Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове

Франтишек Яноух Нас сблизила пражская весна

^{Мои встречи, контакты и корреспонденция с Андреем Сахаровым. Авторизованный перевод с чешского, английского и шведского Ады Кольман.}

Осенью 1953 г. в «Правде» был опубликован список вновь избранных академиков. Среди прочих имен попалось мне на глаза одно совсем незнакомое: Сахаров Андрей Дмитриевич, 1921 г. рожд., специальность — теоретическая физика. В те времена я был уже (и добавляю — все еще) в состоянии следить за всеми важными работами в этой области, но фамилию Сахарова пока не встречал. А как можно было попасть тридцатидвухлетнему в число «бессмертных» — тогда их было всего около сотни — членов советской Академии наук? И без обязательного переходного этапа членкорства? В том же списке вновь избранных академиков находился и будущий нобелевский лауреат, автор десятков научных статей и известнейшей монографии, выдержавшей восемь изданий, 58-летний Игорь Тамм, до того «ходивший» в членах-корреспондентах 20 лет.

Загадочное избрание Андрея Сахарова долгое время не выходило у меня из головы. Когда же мне несколько позже пришлось, встретиться с академиком В. А. Фоком, которого я хорошо знал, то я прямо задал ему вопрос: «За какие работы был избран в академию Сахаров?»

— Этого я не могу вам сказать. Работы эти закрытые.

— Как же вы тогда могли его избрать? Я старался получить таким путем хоть какую-нибудь информацию.

Академик Фок начал мне пространно объяснять своим звонким голосом, каким обычно говорят люди глуховатые, как, происходят выборы в Академию наук, и как дело обстоит в случае, если кого-нибудь выбирают на основании закрытых работ. В, этом случае члены академии имеют право ознакомиться с этими работами в специальном помещении, под присмотром так называемого Первого отдела (КГБ), где запрещается делать хоть какие-либо заметки или выписки.

— Так вы, значит, читали сахаровские работы? — спросил я, его на всякий случай. Фок это подтвердил.

— Вы уверены, что он заслуживает быть избранным и что он не был выдвинут, например, по каким-либо политическим мотивам?

— Я голосовал за избрание Сахарова без колебаний, ответил Фок и улыбнулся мне сквозь свои черные очки с металлической оправой.

Снаружи шел мокрый снег, но в пуховом спальном мешке было уютно. В нашей палатке мы пили чай, отдыхали и дожидались лучшей погоды перед восхождением на один из памирски шеститысячников. Вместе со мной в палатке находился Игорь Ростиславович Шафаревич, известный математик и член-корреспондент АН СССР. О чем мы только не говорили: о литературе, политике, науке и, конечно, о самой академии. Шафаревич упомянул имя Сахарова. К тому времени я уже знал, что Сахарова, выбрали в академию за его работы в области термоядерных реакций, за его замечательную идею об удержании плазмы в «посудине», стенки которой образованы магнитным полем, единственным «материалом», способным выдержать температуру в десятки, миллионов градусов, необходимую для начала управляемой термоядерной реакции. Я также знал уже кое-что и о роли Сахарова в создании советской водородной бомбы. Шафаревич красочно и с симпатией рассказывал о его деятельности. От него же я узнал о скандале, происшедшем во время выборов в АН СССР в июне 1964 г., и до того рассердившем Хрущева, что он собирался даже закрыть или распустить академию. Перед избранием в академики биолога Нуждина А. Д. Сахаров взял слово и призвал «всех собравшихся голосовать против этого кандидата, который вместе с Лысенко несет ответственность за позорный и трагический период в развитии советской науки, к счастью, уже подходивший к концу». Президент, академик М. В. Келдыш, назвал выступление Сахарова бестактным, а выступивший затем Лысенко обвинил Сахарова в клевете. Однако при тайном голосовании академия огласилась с Сахаровым: «за» избрание Нуждина голосовало только 23 члена академии, тогда как «против» голосовало 114!

В начале 1968 г. из Москвы стали просачиваться слухи о сахаровском эссе «Рассуждения о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Вскоре текст этот появился в чешском переводе, распространявшемся в виде приложения к журналу «Млады Свет». В период «пражской весны» это был настоящий «гром среди ясного неба»!

Потом последовала оккупация… В конце августа 1968 г. я находился в Вене на большой научной конференции, проходившей в атмосфере, отмеченной оккупацией Чехословакии. Внезапно меня разыскал редактор западногерманского журнала «Die Physikalische Blдtter»: у них печатался перевод моей статьи «Чехословацко-советское сотрудничество в области физики» (эту статью я написал по инициативе Чехословацкой Академии наук к 50-й годовщине Октябрьской революции задолго до оккупации Чехословакии). Он спросил меня, не хочу ли я добавить к ней что-нибудь, поскольку обстановка изменилась. Проведя бессонную ночь, я написал постскриптум, где, кроме прочего, говорилось: «…в особенности физики, давшие своим правительствам страшное оружие массового уничтожения, несут повышенную ответственность за поведение этих правительств. Они несут также особую интеллектуальную ответственность за надменность власти, которую бесстыдно продемонстрировал всему миру еще гитлеровский режим. Сегодняшнее поведение обеих сверхдержав, США и СССР, по отношению к малым и беспомощным странам, как, например, к Вьетнаму и Чехословакии, несет все признаки этого явления. Я хотел бы в этом контексте довести до сведения моих советских коллег, что они никоим образом не избавлены от моральной ответственности за случившееся. Мы с большим вниманием следим за их выступлениями и позициями: ведь это составная часть той совместной ответственности за наше будущее, которую несут интеллектуалы всего мира. В любом случае уже одни мужественные выступления советского академика Сахарова послужат достаточным основанием, чтобы мы сохранили хорошие отношения с нашими советскими коллегами».

В 1969–1971 гг. мне приходилось узнавать о деятельное академика Сахарова лишь случайно, в основном по иностранному радио.

Когда меня в 1970 г. выгнали с работы, и все мои попытки найти работу в области теоретической физики окончились крахом, то я уселся за русскую пишущую машинку и написал письмо девяти, мне лично знакомым советским академикам — физикам[206]. Я описал мое положение безработного физика и просил у них совета или помощи. В ответ пришло несколько писем. Одно из них было от академика Сахарова. Привожу полный текст письма:

Я ответил академику Сахарову, что, конечно, вложил письмо в конверт и что посылаю ему новую копию. Я также писал, что буду посылать это письмо до тех пор, пока он его не получит.

Вскоре пришел очень сердечный ответ от академика Леонтовича, обсуждавшего — вместе со своими коллегами — разные возможности, как мне помочь; возможность получить работу в СССР, к сожалению, была нереальной. Наконец пришло второе письмо от Андрея Дмитриевича.

Оба письма Андрея Сахарова ходили в 1971 г. в пражском самиздате и оказывали большую моральную поддержку не только мне, но и многим моим друзьям.

По всей вероятности, самой абсурдной была моя «встреча» с Андреем Сахаровым во время одного из допросов в Рузиньской тюрьме, летом 1972 г. Старший лейтенант Дробный, следователь, допрашивал меня о преступной «деятельности» журналиста Карла Кынцла. Я записывал как вопросы следователя, так и мои ответы, и поэтому могу дословно воспроизвести протокол допроса:

Дробный: — Вы переписываетесь с Сахаровым? Или же у вас есть с ним другие контакты?

Яноух: — Какое это имеет отношение к «преступной деятельности» Карла Кынцла?

Дробный: — Я вам сейчас объясню. Не подговаривал ли вас Кынцла, чтобы вы написали Сахарову о положении у нас?

Яноух: — Я переписываюсь с Сахаровым по личной инициативе. В последнее время мы занимаемся одними и теми же вещами.

Дробный: — Это мы видим.

Яноух: — Я имею в виду физику!

Дробный: — Мы же имеем в виду другие вещи…

Компания против Андрея Сахарова, начавшаяся в августе 1973 г., усиливалась в советской печати со дня на день. В некоторых газетах для нападок на Сахарова была даже выделена постоянная рубрика. Я стал опять покупать советские газеты, из которых вырезал статьи о Сахарове. При покупке этих газет меня сопровождали полные отвращения взгляды продавцов. Одна знакомая продавщица не выдержала и полным упрека голосом сказала: «А я-то думала, что вы нормальный, приличный человек…»

Позже, когда я покидал страну, мою коллекцию газетных статей о Сахарове конфисковал чехословацкий таможенник. Это была, наверняка, первая конфискация вырезок из советской печати в Восточной Европе.

К нападкам на Андрея Сахарова несколько несмело присоединилась и чехословацкая пресса. Меня охватило возмущение: это нельзя оставить без ответы! Но как ответить?

Так возникло мое письмо об Андрее Сахарове и об открытом мире. В тот вечер, когда я дописал письмо, я отправился на Главный почтамт, где есть телекс. Согласно чехословацким законам на материалы, пересылаемые по телексу, также распространяется тайна переписки. Но телекс, в отличие от письма, нельзя ни украсть, ни цензурировать.

Я набрал номер лондонской газеты «Таймс» и сам отстукал на телексе письмо. Это обошлось мне в 140 крон. Я до сегодняшнего дня не знаю, кто был более удивлен: «Таймс» или же пражская полиция… Когда последняя узнала, как мое письмо попало в «Таймс», то начала следить и за телексом. Через несколько дней письмо это было напечатано в «Таймс»:

Последствием письма в газету «Таймс» были не только допрос в полиции, но и несколько анонимных писем. Привожу здесь одно из них, касающееся не только меня лично, но и Андрея Дмитриевича:

Я ни в коем случае не собирался спорить с автором анонимного письма. Все же знал ли он, что Андрей Дмитриевич — русский, а Франтишек Яноух — чех?

Проведя уже почти год за границей, я собирался в Киото, на Пагуошский симпозиум, посвященный 30-й годовщине взрывов атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки.

На пагуошских заседаниях страны Восточной Европы были обычно представлены официальными делегациями, одобренными партийными органами. Хотя сама тема встречи — полное ядерное разоружение — была очень близка мыслям Андрея Дмитриевича и обсуждалась во многих его статьях, заявлениях и интервью, он не мог принять в ней участия. Я написал ему письмо, где информировал его об этой конференции и предложил ему подготовить выступление, которое я мог бы прочесть вместо него.

Поскольку на сей раз я послал это письмо не обычной почтой, да и Сахаров тоже не воспользовался услугами почты СССР, то я получил его выступление незадолго до отъезда в Киото. Тут же было приложено милое, ободряющее письмо.

В Киото я прочел выступление Сахарова на пленарном заседании симпозиума. Как советская, так и остальные восточно-европейские делегации были шокированы и не знали, как им к этому отнестись: не покинуть ли зал заседания в знак протеста против «участия» Сахарова в конференции…

После оглашения сахаровского послания я получил циркулировавший лист бумаги, подписанный всеми участниками симпозиума (кроме вышеупомянутых восточных европейцев) с просьбой раздать всем копии обращения.

Советский академик Марков подошел ко мне в перерыве и пытался выяснить, был ли подлинным текст выступления Сахарова. Он сам, якобы, в этом сомневается. Сахаров, мол, его старый друг, он встретил его перед отъездом в Киото, но Сахаров ни словом не обмолвился, что готовит выступление. Когда я, позднее, рассказывал Сахарову по телефону о Киото и о сомнениях, высказанных Марковым, то он сказал мне, что у него была по отношению к коллеге моральная дилемма: сказать ли ему, что он тоже «готовится» к Киото, или же умолчать об этом. В конце концов он решил в интересах самого Маркова — не говорить ему о своих планах.

Текст сахаровского выступления был опубликован в иностранной прессе и в нескольких научных журналах. Только в «Пагуошских Анналах» он не был напечатан! Причиной послужило, очевидно, то, что Советский Союз имел тогда (и имеет до сегодняшнего дня) большое влияние на Пагуошское движение. Непосредственно из Киото я отправил письмо Елене Георгиевне Боннэр, которая как раз была во Франции и Италии.

У пагуошского эпизода имелся абсурдный эпилог. В 1987 г. гласность перешагнула советские границы и начала медленно проникать в международные организации, лояльность которых по отношению к СССР не знала границ. 12 марта 1987 г. я получил от генерального секретаря Пагуошского движения, профессора Дж. Ротблата, следующее письмо:

Читатель может без труда представить себе, насколько это письмо удивило и рассердило меня. Я освежил свою память, прослушав ряд магнитофонных записей. Мне помогло то, что после приезда в Японию, я купил небольшой магнитофон и тщательно записывал на пленку свои впечатления из этого интересного путешествия. Мой ответ профессору Ротблату основан на этих записях. Если кому-нибудь он покажется не слишком вежливым, то это лишь следствие значительно большей невежливости деятелей Пагуошского движения по отношению к академику Сахарову 15 лет тому назад, когда он крайне нуждался в поддержке своих западных коллег.

Необходимо, пожалуй, добавить, что я до сих пор не получил от профессора Ротблата ответ, конечно, если не считать ответом тот факт, что в конце 1987 г. мне без объяснений перестали посылать бюллетень Пагуошского движения, который я регулярно получал с 1975 г.

Чувствуется, что ответа от профессора Ротблата мне не дождаться (я пишу эти строки в ноябре 1990 г.). Поэтому я решил предать гласности эту постыдную историю в моих воспоминаниях об Андрее Сахарове, где ей, собственно, и полагается находиться.

Сообщение о присуждении академику Сахарову Нобелевской премии мира застало меня в Копенгагене, на пути из Киото. По всей вероятности, я был одним из первых, кто позвонил ему в тот день, потому что у Андрея Дмитриевича был ряд вопросов о Нобелевской премии, а также о месте, где она будет торжественно вручаться.

Вскоре после этого я получил письмо из Осло, где ежегодно, 10-го декабря, торжественно вручается Нобелевская премия мира. Меня приглашали принять участие в торжестве, причем в качестве одного из немногих личных гостей Андрея Дмитриевича.

В Осло я уезжал с напряженным чувством ожидания, удастся ли, наконец, Сахарову получить разрешение на приезд и лично участвовать в церемонии. К сожалению, этого не произошло. За всю историю существования Нобелевской премии мира это был второй случай, когда лауреат не смог лично принять ее из рук норвежского короля. В 1935 г. Гитлер воспрепятствовал приехать в Осло известному немецкому пацифисту Карлу фон Осецкому, находившемуся в то время в концентрационном лагере. Отказав Сахарову в выдаче заграничного паспорта, Брежнев сам поместил себя в эту нелестную компанию.

В Осло я познакомился с женой Андрея Дмитриевича, Еленой Боннэр, приехавшей из Италии, где она находилась в то время на лечении. На торжественной церемонии она прочла нобелевскую речь своего мужа. Сахаров говорил в ней о своих опасениях и надеждах и призывал мир не быть равнодушным и не забывать о судьбах десятков борцов за права человека, находящихся в тюремном заключении в СССР.

Присуждение Сахарову Нобелевской премии мира было признанием его идеалов гуманизма, его борьбы за права человека и гражданскую свободу, его смелости и альтруизма.

«Чем мы могли бы вам больше всего помочь?» — спросил Сахарова один из иностранных ученых. «Тем, что поможете моим друзьям», — таков был его ответ.

Вспоминается, как я ночью, после перелета Елены Георгиевны из Осло через Париж в Москву, звонил Сахарову, чтобы узнать, как она долетела, и не было ли трудностей в таможне. Через некоторое время я получил от Сахарова письмо:

В числе многих поздравлений с присуждением Нобелевской премии одно пришло Сахарову из Праги. Отправителем был доктор Франтишек Кригель, чехословацкий врач и политик, который в августе 1968 г., в советском плену в Москве, единственный из чехословацких руководителей, отказался подписать московский диктат. Нобелевский комитет, в адрес которого Кригель отправил свое поздравление, прислал мне его копию, и мы с женой опубликовали его письмо в «Континенте» (1976, № 7).

Сахаров ответил Кригелю через меня:

Советская печать реагировала на присуждение Сахарову Нобелевской премии мира почти истерически, сверх того, методом, за который не стыдно было бы и Геббельсу. Я пишу эти строчки как раз в тот день, когда ту же самую премию получил Михаил Горбачев. С чувством грустного удовлетворения я сравниваю реакцию советской прессы тогда и сегодня. От советской прессы в середине 70-х гг. с трудом можно было ожидать чего-то другого. Более всего меня расстроило коллективное письмо 72 членов Академии наук СССР, осуждающее Андрея Сахарова. Я реагировал на него заметкой «Отсутствующие академики», которую я опубликовал в газете «Русская мысль» в декабре 1975 г. и в журнале «Нейчур»:

Коллективное письмо 72-х членов Академии наук СССР, осуждающих действия и позиции Андрея Сахарова («Известия», 26 октября 1975 г.), стоит проанализировать. Согласно энциклопедическому справочнику «Мир науки» (The World of Learning, 1974—75 edition) в советской академии — 236 действительных членов и 445 членов-корреспондентов, то есть, всего 671 человек. Это означает, что лишь около десяти процентов членов академии подписало антисахаровское заявление.

В списке нет самых известных академиков-физиков, которые, несомненно, осведомлены лучше, чем остальные, о моральных и научных качествах Сахарова. Среди физиков, которые не подписали это заявление, находятся П. Л. Капица, Н. Н. Боголюбов, А. Б. Мигдал, Е. М. Лифшиц, Я. Б. Зельдович, Б. М. Понтекорво, М. А. Леонтович, В. Л. Гинзбург, Г. И. Будкер, С. Т. Беляев, И. М. Франк, П. А. Черенков, Б. Б. Кадомцев, Ю. Б. Харитон, И. К. Кикоин, В. П. Линник, Р. 3. Сагдеев и С. Н. Вернов.

Аналогичным образом, среди 72-х академиков отсутствуют такие крупнейшие советские математики, как А. Н. Колмогоров, П. С. Александров, А. Д. Александров, И. Г. Петровский, Л. С. Понтрягин, С. Л. Соболев, И. М. Виноградов, Л. В. Канторович, И. М. Гельфанд и И. Р. Шафаревич.

Следует также отметить, что заявление не подписано Т. Д. Лысенко и М. А. Шолоховым. Причину следует, очевидно, искать в том, что многие из тех, кто согласились подписать антисахаровское заявление, не сделали бы этого, если бы Лысенко и Шолохов состояли в списке подписавшихся.

Таким образом, можно сказать, что антисахаровское заявление представляет собой в большей мере свидетельство о реальной ситуации и настроениях в советской академии, чем осуждение Андрея Сахарова.

На Западе ширилась антиядерная истерия. Из-за недальновидности — а подчас и за чужие деньги — тысячи ограниченных фанатиков старались лишить западные страны того источника энергии, который мог бы предотвратить или хотя бы облегчить мировой энергетический кризис.

Во многих дискуссиях о ядерной энергии, где мне привелось участвовать, и где я находился на стороне ее защитников (приверженцы левых позиций часто констатировали с удивлением и даже, с неудовольствием: как может диссидент защищать ядерную энергию? Ведь мы вас поддерживаем…), меня старались «поставить на место»: «Это ваш личный взгляд. А каков же взгляд академика Сахарова на ядерную энергию?»

Поскольку я мог лишь предполагать, каковы взгляды академика Сахарова по этому вопросу (сам он никогда пока что об этом не писал, а спросить мне его не пришлось), то я послал ему «нашей почтой» тексты своих статей и письмо, в котором просил его сформулировать письменно свою точку зрения. Я писал, что это имело бы большое значение для дискуссии о ядерной энергии на Западе.

Ответ пришел скоро. Это была статья Сахарова «Ядерная энергетика и свобода Запада». Рукой Сахарова было приписано: «Для Франтишека, с самыми лучшими пожеланиями, с чувством искренней солидарности. По-моему, эту статью нужно опубликовать в неск. странах. Р. S. Франтишек, я думаю, будет в Риме или на Биеннале».

В статье, кроме прочего, говорилось: «Часто приходится слышать по радио и читать о бурных многотысячных демонстрациях, о выступлениях известных и неизвестных общественных деятелей, о всевозможных кампаниях в странах Запада, направленных против развития ядерной энергетики, против строительства ядерных электростанций, против реакторов-„бридеров“ и т. п. Основой, почвой, для антиядерных настроений людей является, вероятно, их недостаточная информированность в сложных специальных вопросах, направляющая по ложному пути естественную и законную озабоченность современного человека вопросами сохранения окружающей среды. Очень трудно объяснить неспециалистам (хотя это именно так), что ядерный реактор электростанции — вовсе не атомная бомба, что реальная опасность и ущерб среде обитания, биологический ущерб людям от электростанции, работающей на угле, во много раз больше, чем от ядерной электростанции той же мощности или от бридерного реактора…»

В ответ на мой вопрос Андрей Дмитриевич написал в статье, что полностью согласен с аргументами, содержащимися в моих выступлениях.

Статья Сахарова была напечатана в ряде европейских, американских и иных газет[208].

Конечно, не обошлось и без недоумения и злобных выпадов со стороны левых антиядерных фанатиков, которым не пришлись по вкусу ясные сахаровские формулировки. Пришлось встретиться даже с недоверием. Не выдумал ли я все сам? Вспоминается, что через несколько месяцев после опубликования сахаровской статьи в журнале «Бюллетень ученых-атомщиков» я получил от его главного редактора, профессора Т. Б. Фельда из Массачусетского института технологии, письмо с просьбой прислать ему копию сахаровской рукописи, так как имеются сомнения в ее подлинности. Я с радостью выполнил его просьбу, приписав, что лично у меня нет ни малейших сомнений, потому что я получил эту статью непосредственно от Елены Боннэр. Кроме того, под текстом Сахаров собственноручно написал мне несколько приветственных слов.

Аналогичные сомнения существовали, очевидно, и в «Дер Шпигель», куда я тоже послал рукопись. Через несколько дней мне возвратили текст с тем, что они не заинтересованы в его опубликовании. Несколько дней спустя «Дер Шпигель», однако, прислал мне телеграмму-молнию, где сообщалось, что редакция изменила свою точку зрения и хочет напечатать сахаровскую статью.

Лишь совсем недавно я узнал, что статья Сахарова «Ядерная энергия и свобода Запада» послужила для Генриха Бёлля поводом к написанию им личного письма Сахарову о ядерной энергии. Бёлль писал: «Вас здесь использовали в «Ноиер Цюрихер Цай тунг» как рекламу строительства атомных станций (в прошлом году я сам видел такое объявление на целую страницу, составленное из Ваших высказываний). А ведь Вы знаете, каким авторитетом Вы пользуетесь у нас. Я не сомневаюсь в точности Ваших научных познаний и суждений на тему ядерной энергии, но существует опасность, что Вашими высказываниями злоупотребляют — и не потому, что хотят осчастливить человечество новым видом энергии, но из стремления к извлечению выгоды любой ценой…» Бёлль сознается в письме Сахарову, что на предстоящих выборах будет голосовать за зеленых, так как в этой партии имеются двое из его друзей — Йозеф Бейус и Карл Амери.

Письмо Бёлля и ссылка на художника Бейуса принуждают меня сделать небольшое историческое отступление. Дело в том, что именно Бейус был тем, кто побудил меня попросить Андрея Сахарова высказать свою точку зрения относительно ядерной энергии. Дело было так. Летом 1976 г. меня пригласили в западногерманский Кассель, в котором состоялся международный летний университет зеленых. Я, как восточноевропейский диссидент, должен был прочитать несколько лекций о ядерной энергии. Одним из организаторов и меценатов этой встречи был Йозеф Бейус, известный немецкий художник, у которого была одновременно большая выставка на Биеннале в Касселе. Бейус внимательно слушал мою лекцию, продолжавшуюся много часов, и с интересом, я сказал бы даже — с чувством какого-то ехидного удовольствия, следил за продолжительной дискуссией с десятками зеленых из всех концов Западной Европы. У меня даже создалось впечатление, что я убедил его в неизбежности ядерной энергии и завоевал своими выступлениями его симпатии. Он сам пошел показать мне свою выставку — его искусство было провоцирующим и даже шокирующим. Главным экспонатом его павильона был так называемый Медовый насос, установка, перекачивающая медовую массу в прозрачных трубках по большому залу. Я впервые видел искусство Бейуса, и этот экспонат не вызвал у меня особого восторга. Я не скрыл этого от Бейуса. Его несколько удивило это, и он начал показывать мне свою графику, сразу убедившую меня, что он — большой художник. Наконец, он пригласил меня поужинать в один из старинных кассельских трактиров, и как раз там спросил меня, каково отношение академика Сахарова к ядерной энергии. Дискуссия во время ужина, собственно, заставила меня написать письмо Сахарову, и так: появилась на свет статья, которая столь не понравилась другу Бейуса, Генриху Бёллю. Последнему, однако, никогда не привелось узнать, что статья Сахарова фактически зародилась в моей дискуссии с его другом Бейусом.

В своем ответе на письмо Бёлля Сахаров повторяет и еще более акцентирует свое отношение к ядерной энергии. Сахаров не согласен с точкой зрения Белля, что экономический рост (прогресс, как это называет Сахаров) представляет собой негативный, разрушительный фактор в жизни общества. Сахаров показывает, что технический прогресс зависит от потребления энергии (энерговооружения) и напоминает Бёллю, что нельзя забыть, что в результате роста потребления энергии средняя продолжительность жизни в развитых странах возросла почти в два раза.

Сахаров пишет: «Развитие ядерной энергетики в ближайшие десятилетия станет абсолютной экономической необходимостью, по мере истощения запасов нефти и газа и их удорожания. Другие, так называемые „мягкие“ источники энергии — солнечная энергия, гидростанции, геотермия, использование приливов и т. п., не в состоянии полностью решить энергетическую проблему. Угольные электростанции наносят (на единицу производства энергии) гораздо больший вред среде обитания и за счет аварий, профессиональных болезней горняков и отравления воздуха уносят гораздо больше жизней, чем ядерная энергетика. Преимущество ядерной энергетики — меньшая объемность отходов. Гораздо легче справится с несколькими килограммами радиоактивных отходов, чем с тысячами тонн топочных газов, содержащих двуокись и окись углерода, сернистый газ, окись азота, канцерогенные вещества. Реально ядерная энергетика уже сейчас безопасней и безвредней тепловой, и этот разрыв будет только увеличиваться… Сейчас на Европу нацелены тысячи советских ракет с ядерными боеголовками. Вот реальная опасность, вот о чем надо думать… Европа (как и Запад в целом) должна быть сильной в экономическом и военном смысле и независимой в политическом отношении. Если Европа будет критически зависеть от советских или арабских нефтепоставок, то о политической независимости не может быть и речи. Возникает реальная угроза свободе Запада. Нельзя не учитывать, что в СССР ядерная энергетика несомненно будет интенсивно развиваться в ближайшие десятилетия. Если в то же время Европа наложит на себя добровольные путы отказа от ядерной энергетики, то это приведет к потере экономического равновесия между Востоком и Западом и рано или поздно обречет Европу на общее отставание. Какие будут последствия этого унижения? Унижения Версальского мира явились одной из причин выхода на политическую арену Гитлера…»

Как это принято на Западе, за публикацию статьи Сахарова мне пришли кое-какие гонорары. В связи с этим встал вопрос: что с ними делать? Воспользовавшись подходящим случаем, я сообщил об этом Андрею Дмитриевичу и вскоре получил ответ: деньгами за его статью я могу распорядиться по собственному усмотрению и использовать их в поддержку семей чехословацких политзаключенных или же семей, преследуемых за свои взгляды и, убеждения. Позже Андрей Дмитриевич добавил к этим средствам еще следующую крупную сумму (примерно 10 тысяч долларов, но это не была часть Нобелевской премии, как ошибочно говорилось в Чехословакии), которая также была послана в Чехословакию детям преследуемых родителей. Списки этих детей были составлены с помощью представителей «Хартии 77». Перед Рождеством 1979 г. более семидесяти семей в Чехословакии получили подарок от Андрея Сахарова: конверт, в котором был чек на сумму, пропорциональную числу детей в семье. Тут же был небольшой листок бумаги с русским текстом: «От профессора Андрея Дмитриевича Сахарова, действительного члена АН СССР, трижды Героя Социалистического Труда, кавалера многих орденов Ленина, многократного лауреата Государственных премий и Нобелевской премии мира».

Сахаровский жест доброй воли был вызван чувством ответственности за судьбу нашей страны, оккупированной СССР. Чехословацкая полиция была не в состоянии понять происходившее: органы государственной безопасности стали вызывать на допросы многих женщин, получивших сахаровский подарок, и старались узнать, как они познакомились с академиком Сахаровым и какие с ним поддерживают отношения…

Позже, когда я встретил Андрея Сахарова и Елену Боннэр в Москве, то узнал, что они в течение ряда лет — даже в Горьком — получали от чехословацких детей («детишек», как говорил Андрей Дмитриевич) новогодние поздравления. И лишь совсем недавно, в сентябре 1990 г., в Карловых Варах, чешский евангелистский священник Ян Шимса, подписавший «Хартию 77», рассказал мне, что после того, как он был освобожден из тюрьмы, полиция допрашивала его о связях с Сахаровым. Чехословацкая полиция хотела знать, откуда он знаком с Сахаровым и посылал ли Сахаров деньги его семье в рублях или же в иной валюте. Позже полиция даже попыталась воспрепятствовать поездке сына Шимсы в Москву, чтобы он не мог установить связь с Сахаровым.

В конце 70-х гг. была возможность поддерживать с Андреем Дмитриевичем более или менее регулярные контакты. Иногда удавалось дозвониться в Москву; в другой раз один из знакомых корреспондентов посетил Сахарова, передал ему мое письмо и привез ответ. С телефонами дело обстояло сложнее: у меня на ленте записан один разговор, который постоянно разъединяли.

В конце 1979 г. меня посетил родственник Рауля Валленберга, профессор Гуи фон Дарделл, собиравшийся поехать в Москву. Там он хотел встретиться с Сахаровым. Я дал ему адрес, а также краткое письмо. Он на самом деле встретился с Сахаровым, и тот обещал ему, что попытается проверить, правдивы ли некоторые из последних сведений о Рауле Валленберге. Но Сахарову это не удалось; вскоре после посещения фон Дарделла его самого лишили свободы, и письмо, привезенное мне от Сахарова фон Дарделлом, на многие годы стало последним непосредственным контактом с ним. Вот оно:

В этом месте необходимо сделать следующий комментарий. в 1979 г. мой итальянский друг Джакомо Морпурго, профессор физики университета в Генуе, сообщил мне, что стал распорядителем завещания одного богатого итальянца, и собирается использовать эти средства в помощь инакомыслящим в Чехословакии и Советском Союзе. Часть денег пошла непосредственно в фонд «Хартии 77» в Стокгольме; вторая часть, по моему предложению, должна была быть отправлена в Фонд помощи детям политзаключенных Елене Боннэр, в Париж. Когда я сообщил об этом Андрею Дмитриевичу, я предложил ему, чтобы в качестве жеста часть этих денег использовалась для детей чехословацких политзаключенных. Он согласился, чтобы примерно одна треть из общей суммы, полученной от наследства (то есть, 10 тысяч долларов) была использована для этой цели. По практическим соображениям деньги, наконец, отправлялись банковскими переводами прямо из Стокгольма.

В январе 1980 г. Сахаров был на основании брежневского указа — лишен всех своих наград и премий и депортирован в закрытый для иностранцев город Горький.

Я комментировал это событие в статье, опубликованной в шведском «Экспрессен» (08.02.1980) и в «Нейчер» (20.03.1980).

Меры, принятые советской властью против Сахарова, являлись, на мой взгляд, скорее доказательством слабости и истерии, чем силы и разума. Во всем мире поднялась волна протестов и возмущения: как можно верить правительству, которое столь цинично нарушает собственные законы? Ведь выслать может только суд, да и то на ограниченное время, и только в наказание за конкретное преступление. Ну, а как понимать лишение Сахарова титулов лауреата Государственных и Ленинских премий? Означает ли это, что открытия, за которые он был награжден, уже не действительны? Или Сахаров уже не их автор? Впрочем, Сахарову было бы трудно вернуть денежные суммы по той простой причине, что он задолго до того пожертвовал все свои сбережения на постройку онкологической клиники в СССР.

Лето 1980 г. я провел в США. Во многих университетах физики спрашивали меня, как помочь Сахарову. Я всегда отвечал: «Главное, чтобы мир не забывал Сахарова!» Позже я подытожил свои советы в заметке, опубликованной в трех наиболее важных журналах («Нейчур», «Физикс Тудей» и «Бюллетень ученых-атомщиков»). Я писал:

Предложенное мероприятие имело очевидный успех. Я получил много писем от коллег-физиков, некоторым из них Сахаров даже прислал открытку из Горького, где благодарил их. Позже Андрей Дмитриевич сказал мне, что в его адрес начало тогда поступать большое количество препринтов.

В мае 1981 г. мир отпраздновал 60-летие Андрея Дмитриевича. Нью-Йоркская Академия наук организовала по этому поводу большой симпозиум в Рокфеллеровском университете в Нью-Йорке. В нем приняли участие десятки крупных ученых из многих стран. На банкете, устроенном в честь участников заседания, произошла встреча, которая позднее сильно повлияла на мою (и фактически не только на мою) жизнь: меня познакомили с г-ном Джорджем Соросом, американским финансистом венгерского происхождения. Он как раз в то время начинал осуществлять свои проекты, направленные на создание открытого общества в странах советской империи. Мы очень быстро подружились. Я рассказал ему об открытом мире Нильса Бора и о том, как я много лет тому назад послал в «Таймс» письмо, предлагающее присудить Андрею Сахарову Нобелевскую премию мира. Джорж Сорос создавал в то время свой фонд «Открытое Общество» — мы быстро нашли совместные интересы и общий язык. Фонд «Хартии 77» нашел в г-не Соросе одного из своих самых важных меценатов и защитников. Джордж Сорос существенно и целеустремленно поддерживал те процессы, которые происходили в Восточной Европе и в СССР. Таким образом, можно сказать, что Андрей Сахаров косвенно познакомил меня с Джорджем Соросом.

Юбилей Андрея Сахарова праздновали по всему миру. Я написал о нем большую статью, которая была опубликована в центральных скандинавских газетах («Дагенс Нюхетер», «Экспрессен», «Афтенпостен» и «Информатион»), а также в чехословацкой эмигрантской прессе. 21 мая 1981 г. я представил Андрея Сахарова как ученого и как человека на торжественном коллоквиуме в университете в Осло, присудившем ему звание «почетного доктора». Несколько позже мне пришлось повторить ту же лекцию о Сахарове во многих университетах в разных странах, даже в Китае. Лекцию о Сахарове я прочитал там перед несколькими сотнями китайских ученых в Институте истории естественных наук Китайской Академии наук. Мне трудно было поверить глазам своим, когда я позднее получил из Пекина экземпляр журнала «Диалектика» (1983, № 4), в котором был напечатан полный текст моей сахаровской лекции в том виде, как она была опубликована в университете в Осло.

Хочется отметить, что подготовка лекции о научной деятельности Андрея Сахарова было делом не простым. Многое было мне неизвестно, ряд обстоятельств его сложной биографии все еще были окружены тайной, Поэтому я был не совсем уверен, верны ли все факты, которые я приводил в своей лекции, и их толкование. В 1987 г., когда я встретился с Андреем Дмитриевичем, то я спросил его, читал ли он мою лекцию и какие у него есть критические замечания. Он ответил мне, что прочел текст лекции и что существенных примечаний к ней у него нет. Особенно его, однако, заинтересовала и понравилась ему другая моя статья, напечатанная в 1985 г., в которой я сравниваю философию и общественную деятельность Нильса Бора и Андрея Сахарова (см. Приложение 2).

В апреле 1983 г., наконец, был подготовлен телевизионный фильм о Сахарове, который, по моему предложению, был сделан совместно шведским и немецким телевидением. В нем содержались не только уникальные кадры, снятые Еленой Боннэр 8-миллиметровой камерой в Горьком, но также и оригинальная магнитофонная запись высказываний Хрущева о Сахарове, найденная мною в архиве Колумбийского университета[210].

Картину должны были показать 15 апреля 1983 г., в половине десятого, после главных вечерних новостей «Актуелльт». В новостях было интервью с министром юстиции СССР Теребиловым, который — по совпадению обстоятельств — находился с официальным визитом в Швеции. До гласности было еще далеко, и согласие советского министра дать интервью для заграничного телевидения представлялось необычным. Репортер спросил Теребилова о Сахарове. Министр, кроме прочего, сказал: «Был период, когда Сахарову настоятельно предлагали уехать[211], но, насколько мне известно, он отказался от этого. Сейчас он с такой просьбой, по моим данным, не обращался. Если он попросит сейчас, предположим, о выезде, я думаю, что, наверное, ему разрешат»[212].

Я ругал нерасторопного репортера, забывшего задать министру юстиции один существенный вопрос: на основании какого параграфа Уголовного кодекса Сахаров сослан в Горький? Министр должен был бы начать заикаться и лгать: ссылка Сахарова, ведь не имела в советском законодательстве никакого обоснования.

Трудно себе представить, что член Советского правительства мог выступить по иностранному телевидению с такими высказываниями, не одобренными наперед в Москве. Этот факт был тем более интересен, что примерно за месяц до этого я узнал об аналогичном намеке. Канцлер Бруно Крайский сообщил Венскому университету, что в Москве ему в самых высоких кругах дали понять, что Сахарову разрешат путешествие за границу, в нейтральную страну, для чтения лекций в университете. Крайский прямо, предложил профессору Пичману, чтобы университет пригласил Сахарова на год в Вену. Мои венские коллеги попросили меня выяснить, не будет ли такое приглашение находиться в противоречии с желаниями и планами Сахарова. Они не хотели, как говорится, оказать ему «медвежью услугу». Мне казалось логичным, что Советское правительство старается избавиться от Сахарова. Это не только подняло бы престиж правительства за границей, но одновременно избавило бы его от одного из последних и самых важных диссидентов, с которым власти не знали как поступить. Генеральным секретарем КПСС был тогда больной Андропов, который, казалось, был склонен предпринимать необычные шаги и политические решения. Я посоветовался с несколькими друзьями и с семьей Сахарова и потом сообщил в Вену, что приглашение Сахарову можно выслать.

После окончания интервью с министром Теребиловым я сразу позвонил в Бостон, в семью Янкелевичей. Я был уверен, что Сахарову вскоре разрешат покинуть Советский Союз.

На следующий день я купил все шведские газеты. Ни в одной не упоминалось о высказывании Теребилова. Я был разочарован и рассержен на всех журналистов. Такое сенсационное заявление — и никто его не заметил, не комментировал, не спекулировал насчет того, почему министр согласился говорить о Сахарове. Мировая печать обошла интервью министра юстиции СССР полным молчанием.

Примерно десять дней спустя мне позвонил из Вашингтона журналист из русской редакции «Голоса Америки» и спросил, что я думаю по поводу приглашения Сахарова в Вену. Я был несколько удивлен: я считал, что приглашение Сахарова в Вену не следует пока предавать гласности. Журналист из Вашингтона сказал мне, что они получили сообщение из Вены о том, что Венский университет, после консультации со мной, пригласил Андрея Сахарова на год в Вену, и что это приглашение было передано Сахарову по дипломатическим каналам. Пришлось подтвердить, что я информирован об этом приглашении и что действительно принимал участие в обсуждении того, как лучше всего осуществить такое приглашение. На вопрос журналиста, как я оцениваю перспективу, что Сахарова выпустят за границу, я сказал, что я оптимист, тем более, что даже советский министр юстиции в интервью по шведскому телевидению не исключил такую возможность. Журналист с той стороны океана буквально онемел: понял ли он верно, что министр юстиции СССР сказал по телевидению, что Сахаров может уехать за границу, если захочет? Я ответил, что именно так. «Как же это так, что о таком событии не писала мировая пресса?» — недоверчиво расспрашивал меня этот журналист. «Такой вопрос должен был бы задать я вам, журналистам. Я очень сержусь на всю вашу братию!» — ответил я ему.

Я выпустил джина из бутылки. Несколько часов спустя мне уже звонил представитель Госдепартамента США и просил точно повторить, что сказал министр. Потом звонили десятки газет, радиостанций и агенств. Представителям «Рейтер», АП, ДПА, АФП, АТТ и многим другим я, как попугай, повторял, что произошло за десять дней до того, добавляя: за что им платят зарплату, если такое важное сообщение прошло ими незамеченным.

На следующий день сообщение об интервью Теребилова появилось в большинстве шведских газет, а еще через день шведское телевидение повторило интервью министра. Прошло еще примерно три недели. Представитель Министерства юстиции СССР сообщил, что министр Теребилов подал в отставку. Без преувеличения можно сказать, что Андрей Дмитриевич — с моей скромной помощью — покончил с карьерой одного всесоюзного министра. Конечно, жалеть его незачем. Состояние Андропова все ухудшалось и мешало ему участвовать в управлении государством. Андрей Дмитриевич с Еленой Георгиевной по-прежнему находились в ссылке. Может быть, сегодня какой-нибудь ловкий московский журналист разыщет факты, которые для нас, на Западе остались утаенными, и напишет статью об этом эпизоде?

В мае 1983 г. была в полном разгаре кампания за разрешение Елене Георгиевне поехать на Запад, где ей должны были сделать сложную сердечную операцию «bypass». Эту операцию советская медицина до сих пор не способна надежно обеспечить даже для своих привилегированных руководителей, которых оперируют за границей.

По радио я узнал, что Таня и Ефрем Янкелевичи в Европе — их везде принимают премьер-министры, президенты и короли, которых они информируют о судьбе Сахарова. Они были в Норвегии, и сейчас как раз — в Хельсинки, где встречаются с участниками конференции «Врачи против ядерного оружия». Странно было, что Таня и Ефрем не включили в свои планы Стокгольм и не позвонили мне. Была суббота, жаркий весенний день, и я что-то писал на даче. На столе стоял телефон и упорно, почти вызывающе молчал. В конце концов, я не выдержал и позвонил в Бостон. Танин брат Алексей сказал мне, что они в Хельсинки, и дал мне их телефон. Наконец, мне удалось дозвониться.

Таня информирует меня обо всем, что они сделали, и я спрашиваю, не хотят ли они залететь в Стокгольм. Ефрем летит в понедельник утром в Бонн, где у него встреча с канцлером Колем, Таня летит во вторник вечером в Лондон. Она бы с удовольствием остановилась в Стокгольме, если бы это имело смысл. Могу ли я подготовить какие-нибудь встречи? Вопрос закономерный, но в субботу вечером, когда все шведы сидят на своих дачах и наслаждаются хорошей погодой, ничего нельзя сделать. Пусть прилетит в понедельник утром; как минимум, я устрою для нее пресс-конференцию. Но всем этим можно заняться лишь в понедельник утром.

Вечером мне все же удалось разыскать одного знакомого журналиста — он тут же сделал с Таней интервью по телефону. Интервью вышло в воскресном номере вечерней газеты «Экспрессен» и подготовило почву к ее приезду.

В понедельник утром, в восемь часов, я позвонил личному секретарю Улофа Пальме, объяснил ему ситуацию и попросил назначить время для приема. Его это, несомненно, шокировало: я требовал не только приема у премьер-министра в течение 24 часов, вдобавок я хотел еще знать ответ в течение одного часа. Несмотря на это, я получил обещание, что премьер-министру будет доложено о моей просьбе и что я получу незамедлительно ответ.

Телефоны начинают звонить непрерывно. Газетчики хотят знать, когда и где они смогут встретить Таню. Приходится отвечать, что им сообщит об этом через час шведское агентство печати АТТ. В ожидании ответа главы правительства я звоню главному ученому секретарю Шведской Академии наук — он соглашается принять Таню сразу после прилета и дает разрешение использовать зал академии для пресс-конференции. Нейтральная Шведская Академия наук не хочет, однако, быть организатором пресс-конференции. Без труда мы договорились с председателем шведского Хельсинского комитета и судьей Верховного суда Швеции г-ном Леннартом Гроллом, что за пресс-конференцию будет отвечать Хельсинская группа.

В 9.30 звонит секретарь премьер-министра: Пальме примет Таню завтра в 9.00 утра, и прием у министра иностранных дел, о котором я тоже просил, ввиду этого не состоится.

Пресс-конференция в академии прошла хорошо, в ней приняли участие десятки журналистов, телевидение, радио. Секретарь Шведской Академии обещал обсудить судьбу Сахарова на ближайшей встрече с руководством советской Академии наук.

Во вторник утром перед Розенбадом, как в Стокгольме называют здание правительства, собралась толпа газетчиков; тут же находилось телевидение и радио. В 8.50 нас привели в комнату ожидания, ровно в 9.00 за нами пришел секретарь и повел нас к Пальме. Он встретил нас в коридоре и привел в свой кабинет, где ожидало телевидение и журналисты. Кабинет оборудован с большим вкусом, широкие окна с прекрасным видом на старый город. Запомнились бронированные стекла и мебель из северной березы. Пять минут нас снимают, после этого газетчиков и фотографов удаляют и начинается сорокаминутный разговор с премьер-министром.

Таня — опытный дипломат. В сжатом виде она излагает положение Сахарова и его жены, подытоживает все шаги, которые были сделаны. Пальме внимательно слушает, время от времени прерывает рассказ деловыми вопросами; его секретарь делает заметки. Пальме интересуется, каким образом семья Сахарова узнала диагноз болезни, и спрашивает, нельзя ли такую операцию сделать в СССР. Мы объясняем ему, что советская медицина очень отстает и что, сверх этого, лечащие Сахарова и его жену врачи находятся под непрестанным давлением КГБ. Дискуссия начинает вращаться вокруг уровня и отставания советской науки и техники. Я пытаюсь обрисовать общее положение. Пальме слушает, потом вдруг останавливает меня и говорит, что внимательно читал статьи Андрея Сахарова о ядерной зиме и о том, что Запад не должен отставать по конвенциональному (обычному) вооружению. Эти мысли его очень заинтересовали. Пальме внезапно обращается к Тане и спрашивает, могла бы Елена Боннэр оставить Андрея Дмитриевича одного в течение более продолжительного времени. Таня находчиво объясняет — видимо, ей не в первый раз задают подобный вопрос, — что это совершенно необходимо для спасения здоровья ее матери. Если операцию не сделают, то матери грозит смерть, и тогда Андрей Сахаров останется в Горьком совершенно один. С точки зрения длительной перспективы, эта короткая разлука вполне приемлема. Потом мы еще обсуждали личную ситуацию Андрея Сахарова, его членство в Академии наук СССР и причины, по которым Сахарова не исключили из Академии.

После этого Пальме рассказал Тане, что он уже несколько раз обсуждал вопрос о Сахарове с советскими властями и собирается продолжать это делать в будущем. Он вполне понимает положение и постарается сделать все, что в его силах, он, однако, считает, что его личные контакты и закулисные вмешательства скорее приведут к успеху, чем какой-либо открытый протест или же демонстративное мероприятие. Таня старается убедить его в противоположном. После этого Пальме прощается с нами. Вдруг он обращается ко мне и спрашивает, получил ли я уже шведское гражданство. Я отвечаю утвердительно, что я уже несколько лет как шведский подданный. Пальме начинает говорить со мной по-шведски и перед Таней шутливо извиняется, что должен проверить мои знания.

Когда мы вышли из кабинета Пальме, на нас снова набросились журналисты. Я с беспокойством смотрел на часы — Танин самолет улетал через час, и к вечеру ее должна была принять Маргарет Тэтчер.

Секретарь Пальме спрашивает, когда улетает самолет, озабоченно качает головой и говорит, что позвонит в аэропорт, В душе я молился, чтобы полиция не проверяла скорость 40 километров до аэропорта мы проехали за 20 минут. Мы приехали за 10 минут до отлета самолета, перед входом нас ждал сотрудник САС, он провел нас без паспортного и таможенного контроля прямо к самолету, чемодан Тане пришлось взять в кабину. Через несколько часов Таня позвонила из Лондона — она все успела сделать.

В октябре 1985 г. я находился в Копенгагене, на научной конференции (собственно говоря, организовано было несколько конференций), устроенной по случаю столетия со дня рождения Нильса Бора. Я хотел первоначально принять участие и в небольшом симпозиуме, созванном Копенгагенским университетом, под названием «Открытый мир Нильса Бора и глобальные проблемы человечества», на котором должно было собраться несколько десятков ученых с Востока и Запада. Организаторы симпозиума, однако, опасались, что мое участие могло бы помешать диалогу между Востоком и Западом (планировался, например, телевизионный мост Копенгаген — Москва — Бостон). До перестройки было далеко, и я все еще считался, — не только в глазах чехословацких, но, благодаря «интернациональной солидарности» и в глазах советских властей, — «врагом народа и предателем». Эту точку зрения, как это ни абсурдно, приняли и западные организаторы конференции. На симпозиум я, следовательно, не попал, но подготовленный мною доклад («Нильс Бор и Андрей Сахаров. Проблема выживания человечества в ядерный век») был в день открытия симпозиума опубликован в датской газете «Информасион» от 19 сентября 1985 г. (см. Приложение 2).

На чисто научной конференции, куда я попал, встретились физики из многих стран. Советская делегация была очень многочисленной. Пожалуй, в первый раз советские власти разрешили дюжине академиков одновременно побывать за границей. Среди них был и академик Виталий Лазаревич Гинзбург, которого я немного знал в прошлом. Он был заведующим теоретическим отделом Лебедевского физического института, где работал Сахаров. Из печати было известно, что советские власти время от времени разрешали одному двум работникам теоретического отдела посетить Сахарова в Горьком. Я старался выяснить, каково положение Андрея Дмитриевича, когда сотрудники Гинзбурга видели его в последний раз? Гинзбург сообщил мне, что это было сравнительно недавно. Сахаров сказал им, что нуждается в ряде лекарств, которые потом были ему посланы из больницы Академии наук. После длительного перерыва это было прямое свидетельство о Сахарове и его жене. Рассказ Гинзбурга показался мне настолько интересным, что, вернувшись в Стокгольм, я передал его по телефону Янкелевичам.

В конце декабря 1986 г., после поездки в США, я опубликовал в стокгольмской газете «Экспрессен» следующую статью:

Известие о том, что Сахаров может вернуться в Москву, застигло меня в пятницу в Нью-Йорке. Это было главное событие дня. Газета «Нью-Йорк Таймс» посвятила ему почти полторы страницы.

В течение многих лет между Сахаровым и мной существовала заочная дружба. Однажды он сказал мне по телефону: «Франтишек, мы вас очень…» Конец фразы поглотили то ли помехи, то ли подслушивающее устройство КГБ, то ли тысячекилометровое расстояние. «Я вас не слышу, скажите еще раз», — кричал я в трубку.

«Мы вас очень любим! — перекрикивал он расстояние. — Пора уже встретиться и поговорить!»

Это пожелание Андрея Дмитриевича, которое было и моим большим желанием, наконец-то осуществилось. Я провел с ним и Еленой Георгиевной несколько часов в их московской квартире в июне 1987 г. Мы сидели до поздней ночи в маленькой кухоньке и обсуждали будущее ядерной энергии. Полгода спустя, в январе 1988 года, мы вместе переживали драматические моменты первого визита в СССР делегации Международной хельсинской федерации, членом которой я являлся. Мы пили чай с вареньем и обсуждали судьбы Европы и человечества, а также — судьбу Чехословакии.

Описания моих встреч с Андреем Дмитриевичем в 1987–1988 гг. публиковались в чехословацком эмигрантском журнале «Listy» (Рим), польском журнале «Kultura» (Париж), а также в различных английских и скандинавских журналах. Я привожу эти тексты, написанные непосредственно после наших встреч, с небольшими сокращениями.

«Если бы кто-нибудь сказал мне в декабре 1986 г., что в течение полугода я встречусь с Андреем Дмитриевичем в Москве, то я — известный оптимист — принял бы такого человека за мечтателя или сумасшедшего. Я, очевидно, должен буду принять по правку к своему оптимизму в сторону еще большего оптимизма.

Уже свыше полугода Андрей Дмитриевич находится в Москве. Для приезжающих туда глав правительств и государственных деятелей он является большей достопримечательностью, чем Мавзолей Ленина. Он представляет абсолютное «must» для всех политиков, которые хотят или должны у себя дома показать, что они принимают всерьез права человека.

Прошло 17 лет с тех пор, когда я был последний раз в СССР. И вот я уже четыре часа в Москве. Телефон у Сахарова не отвечает, и потому я прошу своего друга, чтобы он подкинул меня после девяти вечера к Сахаровым. Я решил попробовать наугад. Улица Чкалова, дом 48/б. Наконец нахожу подъезд с квартирой 68. Взволновано нажимаю звонок. Раздался лай собаки. Дверь открывает молодая девушка: «Вы наверное, ошиблись. Вам надо в другой дом, который параллелен Садовому кольцу», — говорит она мне с улыбкой. Я очевидно не первый и не последний, кто из-за хаотического расположения домов на улице Чкалова попал не в ту дверь.

Наконец, я в правильном доме и в правильном подъезде. Звоню у обшарпанных, много раз ремонтированных дверей. Слышу шаги. Открывает Елена Георгиевна. Очевидно, она привыкла к поздним посетителям, незнакомым людям из России и из-за границы, которые приходят к этой двери без приглашения и без предварительной договоренности. Мы не видели друг друга с 1977 г., хотя много раз говорили по телефону. «Постойте, я вас знаю, кто вы? Франтишек?» Елена Георгиевна обнимает меня и ведет в комнату. «Андрей Дмитриевич спит, но я сразу разбужу его». Через несколько минут приходит Андрей Дмитриевич в изношенных вельветовых брюках, белой рубашке и красном свитере. Он обнимает меня и целует по русскому обычаю. У меня в глазах стоят слезы.

Много лет мы писали друг другу, говорили по телефону, обсуждали разные проблемы, но никогда у нас не было возможности сесть рядом и как следует поговорить.

У Сахаровых двери буквально не закрываются. Через некоторое время пришли следующие посетители: две девушки из лондонского секретариата «Эмнести Интернейшнл». Разговор сосредоточивается на вопросах о политзаключенных и на амнистии в СССР, только что объявленной в печати. Сахаров не доволен ее не четко сформулированным текстом: «Любой начальник может фактически исключить из амнистии всех политзаключенных, так как у них всегда были какие-то конфликты с руководством лагеря. Необходимо освободить всех политзаключенных, без каких бы то ни было условий. Ведь это власти виноваты в их несправедливом заключении в тюрьму».

Представители «Международной амнистии» обсуждают вопрос о количестве политических заключенных в СССР. Согласно их данным, в феврале 1987 г. их было 144, по списку Елены Георгиевны — 167–169 человек. Сахаров подчеркивает, что могут существовать многие узники совести — он последовательно использует этот термин, — о которых в Москве ничего неизвестно. Андрей Дмитриевич сказал, что в январе этого года он написал новое письмо Горбачеву, в котором требовал безусловного освобождения всех узников совести, но до сегодняшнего дня не получил никакого ответа. Девушки из «Международной амнистии» стараются узнать, получил ли Сахаров письма от генерального секретаря этой организации (кстати говоря, это был первый визит в СССР членов «Международной амнистии», которые при получении советской визы не скрывали, кто они такие и чем едут заниматься). Сахаров растерян: «Я получаю такое количество писем, что не все помню. Я запутался в них. Лев Николаевич Толстой сидел в Ясной Поляне и успевал отвечать на все письма. Но мои силы ограничены, и чем старше человек, тем меньше у него сил».

— Каково состояние вашего здоровья? — спрашивает одна из девушек.

— Я-то чувствую себя хорошо, хуже, однако, дела у Елены Георгиевны. У нее было три инфаркта и несколько тяжелых сердечных приступов.

Андрей Дмитриевич повторяет, как глубоко он уважает работу «Международной амнистии». Он просит, чтобы они не прекращали свою полезную и конкретную работу. Посетители из «Амнистии» уходят, — приближается полночь.

— Нам надо бы покушать и попить чаю, — предлагает Андрей Дмитриевич. Мы переходим на кухню. Елена Георгиевна готовит салат из крабов и накрывает на стол. По русскому обычаю тут разные закуски и, конечно, чай с вареньем. Разговор перескакивает с одной темы на другую. Андрей Дмитриевич на маленькой сковородке согревает салат. Я недоуменно смотрю на него, на что он смеется и говорит, что всегда все подогревает, иначе у него болит горло. Мать Елены Георгиевны, Руфь Григорьевна, тут же рассказывает, что Андрюша даже селедку согревал в стакане чая. Андрей Дмитриевич защищается, что он, мол, делал это лишь для того, чтобы рассмешить Таню.

Таня Янкелевич — сводная дочь Андрея Дмитриевича, которая вот уже много лет живет в Бостоне, получила вместе с внуками разрешение посетить родителей в Москве. Все это кажется мне нереальным, как сон, как какой-то кошмар наоборот. Таня, разъезжающая по всему миру и принимаемая монархами и президентами, премьерами и министрами иностранных дел, Таня, дававшая сотни интервью, в которых она обвиняла Советский Союз во всевозможных преступлениях, Таня, с которой мы четыре года тому назад сидели у Улофа Пальме и обсуждали, как помочь Сахарову. И вот эта самая Таня уже три недели как в Москве.

Я спрашиваю Андрея Дмитриевича, разрешат ли ему путешествовать за границу.

— У меня сотни разнообразных приглашений. Но сам я не буду просить разрешения. Я думаю, что это связано с моей полной реабилитацией.

— Что вы понимаете под полной реабилитацией?

— Возвращение всех наград и премий. И отмена указа, согласно которому я был отправлен в ссылку.

Хотя у Андрея Дмитриевича, как он выразился, «физически» все ордена имеются, формально они ему не принадлежат. Положение, как он сказал, сложное. Указ Президиума Верховного Совета от 8 января 1980 г., согласно которому его отправили в ссылку, никто и никогда не видел. Андрей Дмитриевич высказал даже сомнение, существует ли этот Указ вообще на бумаге. В последние годы брежневской эры широко распространилась практика телефонных приказов сверху вниз. Это удобно: в архивах не остается следов; никто не должен бояться ответственности и последствий в будущем. Главный бухгалтер Физического института им. Лебедева, которому приказали прекратить выплату зарплаты академику Сахарову, потребовал от директора письменное указание. Директор отказался, сославшись на решение Президиума. Главный бухгалтер хотел получить хотя бы копию этого решения, но, конечно, этого не добился. Тогда он заявил, что без письменного юридического документа он не может снять академика Сахарова с зарплаты. В джунглях брежневского бесправия право вдруг сработало в самой нижней инстанции: бухгалтер спас «честь академии» и Андрей Дмитриевич получал полную зарплату в течение шести лет.

Андрей Дмитриевич правильно настаивает на своей полной реабилитации. Однако не исключено, что проблема аннулирования несуществующего на бумаге решения может быть несколько неприятной для советского руководства. Так же как «проблема Сахарова» неприятна для советской Академии наук. Во время моего пребывания в Москве Сахарову был передан во французском посольстве диплом члена французской Академии наук. При этом он поблагодарил ученых всего мира за проявленную ими солидарность, сделав одну поправку: советская Академия наук не присоединилась к этой солидарности. Наоборот, летом 1983 г. четверо известных членов советской АН опубликовали в «Известиях» (от 3 июля 1983 г.) клеветническую статью о Сахарове «Когда теряют честь и совесть». Сахаров ожидает, что они хотя бы теперь откажутся от своего пасквиля. Это были главный ученый секретарь АН СССР академик Г. К. Скрябин и академики А. Н. Тихонов, А. А. Дородницын и А. М. Прохоров (лауреат Нобелевской премии по физике). Их совесть, конечно, не чиста. Скрябин после возвращения Сахаровых из ссылки в Горьком предложил Елене Боннэр работу в Отделе международных научных сношений в Президиуме АН СССР. Это, безусловно, подняло бы престиж советской академии. Как раз поэтому госпожа Боннэр отвергла такое предложение.

Я спрашиваю Андрея Дмитриевича, опубликовано ли уже интервью, которое брала у него «Литературная газета». Пока этого не произошло. Андрей Дмитриевич требовал, чтобы перед публикованием ему дали возможность авторизировать весь текст. Попыток со стороны советских средств массовой информации сделать интервью с Сахаровым в Горьком было несколько. В прошлом году к нему пришел журналист Яковлев, автор нескольких пасквилей о Сахарове, и даже целой клеветнической книги о нем. Он тоже хотел взять интервью. Андрей Дмитриевич добавляет: «С Яковлевым пришла молчаливая девица, непрерывно курившая. Я дал ему пощечину и выбросил его из квартиры».

Я смотрю на хрупкого и такого деликатного Сахарова — в его глазах такие доброта и благородство, что мне трудно представить себе эту пощечину.

— Вы на самом деле физически дали ему пощечину? — переспрашиваю я его.

— Да, физически. И я горжусь этим! Это был самый мужественный поступок в моей жизни! — продолжает он и смеется.

Мне посчастливилось беседовать с Андреем Дмитриевичем и наблюдать за его поведением на протяжении многих часов. Внешне он выглядел хорошо, но чувствовалась большая усталость. Последнее было не удивительно при их с Еленой Георгиевной образе жизни. Почти непрерывно звонит телефон: Андрей Дмитриевич внимательно выслушивает, задает вопросы, комментирует. «Надо будет немного помочь деньгами Н.» Перед ужином Андрей Дмитриевич диктовал телеграмму (с оплаченным ответом) начальнику одного из сибирских лагерей. Он требовал сообщить ему о судьбе политзаключенного Б.

С огромным восхищением я наблюдал за образом мышления этого человека, за его неутомимым интеллектом. Это не был фейерверк, рассчитанный на внешний эффект. Андрей Дмитриевич формулировал свои мысли скромно, без излишней риторики, иногда мне было трудно следить за логикой в его высказываниях. Однако я был без преувеличения обворожен им, его благородством, искусством слушать, задавать вопросы, умением сосредоточиться на самом существенном. Я был поражен широтой и глубиной его научных познаний, его осведомленностью, быстротой реакции и своеобразием его мышления. Вспомнилось, как мой научный руководитель, профессор И. С. Шапиро, когда-то сказал мне, что у Андрея Дмитриевича совершенно исключительный способ мышления. (Лишь от самого Сахарова я узнал, что он был оппонентом, когда Шапиро защищал докторскую диссертацию.)

Речь заходит о некоторых ученых-диссидентах, от которых больше вреда, чем помощи. Один из них, некий Э. Л., выдававший себя за друга Андрея Дмитриевича и ставший в США директором Сахаровского института. Андрей Дмитриевич возмущен: «Это авантюрист, абсолютный делец, и человек, у которого нет никаких принципов. Общественная деятельность должна быть на идеальных принципах, бесплатно, но он платит сам себе зарплату и, очевидно, не малую. К сожалению, ему удалось поймать на эту удочку многих честных ученых. Я написал об этом письмо в «Нейчер» в 1980 г., но, к сожалению, это не помогло. Люди постоянно посылают ему деньги, чтобы выразить свою солидарность с Сахаровым.

Мы также говорили о Стефане Маринове, болгарском физике и диссиденте, который однажды, уже будучи на Западе, посетил Андрея Дмитриевича в Москве. Вскоре после этого он издал на собственные средства свою книгу, опровергающую теорию относительности Эйнштейна, с предисловием якобы написанным Сахаровым, Это была чистая подделка: предисловие написал сам Маринов. Я поделился с Андреем Дмитриевичем своим опытом относительно Маринова. Еще в 1974 г. он написал мне в Копенгаген, что сделал крупное открытие в физике, и Нобелевская премия у него уже почти в кармане, — я должен лишь чуть-чуть помочь ему. Когда я позже, в 1977 г., организовал симпозиум о науке и ученых в странах советского блока, устроенный в рамках Биеннале, в Венеции, то Маринов внезапно появился там, хотя оргкомитет не только не пригласил его, но даже не рекомендовал выдать ему въездную визу. Маринов потребовал, чтобы ему предоставили время для доклада. На мой вопрос, как он попал в Италию, Маринов ответил, что он купил паспорт одного умершего бельгийца. Тогда я вынужден был сказать ему, что ежели он не покинет Венецию в течение нескольких часов, то я должен буду сообщить итальянским властям о его незаконном приезде. Андрей Дмитриевич слушал этот рассказ с большим вниманием, и потом начал повторять всю историю Елене Георгиевне, стоявшей рядом и мывшей посуду. «Я слышала все это, Андрюша, ты не должен это повторять». «Но я очень люблю повторять потрясающие истории и слушать их заново», — сказал Андрей Дмитриевич.

Во время третьего посещения Сахаровых они мне рассказали, что в то время, когда они были во французском посольстве, кто-то разбил камнем заднее стекло новой, недавно купленной, машины «Жигули». Мнения на счет того, было ли это дело рук КГБ или же случайное хулиганство, у них разошлись. Елена Георгиевна была убеждена, что это — провокация; ее мать не соглашалась; сам же Андрей Дмитриевич считал это неправдоподобным, но участие КГБ полностью не исключал.

— Я диктовал Елене Георгиевне свою речь для французской церемонии за день раньше, так что они знали ее содержание, — рассуждал Андрей Дмитриевич.

Он считал подслушивание все еще неотделимой частью московской жизни. Многое уже изменилось, но далеко еще не все.

Начинаем обсуждать положение в Чехословакии. Андрей Дмитриевич спрашивает, сколько там политических заключенных, хочет знать подробности о деятельности «Хартии 77», интересуется, чувствуются ли в последние месяцы какие-нибудь изменения в стране. Я рассказываю ему о «Хартии 77», о Вацлаве Гавеле и его политических эссе. Андрею Дмитриевичу не приходилось их читать, хотя по крайней мере три переведены на русский язык. Пражская весна и судьба Чехословакии очень интересовали Андрея Дмитриевича. Его информированность после лет, проведенных в Горьком, была недостаточной. Так же, как и многие советские люди, он чувствует ответственность за положение и развитие в стране, на которую 19 лет тому назад взирали с такой надеждой, и чья Весна была так жестоко раздавлена советскими танками.

— Мне кажется, что ваш приезд в Москву — это признак далеко идущих изменений, — добавил Андрей Дмитриевич.

Когда я после моего возвращения из СССР рассказывал о своих впечатлениях по телефону Вацлаву Гавелу, то он заметил, что процессы возрождения в Восточной Европе крайне эгоцентричны и ограничены рамками той или иной страны. Он был прав: ни Андрей Дмитриевич, ни кто-либо другой не считали сегодня, через 19 лет после советской оккупации Чехословакии, необходимым требовать в своих интервью, статьях или высказываниях вывода советских войск из Чехословакии, или же требовать политического решения этого вопроса.

В январе 1988 г. я снова приехал в Москву как член делегации Международной хельсинской федерации. Вот что я писал о встречах с Андреем Дмитриевичем в моем отчете об этой необыкновенной поездке:

«…Еще в автобусе, когда мы ехали из аэропорта, я договорился с Робертом Бернштейном, что мы сразу же позвоним Сахарову. Я позвонил, Андрей Дмитриевич попросил нас тут же приехать к нему. Господин Бернштейн, председатель американской «Helsinki Watch», сказал мне по дороге в такси, что он устал, поскольку у него восьмичасовой «jet lag», и что мы только поздороваемся и сразу уйдем. Я предупредил его, что осуществить это будет нелегко.

Встреча у Сахаровых, как всегда, была очень сердечной. Они живут теперь одни. Мать Елены Георгиевны, Руфь Григорьевна, скончалась в декабре прошлого года. Таня и ее брат получили советские визы и смогли приехать на похороны. Я был очень привязан к этой старушке; во время моих посещений Бостона мы с ней всегда долго беседовали и были симпатичны друг другу. Она прожила много лет у Янкелевичей в Бостоне, но в 1987 г., после возвращения Сахаровых из ссылки, вдруг решила вернуться в Москву. Это была умудренная долгой жизнью женщина — ей было 87 лет. Она с жадностью читала огромное количество книг, много курила и сильно кашляла. Во время нашей последней встречи я спросил ее, не скучно ли ей в Москве? На это она ответила, что даже затрудняется ответить: она скучает по Бостону, по внукам и правнукам, но в Москве она чувствует себя дома и может со всеми поговорить по-русски.

У Сахаровых нас сразу повели на кухню и начали кормить. По русскому обычаю — приезжий должен страдать от голода и жажды. Что касается путешествующих «Аэрофлотом», то это, конечно, именно так и есть. Мы ели, пили чай и отвечали на вопросы. Елена и Андрей следили за приездом нашей делегации с колоссальным интересом и хотели проверить, насколько отвечали действительности передачи заграничных русских радиостанций. Но мы могли лишь частично удовлетворить их любопытство. Программа, полученная нами после прилета, была крайне неполной. Кроме экскурсии в Загорск и встречи с председателем Комитета по делам религии, в ней указаны были встречи с министрами юстиции, здравоохранения и внутренних дел. Программа не предусматривала встречу с шефом КГБ, маршалом Чебриковым, посещения лагеря в Потьме и прием у Михаила Горбачева.

Мы ушли от Сахаровых в час ночи. Роберт полностью потерял чувство времени, а я, который вдобавок весь вечер делал заметки и еще должен был все переводить с английского на русский и с русского на английский, чуть не заснул в такси.

В январе 1988 г. Андрей Дмитриевич уже начал появляться на экранах советского телевидения. Газета «Московские новости». напечатала его статью; официальная «Правда» вскользь сообщила о встрече Андрея Дмитриевича с Горбачевым.

Мне хотелось узнать, не изменилась ли точка зрения Андрея Дмитриевича на Горбачева после их первой личной встречи. Восемь месяцев тому назад Андрей Дмитриевич сказал мне, что, по его мнению, Горбачев — способный политик, знающий, чего он хочет достигнуть; пожалуй, он даже несколько циничен. Андрей Дмитриевич задумался, улыбнулся и добавил: «Я понимаю слово „циничный“ в самом хорошем смысле». После личной встречи с Горбачевым Андрей Дмитриевич не изменил своей положительной оценки: он питает к нему доверие, хотя Горбачев кажется ему несколько замкнутым он не говорит все, что думает. Андрей Дмитриевич задумался и добавил: «Для политика определенная замкнутость — не очень-то большой минус».

Андрей Дмитриевич рассказал мне очень подробно о своей встрече с Горбачевым. Совсем недавно (в январе 1988 г.) он был в Кремле, на заседании руководства «Фонда для выживания и развития человечества». Тот факт, что Андрея Дмитриевича сделали одним из директоров этого фонда, был для меня как бы личной сатисфакцией. Три года тому назад я опубликовал большую статью «Нильс Бор и Андрей Сахаров. Проблема выживания человечества в ядерный век». «Выживание человечества» нашло свое отражение и в названии кремлевского фонда. Тогда о Сахарове нельзя было в СССР еще говорить или же только в ругательном смысле. Отношение Андрея Дмитриевича к фонду несколько противоречивое: имеет ли он вообще смысл? Не будет ли он сам служить вроде драгоценного камня, украшающего дешевое ожерелье?

После окончания встречи Андрей Дмитриевич пошел попрощаться с Горбачевым и сказал ему о своем предложении, чтобы в будущем АЭС строились под землей. Горбачев ответил, что взгляды и предложения Сахарова всегда приветствуются, он может их посылать непосредственно ему или же правительству. «До сих пор я узнавал о ваших взглядах по вашим интервью западным журналистам. Это не самый продуктивный способ сношений — может быть, нам удастся найти в будущем более прямой путь», — добавил Горбачев.

Во вторник, 26 января 1988 г. я провел с Андреем Дмитриевичем и Еленой Георгиевной целый вечер. Жизнь течет своим чередом в маленькой кухоньке — и каждое посещение почти всегда начинается с ужина или чаепития. Домой к Сахаровым приходит много людей, — для многих из них сытная, теплая еда не была чем-то обыденным. Поздно вечером позвонил телефон. Андрей Дмитриевич долго и сердечно с кем-то говорил. Позвонивший, очевидно, хотел прийти в гости. Андрей Дмитриевич отвечал, что лучше было бы подождать две недели, что он сейчас слишком занят. Повесив трубку, он сказал мне, что это был его сын от первого брака. Я осознал тогда свою привилегированность и даже застыдился: столько времени я отнял у этих столь необыкновенных людей. Телефон звонил еще несколько раз. Звонил профессор Наум Мейман, которому, наконец, после десяти лет ожидания и отказов, разрешили уехать за границу. Звонил редактор журнала «Огонек», видевший Андрея Дмитриевича за день до того на спектакле «Высоцкий», и хотел, чтобы Андрей Дмитриевич написал рецензию. Андрей Дмитриевич отказывался, — он не подходит для этого. Звонил Сергей Ковалев, жаловался, что мы не хотим присоединить к нашей делегации пресс-клуб «Гласность». Андрей Дмитриевич выслушал нашу точку зрения и старался убедить Сергея, что существуют определенные нормы, а со мной потом обсуждал возможность пригласить хоть на одну из встреч представителей московской группы. После нескольких телефонных звонков мы условились, что Лариса Богораз, Сергей Ковалев и Лев Тимофеев придут к нам утром в гостиницу, на завтрак, и потом пойдут с нами на собрание так называемого «неофициального» комитета Федора Бурлацкого. Этот комитет был недавно создан в качестве советского варианта гражданских Хельсинских комитетов, существующих почти во всех странах Западной Европы.

— Разве разберешься с нашими диссидентами — они и из ничего способны создать проблемы, — сказала Елена Георгиевна. Это прозвучало добросердечно, почти по-матерински. Почти так же, как когда она записывала в мой блокнот имена политзаключенных, говоря при этом: «Уж скорее бы их всех освободили — у меня больше сил нет…»

Мне была понятна ее бесконечная усталость. Ведь заниматься долгие годы этой муравьиной и — на первый взгляд — бесперспективной деятельностью очень тяжело. Причем заниматься этим в течение 20 лет, в условиях советской жизни, под надзором КГБ, скрытых микрофонов и видеокамер, в горьковской ссылке, где не было телефона… И при этом все время быть готовым к тому, что в любую минуту может прийти полиция и конфисковать список, или же конфисковать последнюю версию научной рукописи… Нет, это было тяжелое время, причем оно продолжает быть не легким и сегодня, когда Андрей Дмитриевич находится в зените своей славы.»

Я стараюсь восстановить по своей записной книжке, отдельным пометкам, по записям на видео- и магнитофонной лентах, о чем мы говорили с Андреем Дмитриевичем и Еленой Георгиевной. Передо мной страничка из записной книжки. Опасаясь скрытых микрофонов я написал: «Мне удалось привезти два портативных компьютера. Кому их лучше всего передать?» Андрей Дмитриевич показал мою записку Елене Георгиевне и потом написал в ответ: «Сергею Ковалеву и Льву Тимофееву». Вслух он добавил: «Это будет, на мой взгляд, наиболее эффективное использование».

Примерно в полпервого ночи, когда я, отчасти под влиянием хорошего воспитания, отчасти из-за усталости, начал посматривать на часы, Елена Георгиевна сказала, что так легко они меня не отпустят. Я должен помочь им перенести письменный стол из маленькой квартиры на шестом этаже, которую Андрей Дмитриевич использовал как свой кабинет, в их квартиру, на седьмой этаж. К сожалению, не было никого, кто бы мог увековечить на пленке эту сцену: в час ночи мы с Андреем Дмитриевичем тащили вверх по лестнице письменный стол. Я опасался, не слишком ли это тяжело для пожилого академика, но Андрей Дмитриевич справился с этим без заметной одышки.

В записной книжке у меня сохранился список узников совести — членов советских Хельсинских групп, тщательно внесенный туда Еленой Георгиевной. Список постоянно меняется — в последнее время в основном сокращается. У некоторых имен стояли один или два вопросительных знака.

— Между ними — ряд обычных преступников, — добавила Елена Георгиевна. — Необходимо быть осторожным. Некоторые из них получили срок по параграфу 70 лишь в лагере, за какую-нибудь забастовку, демонстрацию, за контакты с настоящими политзаключенными.

Аналогичное утверждение я услышал на следующий день от исполняющего обязанности министра внутренних дел СССР.

Я стараюсь убедить Андрея Дмитриевича рассказать о том, что он перечувствовал в 1968 г. Он несколько растерян. Я задаю ему свои заранее заготовленные вопросы; однако, мне кажется, что Андрею Дмитриевичу нечего ответить.

— Я жил тогда очень изолированно. Я общался с крайне ограниченным кругом людей. Хотя я и слушал иностранные передачи, но у меня было очень мало информации о том, что происходило в Чехословакии. Из подлинных документов я видел только «2000 слов», которые я получил, кажется, от Медведева.

— От нас тогда хотели лишь одно: чтобы мы производили оружие. Они старались воспрепятствовать получению политической информации, кроме той, что печаталась в «Правде». Я получал лишь бюллетень ТАСС, но он посвящался главным образом стратегическим вопросам. Даже его нам не всегда давали.

— У меня тогда не было доступа к неофициальной информации…

— Существует определенная внутренняя связь между тем, что тогда происходило в Чехословакии и моей статьей «Рассуждения о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе».

Андрей Дмитриевич опять возвращается к моим вопросам и старается как можно точнее ответить на мой вопрос, повлияла ли как-то пражская весна на его политическое развитие и на написание выдающегося эссе.

— Непосредственного импульса от пражской весны не было. У меня тогда было слишком мало информации, и потом из-за моего личного характера…

Весной и летом 1968 г. Андрей Дмитриевич еще не был внутри диссидентского движения. Ему трудно сказать, какое событие из периода пражской весны произвело на него наибольшее впечатление. Он не задавал себе тогда вопроса, не приостановит ли Советский Союз своей военной силой этот чехословацкий эксперимент. Андрею Дмитриевичу, сделавшему в 1962 г. все, чтобы воспрепятствовать взрыву советской супербомбы, и в голову не пришло присоединиться к демонстрации против оккупации Чехословакии на Красной площади — он, кажется, даже не знал, что такая демонстрация готовится. Хотя оккупация Чехословакии потрясла его, он и в мыслях не собирался опубликовать тогда какой-нибудь протест или заявление.

Мое письмо советским академикам, полученное Андреем Дмитриевичем в январе 1971 г. (на которое он очень сердечно и по-деловому ответил), было первым прямым его контактом с событиями в Чехословакии после оккупации в период нормализации.

О движении «Хартии 77» у Андрея Дмитриевича было мало фактических сведений. Елена Георгиевна, правда, записала переданный по радио текст «Хартии 77» и распространяла его. Но годы в горьковской ссылке представляли собой полнейшую изоляцию. Прямо в доме у Сахаровых была установлена небольшая «персональная» глушилка — лишь иногда во время прогулок удавалось поймать заграничные станции на русском языке.

За день до моего отъезда в Москву я получил призыв «Хартии 77» к солидарности с румынским народом. Я перевел ее прекрасный, немногословный текст на русский язык — он произвел на Сахаровых глубокое впечатление.

Вдруг у меня появляется возможность наблюдать Андрея Дмитриевича в действии. Помощь для него не нечто абстрактное, показное. Помощь должна быть конкретной, быстрой, действенной. Он предлагает отправлять посылки с продовольствием и одеждой. Я возражаю — это трудно будет осуществить — из СССР теперь нельзя почти ничего посылать за границу. Андрей Дмитриевич поражен, когда я ему рассказываю о новых таможенных правилах, которые я только что прочел в аэропорту Шереметьево (вывозить, например, нельзя изделия из шерсти, хлопка, льна, а также изделия, содержащие эти материалы, и т. д., и т. п.)… Неожиданно я узнаю, что Сахаровы посылали летом и осенью 1981 г. из горьковской ссылки продовольственные посылки в голодающую тогда Польшу. Теперь моя очередь поражаться: «Вы в самом деле посылали из горьковской ссылки продовольственные посылки в Польшу?..» «Да, несколько раз», — подтверждает Елена Георгиевна.

Я спрашиваю, не хочет ли Андрей Дмитриевич поддержать призыв «Хартии 77». Он задумывается, но потом соглашается и мы на обратной стороне текста формулируем краткое заявление, которое я могу опубликовать:

Я отмечу тут же, что прочел призыв «Хартии 77» вместе с заявлением Андрея Дмитриевича на русском и английском языке во время встречи нашей делегации с так называемым комитетом Бурлацкого и призвал всех присутствующих поддержать призыв. Ни Федор Бурлацкий, ни кто-либо из его коллег не присоединились к призыву. На листке бумаги, посланной мне вдоль стола, было написано: члены пресс-клуба «Гласность» Богораз, Ковалев и Тимофеев присоединяют свои подписи к заявлению Андрея Дмитриевича. Позднее присоединился и профессор Мейман. Это было, очевидно, в первый раз, когда документ «Хартии 77» был прочтен на официальной встрече в Москве и когда к нему присоединили свои подписи советские диссиденты.

Нам с Бобом Бернштейном нужно было уйти с приема в Министерстве внутренних дел СССР раньше, чтобы успеть вовремя на ужин в честь Андрея Сахарова. Я попросил дежурного, сопровождавшего нас на улицу, заказать такси. Тот махнул рукой и приказал отвести нас на служебной машине. Это была старая «Волга». Ее принадлежность к привилегированному министерству можно было сразу определить по занавескам на окнах, номеру машины, а также и по телефону, втиснутому между передними сидениями. Повеяло на меня атмосферой детства: телефон с вертушкой и большой батареей был очень похож на те, которые использовала Красная Армия в мае 1945 г., когда она освободила Прагу. Разница между ними была, очевидно, лишь в том, что 43 года тому назад для связи еще нужны были провода.

Шофер по-лихачески, не соблюдая правил, отвез нас в гостиницу. У меня был соблазн попросить его подождать нас и отвести на встречу с Сахаровым.

Когда мы пришли в кооперативный ресторан на Кропоткинской улице, Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна уже ждали нас. Они стояли в углу, какой-то американский журналист старался получить интервью, и официантка в баре, к которой я отнес подзарядить батареи видеокамеры, спросила меня, кто из присутствующих гостей «наш Сахаров, наша знаменитость и наш ангел». Хотя, на мой вкус, звучало это чересчур патетично и в русском стиле, я простил это молодой красивой девушке, которая, наверное, родилась намного позже смерти Сталина. Сахаров является для многих советских граждан последней надеждой и последней инстанцией, к которой они могут обратиться. Долгие месяцы после возвращения Андрея Дмитриевича из ссылки стояли перед Физическим институтом толпы в надежде, что им посчастливится увидеть Сахарова. И незнакомые люди все еще просят сотрудников Института, где работал Сахаров, передать ему письмо.

Во время ужина в кооперативном ресторане мы попросили Андрея Дмитриевича поделиться мыслями о современном положении в СССР. Сначала он не хотел выступать, но потом согласился. В импровизированной речи он сказал: «До сих пор была ситуация очень тяжелой, но в какой-то мере очевидной, было совершенно понятно, какую позицию надо занимать… Сейчас ситуация стала более неоднозначной, более сложной, потому что она лучше. В этой новой ситуации важнее всего сохранить свою принципиальную позицию по всем основным вопросам, но одновременно искать все возможности использовать эту новую ситуацию, чтобы способствовать движению в правильную сторону… Необходимо сочетать такие трудносочетаемые вещи, как гибкость и принципиальность… необходимо всячески поддерживать те силы в советском обществе, которые за демократизацию общества и при этом не отступить от принципиальных требований». К принципиальным требованиям Андрей Дмитриевич относит освобождение всех узников совести и безусловный вывод советских войск из Афганистана. (Запись выступления Сахарова приведена в Приложении 3.)

В нескольких словах Андрей Дмитриевич подытожил Надежду и Тревогу наших дней. Десять лет тому назад в названии книги Андрея Дмитриевича эти слова были приведены в другом порядке: Тревога и Надежда. После январских встреч с Андреем Дмитриевичем у меня создалось впечатление, что Надежда имеет теперь больше шансов, чем Тревога, которая в прошлом преобладала.

Летом 1989 г. я говорил с Андреем Дмитриевичем по телефону — я застал его, помнится, в Бостоне и попросил его, чтобы он, как лауреат Нобелевской премии мира, поддержал кандидатуру Вацлава Гавела на Нобелевскую премию мира. (В апреле 1989г. я при встрече с Валенсой обратился к нему с такой же просьбой — как я узнал позднее, он на самом деле отправил в Осло свою рекомендацию.) Андрей Дмитриевич был, казалось, несколько смущен. Он сказал, что не знает Гавела лично и не знаком с его взглядами, кроме того, он не представляет себе, как это сделать. Я пытался убедить его, что Гавел отличнейший человек и что роль, которую ему в ближайшее время суждено сыграть, будет очень близка роли, сыгранной им самим и Лехом Валенсой после присуждения им Нобелевских премий мира. Сахаров все время колебался, но обещал мне подумать: возможно, что он все же пришлет такую рекомендацию. Я напомнил ему еще, что в таком случае необходимо это сделать поскорее, иначе теряется смысл.

Осенью 1989 г. я говорил с Андреем Дмитриевичем несколько раз по телефону и пытался убедить его, чтобы он лично поднял вопрос о военном вторжении в Чехословакию 21 августа 1968 г. на заседании Съезда народных депутатов. Я также отправил ему перевод на русский язык открытого письма Горбачеву, написанного известным чехословацким политологом и публицистом Миланом Шимечкой и посвященное той же проблеме (см. Приложение 5).

В те времена я был (как и большинство моих друзей) убежден, что осуждение оккупации советским парламентом могло бы существенно способствовать падению просоветского режима Якеша. Сегодня, когда я пишу эти строки, думается, — было не плохо, что чехословацкий народ сам сумел «спихнуть» Якеша, без советской помощи.

В последний раз я говорил с Андреем Дмитриевичем 24 ноября 1989 г. За два дня до того мне позвонили из Москвы и сообщили, что моя книга под названием «Нет, я не сожалею» выйдет на русском языке в переводе моей жены в журнале «Иностранная литература» и что Сахаров обещал написать к ней предисловие. При этом редактор просил меня позвонить Сахарову и напомнить ему об этом.

В Швеции еще нельзя было прямо набирать московские номера, поэтому в семь часов вечера я заказал разговор на половину десятого. В тот же вечер, без четверти восемь, я узнал, что в Праге ушло в отставку все руководство КПЧ. Мы с женой открыли шампанское, чтобы это отпраздновать, а когда, наконец, мне дали Москву, то весь разговор с Андреем Дмитриевичем был о событиях в Чехословакии. Оказалось, что он еще не знал последние новости, узнав же, он очень обрадовался и хотел слышать подробности. Я почти забыл, зачем, собственно, позвонил ему, но Сахаров вдруг сам вспомнил об этом: «Да, я обещал написать предисловие к вашей книге. В редакции хотели, чтобы я продиктовал его на магнитофон, но я бы лучше хотел написать его сам. Предисловие будет коротким, у меня сейчас очень много работы по подготовке к заседанию Съезда народных депутатов. Я напишу его сразу же после окончания съезда…»

15 декабря, утром, в пражской гостинице «Интерконтинентал» состоялось учредительное заседание чехословацкого фонда «Хартии 77». Я внес предложение, чтобы сделать Андрея Сахарова одним из почетных попечителей этой организации, которой он столь много помогал в последние годы.

«Академик Сахаров вчера ночью скончался», — сказал мне один из присутствующих. Несколько минут я не способен был сосредоточиться и председательствовать. Сообщение, заставшее меня в разгаре нежной революции в Праге, было настолько жестоким и бессмысленным, что я не мог поверить в него. Вспоминается, когда я, наконец, немного пришел в себя, что меня охватило чувство глубокого сожаления, что никогда не смогу рассказать Андрею Дмитриевичу о своих впечатлениях из революционной Праги.

Долгое время я думал, что предисловие к моей книге так и осталось ненаписанным. Лишь 10 февраля я узнал, что Елена Георгиевна нашла в папке с русским переводом моей книги черновик предисловия. Мне трудно было сдержать волнение: моя книга была, очевидно, последней прочтенной Андреем Дмитриевичем книгой, а его предисловие одним из последних, если вообще не самым последним написанным им текстом[213].

Андрея Сахарова больше нет среди нас. Оценить его значение — политика, человека, ученого — не просто. След, который он за собой оставил, гигантский и многодименсиональный. Пройдут, наверное, годы, пока мы будем в состоянии полностью осмыслить феномен Сахаров. Как физик он обладал необыкновенным научным талантом, интуицией и оригинальностью. Сахаров-политик был смелым, бескомпромиссным и дальновидным. И неуступчивым. Его неуступчивость была часто источником непонимания, удивления и даже осуждения. В его огромном человеческом сердце находилось место для всех, кого оскорбили, кого преследовали, осуждали, сажали в тюрьмы, избивали и посылали в ссылку. Для них всех у Сахарова находилось время, ласковое слово, деньги для преодоления наихудшего и решительный голос для их защиты.

Сахаров был во всех отношениях человеком совершенно исключительным. «Сахаров знал решение проблемы еще до того, как мы сообразили, что такая проблема вообще существует», — сказал мне как-то профессор Виктор Вайскопф. А один советский коллега рассказывал мне, как Сахаров не встал во время исполнения советского гимна в конце одного из последних заседаний Съезда народных депутатов. Единственный — из более чем двух тысяч делегатов — он продолжал сидеть. Когда же его спросили, почему он это сделал, то Сахаров ответил просто, что он не любит этот гимн, его текст. «Для такого жеста необходимы были большое мужество и нравственная сила, — я не знаю никого, кто бы мог таким способом выразить свою точку зрения на глазах у стольких людей… » — добавил коллега Сахарова.

Безвременный уход из жизни Андрея Дмитриевича Сахарова оставил в нас, знавших его, чувство глубокой грусти и невозвратимой утраты. Его морального авторитета, его кристальной чистоты (как когда-то написал о нем Никита Хрущев), его неподкупности, его отваги, помогавшей ему защищать свои взгляды и бороться за них, будет не хватать в той критической ситуации, в которой сейчас находится СССР. Андрей Дмитриевич Сахаров поистине был не только совестью Советского Союза, но и всего человечества.

Интервью министра юстиции СССР Теребилова шведскому телевидению, Актуельт, 15.04.1983

Сахаров не был предан суду, его не судили, административные органы ограничились тем, что предложили ему выехать для проживания в город Горький, который находится в четырех часах езды на автомобиле от Москвы. Но Сахаров нарушил такие советские законы, которые очень похожи на шведские законы. Я вот только сейчас посмотрел поправку к Конституции Швеции, которая была внесена в 1981 г. и которая гласит следующее: получение денег от иностранных государств из-за рубежа для ведения политической борьбы в своей стране, и в связи с этим клевета и враждебная пропаганда в отношении своего государства за счет этих денег, наказываются лишением свободы до двух лет. Попал бы Сахаров в Швецию, он бы за свои действия, наверное, получил два года тюрьмы. В наших условиях решили с учетом обстоятельств конкретного дела ограничиться вот только тем, чтобы несколько изолировать его от этих его зарубежных покровителей, и этим самым ограничить его вредное влияние на окружающих.

Я вчера по телевизору видел изображение Сахарова, вообще-то его в жизни не видел никогда, он выглядит великолепно, во всяком случае, все мы, присутствующие, перед ним выглядим гораздо хуже.

Какие планы могут быть? Был период, когда Сахарову настоятельно предлагали уехать, но, насколько мне известно, он отказался от этого.

Сейчас он с такой просьбой, по моим данным, не обращался. Если он попросит сейчас, предположим, о выезде, я думаю, что, наверное, ему разрешат.

Нильс Бор и Андрей Сахаров. Проблема выживания человечества в ядерный век

7 октября 1985 г. человечество празднует столетие со дня рождения Нильса Бора — одного из величайших ученых нашего века. Нильс Бор не только создал революционную теорию атома, которая буквально перевернула наши представления о структуре материи, он также внес огромный вклад в создание современной квантовой теории, без которой человечество никогда бы не овладело ядерной энергией и не сделало бы выдающихся открытий в коммуникационной технике и компьютерной технологии.

Нильс Бор был не только великим ученым — он был также и выдающимся учителем. В Копенгагене ему удалось создать наиболее известную современную физическую школу. С конца 20-х гг. и до самой кончины магнетическая личность Бора притягивала физиков со всего мира. Его институт превратился в настоящую Мекку теоретической физики. Теория расщепления атомного ядра была также создана в Копенгагене в конце 30-х гг. Эта теория явилась краеугольным камнем создания ядерных реакторов и атомной бомбы.

Поэтому неудивительно, что к началу второй мировой войны не только западные союзники, но и СССР рассматривали Бора как ключевую фигуру в разработке совершенно секретных проектов, целью которых было создание ядерного оружия. Советники по науке как Черчилля (сэр Дж. Чадвик и лорд Червелл), так и Сталина (профессор Капица), пытались убедить Бора сотрудничать с ними. После драматического побега из Дании в Швецию в 1943 г. и еще более драматического вывоза Бора из Швеции в Англию в бомбовом отсеке военного самолета Бор принял участие в так называемом Манхэттенском проекте, целью которого было создание атомной бомбы. Его авторитет в глазах физиков всего мира, глубокое знание современной физики (особенно физики атомного ядра) и понимание ее проблем сделали Нильса Бора (или Джона Бейкера — псевдоним, взятый Бором из соображений конспирации) одним из ведущих специалистов, принимавших участие в этом гигантском проекте.

Однако Бор был не только гениальным физиком. У него была внутренняя потребность разобраться до конца в самых сложных философских проблемах современной физики, постичь их взаимосвязь и значение, а это, в свою очередь, заставляло его решать различные общефилософские, общечеловеческие и даже политические и социальные проблемы. Именно в связи с этим еще в тот период, когда не было ясно, удастся ли вообще создать атомную бомбу и если удастся — то когда, Бор уже стал задумываться над влиянием, которое атомная бомба окажет на человечество и его будущее.

Нильс Бор был одним из первых, кто осознал, что само существование ядерной энергии и ядерного оружия поставит нашу цивилизацию в совершенно новые условия и даже сможет угрожать существованию человечества, если вовремя не будут сделаны правильные выводы и предприняты соответствующие шаги. Для Бора, который отлично понимал, что contraria sunt complementa (противоположности дополняют друг друга), было совершенно естественно одновременно и, вероятно, одинаково интенсивно заниматься, с одной стороны, — теоретическими проблемами создания ядерного оружия, а с другой стороны, философскими и политическими вопросами ограничения, полного устранения или, по крайней мере, нейтрализации опасности, возникающей с появлением ядерного оружия.

Еще не окончилась Вторая мировая война, а Нильс Бор на приемах у Ф. Д. Рузвельта и Уинстона Черчилля уже говорил о своих опасениях за судьбы мира в связи с наличием ядерного оружия и выдвигал предложения — как избежать опасностей, связанных с прогрессом науки и техники. Бор писал в меморандуме президенту Рузвельту: «Никто не в состоянии предвидеть последствия данного проекта в ближайшем будущем. В конечном итоге станут доступными колоссальные источники энергии, которые, по всей вероятности, революционизируют промышленность и транспорт. Однако вопросом, требующим безотлагательного рассмотрения, является то, что в настоящее время разрабатывается оружие беспрецедентной мощности, которое полностью изменит характер будущих войн. Отвлекаясь от вопроса, как скоро оружие будет готово к применению и какую роль оно сможет сыграть в настоящей войне, создавшаяся ситуация поднимает ряд проблем, требующих безотлагательного разрешения. Действительно, если со временем не удастся достичь какого-либо соглашения по контролю над использованием новых активных материалов, то любое временное преимущество, каким бы большим оно ни было, может быть перевешено постоянной угрозой безопасности человечества…» Уже в 1944 г. Бор говорил об «ужасающих перспективах будущего соревнования между нациями по усовершенствованию этого страшного оружия» и о том, что «предотвращение соревнования, ведущегося в условиях чрезвычайной секретности, таким образом, потребует компромиссов относительно обмена научной информацией, рассекречивания промышленных предприятий, включая военные…»

К сожалению, Бору не удалось заставить Черчилля, который был полностью погружен в насущные проблемы и особенно был занят подготовкой высадки на континент, понять важность своих предложений. Встреча Бора с президентом Ф. Д. Рузвельтом (август 1944) была значительно более успешной — Ф. Д. Рузвельт разделял многие взгляды Бора, а также его опасения. Предложения Бора были обсуждены на встрече Рузвельта с Черчиллем в Канаде в конце сентября, однако, судя по мемуарам, опубликованным после войны, они не были приняты. Мало того, Черчилль распорядился, чтобы его помощники провели расследование — каким образом профессор Бор (который в то время переписывался с советским физиком Капицей и активно выступал за рассекречивание проекта) стал участником Манхэттенского проекта.

6 августа 1945 г. над японским городом Хиросимой была взорвана первая атомная бомба. Через три дня атомным взрывом был уничтожен город Нагасаки. Были убиты или ранены более 200 тысяч людей, десятки тысяч были обречены на медленную и мучительную смерть.

А уже 11 августа 1945 г. лондонская «Таймс» опубликовала статью, озаглавленную «Наука и цивилизация», в которой Бор выражал свое беспокойство относительно судьбы человечества в эпоху атомной энергии и атомного оружия: «…огромная разрушительная сила, которая теперь находится в руках человека, может стать смертельно опасной, если человеческое общество не сможет приспособиться к создавшейся ситуации. Цивилизации брошен вызов, самый серьезный за всю ее историю, и судьба человечества будет зависеть от его способности объединиться, чтобы предотвратить общие опасности и совместно воспользоваться бесконечными возможностями, предоставляемыми прогрессом науки». Бор-мыслитель на несколько десятилетий предвосхитил политиков, ответственных за судьбы человечества. «… Мы не только оставили далеко позади нас то время, когда каждый человек для самозащиты мог поднять с земли ближайший камень, но мы достигли той стадии, когда степень безопасности индивидульного гражданина данной нации, обеспечиваемая коллективными средствами защиты, является абсолютно недостаточной. Против новых разрушительных видов оружия эффективная защита невозможна. Вопрос сводится к международному сотрудничеству для предотвращения использования новых источников энергии в тех целях, которые не отвечают интересам человечества в целом… никакой контроль над использованием ядерной энергии не может быть эффективным без обеспечения свободного доступа ко всему объему научной информации и международного контроля над всеми ядерными проектами, которые при отсутствии пристального наблюдения за ними могут привести к катастрофе…»

К сожалению, дальнейшее развитие отношений между бывшими союзниками далеко превзошли худшие опасения Бора. Уже в 1949 г. СССР произвел испытания своей первой ядерной бомбы, а начиная с 1952–1953 гг. обе сверхдержавы располагали, не только атомными, но и водородными бомбами, мощность которых в тысячи раз превосходила мощность бомбы, взорванной над Хиросимой. Краткое перемирие после окончания второй мировой войны сменилось холодной войной, которая сделала невозможными какие-либо переговоры или соглашения относительно ядерных вооружений. Бор считал такие переговоры необходимым условием выживания человечества в целом. В течение целых пяти лет после окончания второй мировой войны Бор неустанно пытался убедить мир в правоте своих предостережений и выступал за их воплощение в жизнь. Бор был легендарной научной фигурой, и его слава позволяла ему встречаться и беседовать с ведущими политическими деятелями. Биографы Бора зафиксировали десятки встреч с премьер-министрами, президентами, министрами иностранных дел, председателями комиссий по использованию атомной энергии и т. д. — причем оценка современного положения в мире занимала важное место во всех этих переговорах.

35 лет назад Бор предпринял последнюю, на мой взгляд, почти отчаянную попытку предостеречь человечество и предохранить его от скатывания на дорогу, ведущую к ядерной катастрофе. В мае-июне 1950 г., после новой безуспешной попытки убедить американских официальных лиц выдвинуть новые инициативы по запрещению ядерного оружия, Бор решил написать Открытое письмо в Организацию Объединенных Наций. В своем Открытом письме Бор сделал обзор всех своих предыдущих попыток добиться резкого улучшения международного климата и давал наиболее полную формулировку философии Открытого Мира (Open World). Единственная возможность выжить, по Бору, — это создать Открытый Мир, «в котором каждая нация сможет самоутверждаться только в той степени, в которой она участвует в общих культурных достижениях и способна помочь другим нациям экономически и передачей опыта… Истинное сотрудничество между нациями по вопросам, представляющим взаимный интерес, предполагает свободный доступ ко всей информации, имеющей влияние на их отношения… Во избежание взаимного непонимания намерений противоположной стороны, повсюду следует обеспечить свободный доступ к информации и беспрепятственную возможность обмена идеями… только полная взаимная открытость может эффективно способствовать взаимному доверию и гарантировать всеобщую безопасность…»

К сожалению, в 1950 г. идеи Бора относительно установления Открытого Мирового Порядка не получили отклика, которого они заслуживали. Инициативы Бора были заслонены холодной войной и еще в большей степени «горячей» корейской войной, которая разразилась вскоре после публикации Открытого письма.

Примерно в то же самое время, когда Бор формулировал свои мысли относительно Открытого Мира, другой физик — Андрей Сахаров приступил к работе по созданию советской водородной бомбы. Как и Нильс Бор, Андрей Сахаров очень скоро понял, какие опасности таит в себе существование ядерного оружия. По сути дела, первые сомнения возникли у Андрея Сахарова, когда он осознал, насколько тяжелы биологические и генетические последствия испытаний ядерного оружия в атмосфере. Уже в середине 50-х гг. он приложил много усилий для запрещения испытаний в атмосфере и даже не побоялся вступить по этому поводу в открытый конфликт с Хрущевым. К концу 60-х гг. Андрей Сахаров уже задумывался над общими аспектами существования ядерного оружия — его предостерегающий голос впервые прозвучал на весь мир в эссе «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе»: «Разобщенность человечества угрожает ему гибелью. Цивилизации грозит … всеобщая термоядерная война… Три технических аспекта термоядерного оружия сделали термоядерную войну угрозой самому существованию цивилизации… Это огромная разрушительная сила термоядерного взрыва, относительная дешевизна ракетно-термоядерного оружия и практическая невозможность эффективной защиты от массированного ракетно-ядерного нападения…»

Мир, в котором Андрей Сахаров родился и вырос, в корне отличается от мира Нильса Бора. В мире Сахарова отсутствовал ряд вещей, которые были сами собой разумеющимися в мире Нильса Бора: прежде всего свобода, демократия и терпимость. Мир Андрея Сахарова характеризовался отсутствием интеллектуальной свободы, отсутствием свободного обмена информацией, отсутствием контактов с иностранными коллегами, отсутствием свободы передвижения — короче говоря, того комплекса прав и свобод, который сегодня принято называть правами человека.

Сахаров хорошо понимал, что идея Открытого Мира, предложенная Нильсом Бором, является непременным условием выживания человечества в ядерный век. Однако не менее четко он осознал и то, что Открытый Мир неосуществим без соблюдения фундаментальных прав человека и гражданских свобод. Длительная неутомимая борьба Андрея Сахарова за права человека и гражданские свободы (которая была в 1975 г. удостоена одной из самых замечательных наград — Нобелевской премии мира) была и продолжает оставаться по сей день борьбой за Открытый Мир, против ядерного безумия, которое постепенно распространяется на весь мир и год от года усиливается.

Сахаров понимает, что закрытые общества будут до тех пор оставаться закрытыми, пока в них продолжают нарушаться фундаментальные права и свободы, и что закрытые общества являются по сути очень опасными партнерами для открытых обществ. Почти два десятилетия, которые Сахаров провел в качестве члена привилегированной номенклатуры советского военно-промышленного комплекса, позволили ему не только детально разобраться в советской военной машине, но также преподали множество уроков насчет цинизма советского руководства, приоткрыли его истинные цели. Хотя Сахаров ясно понимал, с одной стороны, что политика разрядки представляет собой в общем один из немногих реальных путей преодоления раскола в современном мире и избежания ядерной катастрофы, с другой стороны, он также понимал подводные камни и опасности сближения с обществом закрытого, тоталитарного типа. Здесь следует искать корень его, на первый взгляд, спорного и противоречивого отношения к разрядке. «Будет ли сближение сопровождаться демократизацией советского общества или нет?.. сближение без демократизации было бы опасным в том смысле, что оно не позволило бы действительно решить ни одной из проблем, стоящих перед миром, но просто означало бы капитуляцию перед лицом настоящей или преувеличенной советской мощи… сближение… без каких-либо оговорок, на советских условиях, явится серьезной угрозой всему миру… поскольку будет означать поощрение и поддержку закрытого общества…»

Разрядка «является также сложным, многосторонним антагонизмом двух систем, в основе которого лежат противоречия между тоталитаризмом и демократией, между нарушением прав человека и их соблюдением, между стремлением закрыть общество и стремлением его открыть. От исхода этой борьбы зависит конвергенция наших обществ — что является единственной альтернативой краху цивилизации и всеобщему уничтожению…» Сахаров правильно и глубоко понимал разрядку: «…главной целью „разрядки“ является обеспечение международной безопасности. Для этой цели существенны: разоружение, укрепление международного доверия, преодоление закрытости социалистической системы, защита прав человека во всем мире…»

Размышления Сахарова относительно международной безопасности идут значительно дальше и более подробны, чем аналогичные рассуждения Нильса Бора 35 лет назад. «Сегодня никто — ни Запад, ни социалистический лагерь не может полагаться на сдержанность потенциального противника. В течение десятилетий Запад придерживался стратегии ядерного сдерживания. Однако не реалистично и даже аморально так долго полагаться на оружие, которое нельзя использовать». Сахаров развивает эту мысль в его знаменитом открытом письме к Сиднею Дреллу (1984): «Ядерное оружие имеет смысл только как средство предупреждения ядерной же агрессии потенциального противника. То есть нельзя планировать ядерную войну с целью выиграть. Нельзя рассматривать ядерное оружие как средство сдерживания агрессии, осуществляемой с применением обычного оружия…»

Сахаров убедительно рисует ужасные последствия тотальной атомной войны и вообще уничтожение (холокост), к которому привела бы всеобщая атомная война. Он один из первых указывал на климатологические последствия ядерного конфликта, которые сегодня хорошо известны под названием «ядерная зима». Хотя Сахаров убежден, что «переговоры о ядерном разоружении имеют огромное, приоритетное значение», в то же время он предостерегает мировую общественность, что «без истинной разрядки, требующей в идеале глубоких внутренних преобразований, фактические масштабы разоружения СССР будут незначительными…»

Сахаров хорошо понимал сложную диалектику разрядки. Сахаров считает, что есть только один реальный путь ограничения или полного запрещения ядерных вооружений: «Необходимо восстановление стратегического равновесия в области вооружений обычных …» Сахаров хорошо понимает, что это отнюдь не такой простой и тривиальный вопрос, как кажется на первый взгляд: «…Восстановление стратегического равновесия возможно только при вложении крупных средств при существенном изменении психологической обстановки в странах Запада. Должна быть готовность к определенным экономическим жертвам и — самое главное — понимание серьезности ситуации, понимание необходимости некой перестройки. В конечном счете, это нужно для предупреждения ядерной войны и войны вообще…»

Такое сопоставление взглядов и мнений двух великих физиков и гуманистов, знания которых сыграли значительную роль в создании ядерного вооружения в различных частях нашего разделенного мира, весьма интересно и поучительно. Оба они осознавали опасность, которую представляет собой существование ядерного оружия, и пытались найти философские и политические решения проблем, с ним связанных. Сахаров, который был значительно более близко связан с разработкой и созданием более современного ядерного оружия, лучше знавший реальное положение дел в СССР, и, кроме того, имевший возможность видеть, как далеко зашло ядерное безумие за те 35 лет, которые прошли с момента написания Открытого письма Бором, ищет конкретные реальные пути спасения мира от всеобщей катастрофы.

Тотальная ядерная война будет означать катастрофу, не поддающуюся воображению. За 40 лет, прошедших со взрывов первых атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки, обе сверхдержавы накопили в своих ядерных арсеналах более 50 тысяч ядерных боеголовок, каждая из которых от десяти до тысячи раз мощнее, чем та ужасная бомба, которая взорвалась над Хиросимой. Общая взрывная сила накопленных на сегодня ядерных зарядов более чем в шесть тысяч раз больше общей взрывной силы всех взрывчатых веществ, включая две атомные бомбы, примененные за шесть лет второй мировой войны.

Сегодня, пожалуй, есть еще время прислушаться к предостерегающим голосам Нильса Бора и Андрея Сахарова. Завтра может быть уже поздно.

Франтишек Яноух[214]

Стокгольм

Речь А. Д. Сахарова в ресторане на Кропоткинской, январь 1988 г.

Для меня это большое событие — встретиться с членами Хельсинской группы. На протяжении многих лет мы здесь, в СССР, чувствовали их поддержку — это было очень важно для нас всех.

Мы сейчас встречаемся с вами в момент, который, по-видимому, может быть переломным, поэтому и наша встреча стала возможной.

До сих пор ситуация была очень тяжелой, но в какой-то мере очевидной: было совершенно понятно, какую позицию надо занимать. Существовала ясная поляризация всех сил: есть проблема прав человека, есть другие проблемы, связанные с открытостью общества, международной безопасностью, и было ясно, что эффективное сотрудничество с советскими официальными органами было невозможным. Никакого реального взаимопонимания не могло быть. Вся деятельность носила характер скорее взаимного давления. Это давление физически испытывали на себе многие в нашей стране, но оно так же, как тяжелый груз, налегало и на наших друзей на Западе, которые старались помочь и улучшить ситуацию.

Сейчас ситуация стала более неоднозначной, более сложной. Она стала более сложной, потому что она стала лучше. Одним из проявлений этого явилась и возможность вашего приезда сюда, и наша с вами встреча.

В этой новой ситуации, по-моему, важнее всего сохранить свою принципиальную позицию по всем основным вопросам, но одновременно искать все возможности использования этой новой ситуации для того, чтобы способствовать — в правильную сторону — с большей гибкостью находить новые пути. Возникает необходимость сочетать такие трудно сочетаемые вещи, как гибкость и принципиальность. Как это конкретно может осуществляться? Мы, наверно, должны считать, что ваш приезд и прием показывают, что СССР желает провести конференцию по правам человека в Москве и что правительство заинтересовано в этом. Но и его заинтересованность носит сложный, противоречивый характер… В СССР эти перестроечные силы должны стремиться к демократизации общества. Что касается гибкости, — этим силам надо как-то помочь. При этом надо сохранить очень четкую, принципиальную границу по вопросам прав человека. Иначе эта помощь будет лишь служить пропагандистским целям. Эта принципиальная позиция должна проявляться во всех контактах. Как это должно быть — события сегодняшнего дня показывают это.

Кроме настоящей принципиальности должны быть и принципиальные рубежи для проведения конференции в Москве. Это вопрос, который надо глубоко обдумать, но сразу можно выдвинуть следующие условия: 1. Полное освобождение узников совести. Их осталось уже немного, но их вообще не должно быть. 2. Прекращение войны в Афганистане — реально это значит вывод советских войск из Афганистана без каких бы то ни было предварительных условий. Это — единственный путь прекращения этой страшной трагедии. Нельзя давать согласие на устройство конференции в Москве до тех пор, пока идет война в Афганистане.

Что касается программы этой конференции, то она должна заниматься законодательными нормами, фактическим положением и изменениями в этой области. Мы должны концентрировать свое внимание на вопросе о принципиальном отношении к этой конференции. Необходимы советы других, чтобы разработать мою точку зрения.

Приношу глубокую благодарность членам Хельсинских групп и делегаций, а также всем, кто принимает участие в этом вечере.

Предисловие Андрея Сахарова и Елены Боннэр к книге Ф. Яноуха «Нет, я не сожалею»

Открытое письмо д-ра Милана Шимечки

Председателю Верховного Совета СССР

М. С. Горбачеву

Уважаемый господин Председатель!

Это письмо — результат большого нравственного беспокойства. Я бы никогда не поверил, что буду вынужден написать его, в нашей стране письма представителям Советского Союза имеют очень незавидную традицию. Меня заставил это сделать тот тревожный факт, что в нашей стране опасно усилилось преследование выдающихся представителей чехословацкой интеллигенции и многих молодых людей, в особенности рабочих. С января этого года имел место целый ряд политических процессов, в которых были осуждены независимо мыслящие граждане всех поколений. Среди них есть люди, имеющие высокий нравственный авторитет в народе и международной общественности, например Гавел, Йироус, Марванова, Вондра, Храмостова, Шилганова, Старек и многие, многие другие.

Несколько дней тому назад были обвинены в так называемом подстрекательстве и подрывной деятельности д-р юридических наук Ян Чарногурский, профессор университета Мирослав Кусы, врач Владимир Маняк, Гана Поницка и Антон Сенецкий. Первые двое обвиненных находятся в тюрьме, и им грозит наказание вплоть до 10 лет лишения свободы. Все выше упомянутые люди являются моими самыми близкими друзьями. Вместе с коллегами из независимых движений мы использовали все мыслимые формы протеста в нашей стране. Руководство же нашей страны, однако, обошло это молчанием, несмотря на то, что протесты подписали тысячи людей, — писателей, ученых, музыкантов, актеров, рабочих, а также граждан самых разных профессий.

Глубоко огорченный надменностью местных властей и собственной беспомощностью, я обращаюсь к Вам. В нашей стране продолжают криминализировать свободное мышление. Криминализируется критика, мотивированная нравственной ответственностью интеллектуалов, которую Вы так высоко оценили в своей речи в Нью-Йорке. Мирослав Кусы и Ян Чарногурский находятся в тюрьме исключительно за свои критические мысли и анализы, с которыми они выступили устно или опубликовали в печати. Мысли, в обвинении считающиеся подрывными, многократно подтверждались историей и логикой развития. Если бы критерии, примененные в этом случае, использовались бы в Вашей стране, то Верховный Совет СССР был бы неспособен принимать свои решения, так как большинство его депутатов находились бы в тюрьме. Я опасаюсь, что и Вы оказались бы среди них.

Я не требую от Вас, чтобы Вы вмешивались в наши внутренние дела. Я хочу лишь напомнить Вам, что нежелание Чехословакии вступить на путь перестройки и тот прискорбный факт, о котором я Вам пишу, все еще являются последствием позорного решения Ваших предшественников в 1968 году. Вот уже более 20-ти лет это отражается на судьбах миллионов наших граждан, трагически исковерканных в течение одной августовской ночи. Конкретное дело моих друзей также связано с этим. Они обвиняются в том, что пренебрежительно высказываются о братской интернациональной помощи. Если бы руководство Вашей страны заняло бы четко отрицательное отношение к военному вмешательству в 1968 году и к насильственному подавлению нашей «революционной перестройки», все преследования должны были бы окончиться, потому что распалась бы искусственная конструкция легитимности, построенная на старом мышлении. Чехословакия не может вступить в будущее с неизлечимой раной 1968 года. Она не войдет в общий европейский дом и будет продолжать лежать на пути, как большой камень, мешающий всем.

Прошу Вас лишь вмешаться в Ваши внутренние дела, и осуждением военного вмешательства избавить Вашу собственную страну от морального груза старой вины, ставящей под сомнение Вашу деятельность. Хотя то решение, повергшее на колени наши тогдашние веру и надежду, было принято людьми, уже не живущими сегодня, историческая ответственность за содеянное выходит за границы человеческой жизни. Молчанием Вы продлеваете прежнее бесправие в национальном масштабе и одновременно продлеваете тюремные дни и ночи многих наших невинных и мужественных граждан, среди них — и моих друзей.

Для того, чтобы исправить существующее положение, не нужно сложных дипломатических переговоров. Достаточно произнести публично несколько фраз.

Братислава, 7 сентября 1989 г.

С уважением Милан Шимечка

Это письмо я отправил из Стокгольма, по поручению его автора, 35-ти народным депутатам СССР, в том числе — и Сахарову, со следующим сопроводительным письмом: