г. скончался И. Е. Тамм — создатель Отдела теоретической физики ФИАНа (сейчас Отдел носит имя Тамма). Мне пришлось стать заведующим Отделом, ибо мы переживали нелегкие времена (впрочем, когда они были легкими?), а в Академии наук академику легче защищать интересы сотрудников. В Отделе же, кроме меня, академиком тогда был только А. Д. Сахаров, уже активно занимавшийся политикой и защитой прав, в силу чего в заведующие не годившийся. Правда, хорошим заведующим мог бы оказаться член-корреспондент Е. Л. Фейнберг, но он «подвел» — серьезно заболел, так что стать заведующим мне действительно пришлось по просьбе сотрудников. Помню, как вступая в должность, я делал доклад на Ученом совете ФИАНа и довольно высокопарно (поэтому, вероятно, и запомнил) сказал: «И. Е. Тамм оставил нам в наследство Отдел, и мы, его ученики, не должны пустить это наследство по ветру». Пишу здесь об этом потому, что А. Д. был на Совете и, как я запомнил, сочувственно кивал или даже что-то одобрительно сказал. Пишу и потому, что говорил я на Совете «со значением». Дело в том, что А. Д. тогда развертывал свою правозащитную деятельность, разрасталось и противодействие ей, а я узнал, что А. Д. дал нескольким сотрудникам Отдела подписать какие-то документы, вероятно, протесты. Сам А. Д., трижды Герой и академик, был до какой-то степени (до какой именно — мы теперь знаем) защищен, а рядовым сотрудникам могло прийтись несладко. Защитить их у меня было мало возможностей, я и однажды не Герой, и Отдел в целом мог серьезно пострадать. Так или иначе, я все это четко сказал А. Д. во время специальной беседы. Раз уж он сравнительно недавно (в 1969 г.) вернулся в Отдел, сам участвовал в моем назначении заведующим и ценил возможность научного сотрудничества, то пусть не вовлекает сотрудников Отдела в свою деятельность. Я добавил, твердо это помню, что сказанное не относится ко мне лично, ибо я все же занимаю более или менее независимое положение и подписывать какие-то протесты («письма», как их обычно тогда называли) в определенных условиях могу. Кстати, я ряд таких писем действительно подписал, правда, кажется, не по предложению А. Д. Но это сейчас не важно, существенно то, что А. Д. на мою просьбу откликнулся с полным пониманием и сказал: «Волк не охотится в своих владениях». Итак, был заключен «пакт», который А. Д., насколько знаю, строго соблюдал. Думаю, что его обещание, вероятно, продуманное, сыграло весьма положительную роль и для него самого. Поскольку в Отделе никто не пострадал (по крайней мере, в явном виде), то было обеспечено единство, и, когда через несколько лет началась травля А. Д., сотрудники Отдела отказались подписать осуждающее его письмо, составленное в ФИАНе (подписали в Отделе, кажется, лишь два человека, причем одному из них не давали иначе характеристику для защиты диссертации). Уверен и в том, что наша «нейтральность» — неучастие в явном виде в политической деятельности А. Д. позволила нам, когда А. Д. был выслан в Горький, сохранить его в должности сотрудника Отдела и ездить к нему. Но об этом ниже.

2. Сейчас же расскажу о письмах против Сахарова. Первое из них (письмо 40 академиков) появилось в «Правде» от 29 августа 1973 г. Это письмо было относительно умеренным по тону[61]. Меня в это время не было в Москве (был в отпуске) и скорее всего поэтому мне и не предлагали его подписать. Возможно, будь я птицей более высокого полета, то прислали бы телеграмму, на которую мог бы попасться, а то и поставили бы подпись, не спрашивая (почему-то я именно последнего в дальнейшем особенно опасался, хотя в «застойные» времена, в отличие от сталинских, подобное, возможно, уже не случалось). В общем — на этот раз повезло. Это письмо было первым, было началом кампании и можно было не понять обстановку. Во всяком случае, я вижу разницу между подписью под «письмом 40» и под «письмом 71», опубликованном, кажется, в «Известиях» от 25 октября 1975 г. (в «Досье» фигурирует такое заглавие: «Заявление советских ученых», Москва, 25 октября, ТАСС). Тогда, в 1975 г., все было достаточно ясно и подписавшие знали, что они делали, недоразумений здесь быть не могло. Для подписания этого письма меня пригласили к вице-президенту АН СССР академику В. А. Котельникову. Незадолго до этого А. Д. Сахаров получил Нобелевскую премию мира и поэтому, когда меня пригласили зайти, хотя и без объяснения причины, я сразу подумал, что речь идет о письме. Попробовал уклониться, спросив, многих ли приглашают, думал, что начнется с какого-то собрания. Нет, Вас приглашают лично, последовал ответ и я решил, что дело не в письме. Но это оказалось ошибкой, В.А.Котельников беседовал отдельно с каждой из намеченных «жертв» (слово «подписант» здесь, видимо, не подходит, поскольку применялось к подписывающим письма в защиту кого-то). Наш разговор носил довольно мирный характер, В. А. не угрожал, не стращал, а уговаривал. В общем, выполнял поручение без особого энтузиазма, впрочем, это его манера. Я отказался подписывать и нисколько не волновался, ибо заранее твердо решил поступить именно так. В подобных случаях встает, конечно, вопрос: какую цену человек готов заплатить (я имею в виду людей, подписывающих гнусности не по велению сердца, а из трусости и т. п.). Опыта у меня здесь особого нет, в тюрьме не сидел. Думаю, что при физическом воздействии я подписал бы подобное письмо, это же цветочки по сравнению с тем, что люди подписывали в сталинские времена. Но избиение или арест в данном случае явно не грозили, и почему столько людей подписывали — остается для меня загадкой. Кстати, никаких особенных репрессий в связи с отказом подписывать не последовало. Я и так был на плохом счету. Возможно, еще больше возросли трудности при поездках за границу и, кроме того, обошли с орденом, причем сделано это было иезуитским образом. Здесь, однако, представляется неуместным останавливаться на подобных вопросах. Позволю себе лишь заметить, что такое «наказание» совсем меня не трогало, и я этому рад. А вот в 1945 г. не дали мне «полагавшегося» ордена «Знак Почета» и я огорчался, видимо, по молодости, по глупости.

3. Во второй части настоящей статьи я уже писал, что высланный в Горький А. Д. остался сотрудником Отдела, а мы к нему ездили. Несомненно, такое решение, а о нем мне пришлось похлопотать, не было вызвано заботой о Сахарове и тем более каким-то вниманием к ФИАНу или нашему Отделу. Просто это было самым выгодным с точки зрения властей решением в сложившейся ситуации.

Мы ездили совершенно добровольно, но с разрешения дирекции ФИАНа (а фактически и других инстанций). Однако после трех визитов в Горький, я получил от А. Д. такое письмо:

На это я ответил так:

В этом письме уже был некоторый подтекст. Дело в том, что А. Д. не слишком аккуратно высказывался о наших поездках. В статье А. Д. «Тревожное время» от 4 мая 1980 г. (где она была опубликована, не помню, но то ли мы ее видели, то ли слышали по радио) имеется такая фраза: «органы КГБ разрешили моим сотрудникам из ФИАНа навестить меня (даже порекомендовали)». Это «порекомендовали» мне весьма не понравилось, поэтому я и постарался в вышеприведенном письме от 23 сентября пояснить, что мы ездим не по рекомендациям или указаниям. К сожалению, А. Д. не обратил на мое письмо никакого внимания. В «Открытом письме Президенту Академии наук СССР А. П. Александрову», датированном 20 октября 1980 г., А. Д. уже почти что называет нас посланцами КГБ. Это письмо только что у нас опубликовано [5], так что все могут его прочесть. Поэтому ограничусь лишь одной цитатой. А. Д. о наших визитах пишет, что «совершенно недопустима полная зависимость их от контроля КГБ, выбирающего нужные ему моменты приезда ко мне ученых и состав участников». Далее следует ссылка на помещенное выше письмо А. Д. ко мне от 14 сентября (в упомянутой выше публикации [5] указано 15 сентября, но это описка — оригинал письма находится у меня). Я знал о письме А. П. Александрову от слушавших его по радио, но только 4 декабря 1980 г. получил возможность прочесть и сам текст. В тот же день я написал А. Д. довольно длинное письмо, являющееся, по сути дела, протестом против его неаккуратности. Первая поездка к нему (11 апреля 1980) еще могла к чему-то приурочиваться, ибо мы довольно долго добивались разрешения поехать, но только 9 апреля мне позвонили из Президиума и сообщили, что можно ехать. Но даты и состав участников последующих двух визитов определяли мы сами, ни о каких рекомендациях здесь не было речи.

В письме А. П. Александрову имеется место, где А. Д. упоминает о телеграмме, полученной им от Е. П. Велихова 14 октября 1980 г., и расценивает ее как «уловку КГБ». В этой связи в моем письме говорится:

Письмо заканчивается так:

Письмо это не было отправлено, меня отговорили, и я рад этому — А. Д. и так было плохо, не следовало его дополнительно огорчать, но обида еще долго жила в моем сердце. Да и сейчас мне неприятно было увидеть письмо А. П. Александрову в «Огоньке», причем, без всяких комментариев.

Не буду здесь приводить дальнейшую переписку. Отмечу лишь, что следующее письмо А. Д. датировано 29 марта 1982 г., после отъезда Е. Алексеевой, и начинается так:

Разумеется, поездки возобновились и продолжались (с перерывами) до 1986 г. включительно. Всего у Сахарова побывало, причем совершенно добровольно, 17 сотрудников Отдела, некоторые из них ездили по многу раз[62].

4. Теперь перейду к самому неприятному, связанному с голодовкой Сахарова в 1985 г. Как я уже упоминал, мне казалось и кажется неуместным сейчас обсуждать этот вопрос, но приходится после опубликования статьи Е. Г. Боннэр [4].

Процитировав часть письма А. Д. ко мне от 10 ноября 1984 г., помещенного в «Знамени» (ссылка 5 и выше), Елена Георгиевна пишет [4]: «Публикация Виталия Лазаревича Гинзбурга потрясла меня своей открытостью. Хотя, признаюсь, мне не хватает в ней сегодняшней оценки его тогдашнего молчания. Но все равно! Ведь только он и академик Вонсовский честно признали свою неправоту в тот период». Как же это понимать? Что касается потрясающей «открытости», то она сводится лишь к тому, что я не утаил или не исказил писем Сахарова ко мне. Не вижу, разумеется, в этом ничего удивительного, даже мысль делать купюры в тексте писем А. Д. не приходила мне в голову. Далее, С. В. Вонсовский подписал как «письмо 40 академиков», так и «письмо 71», и в апреле 1989 г. на собрании по выборам народных депутатов СССР от Академии наук СССР публично извинился за это перед А. Д. Сахаровым. Правильно поступил. Позволю себе выразить твердую уверенность в том, что я поступил бы так же, если бы подписал эти или какие-то другие аналогичные письма. Но я ведь ничего не подписывал. Наконец, каким же образом «я честно признал свою неправоту» и в чем состоит эта «неправота»? Вчитавшись в текст, и с помощью близкого к А. Д. и Е. Г. человека — Б. Л. Альтшулера, я понял, в чем же меня обвиняет Е. Г. Боннэр: «третьей голодовки Андрея Дмитриевича (1985) могло бы не быть, если б его коллеги нашли в себе силы выполнить его прямую просьбу… Но и в Москве, и „в заграницах“ коллеги молчали, как партизаны» [4].

В письмах ко мне от 10 ноября 1984 г. и от 16 января 1985 г. (см. выше) Сахаров призывал пошире рассказывать о его голодовке и муках, описанных в письме к А. П. Александрову от 15 октября 1984 г. Он писал также: «мне кажется, что очень полезными были бы активные коллективные действия группы академиков и членов-корреспондентов в поддержку моей просьбы о поездке жены. Это могло бы быть совместное обращение к Президенту» (письмо ко мне от 16 января 1985 г.).

Вот уж поистине аберрация, свойственная, очевидно, и великим людям. Да я не могу назвать ни одного члена Академии, который стал бы публично или в письме просить удовлетворить просьбу А. Д. Сахарова о поездке его жены в США. Конечно, я не проводил широкого опроса, но слышал всегда только и исключительно одно: Сахаров уже голодал в связи с требованием об отъезде Лизы Алексеевой — невесты сына Е. Г. Боннэр. Тогда ему уступили. Теперь он тоже голодает по чисто личным мотивам и добиться удовлетворения его просьбы невозможно. Говорили вещи и похуже.

Голодовка в связи с требованием выпустить Е. Алексееву в свое время также не вызвала широкого сочувствия. Книги Е. Г. Боннэр, упомянутой в сноске на с. 213, у меня нет, поэтому опишу ситуацию по статье Б. Л. Альтшулера[63]:

Последнее я могу подтвердить. Сам я много думал о голодовках, их оправданности или неоправданности в тех или иных условиях, но к вполне четким выводам так и не пришел. Не буду здесь распространяться на эту тему. Замечу лишь, что я, разумеется, всегда безоговорочно был за право каждого человека ездить, куда он хочет. Поэтому не могло быть и речи с моей стороны о каком-то отрицании права Е. Алексеевой или Е. Г. Боннэр уехать или поехать в США. Трудно усомниться и в праве каждого человека на голодовку, как и на самоубийство (впрочем, некоторые религии отрицают такое право). Но вот каковы при этом обязанности окружающих? Как они должны реагировать? В этом корень вопроса. В своей заметке в «Огоньке» Е. Г. Боннэр цитирует, с явным осуждением и без указания имени автора, часть письма А. Д. Сахарову от Е. Л. Фейнберга (письмо от 9 апреля 1985 г.). Жаль, что это письмо не приведено полностью. Надеюсь, что Е. Л. Фейнберг сделает это и приведет также полностью его письмо Сахарову от 20 февраля 1985 г. От себя считаю необходимым сказать, что никто из известных мне лиц так не любил А. Д. Сахарова и не заботился о нем, как Е. Л. Фейнберг. То положительное, что приписывается часто мне, фактически, в значительной мере было сделано Е. Л. Фейнбергом или, точнее, по его инициативе. Мы оба были убеждены, и я остался в этом убежден и сейчас, что А. Д. не следовало голодать. Причина, конечно, только одна — беспокойство за его здоровье, сострадание к его мукам. Ни о каких других мотивах не было и речи. Как могли, мы отговаривали А. Д. от голодовок. В частности, когда я приезжал в Горький 22 декабря 1983 г., А. Д. сказал, что будет голодать, а я его отговаривал (Е. Г. Боннэр при этом присутствовала, а я не только говорил на словах, но и писал на бумаге, поскольку опасался подслушивания). Особенно мне запомнился эпизод, когда я уже стоял в прихожей и прощался, а А. Д. громко говорил, что будет голодать и «они» все равно уступят и выпустят Е. Г. Я пытался, не помню уж, словами или жестами, побудить его не говорить этого громко — подслушивают же, а это невыгодно даже с точки зрения его целей. Но А. Д. был весел и возбужден — был уверен, что «они» все равно уступят. Я же, как и Е. Л. Фейнберг, был уверен в обратном. «Они» выпустили Е. Алексееву, и уже тогда, я от кого-то слышал, начальство, возражавшее против этого, аргументировало так: выпустили Алексееву — будет голодовка по другому поводу. Поэтому, как я думаю, «они» твердо решили не уступать. Поскольку даже потрясающее письмо А. Д. Сахарова, переданное мной А. П. Александрову и, не сомневаюсь в этом, переданное им на «самый верх», не подействовало, то просто смешно, как мне кажется, предполагать, что могли подействовать какие-то письма советских коллег Сахарова. Е. Г. Боннэр и делает (см. заметку в «Огоньке» [4]) ставку в основном на иностранцев. Да, им было несравненно легче протестовать и эти протесты немало дали. Но тогда, в 1985 г., уже наступило известное насыщение, и я крайне сомневаюсь в том, чтобы можно было еще чего-либо добиться. Поэтому, как я убежден, и уже писал об этом в «Знамени» и во второй части выше, только приход к власти М. С. Горбачева спас Сахарова (между тем, Е. Г. Боннэр пишет [4]: «А новое правительство или старое — дело второе»; другими словами, что Брежнев, что Черненко, что Горбачев — все равно).

5. Считаю себя вправе, учитывая все сказанное, остановиться еще на своих собственных действиях. Неправда, что получив письмо Сахарова, я молчал. Само письмо А. П. Александрову я, действительно, показал лишь немногим, да и передал я второе письмо А. П. Александрову, вероятно, лишь в начале марта (его ведь привезли только 26 февраля) и не имел оснований широко показывать письма сразу же, до получения ответа (другое дело, что его и не последовало). Но содержание писем, сами факты — о голодовке и муках Сахарова, я рассказывал всем, с кем общался. Другое дело, что круг этот довольно узок, пресс-конференции же я не устраивал. Убежден, я об этом уже писал, что голодовка ради удовлетворения «просьбы о поездке жены, Е. Г. Боннэр, за рубеж для встречи с матерью, детьми и внуками и для лечения болезни глаз и сердца» (из письма А. Д. Президенту) не встретила бы тогда у нашей публики никакого понимания, а то и сочувствия, даже когда речь шла о Сахарове. Оставалась заграница. Кстати, когда Сахаров вернулся в Москву, он как-то упрекнул меня, сказав, что я, якобы, «не так» (не правдиво?) освещал его положение в Горьком в разговоре с американским физиком К.Торном. Я так удивился, что даже усомнился, что речь идет, действительно, о Торне, а Сахаров тоже, насколько я понял и помню, не был уверен, о Торне ли его информировали. К. Торн был у меня в гостях вместе с В. Б. Брагинским в марте 1986 г. (сейчас специально проверил, что Торн был в Москве с 9 по 26 марта, а до этого в Москве в 1985 г. не был). Он спрашивал о Сахарове, я сообщил, что знал. Главное же, в марте 1986 г. вопрос о голодовке уже принадлежал истории. В 1988 г. Торн вновь был в СССР и просил меня посодействовать его встрече с Сахаровым. Я позвонил А. Д. и он встретился с Торном, причем Брагинский играл роль переводчика. Разговор был длительным. После него я спросил как Торна, так и Брагинского, заходила ли речь о неточной информации, якобы исходившей от меня. Нет, не заходила. Недавно в разговоре с Б. Л. Альтшулером мы перебирали другие возможности, все же мне интересно, кого имел в виду Сахаров. И вот произошла любопытная история, как в таких случаях говорят, «по Фрейду». Я совсем забыл и только потом вспомнил, что в 1985 г. в начале октября был в Дании. Фрейд же здесь при том, что забыл об этом визите я, вероятно, не случайно, а в силу подсознательного желания забыть неприятное. В 1983 или 1984 г. Датская королевская академия наук, иностранным членом которой я являюсь, пригласила меня с женой, кажется, дней на десять, приехать с визитом. Мы «оформлялись», но в последний момент мне сообщили, что жену не пускают. Тогда и я отказался ехать. Человеку оказана такая великая честь — на неделю пустили за границу, а он отказывается из-за какой-то жены. Не привыкли у нас к этому до такой степени, что сам Президент А. П. Александров позвонил мне, что случалось крайне редко, и осудил мой поступок, заметив, что он же ездит без жены. Так или иначе, я не поехал. А в 1985 г. меня опять пригласили туда же (в Копенгаген) по случаю столетия со дня рождения Н.Бора. Намечался (и действительно затем состоялся) очень представительный симпозиум, причем я был на нем единственным докладчиком от СССР. Снова я оформлялся с женой и снова за несколько дней до отъезда пустили только меня, причем лишь на пять дней (ряд других лиц, не делавших докладов, пустили на более длительные сроки). На этот раз я поехал, ибо и честь была большая, и на подготовку и «оформление» доклада я затратил массу времени. Но нужно ли описывать мои чувства. Сколько раз мне плевали таким образом в физиономию, но привыкнуть к этому нельзя. Естественно, в Дании я всем говорил о наших «порядках» и даже отразил это в конце доклада. Но, кстати, встречал в основном полное равнодушие. Думаю, что в силу таких неприятных воспоминаний я и забыл сначала о поездке в Данию, вероятно, и во время разговора с Сахаровым не вспомнил. Но когда вспомнил после обсуждения с Альтшулером, то, конечно, вспомнил о том, что меня о Сахарове спрашивали В. Вайскопф, Р. Пайерлс и Ф. Яноух (возможно, и еще кто-нибудь). Что конкретно говорил, не помню, но ни минуты не сомневаюсь в том, что говорил правду и только правду. Недавно (25 февраля 1990 г.) Ф. Яноух был в Москве и рассказал мне, что тогда (в октябре 1985 г.), после разговора со мной, он звонил в США родственникам Е. Боннэр и сообщил им, что узнал от меня. К. Торн, В. Вайскопф, Р. Пайерлс и Ф. Яноух, слава богу, живы и здоровы. Желающие могут их спросить о разговорах со мной[65].

Итак, и с иностранцами я отнюдь не молчал и не дезинформировал их. Остается добавить только о том, о чем я не написал в «Знамени» (см. с. 213), ибо это касается не только меня. Сотрудники Отдела, вернувшиеся от Сахарова 26 февраля 1985 г., привезли не только письмо ко мне и пакет, который я должен был передать Президенту. А. Д. Сахаров попросил одного из них взять и другой пакет для передачи некоему московскому диссиденту. Сотрудник отказался. Ни в какой мере не могу осуждать его за это; он ведь поехал, причем совершенно добровольно, для другой цели, а забота о себе и своей семье тоже право каждого человека. Тогда А. Д., через некоторое время, попросил его передать один большой запечатанный пакет нам с Е. Л. Фейнбергом. И вот мы (я, Е. Л. Ф. и два сотрудника Отдела, ездившие в Горький) собрались и вскрыли пакет. В нем оказались материалы, которые я должен был передать Президенту (речь, в частности, идет о письме Президенту от 12 января 1985 г., о котором упомянуто выше), а также какие-то материалы для пресс-конференции с иностранными журналистами или что-то в этом духе. Мы единогласно решили эти последние материалы не использовать, они были спрятаны, а потом[66] переданы Е. Г. Боннэр.

Как бы я поступил, если бы один знал об этом материале, скажем, сам получил бы его от А. Д., сказать сейчас со всей определенностью не берусь. Мог бы передать, но мог бы и отказаться. И не вижу в последней возможности ничего постыдного для себя. Моя жена провела год в тюрьме и лагере (по вздорному обвинению в контрреволюционной деятельности), потом долгих восемь лет находилась в ссылке под Горьким и в Горьком (вот ведь ирония судьбы, опять Горький!). У меня имеются дочь и две внучки. Разве я был обязан в таких условиях тягаться с КГБ ради поездки в США жены даже самого Сахарова для встречи с родными и лечения? С другой стороны, прав Б. Л. Альтшулер, когда утверждает, что во время голодовки с целью отъезда Е. Алексеевой «Сахаров бился не только за ее отъезд, и не только за свое честное слово, но и за всех нас». То же относится и к другим его голодовкам. Об этом пишет и сам А. Д. Сахаров в «Воспоминаниях». Я согласен и с мыслью Альтшулера о том, что «не исключено, что каждая его (т. е. А. Д. Сахарова. — В. Г.) победа что-то сдвигала там, на скрытой от земных взоров вершине Олимпа, сдвигала в сторону будущих преобразований» (см. сноску 1 на с. 238). Но подходя к вопросу с еще одной стороны, должен заметить, что при всех заслугах Сахарова, я не признаю его морального права распоряжаться судьбами других людей из-за фанатической преданности своей жене или даже для общих целей правозащитной борьбы.

Да, все сложно. И вот к чему приводит нарушение прав человека. Разве поездка Е. Г. Боннэр за границу кому-нибудь мешала? А ведь Сахаров из-за этого голодал в сумме несколько месяцев и, вполне вероятно, это намного укоротило его жизнь.

Думаю, что последнее предположение обосновано. Вспоминаю А. Д., когда я видел его в конце 1983 г. в Горьком; тогда он еще, как мне кажется, мало изменился по сравнению с 1980 г. А когда в конце 1986 г. А. Д. вернулся в Москву, у него был уже совсем другой вид, это многие отмечали. У меня имеется фотография, на которой мы с А. Д. сидим вместе, сделанная 20 или 21 апреля 1989 г. Сахаров выглядит на этой фотографии значительно старше меня, хотя фактически я старше его на пять лет, что в таком возрасте является весьма существенной разницей.

Вернусь, однако, к реальности. Вопрос для меня не стоял так, как выше предположено for the sake of argument (т. е. для обсуждения; не знаю, как точнее перевести). О пакете «для заграницы», кроме меня и Е. Л. Фейнберга, знали еще два человека, ездивших в Горький и социально защищенных гораздо меньше, чем я. Я просил дирекцию командировать их в Горький, и они не собирались вступать в противоборство с КГБ. Поэтому передавать пакет без их согласия я явно не имел никакого морального права, ибо был риск подвергнуть их и их семьи каким-то репрессиям. Разумеется, при оценке действий как для гипотетического случая, если бы я один знал о пакете, так и в описанной реальной обстановке, весьма важно отношение к возможной роли пресс-конференции по существу. Я был тогда (в марте 1985 г.) убежден в том, что рассчитывать на позитивную роль пресс-конференции не было никаких оснований. Сейчас мое мнение осталось таким же: до прихода к власти М. С. Горбачева и начала им нового курса (т. е. «перестройки») все оставалось бы по старому. Какое счастье, я об этом уже упоминал, что руководство страны, наконец, сменилось и А. Д. Сахаров не погиб во время очередной голодовки. Как ясно из второй книги А. Д. Сахарова («Горький, Москва, далее везде». Нью-Йорк, 1990), именно вмешательство М. С. Горбачева, в ответ на очередное письмо А. Д. привело к прекращению голодовки, а затем и к возвращению Сахарова в Москву.

Некоторые друзья, прочитавшие рукопись, упрекнули меня в том, что я как бы оправдываюсь (имеется в виду как раз настоящий раздел статьи). Но, когда я писал, то хотел лишь сообщить известное мне, а также отразить, пусть и не полностью, свою оценку событий, о которых идет речь. Вполне возможно, что я не очень преуспел в своих устремлениях, но умолчание не представляется мне правильным решением. Судить же о написанном это право и дело читателей. Одни из них поймут все правильно или, во всяком случае, получат интересующую их информацию. Неблагожелательно же настроенные люди в любом тексте найдут, к чему придраться и что осудить. Поэтому, хотя с читателями нужно, конечно, считаться и прислушиваться к их мнению, но, как я убежден, не следует стараться им угождать или даже просто сокращать текст из опасения подвергнуться критике.

6. Неизвестно, когда эта статья появится в печати (надеюсь все же, что когда-нибудь появится). А ведь уже сейчас, когда она пишется (в 1990 г.), пробиваются у нас ростки правового государства, КГБ перестали бояться или, во всяком случае, стали меньше бояться, а пресловутое «телефонное право» процветает, вероятно, не столь беспардонно, как раньше. Поэтому и сейчас, а тем более, как я горячо надеюсь, в близком будущем, высказанные выше опасения некоторым молодым людям покажутся надуманными. Чего они (т. е. мы все) боялись, их ведь не «посадили» бы и т. д. Да, думаю, что не посадили бы, но сколько имеется других беззаконных способов мстить, портить людям жизнь и преследовать их. Тот из молодых людей, кто захочет об этом узнать на примере, пусть прочтет хотя бы статью «Пожар в штабе революции» в № 12 журнала «Огонек» за март 1990 г. — речь там идет о «законности» не в сталинские времена, а в 80-е гг.

Сформулирую сказанное и иначе.

Те, кто знают мою жизнь, не подозревают меня, как я уверен, в особой трусости и стремлении к перестраховке. Да и занимал я в 1985 г. уже такое положение, что за себя лично опасаться, если говорить о чем-то существенном, особых оснований не имел. А вот другие сотрудники Отдела вполне могли пострадать, некоторые из них явно боялись этого, но ездили к Сахарову добровольно[67]. Желающие осудить кого-либо из нас (включая, конечно, меня) за то, что мы не вышли на Красную площадь с плакатом, требующим разрешить Е. Г. Боннэр поехать в США или даже за предоставление свободы А. Д. Сахарову, или не провели на эту тему пресс-конференцию с иностранными журналистами (эта конференция была бы, конечно, для нас последней), могут это теперь сделать публично. Очень мне хотелось бы узнать их имена и как они боролись за права человека до 1985 г.

После голодовки 1984 г., описанной в письме А. П. Александрову, Е. Г. Боннэр хорошо знала, на какие муки идет Сахаров, начиная голодовку в апреле 1985 г. Мне трудно поверить, что Е. Г. Боннэр не могла предотвратить эту голодовку, целью которой была ее поездка в США. Впрочем, твердо утверждать что-либо я все же ничего не берусь, ибо недостаточно понимаю Сахарова и его отношения с женой. Но как можно винить в голодовке Сахарова его коллег, полностью умалчивая о своей роли, это уже выше моего понимания.

Замечу, что знаю о выдающейся роли Е. Г. Боннэр в правозащитной борьбе, что особенно ясно видно из «Воспоминаний» А. Д. Сахарова. Поэтому, и в силу причин уже упомянутых (в начале третьей части настоящей статьи), я ни в коем случае не стал бы писать вышеизложенное, если бы не обвинения, содержащиеся в статье Е. Г. Боннэр. Кстати, редактор «Огонька» В. А. Коротич сказал мне (я случайно с ним встретился вскоре после появления статьи [4]), что готов опубликовать мое письмо в редакцию с соответствующими разъяснениями. Но я отказался от публикации письма. Однако решил, что когда-то должен сообщить факты и изложить свое мнение. То, что написано выше, это правда, только правда и вся известная мне правда. Последнее означает, что изложено все, кажущееся мне сколько-нибудь существенным, и касающееся ссылки и голодовок А. Д. Сахарова.

Впрочем, я очень мало знаю о последней голодовке А. Д., начавшейся 16 апреля 1985 г. Сотрудники Отдела после 25 февраля ездить в Горький не могли (нам не разрешали), и следующий раз были у А. Д. лишь 16 декабря 1985 г., уже после отъезда Е. Г. Боннэр за границу. В промежутке мы очень волновались, пытались что-то разузнать, посылать лекарства (особенно об этом заботился Е. Л. Фейнберг), но, если говорить о фактах, могу лишь привести три сохранившиеся у меня телеграммы. Первая из них от 17 апреля 1985 г. такова:

Вторая телеграмма со штампом московской почты от 2 сентября 1985 г. адресована Е. Л. Фейнбергу и гласит:

Дело в том, что Сахарову из Отдела были посланы лекарства (каким образом, уже не помню), и они вернулись к нам по почте, причем в качестве отправителя фигурировала Е. Г. Боннэр, чего мы никак не могли понять. Телеграмма свидетельствует о том, что вернула лекарства именно она. В ответ нами была послана телеграмма, датированная 10 сентября:

7. В январе 1990 г. редакция журнала «Общественные науки» (изд-во «Наука») обратилась ко мне с рядом вопросов (в журнале печатаются подборки таких вопросов и ответов; см. упомянутый журнал — 1990, № 3, с. 5). Среди вопросов был и такой: были ли мы с А. Д. Сахаровым друзьями? Это дало мне повод еще раз задуматься о Сахарове и о наших отношениях. И я вспомнил об одном замечании, сделанном известным физиком и историком физики А. Пайсом, об Эйнштейне [6]. Пайс пишет: «Если я должен был бы охарактеризовать Эйнштейна одним словом, я выбрал бы „обособленность“ (apartness)». К великому сожалению, Эйнштейна (1879–1955) я лично не знал, а ведь вполне мог бы — прожил одновременно с ним на небольшой планете целых 39 лет. Упоминаю об этом с большой горечью, для меня это одно из свидетельств столь печальных «издержек» нашего прошлого. Прошу извинить за отступление, но оно, конечно, не случайно. Если бы меня попросили охарактеризовать Сахарова одним словом, то я, пожалуй, тоже выбрал бы «обособленность». Во всяком случае, между нами обычно существовала какая-то перегородка, он был отстранен. Как мне кажется, такая перегородка существовала между А. Д. и даже теми знакомыми мне коллегами, которые были с ним теснее, ближе связаны, чем я. Один из сотрудников Отдела как-то заметил: с А. Д. не поболтаешь. Не могу все это точнее описать, в общем, обычно А. Д. был углублен в свои мысли, был «сам по себе». Так или иначе, я не могу сказать, что мы были друзьями в принятом или, во всяком случае, понимаемом мной смысле этого слова. Но в целом, как я считаю, наши отношения были хорошими, хотя и колебались: иногда, хотя и редко, было чувство близости, но чаще его не было. Собственно, это чувство близости я запомнил только в двух случаях — когда видел Сахарова в Горьком 11 апреля 1980 г. и 22 декабря 1983 г. В первый раз мы (со мной были еще два сотрудника ФИАНа) явились, кажется, без предупреждения и, во всяком случае, как ясно из помещенного выше моего письма от 23 сентября 1980 г., разбудили Сахарова. Были всякие разговоры. Е. Г. Боннэр не было (видимо, была в Москве), но присутствовала ее мать Руфь Григорьевна Боннэр, которая мне очень понравилась. Потом мы пошли гулять. Я много лет до этого ездил в Горький и очень любил горьковский откос, о котором лестно отзывался еще Дюма-отец. Вот мы все и погуляли по откосу. Я запомнил также, что куда-то поехали на трамвае, и А. Д. заметил, как мне показалось, с какой-то горечью (не уверен, впрочем, что нашел правильный термин), что должен теперь платить за проезд на трамвае — раньше он как Герой Соцтруда от платы был освобожден. Нечего и говорить, что дело не в оплате проезда, просто он вспомнил о безобразном лишении его всех наград.

Во второй раз (22 декабря 1983 г.) у меня, к сожалению, было мало времени. Так совпало, что умер мой старый коллега по радиофаку, и я спешил на гражданскую панихиду в НИИ радиофизики ГГУ. Быть может, поэтому мы все время сидели в квартире под бдительной охраной милиционера. Я уже писал об этом визите. Запомнил также, как на прощанье мы обнялись и расцеловались, в первый и последний раз в жизни. Это был импульс с обеих сторон, ведь могли никогда больше и не встретиться. Но встретились через три года, в день возвращения А. Д. в Москву, 23 декабря 1986 г., когда он приехал в ФИАН.

До зимы 1988 г. я оставался заведующим Теоротделом ФИАНа и поэтому в связи с возвращением Сахарова у нас были общие заботы. Например, он захотел зачислить в Отдел кандидата физ. — мат. наук Б. Л. Альтшулера, близкого ему, вполне квалифицированного человека, работавшего в это время дворником. До сих пор помню, как ежились некоторые члены конкурсной комиссии при дирекции ФИАНа, когда я отстаивал предложение зачислить Альтшулера на должность научного сотрудника. Конечно, даже в 1987 г. это было бы невозможно, если бы не желание Сахарова.

На I и II Съездах народных депутатов СССР мы сидели довольно близко друг от друга (после смерти Сахарова, как на II Съезде, так и на III, в марте 1990 г., место Сахарова оставалось незанятым, и на нем всегда лежали живые цветы). Я запомнил несколько эпизодов, но сейчас расскажу лишь о двух. Как многие помнят, на I Съезде А. Д. Сахаров подвергся резким, иногда беспардонным нападкам. Меня не раз спрашивали: как же вы (имелась, видимо, в виду группа академических и «левых» депутатов) не защитили Сахарова и вообще молчали. Устных выступлений в защиту Сахарова, кажется, действительно, не было, как я уверен, по «техническим причинам» — нападки на Сахарова были, вероятно, как-то организованы и застали нас врасплох. Пробиться же на трибуну было очень сложно (если это не было заранее «согласовано»). Поэтому протесты пришлось делать в письменном виде с просьбой распространить соответствующие заявления (т. е. размножить и затем раздать их депутатам). Помню, что, по крайней мере, одно такое заявление-протест (кажется, от группы донецких депутатов) было размножено, и я его получил в пачке с другими распространявшимися документами. Заявление, которое подписал в числе других и я, почему-то не было размножено. В этой связи, мы вместе с Ю. А. Осипьяном в один из перерывов пытались поговорить с членами президиума Съезда и, конкретно, с А. И. Лукьяновым (М. С. Горбачев из зала уже вышел). У стола президиума образовалась некоторая очередь, в которой мы и стояли. В это время я увидел неподалеку А. Д. и подошел к нему, сказал, чего мы добиваемся. Его реакция была для меня неожиданной, об этом, собственно, я сейчас и хочу рассказать. К сожалению, как почти всегда при моей памяти, я не запомнил его слов, а только их смысл. Во-первых, он совершенно не был огорчен нападками, в том смысле, что они не ранили его, а как бы отскочили, как брань недостойных противников. Во-вторых, он считал, что нападки были организованы и явно дал понять, что не придает значения нашим заявлениям в его защиту, как-то он от этого отмахнулся, даже, как мне помнится, пренебрежительно или с раздражением (смысл, быть может, был таков: не тем занимаетесь). В отношении размножения документов и заявлений царил довольно большой хаос и, не знаю, удалось бы или нет вообще добиться распространения и того заявления в защиту А. Д., о котором я упомянул. Во всяком случае, увидев реакцию А. Д., я уже ничего предпринимать не стал.

I Съезд закончился исполнением Государственного Гимна СССР. Все, как положено, встали. Один Сахаров продолжал сидеть (точнее, я видел сидящим только Сахарова, хотя думаю, что он в этом отношении, действительно, был единственным). Я не испытываю в связи с исполнением государственных гимнов никаких особых эмоций, но принято вставать, все встают и я встаю. Это, конечно, естественно. Независимо от того, каков гимн и о какой стране идет речь — нет оснований выражать свое неуважение, отказываясь встать. Но, конечно, вопрос не так прост, и я вовсе не считаю себя вправе, и вообще не собираюсь осуждать Сахарова. Я просто удивился и, когда мы рядом выходили из зала, спросил его, почему он не встал. Сахаров: не нравится мне этот гимн. Мое замечание: но ведь исполняется только музыка, без слов. Сахаров: и музыка плохая, вот «Интернационал» — другое дело. Здесь, к сожалению, я точно слов не помню, видимо, речь шла об «Интернационале» вообще, а не только о музыке. А я ответил: «Теперь „Интернационал“ мне уже не нравится». Действительно, весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим, кто был ничем — тот станет всем. Вот и разрушили, вот и построили. Не место здесь для комментариев. Разговор же этот с А. Д. оборвался.

После этого я помню Сахарова на Верховном Совете СССР (он туда ходил часто, а я редко) на заседании, на котором выступал Э.А.Шеварднадзе с докладом о внешней политике. Мы оба подали ему записки. Я предлагал признать ошибкой вторжение в Чехословакию в 1968 г. (это было буквально за несколько дней до чехословацкой «нежной» или «бархатной» революции). Сахаров же предлагал осудить китайское правительство в связи с репрессиями (деталей не помню). Но на записки Шеварднадзе отвечать не стал, поскольку не было времени (возможно, что ссылка на недостаток времени была лишь предлогом для переноса ответа на записки на заседание Комиссии по международным делам, которое не транслировалось[68]).

За два дня до II Съезда состоялось заседание Межрегиональной группы депутатов, на которое я пришел в первый раз. Речь шла о предложениях группы на Съезде и, в частности, о призыве Сахарова и некоторых его коллег провести краткую (кажется, двухчасовую) политическую забастовку 11 декабря, за день до открытия Съезда. Я был решительно против забастовки и сказал свое мнение на собрании под неодобрительные то ли возгласы, то ли какой-то ропот присутствовавших радикалов (в основном, не членов группы; кто-то мне сказал, что это были представители демократического союза). А. Д. в результате дискуссии своего мнения не изменил, вообще он, насколько знаю, свои мнения менял редко. В последний раз живым я его видел или запомнил во время моего второго и до настоящего времени последнего посещения заседания группы уже во время II Съезда (это было днем 14 декабря; вечером А. Д. скончался). Я не выступал, не собирался выступать и быстро ушел, кажется, сразу же после выступления А. Д. Но кто-то выдумал, что я, тем не менее, успел подговорить одного из депутатов выступить с критикой Сахарова. Не было этого.

В марте 1990 г., непосредственно до и во время III Съезда народных депутатов, я не раз вспоминал Сахарова. К чему бы он призывал, какова была бы его позиция? Возможно, что он вместе со своими былыми соратниками по Межрегиональной группе стоял бы на занятых этой группой позициях — президентского правления в срочном порядке не вводить, а Президента на Съезде не избирать. Я эту позицию считал и считаю глубоко ошибочной, недальновидной, догматической (имею в виду честных людей, мотивы карьеристов могли быть и другими[69]). Хочу верить, что Сахаров понял бы это. Решил написать об этом потому, что позиция Сахарова в этом вопросе могла оказаться решающей и определить судьбу страны. Дело в том, что решение избрать Президента на Съезде было принято большинством, кажется, всего в 45 голосов. Да и произошло это, как я думаю, только в результате выступления старейших депутатов Д. С. Лихачева и С.П.Залыгина. Конечно, здесь не место для политических дискуссий, а проверить, что было бы, если бы да кабы, невозможно. Что же касается моих сегодняшних политических взглядов, то я их выше лишь честно отразил. Но, разумеется, отнюдь не считаю себя непогрешимым и, напротив, помню о своих прошлых глубоких заблуждениях (например, долго, до XX Съезда КПСС, не понимал, что Сталин — гнусный преступник и убийца). Но все это, по сути дела, не относится к теме настоящей статьи, я хотел сейчас лишь подчеркнуть, какова может быть роль некоторых личностей в истории. Андрей Дмитриевич Сахаров был как раз такой личностью, определяющей ход истории.

1. R. S. Westfall. Never at rest. A biography of Isaac Newton. 2 ed. Cambridge Univ. Press, 1982.

2. В. Вересаев. Пушкин в жизни. М.-Л., 1932.

3. «Досье» — приложение к «Литературной газете» за январь 1990 г.

4. Е. Г. Боннэр. Кому нужны мифы. — Огонек, март 1990, № 11, с. 25.

5. Публикация Е. Г. Боннэр. — Огонек, 1990, март, № 11, с. 26.

6. Pais. Rev. Mod. Phys. 1979. V. 51. P. 861.