Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове

Ю. Н. Смирнов Этот человек сделал больше, чем мы все…

Охватить единым взглядом Андрея Дмитриевича Сахарова, заключить его подвижническую жизнь в одну чеканную фразу вряд ли кому-нибудь скоро удастся. Как невозможно одним, пусть и очень совершенным мазком запечатлеть небывалые контрасты и потрясения нашей эпохи, к которым столь восприимчивой была судьба Андрея Дмитриевича. Судьба, которая, говоря словами Ч. Айтматова, «вобрала в себя эволюцию XX века».

Сахаров при всех уже состоявшихся характеристиках его, при всех произнесенных эпитетах представляется мне во многих отношениях еще не познанным. И я испытываю состояние, подобное тому, когда на третьем году работы под началом Андрея Дмитриевича (три десятилетия назад) я записал на сохранившемся листке бумаги: «Сейчас для меня на нашем этаже только Андрей Дмитриевич является загадкой. Это ясно…»

…На том этаже, отданном во владение физикам-теоретикам, почти поровну поделенным между Я. Б. Зельдовичем и А. Д. Сахаровым, я оказался сразу после университетской скамьи. И несколько лет, когда мне довелось быть частью этого незабываемого замечательного и совсем небольшого коллектива, пришлись на очень яркий период. Для многих моих сверстников, да, наверно, и не только для них, он запечатлелся в памяти как романтической приподнятостью, так и ощущением непредсказуемости происходящего, когда возможно все.

Триумфальный полет Гагарина, завораживающие пуски космических ракет и кораблей, сделавшие явью прорыв в космос, непрерывающийся каскад мировых рекордов наших летчиков, первые арктические рейсы атомного ледокола «Ленин», всемогущество науки… Не случайно сразу стало популярным появившееся тогда стихотворение Б. Слуцкого «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне…». И тут же предельное противостояние с США, взвинченное авантюрным полетом Г. Пауэрса, берлинским и карибским кризисами. Громкое разоблачение Пеньковского. Отказ Советского Союза от моратория на испытания ядерного оружия и вакханалия заключительных атмосферных взрывов с обеих сторон накануне договора о запрещении испытаний ядерного оружия в трех средах. Убийство Дж. Кеннеди. Небывалые откровения о сталинских преступлениях и азартные обещания о скором построении коммунизма в СССР с трибуны XXII съезда КПСС. Наконец, взрывная публикация «Одного дня Ивана Денисовича» и магнитофонные пробы «неофициального» голоса Б. Окуджавы как один из сигналов недремлющей интеллигенции…

Эти и другие события, наполнившие какие-то три года, сопровождали, как потом стало ясно, обострение личной и глубоко внутренней драмы Андрея Дмитриевича — А. Д. С. («Адээс»), как все мы его звали. Ускоряли процесс, который предопределил его дальнейшую судьбу и столь круто и сильно изменил его положение и роль в обществе.

Я помню удивление, которое испытал, когда, находясь в кабинете Андрея Дмитриевича, прочитал несколько стихотворных строк, явно сочиненных им и записанных его рукой на открытом листке перекидного календаря. Невольно они навели меня на мысль о некоем кризисе, происходящем в душе Андрея Дмитриевича, и усилили во всем его облике трепетные, живые краски. Вряд ли моя память за прошедшие долгие годы безупречно сохранила импровизацию Андрея Дмитриевича. Но будоражащий смысл и неожиданность оригинала врезались навсегда:

Мой первый рабочий день в коллективе Андрея Дмитриевича пришелся на 11 августа 1960 г., и я сразу же был ему представлен. В помещение, где я находился, в сопровождении Ю. Н. Бабаева и Ю. А. Трутнева — двух уже знакомых мне и, как оказалось, ближайших сотрудников Андрея Дмитриевича — как-то спокойно, по-домашнему вошел высокий, не полный, но далеко не спортивного телосложения, мягко улыбающийся человек, которого я увидел впервые. Это и был Андрей Дмитриевич. Темные, длинные, заметно редеющие волосы, которые он поправлял набок, выразительный лоб, ясный, теплый взгляд, крупный нос. Доброе, не ахти как выбритое лицо. Привлекли внимание неторопливая, спокойная, грассирующая речь и громкий для обычной беседы голос. Не было ничего, что поражало бы или вызывало волнение. Простенькая рубашка с короткими рукавами, без лоска обычные брюки, поношенные, потерявшие вид туфли.

Необычной показалась только его манера говорить. Андрей Дмитриевич произносил каждое слово как бы с трогательной заботливостью, аккуратно выговаривая его. Формулируя свою мысль, он порой не договаривал какое-либо слово, прерывался и подбирал другое, более точное, не беспокоясь о внешнем изяществе речи. Во время дискуссии он не стремился «переговорить» собеседника. В его глазах читалось: мысль, которую он собирается сообщить, уже ясна ему, и остается лишь найти подходящие слова для ее выражения. Поэтому известная пословица «Слово — не воробей: вылетит — не поймаешь» не имела к нему отношения. Андрей Дмитриевич никогда не разговаривал на повышенных тонах и не прибегал к жестикуляции. Для меня было неожиданностью, когда много лет спустя, я вдруг увидел на трибуне депутата Сахарова, который с поднятыми руками и сжатыми в кулаки пальцами страстно обращался к аудитории…

Мы познакомились и вчетвером прошли в небольшой узкий кабинет Бабаева — уже тогда доктора технических наук. Хозяева, переговариваясь, уселись на диван, зачехленный белой материей, а я оказался напротив сидящих, у доски. Андрей Дмитриевич без всяких вступлений поинтересовался, знаю ли я, чем здесь занимаются. Я сказал, что не имею представления. И тогда из уст Андрея Дмитриевича, все так же мягко улыбающегося и чуть откинувшего голову назад, я услышал: «Мы занимаемся разработкой атомного и термоядерного оружия». Неожиданные слова произвели на меня такое оглушающее впечатление, что я, не контролируя себя, выдохнул: «Ужасно…»

Мне было неведомо, что Андрей Дмитриевич, по его признанию, «обычно доставлял себе удовольствие» рассказывать прибывшим в его распоряжение новичкам об устройстве атомных и термоядерных зарядов, «наблюдая за их изумленными лицами». Но прежде, чем я услышал от него основные идеи, заложенные в конструкциях реальных атомных и водородных бомб, мне пришлось еще попариться у доски, отвечая на вопросы, как я себе представляю устройство ядерных зарядов. И что я могу предложить взамен нарисованных мною на доске, но, как тут же выяснилось, «неработоспособных в принципе» известных из университетского курса физики схем атомных и водородных бомб.

Первая встреча была непродолжительной, быть может, менее часа. Но она оказалась одной из самых незабываемых в моей жизни. В тот день мне еще предстояло узнать, что Андрей Дмитриевич, которому недавно исполнилось только 39 лет, — лауреат Ленинской премии, дважды Герой Социалистического Труда. Пришлось услышать от молодых сотрудников и первые легенды. В частности, о том, как он в юности будто бы «стучался» в аспирантуру к Ландау, но тот не распознал талант молодого физика; как после первого испытания водородной бомбы, когда встал вопрос об избрании 32-летнего Андрея Дмитриевича сразу в академики, он будто бы просил сделать отсрочку, чтобы усовершенствовать свои познания в физике…

На следующее утро я должен был зайти в поликлинику к окулисту. За годы студенчества мое зрение несколько ослабло, я изредка стал пользоваться очками. Но, к моему удивлению, в тот раз врач отозвался о моем зрении как об абсолютно нормальном. Этому «феномену» было простое объяснение: я пережил тогда потрясение, очутившись в «святая святых», среди людей, которые для нас, непосвященных, конечно, где-то существовали, действовали, но были окружены ореолом избранности и интригующей таинственности. Лишь позднее я узнал, что некоторые физики постарше по-иному относились к перспективе оказаться в «святая святых». Как-то мой научный руководитель Д. А. Франк-Каменецкий, несколько лет проработавший на объекте и оставивший там яркий след, во время одной из наших прогулок с юмором продекламировал шутливые строки А. С. Компанейца:

Андрей Дмитриевич Сахаров и Яков Борисович Зельдович (в ту пору, как и Ю. Б. Харитон, тоже академик и уже трижды Герой Социалистического Труда) были для нас безусловными «мэтрами». В тот период только их да Юлия Борисовича мы на особинку именовали А. Д. С., Я. Б. и Ю. Б. и отмечали, что они сами, говоря друг о друге, зачастую тоже прибегают к этим аббревиатурам. В ходу были и неведомые новичкам термины непривычного звучания. В первые же дни я услышал слово «сахаризация» и по наивности заключил, что за ним скрывается имя М. Саха — автора известной формулы, определяющей степень термической ионизации в газе. Вскоре все разъяснилось: Андрей Дмитриевич обосновал столь существенное явление в «закрытой» физике, что коллеги тут же назвали его по имени автора — «сахаризацией».

Для нас, молодежи, Андрей Дмитриевич и Яков Борисович были новым, удивительным типом академиков. Своим демократизмом, отсутствием даже намека на какое-либо величие или начальственность, доступностью, каждодневным контактом они мгновенно разрушали традиционные университетские представления об академиках как объектах всеобщего почитания и поклонения. Более того, их творческая «кухня» была открыта для всех. Нормальным, обычным явлением была как дискуссия между ними, так и жаркий, на равных, спор у доски с любым из нас. Или же, например, знакомство по предложению самого Якова Борисовича с вычислениями или рукописью по его рабочей тетради. Мы знали, что Андрей Дмитриевич и Яков Борисович отказались от регулярных по итогам работ денежных премий и постоянно перечисляли их, как сказали бы теперь, на благотворительные цели. Наконец, невозможно даже представить, чтобы они высказали какое-то неудовольствие кому-либо из своих сотрудников или, не дай Бог, устроили начальственный разнос. Атмосфера дружелюбия в коллективе была их заслугой, следствием внимания к нам с их стороны.

Кабинеты Андрея Дмитриевича и Якова Борисовича были абсолютно одинаковы и располагались друг за другом. Просторные, но далекие от внушительности и без каких бы то ни было излишеств. Каждый из них состоял из рабочего помещения с двумя большими окнами и уютной комнаты отдыха с круглым столиком и двумя зачехленными мягкими креслами. В рабочем помещении — письменный стол, вдоль окон диван, у противоположной стены ряд книжных шкафов. Когда хозяин кабинета усаживался за письменный стол, его взгляд падал на большую, почти вдоль всей стены доску — основное «поле брани» физиков-теоретиков. И, конечно, массивный сейф — обязательный атрибут всех наших рабочих комнат на одного-двух сотрудников, в которых также стояли зачехленные диваны и кресла, были непременные доски, письменные столы с телефоном и, как правило, электрическим арифмометром.

Кабинеты наших «мэтров» отличались еще тем, что их стены были покрыты желтым, слегка пахучим пластиком с мелким рельефным рисунком. У Андрея Дмитриевича к письменному столу был приставлен покрытый зеленым сукном длинный стол для совещаний, а в углу, на круглой подставке, стоял единственный на весь наш коллектив аппарат ВЧ-связи. Секретарей, как и телохранителей, ни у Якова Борисовича, ни у Андрея Дмитриевича тогда уже не было.

Эти два кабинета, когда хозяева отсутствовали, становились для нас, новичков, до поры не имевших постоянного места, временным приютом. Наряду с библиотекой и конференц-залом.

Приезд на работу Якова Борисовича всегда был возбуждающим событием. Он лихо подкатывал на своей белой «Волге» к зданию, закладывал энергичный вираж и, дав задний ход, прижимал машину багажником к стене. Так же энергично поднимался на наш этаж и уже в коридоре, направляясь в кабинет, кому-то давал поручения, кого-то, заглянув в комнату, приглашал к себе. И все это — с шуткой, веселым каламбуром.

Андрея Дмитриевича, вышагивающего неспешной, шлепающей походкой от проходной к нашему зданию, можно было заметить издалека. Он обычно отпускал шофера, не заезжая на территорию. Осенью его долговязая фигура в простом длинном плаще или видавшем виды пальто, в неизменной несуразной кепочке была особенно приметна. При этом его галоши не всегда были признаком межсезонья. Он оправдывался, что подвержен простуде и, если не поберечь ноги, сразу страдает горлом.

Мне довелось услышать следующий рассказ начальника караула нашей площадки С. А. Ахтямова, Героя Советского Союза, впоследствии полковника: «Андрей Дмитриевич в галошах мог появиться и в нормальную погоду… К витрине у проходной подойдет, постоит, посмотрит. Вижу — думает о чем-то. Еще не дошел до кабинета, уже работает! Мы старались, чтобы таких людей, как Андрей Дмитриевич, солдат знал в лицо. Идет человек, мечтает! Понимаете? Такие ученые, как Сахаров, видимо, все время работают… Бывали случаи, например с Андреем Дмитриевичем, что вместо пропуска он мог вынуть какую-то бумажку или блокнотик. А солдат ему сразу: „Проходите, пожалуйста!“»

Неторопливо направляясь к кабинету, Андрей Дмитриевич, как правило, вышагивал по коридору вблизи стены, с отрешенным видом. После каждых двух-трех шагов он в такт слегка касался ее пальцами, как бы отмеряя какую-то заданную длину. Я никогда не видел, чтобы он нес к себе отчеты, бумаги и уж тем более опечатанный секретный чемоданчик, с получения которого для каждого из нас начинался рабочий день. И если Яков Борисович мог придти на работу в аккуратном ладном костюме и даже иногда с одной Звездой Героя на лацкане пиджака (но никогда с двумя или тремя!), то Андрей Дмитриевич всегда выглядел буднично и не носил никакой атрибутики.

Пожалуй, кроме как на работе или в самолете, мне нигде не доводилось его видеть. Хотя с Яковом Борисовичем в этом небольшом городке можно было столкнуться в кинотеатре, библиотеке, на лыжне или катке, в уютной на три-четыре столика «генеральской» столовой для местной элиты и даже в продуктовом магазине. Яков Борисович вместе с нами участвовал в шумных коллективных встречах Нового года, с легкостью откликался на приглашение и приходил в общежитие разделить какую-либо радость, участвовал в застолье, распивая вместе с нами популярную тогда «кровавую Мэри».

Конечно, жители закрытого городка знали о существовании Андрея Дмитриевича и о его заслугах. Но, за малым исключением, вряд ли кто-нибудь мог узнать его в лицо, кроме взаимодействовавших или работавших вместе с ним сотрудников.

Не случайно с академиком, которому было чуть за тридцать, приключилась забавная история. Коттедж Андрея Дмитриевича находился в зеленой зоне на берегу неширокой живописной реки Сатис и соседствовал с небольшой лодочной станцией. Как-то Андрей Дмитриевич, отплыв от берега, положил весла на борт и сидел, задумавшись. В это время его окликнул с берега какой-то военный: «Эй, парень! Не перевезешь ли меня?!» Оказавшись на другом берегу, военный вручил «перевозчику» за услугу пятерку…

Тем не менее на юбилее Ю. Б. Харитона в 1964 году на «капустнике» с полным правом звучала самодеятельная песенка на мотив популярной в те годы «Челиты»:

Нам же, его сотрудникам, естественно, посчастливилось знать об Андрее Дмитриевиче и того больше. Незабываемы курьезы. Его видели в ботинках, принадлежащих к разным парам. Однажды на полигоне он многих удивил большим круглым вырезом сверху на одной из своих туфель. Объяснение оказалось неожиданно простым: ногу нестерпимо жало и Андрею Дмитиевичу пришлось воспользоваться ножницами… Когда один из наших молодых сотрудников, ехавший в салон-вагоне Ю. Б. Харитона вместе с Андреем Дмитриевичем, предложил сыграть в шахматы, Андрей Дмитриевич сказал, что шахматы слишком сложная игра для него, и в свою очередь предложил скоротать время за шашками.

А вот пример деликатности Андрея Дмитриевича при необычных обстоятельствах. Однажды он решил обойти наши рабочие комнаты и осмотреть их — случай для него небывалый! Открыв дверь в одну из комнат, он и сопровождавшие его сотрудники увидели: хозяин лежит на диване и безмятежно спит. Андрей Дмитриевич тут же сделал знак, призывающий к тишине, и, не желая будить спящего, все вышли, осторожно прикрыв дверь.

В. Г. Юферов, работавший на объекте начальником ОРСа, рассказал мне, как вскоре после первого испытания водородной бомбы решили в связи с протечкой крыши в коттедже Андрея Дмитриевича капитально отремонтировать за счет объекта весь коттедж. Составили смету тысяч на девяносто и пришли к хозяину. «Согласен, но только за мой счет», — твердо сказал Андрей Дмитриевич. Так ничего и не могли поделать. Пришлось ограничиться ремонтом крыши. (После этого же испытания водородной бомбы Андрею Дмитриевичу построили в дар в живописном месте, на самом берегу Сатиса большой двухэтажный кирпичный коттедж с мансардой. Но он отказался в него переехать. Какое-то время коттедж использовался под детский сад, пока ему не нашли другое применение.)

В другой раз постарались помочь ему избавиться от старого, до неприличия заношенного пальто. Для этого Андрея Дмитриевича буквально затащили вечером в театр и, когда он уже собирался домой, пальто припрятали. Накинули на него чье-то чужое и усадили в машину. Убедили, что пальто, к которому он так привык, бесследно «исчезло», и предложили выбрать любое другое прямо на складе. На следующий день Андрей Дмитриевич из всего разнообразия облюбовал и купил себе пальто дешевое и немодное, зато очень похожее на свое, прежнее…

Пожалуй, как никто, схватывает суть живущих семьей людей вхожий к ним совсем простой человек. М. А. Рыжова, помогавшая в середине 50-х годов молодым Сахаровым по дому, вспоминает: «Мы с Клавой, женой Андрея Дмитриевича, как подружки были. Они оба вели себя очень просто. И никаких претензий мне никогда не предъявляли. Всегда покормят. Если садятся ужинать, — и ты садись вместе с ними… Андрей Дмитриевич мало разговаривал: придет — молчком и уходит — молчком. А ежели чего задумал, — в чем есть, в том и побежит. Ему и в голову не приходило, что собраться надо, нарядиться, что он начальник. Подвернется фуфайка — в ней и пойдет. Одна нога в туфле, другая — в тапке. Он не разбирал. И только Клава говорила с укоризной: „Вот, Маша, посмотри на него…“ Она не обижалась — привыкла к нему».

…Я не случайно говорю об Андрее Дмитриевиче и Якове Борисовиче во взаимосвязи. Разделять их, рассказывая о том периоде, было бы, по-моему, неправильно. При всем различии характеров и темпераментов, при полной внешней несхожести они являли собой великолепный дуэт, оттеняя и дополняя друг друга. Да и их отношения между собой воспринимались как гармоничные и очень дружеские.

Андрей Дмитриевич признавал, говоря о Якове Борисовиче: «Я чувствую, сколь многим я ему обязан… какую огромную роль сыграл он в моей жизни». И в особенности интересно было наблюдать разницу между ними, так сказать, в оттенках. Касаясь веры, Яков Борисович мог выразиться однозначно: «Я абсолютный атеист». В то же время Андрей Дмитриевич не столь категоричен: «Я не принадлежу ни к какой церкви. Но в то же время я не могу считать себя последовательным материалистом. Я считаю, что какой-то высший смысл существует и во Вселенной, и в человеческой жизни тоже».

Человек неиссякаемого остроумия, Яков Борисович был неизменным «возмутителем» нашего научного спокойствия. Поставщиком «последних известий» из самых различных направлений физики и физических сообществ страны. Его стихией было генерировать идеи и облекать в плоть догадки и озарения, зажигать и вовлекать в процесс научного творчества окружающих его людей и особенно молодежь. Его творческий потенциал казался безграничным. Даже выдающийся астрофизик С. Хокинг не преминул, познакомившись с Яковом Борисовичем, «обыграть» этот факт: «Я теперь наконец уверен, что в отличие от Бурбаки, вы являетесь реальным человеком, а не собирательным именем целой группы».

Андрей Дмитриевич предпочитал камерную, негромкую, спокойную манеру работы. Некоторую обособленность, кажущуюся неспешность. Но он все время как бы заглядывал далеко вперед, за горизонт. Мгновенно оценил исключительное значение квантовых генераторов и увидел обширные области их применения. Предвидел пути резкого повышения быстродействия вычислительных машин и объема передаваемой информации. Именно в тот период он написал казавшийся странным в наших условиях объемистый трактат-проект о необходимости безотлагательного развития биологической науки в стране и создания для этого специализированного научного городка.

Удивительно, но за время работы под началом Андрея Дмитриевича я видел у него, пожалуй, единственного, если можно так выразиться, официального ученика — адъюнкта одной из военных академий капитана А. Кателкина, который под научным руководством Сахарова готовил диссертацию по «взрыволету», просчитывая возможность использования ядерных взрывов для движения межзвездных космических кораблей. Проект, по словам самого научного руководителя, «научно-фантастического» жанра. Однако мы, сотрудники Андрея Дмитриевича, не могли не испытывать его неизбежного влияния и в этом смысле вправе считать себя его учениками.

Поучительным был стиль научного творчества Андрея Дмитриевича. Когда я, не без трепета, впервые взял в руки его отчет с изложением принципов, на которых была создана первая в мире водородная бомба, в глаза прежде всего бросилось отсутствие длинных строгих выкладок или педантичных доказательств, каких-то заумных интегралов. Все казалось до удивления ясным и очень простым. Характерными как в этом отчете, так и в других его работах, были не точные соотношения, а рассуждения на языке пропорциональностей, качественные пояснения, выражающие суть идеи. Причем с непременными инженерными предложениями ее осуществления — с цифрами, рисунками и схемами.

Всякий, кто знаком с давно опубликованной работой А. Д. Сахарова по магнитному удержанию горячей плазмы, знает эти особенности его стиля.

В то же время при беседах с Андреем Дмитриевичем обращала на себя внимание его интуиция. Один из сотрудников нашего коллектива, когда речь зашла о способности Андрея Дмитриевича предугадывать тот или иной результат, заметил: «В голове у А. Д. С. как бы специальное устройство. Оно „щелкает“ иногда и, пожалуйста, — получайте готовый правильный ответ!»

Однако, когда Андрей Дмитриевич становился докладчиком, а это бывало весьма редко (если не считать совещаний, мне, например, лишь однажды довелось слушать его сообщение по физике элементарных частиц на семинаре Якова Борисовича), ощущение легкости, которое возникало при чтении его отчетов, несколько отступало.

Недавно В. С. Комельков — один из ведущих разработчиков первой отечественной атомной бомбы рассказал мне характерный эпизод, относящийся к периоду создания водородной бомбы: «Андрей Дмитриевич делал доклад о своих предложениях на совещании у Ю. Б. Харитона. И делал его необычно. Повернувшись к доске, он начал писать формулы, изредка сообщая какие-то данные для уравнений. Причем его совершенно не интересовала реакция слушателей: достаточно ли ясно он излагает свою мысль, понимают его или нет. Минут через двадцать, после нескольких недоуменных вопросов встал Яков Борисович и, улыбаясь, заявил, что он будет переводчиком у докладчика. И публика стала, наконец, понимать, в чем дело, осознав, насколько это была интересная задача».

В то же время реакция Андрея Дмитриевича на совещаниях или семинарах бывала непредсказуемой и очень необычной. Порой она явственно отражала постоянную направленность его мысли как бы в русле наших профессиональных задач. В памяти В. С. Комелькова запечатлелось итоговое совещание на полигоне после первого испытания водородной бомбы: «Совещание проходило под председательством И. В. Курчатова. Первое слово как автору проекта было предоставлено Андрею Дмитриевичу. После всего виденного меня поразила некая странность его высказывания. Он заявил, что во время взрыва образовалось столько нейтронов, что для их получения в лаборатории понадобились бы сотни лет. И сел… Возникшую недоуменную паузу прервал Игорь Васильевич. Переходя к делу, он заметил, что впервые создано термоядерное оружие исключительной мощности, что это достижение ученых, в первую очередь Андрея Дмитриевича Сахарова, не только усилило оборону Родины, но и прославило советскую науку…»

Я вспоминаю семинар, на который пришло так много народу, в том числе и из других подразделений, что в отличие от заведенной традиции собираться в кабинете Якова Борисовича, мы все, а это бывало не часто, перешли в конференц-зал. Яков Борисович посвятил нас в оказавшуюся потом несостоятельной гипотезу академика Б. П. Константинова о том, что, возможно, в ближнем космосе присутствуют образования из антивещества. Что из него, возможно, состоят кометы и продукты их распада.

Возникла бурная дискуссия, в ходе которой слово взял и Андрей Дмитриевич. Он поднялся на сцену и, как это было свойственно ему, начал попеременно правой и левой рукой (но с одинаковым успехом!) рисовать на доске объекты из вещества и антивещества в солнечной системе и также левой или правой рукой писать над объектами поясняющие слова. Через несколько мгновений Андрей Дмитриевич изложил суть своего предложения, которое, вероятно, поразило не только меня: если антивещество в ближнем космосе — реальность, тогда можно посылать ракеты, состоящие из обычного вещества, к некоторому объекту из антивещества и вызывать на нем аннигиляционные взрывы. Обеспечивая требуемый реактивный импульс, можно было бы направить объект на Землю к заданной точке и вызвать сокрушительный аннигиляционный взрыв на территории противника. Трудно сказать, в шутку или всерьез прозвучало это предложение. Однако именно из него родился футурологический прогноз Андрея Дмитриевича о хозяйственном использованим астероидов. Для этого достаточно производить на поверхности астероидов взрывы специальных ядерных зарядов и, таким образом, управляя их движением, перемещать поближе к Земле.

Как бы там ни было, но пример подобной «военной» направленности поиска описал и сам Андрей Дмитриевич в «Воспоминаниях», рассказав о том, как он обсуждал свой проект возможного применения в случае войны небывалого по мощности 100-мегатонного изделия, испытанного в СССР осенью 1961 г. в варианте половинной мощности.

Кстати, А. Д. Сахаров участвовал в создании самого изделия с большой интенсивностью и без всяких колебаний. Позднее это обстоятельство удивило некоторых его коллег. Поговаривали даже, что «пацифист дал трещину». И нам еще предстоит понять, является ли противоречие только кажущимся.

Коснусь событий, связанных с разработкой и испытанием сверхмощного 50-мегатонного изделия[136].

Когда Андрей Дмитриевич вернулся с совещания и встречи с Н. С. Хрущевым 10 июля 1961 г. в Кремле и рассказал, что руководство страны приняло решение в одностороннем порядке в скором времени отказаться от моратория на ядерные испытания и необходимо поэтому приступить к интенсивной подготовке этих испытаний, — мы, физики-теоретики (новички в особенности), пережили сильное возбуждение. Острота впечатления от услышанного усиливалась тем, что после длительного перерыва с испытаниями некоторые из опытных сотрудников получали возможность экспериментально проверить ряд новых идей и усовершенствований, а кое-кому из новичков предстояло соприкоснуться с небывалым для них реальным делом. Но все мы были под впечатлением неожиданного поворота в «грандполитике», оказавшись посвященными в готовящийся «сюрприз» глобального характера. О нем правительство официально объявило в печати лишь через полтора месяца.

Андрей Дмитриевич сообщил также о принятом решении разработать и испытать в варианте половинной мощности изделие в 100 мегатонн. Даже в 50-мегатонном варианте его мощность была чудовищной и десятикратно превышала суммарную мощность всех взрывчатых веществ, использованных всеми воюющими сторонами за годы второй мировой войны, включая атомные заряды, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки.

Вести это изделие было поручено одному из самых опытных сотрудников — Виктору Борисовичу Адамскому, тогда еще кандидату физико-математических наук.

Участниками работы стали Ю. Н. Бабаев и Ю. А. Трутнев.

Неожиданно для меня я также был подключен к этой работе. (В «Воспоминаниях» Сахарова фамилия В. П. Феодоритова как непосредственного участника разработки в 1961 г. сверхмощного изделия названа по недоразумению. В то же время ранее, в 1960 г., В. П. Феодоритов вместе с Г. А. Гончаровым и А. Д. Сахаровым явился соавтором краткой информационной записки о возможности создания сверхмощных термоядерных зарядов.)

Во время обсуждения прозвучал острый вопрос: «Зачем нужно делать такое „людоедское“ оружие?!» Андрей Дмитриевич улыбнулся: «Никита Сергеевич сказал — пусть эта бомба висит над капиталистами как дамоклов меч…»

Вначале казалось, что 100-мегатонное изделие — лишь некий задел и вряд ли будет испытываться. До поры до времени работа над ним большого накала не приобретала. Но вскоре все круто переменилось. Испытанию изделия придали явный политический привкус. Его разработке стало оказываться максимальное и всестороннее содействие, а Андрей Дмитриевич взял эту работу под свою опеку.

Случилось так, что после выданного Андреем Дмитриевичем задания на разработку 100-мегатонной бомбы моя прошитая опечатанная рабочая тетрадь оказалась под рукой и Виктор Борисович вместе с Юрием Алексеевичем Трутневым на моих глазах быстро набросали на одной из ее страниц принципиальную эскизную схему изделия, которая, в сущности, и воплотилась в жизнь.

С этого момента и до дня взрыва Виктор Борисович и я были на работе неразлучны. Все чаще и все дольше мы засиживались вдвоем в его небольшой комнате, занимаясь расчетами, пока, наконец, не стали задерживаться до полуночи. Эта работа сблизила нас на все последующие годы.

Все чаще стал заглядывать к нам Андрей Дмитриевич. Усаживался на стул, иногда, к моему удивлению, ловко обвивая одну свою ногу другой. В эти моменты непрерывного общения и обсуждения результатов стирались должностные и возрастные грани. Мы настолько увлекались (а времени оставалось все меньше и меньше!), что когда при каком-то волнующем и страстном обсуждении к нам заглянул Яков Борисович и попытался «заполучить» Андрея Дмитриевича, Андрей Дмитриевич встал, подошел к Якову Борисовичу и дружески, мягко выпроводил его из комнаты.

Напряжение возрастало. Иногда невольно возникало естественное сомнение: не подведет ли изделие, не «откажет» ли оно в момент испытаний. Андрей Дмитриевич заметил: «Если мы не сделаем ЭТО, — пойдем строить железные дороги…» В другой раз, на заключительной стадии работ, когда стали раздаваться за рубежом протесты против объявленного Н. С. Хрущевым сверхмощного взрыва, он довольно спокойно рассуждал, что хотя в двух-трех наших посольствах в западных странах и могут выбить оконные стекла после взрыва, но дальше этого дело не зайдет.

В минуты разрядки и короткого отдыха речь заходила о политических событиях, порой с экскурсами в трагические 30-е годы. При этом царила атмосфера открытости и доверия. Бывали случаи, когда темой становились общефизические дискуссии. Однажды для развлечения мы втроем заговорили о том, какой результат из курса теоретической физики каждый из нас мог бы вывести сразу, без подготовки и не прибегая к пособиям. Андрей Дмитриевич сказал, что готов начать с вывода формулы Резерфорда для эффективного сечения рассеяния заряженных частиц в кулоновском поле.

…Работе над изделием сопутствовали совещания с конструкторами, проведение расчетов на мощных по тому времени ЭВМ. Как на объекте, так и в Москве. Наступили дни, когда на заводе я увидел первые готовые элементы конструкции.

На заключительной стадии работ на одно из совещаний с конструкторами мы поехали все вместе, впятером, включая Андрея Дмитриевича. Мы шли к нужному корпусу по неширокой асфальтовой дорожке, как вдруг заметили на нашем пути полуоткрытый, неогороженный люк. Андрей Дмитриевич озорно заметил: «А это, наверно, усилия советских защитников мира!…»

Тот день мне запомнился и по другой причине.

После совещания мы должны были возвратиться к себе, на работу. Машина, вызванная Андреем Дмитриевичем, задерживалась и, подождав какое-то время, я предложил ему место пассажира сзади на моем мотоцикле «Иж 56». Андрей Дмитриевич принял предложение с энтузиазмом. Однако, как на грех, пока мы подходили к стоянке, где был мотоцикл, подрулила вызванная им машина и я поехал один. И пусть не с Андреем Дмитриевичем, но забавный случай с моим мотоциклом все-таки подвернулся. Собравшись пообедать, я «подкатил» на своем «самоваре» к «генеральской» столовой, когда из нее выходил Яков Борисович. Увидев меня на мотоцикле, он загорелся: «Юра! Позвольте прокатиться!» — «Пожалуйста!» Мотоцикл затрещал и Яков Борисович, увеличивая скорость, скрылся за поворотом. Минут через 15–20, широко улыбающийся, счастливый, он вернулся и воскликнул, показывая на свою «Волгу»: «Давайте меняться!»

Напряжение достигло апогея, когда изделие было отправлено в район испытаний. Следом 26 октября 1961 г. к месту, где происходила окончательная подготовка изделия и подвеска его в бомболюк самолета-носителя, должны были выехать поездом Виктор Борисович Адамский и я.

Время было спрессовано. В день отъезда я столкнулся с Андреем Дмитриевичем на лестнице и попросил подписать мое командировочное задание. Он расписался тут же, не поднимаясь в кабинет. Пользуясь неофициальностью обстановки, я спросил, почему он так занятно расписывается, издали перечеркивая в своей фамилии палочку в букве «х». Андрей Дмитриевич ответил: «У меня примета: если удается перечеркнуть палочку посередине — все будет удачно. Если нет — жди осложнений. Видите, как удачно получилось на сей раз: значит, изделие сработает успешно!»

В тот же день, к вечеру, когда мы с Виктором Борисовичем уже заняли свои места в вагоне и готовились к отъезду, в нашем купе неожиданно появились Бабаев и Трутнев. Они сказали, что подъехали к поезду вместе с Андреем Дмитриевичем. Мы вышли из вагона. Недалеко от платформы стояла «Волга» Трутнева, в которой на переднем сидении нас поджидал Андрей Дмитриевич. Мы уселись все вместе, и началось необычное, но очень важное и срочное деловое совещание.

Оно было продиктовано совокупностью обстоятельств. Прежде всего, 17 октября 1961 г. в отчетном докладе XXII съезду КПСС Н. С. Хрущев под аплодисменты делегатов на весь мир заявил: «…очень успешно идут у нас испытания и нового ядерного оружия. Скоро мы завершим эти испытания. Очевидно, в конце октября. В заключение, вероятно, взорвем водородную бомбу мощностью в 50 миллионов тонн тротила. Мы говорили, что имеем бомбу в 100 миллионов тонн тротила. И это верно. Но взрывать такую бомбу мы не будем, потому что если взорвем ее даже в самых отдаленных местах, то и тогда можем окна у себя повыбить. Поэтому мы пока воздержимся и не будем взрывать эту бомбу. Но, взорвав 50-миллионную бомбу, мы тем самым испытаем устройство и для взрыва 100-миллионой бомбы». Под бурю аплодисментов Н. С. Хрущев сказал и о «тех, которые работают над совершенствованием ядерного оружия. Мы гордимся этими товарищами, воздаем им должное, радуемся их творческим успехам, которые способствуют укреплению оборонной мощи нашей Родины, укреплению мира во всем мире».

Такое упреждающее заявление о предстоящем испытании с указанием сроков и ожидаемой мощности изделия было беспрецедентным. В сочетании с волновавшими нас техническими нюансами все это порождало естественное беспокойство и вызывало дополнительное напряжение.

Приехавший Андрей Дмитриевич вдобавок поделился свежей информацией, исходившей, по-видимому, от высших инстанций. Она также касалась испытания нашего изделия, которое Андрей Дмитриевич считал «гвоздем программы». Насколько я его понял, проявилось, в частности, какое-то политиканство среди высшего генералитета.

По существу, перед нами возник драматический вопрос: не отменить ли в сложившейся ситуации само испытание. Мнения были выслушаны, никто не торопился. Виктор Борисович, который всегда отличался спокойствием, и на сей раз был невозмутим: «Я уверен в надежности изделия. Все надежно…»

Тем временем поезд стоял. Наше совещание завершалось. Было решено ничего не менять. Андрей Дмитриевич пожелал успеха и сказал, что остается на объекте. Утром следующего дня самолетом должны были вылететь в Москву Бабаев и Трутнев с тем, чтобы из Москвы выехать поездом вместе с нами к месту окончательной подготовки изделия к испытанию. Мы с Виктором Борисовичем вернулись в вагон и поезд тронулся. Перед глазами медленно проплыло скромное здание объектовского вокзала…

Вечером 27 октября, находясь в пути, по поездной трансляции мы услышали голос Хрущева, выступавшего на XXII съезде КПСС с заключительным словом и говорившего как бы для нас: «В последнее время буржуазная пропаганда много шумит в связи с тем, что Советский Союз был вынужден возобновить испытания ядерного оружия. Эта шумиха приняла истерический характер после того, как на съезде было заявлено о предстоящем испытании ядерного оружия мощностью в 50 миллионов тонн тротила. Раздаются голоса, будто бы эти испытания противоречат принципам морали. Странная логика! Когда Соединенные Штаты Америки первыми создали атомную бомбу, они сочли для себя юридически и морально оправданным сбросить ее на головы беззащитных жителей Хиросимы и Нагасаки. Это был акт бессмысленной жестокости, в нем не было никакой военной необходимости…»

Мы с Виктором Борисовичем вышли из купе в коридор. Поезд мчался. Сквозь стук колес по всему вагону раздавался переходящий на высокие ноты голос Н. С. Хрущева. Несколько человек слушали трансляцию, стоя рядом с нами. Переговаривались и комментировали… Естественно, мы и виду не могли показать, что имеем к теме выступления и предстоящему взрыву самое непосредственное отношение. Н. С. Хрущев продолжал: «Укрепляя оборону Советского Союза, мы действуем не только в своих интересах, но и в интересах всех миролюбивых народов, всего человечества. Когда враги мира угрожают нам силой, им должна быть и будет противопоставлена сила и притом более внушительная…»

Делегаты съезда разразились бурными аплодисментами. Ясно было, что наше изделие не имеет права не сработать. И хотя накануне было успешно испытано новое изделие, в котором был заложен сходный принцип, накал переживаний и волнений за успех нашего испытания не уменьшался.

…30 октября 1961 г. почти в полдень сверхбомба была взорвана на большой высоте, показав проектную мощность — 50 мегатонн. Мощность, которая с учетом тенденции мирового развития вряд ли когда-нибудь и где-либо на Земле будет превзойдена.

Через несколько часов после испытания нам по ВЧ-связи позвонил Андрей Дмитриевич и мы поздравили друг друга с успехом.

Когда я вернулся домой, мои старшие коллеги, включая Виктора Борисовича, еще были в разъездах. Время поджимало, и Андрей Дмитриевич попросил меня срочно подготовить заключительный отчет по результатам испытаний. Работа была выполнена, и я зашел к нему. Андрей Дмитриевич стал внимательно, страница за страницей, читать рукописный текст. Раздался телефонный звонок. Отвечая на чьи-то вопросы, он сказал, что в 1953 и 1956 годах после испытаний термоядерного оружия ему дважды было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Я понял, что готовится представление к награждению Андрея Дмитриевича третьей Золотой Звездой Героя. Закончив чтение черновика и не сделав ни единого исправления по тексту, Андрей Дмитриевич, подумав, дописал в конце короткое предложение: «Успешное испытание заряда… доказало возможность конструировать на этом принципе заряды неограниченной мощности». И «благословил» рукопись для дальнейшего оформления.

Действительно, в ноябре 1961 года на Андрея Дмитриевича был подготовлен «Наградной лист», составной частью которого явилась »Краткая характеристика», подписанная, как тогда было принято, «треугольником» — директором предприятия Б. Г. Музруковым, секретарем горкома КПСС А. С. Силкиным и председателем горкома профсоюза А. Нечаевым:

В этом документе, составленном в партийно-бюрократическом стиле и отвечающем канонам и правилам игры того времени, Андрей Дмитриевич выглядит почти «активным общественником», а состоявшаяся вследствие очередного обострения советско-американских отношений серия отечественных испытаний ядерного оружия искусственно представлена здесь как «задание Партии к XXII съезду КПСС».

О неудовольствии, предъявлявшемся со стороны партийных органов к Андрею Дмитриевичу уже на объекте, я еще расскажу. Органы эти были приметной реальностью. И, например, при назначении в октябре 1962 года даже столь выдающегося (беспартийного!) ученого, как Андрей Дмитриевич, уже трижды Героя Социалистического Труда, на должность заместителя научного руководителя директор предприятия Б. Г. Музруков должен был смиренно обратиться к партийному руководителю города: «Тов. Силкину А. С. Прошу на заседании бюро горкома КПСС утвердить в занимаемой должности заместителя научного руководителя — начальника сектора товарища Сахарова Андрея Дмитриевича…»

Через три года после приезда на объект я решил сменить «географию» и поступить в аспирантуру — пожалуй, единственный тогда способ вырваться из железных «объятий» объекта. Я зашел к Андрею Дмитриевичу. Сдерживая волнение, попросил командировать меня в Москву для сдачи вступительных экзаменов в аспирантуру. Андрей Дмитриевич тут же встал и впервые предложил пройти в его комнату отдыха. Мы уселись в креслах за круглым столиком. После непродолжительного разговора общего характера Андрей Дмитриевич поинтересовался, чьим аспирантом я собираюсь стать. Я ответил: «Давида Альбертовича Франк-Каменецкого». Через мгновение прозвучало совсем неожиданное: «А вы не хотели бы поступить в аспирантуру ко мне?» Это была огромная честь, и я поблагодарил Андрея Дмитриевича. Но, приняв его предложение, я вынужден был бы остаться. Поэтому я сказал, что хочу учиться в очной аспирантуре, а на объекте существует лишь заочная. Я почувствовал себя неловко, тем более что не отважился обсуждать с Андреем Дмитриевичем истинные мотивы своего отъезда…

Приехав в Москву и позвонив Давиду Альбертовичу, я вдруг услышал, что Андрей Дмитриевич уже говорил с ним обо мне. Мое сердце екнуло. Из телефонной трубки продолжал звучать бархатный голос Давида Альбертовича: «Андрей Дмитриевич с похвалой отзывался о вас и сожалел, что вы уезжаете. Для меня это наилучшая рекомендация! Считайте вступительный экзамен простой формальностью».

Позднее, при случайных встречах в Москве, Андрей Дмитриевич всякий раз интересовался моими делами. Побывал я у него и дома на московской квартире по 2-му Щукинскому проезду и удивился простоте жилища, в котором, пожалуй, главной примечательностью были два глубоких коричневых кожаных кресла, которые когда-то были популярны в «казенных» кабинетах больших начальников…

Возвращаясь к мотивам моего отъезда с объекта, которые я не отважился обсуждать с Андреем Дмитриевичем, замечу, что не раз и не два я жалел об этом несостоявшемся разговоре. Он мог вылиться в интересную и важную беседу. Но в моих глазах Андрей Дмитриевич был не только непосредственным начальником, но еще и человеком, удостоенным наивысших наград и почестей за свой вклад в разработку и совершенствование ужасного оружия. Мне не хотелось раскрываться, тем более что я понимал, какие разговоры на объекте, занятом разработкой ядерного оружия, не могут поощряться. Касаясь этой своей работы, мы, молодежь, не затевали дискуссий и ограничивались мимолетными шутками. Да и было бы странно, если бы наше начальство или старшие товарищи заводили с нами, приехавшими работать, размагничивающие разговоры о моральных аспектах местной тематики.

Молодежь обладает острым глазом и не менее острой реакцией. И разве могла остаться незамеченной подталкивающая к размышлению, как бы случайная реплика Андрея Дмитриевича: «А это, наверно, усилия советских защитников мира!..» Или его же стихотворное противопоставление слов из набора букв А. Д. С.: «сад» и «ад»? Разве могла бесследно пройти ситуация, при которой летом 1961 г. радио и газеты полтора месяца упорно «разрабатывали» тему об усилиях советского руководства по запрещению испытаний ядерного оружия, а мы уже знали, что испытаниям дан «зеленый» свет, что они произойдут и, мало того, завершатся чудовищным, устрашающим взрывом?!

Эти толчки не могли пройти без последствий, и вскоре я заключил для себя, что, начиная с некоторого уровня, средства «устрашения», «сдерживания» или «равновесия» в руках противоборствующих сторон, в сущности, ничего не решают, а только обрекают… Лишенный оппонента, я стал спорить сам с собой, для убедительности прибегая иногда к письменной «дискуссии». Вот фрагменты из сохранившихся двух-трех страничек (июль, 1962 г.): «Здесь господствует конъюнктура и добиться успеха легче, чем где-либо… Сюда нужно приезжать работать вполне сложившимся человеком, который понимает, ЧТО он делает и согласен на ЭТО… И сколько бы ни звучало в оправдание: „Авось так оно и надо; авось ЭТО — единственно возможное, если хочешь уничтожить зло на Земле“, — нужно помнить, что возможно более действенное средство…»

Беседа не состоялась… И лишь много позднее я узнал, что Андрей Дмитриевич опасался непонимания и был откровенен лишь с несколькими сотрудниками, разделявшими его взгляды. Нам же не была известна вся глубина обеспокоенности Андрея Дмитриевича вредными последствиями атмосферных ядерных взрывов. Откуда было знать о его слезах и истинных переживаниях, когда он выступил против двойного мощного испытания осенью 1962 года, считая один из намеченных взрывов абсолютно неоправданным и потому излишним и вредным? И как далеко решил он пойти в своих усилиях за прекращение ядерных испытаний?

Размышляя об Андрее Дмитриевиче тех лет, я не могу не обратить внимание и на то, что из поистине «райского уголка», каким объект был в тот период, в разное время уехали далеко не единичные, в том числе и молодые, физики-теоретики. Не думаю, что абсолютно во всех случаях ими двигали только «прозаические» мотивы. Как убежден и в неоднозначности суждений людей, оставшихся работать на объекте.

Поэтому мне трудно согласиться с Даниилом Граниным, который «спрашивал многих соратников И. В. Курчатова, начиная с академика Г. Флерова…мучился ли кто из атомщиков своей ответственностью перед демонами всеобщей гибели человечества, которых вызвали из небытия они, ученые», и заключил: «Вроде бы никто из наших не мучился» [1]. Слава Богу, писатель сделал исключение для А. Д. Сахарова. Но именно Андрею Дмитриевичу принадлежат слова: «Я и все, кто вместе со мной работал, были абсолютно убеждены в жизненной необходимости нашей работы, в ее исключительной важности… То, что мы делали, было на самом деле большой трагедией, отражающей трагичность всей ситуации в мире, где для того, чтобы сохранить мир, необходимо делать такие страшные, ужасные вещи…»

«Страшные, ужасные вещи» никогда не оставляют разум равнодушным. Тут не может быть двух мнений. Я полагаю также, что Георгий Николаевич Флеров, беседуя с Даниилом Граниным, имел в виду несомненную необходимость создания отечественной атомной бомбы как неизбежного обязательного противовеса атомному шантажу другой державы. И тут он был абсолютно прав, потому что все понимали, насколько важно ликвидировать атомную монополию США. Более того, находясь в теснейшем контакте с Георгием Николаевичем последние несколько лет его жизни, я осмелюсь утверждать, что ему как раз не были безразличны нравственные аспекты, связанные с ядерным оружием.

Наконец, чтобы не углубляться в эту сложную и деликатную тему, я ограничусь упоминанием услышанных мною слов В. А. Давиденко — одного из колоритнейших участников советской атомной эпопеи с первых ее дней. Летом мрачного, гнетущего 1980 года, первого года афганской войны, он в разговоре о создании ядерного оружия неожиданно и прочувствованно сказал: «А тем ли мы занимались и надо ли было это делать?!» Такие слова случайно, без раздумий, не рождаются….

Приближался 1968 год, переломный в жизни Андрея Дмитриевича.

Он все чаще стал бывать и задерживаться в Москве. Это не прошло не замеченным для высокого начальства. В. И. Алферову, заместителю министра среднего машиностроения, вдруг позвонил заведующий отделом ЦК КПСС И. Д. Сербин и заговорил о двусмысленности положения, при котором Андрей Дмитриевич продолжал официально числиться на объекте, но живет с семьей в Москве и на объекте бывает не всегда. «Почему ты мне говоришь?! — парировал Владимир Иванович. — Ты поговори с Юлием Борисовичем на эту тему: он ведает этими делами…» Реакция Юлия Борисовича была однозначной: «Вы понимаете, уже сама по себе консультация Андрея Дмитриевича стоит всего того, что мы иной раз там делаем». Менять в положении Андрея Дмитриевича ничего не стали. Алферов резюмировал свой рассказ словами: «Юлий Борисович очень его ценил. Да не ценить и нельзя было… Что касается Курчатова, то он был просто влюблен в Андрея Дмитриевича. Его быстрое восхождение по академическим и высоким наградным ступеням — также результат поддержки, которую ему оказывали Игорь Васильевич и Юлий Борисович».

В связи с этим интересно свидетельство В. С. Комелькова, который от министерства участвовал в работе штаба по подготовке и проведению взрыва первой водородной бомбы в 1953 г.: «Успех испытания возвысил авторитет советской науки не только в глазах нашего народа, но и во всем мире. И первый, кому мы были обязаны этим, был молодой Сахаров… После испытания от имени ведущих ученых, присутствовавших на полигоне, было подготовлено коллективное письмо с рекомендацией избрать Андрея Дмитриевича в члены Академии наук, минуя промежуточную ступень члена-корреспондента. Дело вел Игорь Васильевич. Обсуждение проекта письма происходило прямо на полигоне, в комнате, где в процессе обсуждения Игорь Васильевич заявил, что такие люди, как Сахаров, рождаются раз в полвека…»

Окончательный текст с рекомендацией избрать Андрея Дмитриевича в академики был подписан 15 сентября 1953 года Курчатовым, Харитоном и Зельдовичем. Даже сквозь деловой стиль просматривается в этом документе изумление перед уникальным дарованием Андрея Дмитриевича:

Упоминаемое здесь «предложение» — это идея знаменитой «слойки Сахарова». Именно она обеспечила приоритет нашей стране в создании водородной бомбы. А отмечаемые как этапные 1950 и 1952 годы — это годы, когда Андрей Дмитриевич выдвинул соответственно идею магнитной термоизоляции горячей плазмы, положившую начало отечественным мирным термоядерным исследованиям, и идею создания сверхсильных импульсных магнитных полей — область физики, в которой наши ученые до сих пор удерживают мировое лидерство…

Чтобы почувствовать, как незадолго до своего триумфа воспринимался молодой Андрей Сахаров людьми, которые непосредственно не соприкасались с ним по работе, я приведу слова Г. Л. Шнирмана, создававшего регистрирующую аппаратуру для атомного полигона: «Он не производил на меня впечатления такого, что надо к нему присматриваться. Мне казалось, что ему двадцать с небольшим. Он не очень входил в контакты. Долговязый, худенький, очень скромно держался… Когда в 1953 г. выяснилось, что он одна из самых главных фигур, — меня это несколько удивило».

Андрей Дмитриевич на испытаниях первой водородной бомбы в 1953 году был не просто «одной из самых главных фигур». Он был центральной фигурой. И ноша, которая на его долю выпала, была огромной. По свидетельству В. А. Давиденко, лежа на склоне холма плечом к плечу с Андреем Дмитриевичем, он чувствовал, как в последние секунды перед взрывом гулко билось сердце его товарища. Потом, после взрыва, когда стал ясен полный успех и они вдвоем подошли к месту, где собрались И. В. Курчатов, военное и гражданское начальство, Игорь Васильевич, завидев Андрея Дмитриевича, поклонился ему в пояс со словами: «Тебе, спасителю России, благодарность!»

Один из ближайших сподвижников И. В. Курчатова Игорь Николаевич Головин тут же получил задание с полигона. Он вспоминает: «Игорь Васильевич по ВЧ позвонил мне в Москву. На вопрос об успехе испытаний он ответил в своей шутливой манере: „Здорово получилось! Все горшки бабам перекололи!“ И велел, не дожидаясь его возвращения, собрать Ученый совет института, чтобы выдвинуть Сахарова сразу в академики. Нас собралось человек восемь, так как к особо секретным делам были допущены не все члены совета. Я сообщил собравшимся об успешном испытании водородной бомбы и о поручении Игоря Васильевича. Никаких расспросов не было. Члены совета, среди которых были С. Л. Соболев, И. И. Гуревич и другие, несколькими репликами поддержали мнение Игоря Васильевича. Затем тайным голосованием мы единогласно выдвинули Андрея Дмитриевича в академики, минуя промежуточную ступень члена-корреспондента. Однако мне известна и точка зрения Игоря Евгеньевича Тамма, которую он отстаивал в частной беседе: „Зачем сразу в академики? Сейчас Андрей — молодой человек. Его надо выдвигать в члены-корреспонденты! Андрею следует вернуться с объекта и развивать физическую науку в среде ученых“. (Не в этих ли словах, исполненных заботы о развитии выдающегося таланта, объяснение того, что на рекомендации для избрания Сахарова в академики, подписанной Курчатовым, Харитоном и Зельдовичем, нет подписи Игоря Евгеньевича? — Ю. С.) Кстати, Андрей Дмитриевич на людях не проявлял каких-либо колебаний, где его место. Когда вскоре после испытаний мы встретились в Москве, он заметил с легкой усмешкой: „На объекте мне сейчас находиться важнее, чем здесь“».

После успешного испытания первой в мире водородной бомбы теоретиков, вернувшихся вместе с Андреем Дмитриевичем с полигона, ждала приятная неожиданность. В их мужском коллективе «бомбоделов» впервые появилась женщина — молоденькая выпускница университета, тоже физик-теоретик, стройная и миловидная Таня Кузнецова. Зельдович очень скоро назвал ее «тургеневской барышней».

Она не заметила тогда, чтобы коллеги как-то выделяли Андрея Дмитриевича. Хотя все они, определенно, относились к нему с почтением.

«В ту пору, — рассказывает Татьяна Дмитриевна, — черты лица Андрея Дмитриевича были мягкие, округлые. Этот молодой 32-летний человек с высоким лбом слегка заикался, отчего его речь была несколько затрудненной. Со временем эта особенность сильно сгладилась.

На доске он обычно рисовал левой рукой. Он был самый высокий из всех и его отметина на косяке двери одной из рабочих комнат приближалась к 190 сантиметрам. Она была заметно выше остальных — за ним шли, кажется, Володя Ритус и Володя Заграфов…

Через два месяца Андрея Дмитриевича избрали в академики (23 октября 1953 года. — Ю. С.). В народе поговаривали, как накануне будто бы он и член-корреспондент Академии наук Яков Зельдович, прекрасно относившиеся друг к другу, ходили к самому Бороде (И. В. Курчатову. — Ю. С.) с предложением, якобы, принадлежащим Сахарову, — избрать в академики Зельдовича, а Сахарова в члены-корреспонденты. На что Курчатов попросил их выйти за дверь и добавил: «Это не ваше собачье дело…»

Вскоре после избрания к Андрею Дмитриевичу, пользуясь тем, что он никому не мог отказать, зачастили со всякими просьбами: кому-то надо было пристроить ребенка в детский сад, кто-то хлопотал о квартире. Люди мгновенно начали эксплуатировать его характер и новое положение… Появились у него и телохранители. Перед его рабочей комнатой оборудовали помещение, в котором всегда сидел кто-либо из них. Весной, когда на нашей реке тронулся лед и молодой академик решил порезвиться, прыгая со льдины на льдину, его охранник, прыгнув за ним очередной раз, видимо, с перепугу вдруг закричал: «Стой, а то стрелять буду!»

И еще характерный эпизод того времени. Однажды перспективная идея возникла одновременно у Андрея Дмитриевича и у одного из молодых сотрудников. Дело шло к оформлению «заявки» и к тому, чтобы определить авторов предложения. Андрей Дмитриевич попросил записать в качестве автора только молодого сотрудника, так как у него самого, по его выражению, уже достаточно всяких наград и отличий. Недаром среди сотрудников ходила шутка, что «у нас никого нет выше Андрея Дмитриевича, даже по заметкам на косяке двери!..»

Для стороннего глаза жизнь А. Д. Сахарова на объекте выглядела неприметной, хотя он и приехал сюда уже с выдвинутыми им глубокими идеями, высоко оцененными специалистами и руководством объекта. В анкете, заполненной по прибытии, он ограничился обычными для такого случая трафаретными фразами, добавив: «В Советской Армии не служил. Я беспартийный. Из моих и жены ближайших родственников под судом никто не был и репрессиям не подвергался». Давление и репрессии властей ему суждено было испытать и пережить через два десятилетия.

А пока, при очередной аттестационной процедуре 8 марта 1951 года, после года работы на объекте, ему дали восторженную характеристику:

Но — внимание! — появилось и первое облачко, ибо аттестационная комиссия под председательством В. И. Алферова записывает в документах и следующее предложение: «Рекомендовать тов. Сахарову А. Д. изучать классиков марксизма-ленинизма».

Очень скоро, 8 июня 1953 года Ученый совет Лаборатории измерительных приборов АН СССР (будущий Институт атомной энергии) под председательством Игоря Васильевича Курчатова без защиты диссертации присуждает Андрею Дмитриевичу ученую степень доктора физико-математических наук. А еще через семь месяцев, с 3 января 1954 года в связи с отъездом И. Е. Тамма в Москву Андрей Дмитриевич приказом начальника объекта А. С. Александрова назначается «на должность начальника сектора № 1 с установлением оклада в соответствии с Постановлением СНК СССР № 514 от 6 марта 1946 года 6000 рублей с сохранением получаемой процентной надбавки».

Авторитет и признание Андрея Дмитриевича как выдающегося ученого лавинообразно растут. Но партийное око все определеннее усматривает и его «недостатки». В этом отношении особенно показательна «Характеристика на товарища Сахарова Андрея Дмитриевича», которую подписали 16 августа 1955 г. Музруков и Силкин:

Интерес Андрея Дмитриевича к общественной мысли и его приверженность интеллектуальной свободе неуклонно укреплялись. Наконец, они нашли выход в форме его открытых высказываний и публикаций. Это и привело к удалению Андрея Дмитриевича из Арзамаса-16 и отстранению его от работ по закрытой тематике. Приказ по объекту от 10 июня 1969 года (со ссылкой на соответствующий приказ министра как на основание) был предельно лаконичен: «Тов. Сахарова Андрея Дмитриевича, заместителя научного руководителя, с 30 мая 1969 г. из института уволить с переводом в распоряжение Физического института АН СССР».

Закончился двадцатилетний этап работы А. Д. Сахарова в области ядерного оружия и жизни в условиях закрытого объекта, в котором он побывал последний раз в августе 1969 года. Затем начался долгий, полный лишений период его самоотверженной правозащитной деятельности. Унижения, которые перенес Андрей Дмитриевич со стороны властей, организованные кампании против него, а порой непонимание и молчание бывших коллег не сломили волю Андрея Дмитриевича, хотя и не могли не ранить его душу. Тем интереснее знать, как незадолго до расставания с объектом оценивал Андрей Дмитриевич значение и возможности этого уникального центра, как воспринимал он именно тогда Юлия Борисовича Харитона, под научным руководством которого создавался, действовал и развивался огромный коллектив. В одном из стендов Краеведческого музея Арзамаса-16 представлен уникальный документ — ходатайство Андрея Дмитриевича о присуждении премии имени И. В. Курчатова Ю. Б. Харитону, написанное в октябре 1967 г. Вот его полный текст:

Вспоминаю 1968 год. Все упорнее разрастался слух о появлении «крамольной» рукописи академика А. Д. Сахарова «Размышление о прогрессе…» К тому времени его имя как одного из авторов ключевой идеи создания магнитного термоядерного реактора уже было широко известно. Более того, в 1966 г. газета «Правда» в статье «Созидание взрывом» рассказала о нем и о получении сверхсильных импульсных магнитных полей на основе предложенной Андреем Дмитриевичем идеи магнитной кумуляции.

Однако истинное значение Сахарова в создании могучего оборонного потенциала страны широким кругам общества было неведомо. В интересах сохранения секретности на его имя было наложено строгое табу в том смысле, что сотрудники Андрея Дмитриевича по оборонной тематике не имели права в «открытых» разговорах упоминать о самом факте совместной работы с ним. И вот теперь, с появлением рукописи Андрея Дмитриевича, стала складываться парадоксальная ситуация: с одной стороны его имя становилось популярным в народе, а с другой — упорно «вымывалось» даже в тех случаях, когда и где оно уже было названо.

В выпущенной Атомиздатом в 1967 г. брошюре Е. С. Кнорре и В. Т. Михайлина «СССР и атомный век» можно было прочитать, что «известные физики-теоретики А. Д. Сахаров и И. Е. Тамм выдвинули идею о термоизоляции горячей плазмы». Но уже в переизданных ее вариантах, например в 1970 и 1973 гг., читателю сообщалось, что эту идею выдвинули «советские физики И. Е. Тамм и др.». Пожалуй, своего апогея эти нелепые усилия достигли в объемистом (на 400 страниц) биографическом справочнике Ю. А. Храмова «Физики», в котором, как сказано в предисловии, «советские физики представлены академиками и членами-корреспондентами Академии наук СССР», но в котором имя академика Сахарова вообще не упоминается (издание 1983 г.). Более того, о И. Е. Тамме говорится так, как если бы он один «высказал идею термоизоляции горячей плазмы сильным магнитным полем и магнитного термоядерного реактора».

Не без удивления знающий читатель знакомился со следующими курьезно-таинственными строками «художественно-документального» повествования «Ядерный штурм», изданного «Московским рабочим» в 1980 г.: «…в лабораторию пришло на отзыв письмо Олега Александровича Лаврентьева, военнослужащего с Дальнего Востока, предлагавшего способ синтеза водорода… «Покажите! — Игорь Евгеньевич пробежал глазами письмо, кивнул головой в знак согласия с „приговором“, отдал его сотрудникам, задумался. — Впрочем… Дайте-ка еще разок взглянуть! В этом предложении, — Тамм очеркнул ногтем пальца кусочек текста, — что-то есть. Надо бы „прокрутить“. „Прокрутка“ предложения и натолкнула одного из молодых физиков на мысль использовать в качестве термоизоляции магнитное поле…»

Одним из «молодых физиков» и был Андрей Сахаров.

Молва о диссидентстве Андрея Дмитриевича разрасталась по всей стране, вызывая у одних недоумение и удивление, а то и неприятие, у других понимание и симпатию. Характерна остроумная, получившая хождение реакция Якова Борисовича: «Понимаете, Андрей Дмитриевич — как лошадь, которая разговаривает. Все ходят и удивляются: „Лошадь говорит! Лошадь говорит!“ Но ведь все лошади не могут разговаривать!»

И. Н. Головин поделился переживаниями тех дней: «Когда пронеслось сообщение, что «Размышления» Сахарова читает «Голос Америки», я немедленно позвонил Андрею Дмитриевичу: «Андрей Дмитриевич! Мне надо прочесть, что там передают. Сейчас будет столько разговоров о вас! И чтобы не получалось всякого перевирания, дайте мне прочесть». — „Только приходите ко мне на квартиру, на руки я не даю…“ Я пришел к нему и читал всю эту рукопись, напечатанную на машинке. Андрей Дмитриевич в это время крутил приемник, захватывая по «Голосу Америки» передачу текста. При этом он комментировал: „Вот здесь исказили… Здесь дефект…“ Прочитал и получил большое, яркое впечатление от объективности и открытости, серьезности вопроса, который он ставил. Мысль о неизбежности конвергенции не произвела особого впечатления, так как я никогда не видел иного будущего, как сближение двух систем и уход от сталинщины, от кошмарного прошлого. Гораздо сильнее подействовала на меня мысль, что народы лучше поймут друг друга там, где правительствам трудней договориться. Поэтому необходимы контакты рядовых людей. Это тогда запало… Я часов пять провел у Андрея Дмитриевича: читал, пили чай, обсуждали. В Андрее Дмитриевиче поражало знание обстановки в мире, захватывали ясные, самостоятельные мысли, причем такого стратегического значения: что надо делать и что должно было бы происходить, чтобы жизнь на Земле развивалась удовлетворительно».

В эту же пору мне довелось быть на приеме у одного из руководящих работников Министерства среднего машиностроения. В кабинет предложили войти как раз в тот момент, когда его хозяин разговаривал по ВЧ-связи. Из реплик стало ясно, что разговор шел именно о рукописи Андрея Дмитриевича «Размышление о прогрессе…». На другом конце провода был Ю. Б. Харитон. Было понятно и то, что Юлий Борисович пытается выяснить, как можно оградить и защитить Андрея Дмитриевича от неприятностей. Он, видимо, говорил и о каких-то своих намерениях.

В ответ прозвучало:

— Не советую. Не советую, Юлий Борисович… В рукописи столько антисоветчины…

Эта реплика была сказана, однако, с такой интонацией, что в ней отсутствовало намерение настроить против Андрея Дмитриевича. Скорее сквозила досада, что ситуация вышла на новый уровень, когда решения — теперь уже за еще более высокой властной ступенькой. Когда трудно что-либо изменить, и преобладало желание остановить и уберечь самого Юлия Борисовича от возможных осложнений.

Через несколько месяцев после этого происшествия судьба столкнула меня с Андреем Дмитриевичем в одном из коридоров нашего Министерства, куда, как стало известно позднее, он был приглашен для разговора с министром Е. П. Славским. Чуть впереди Андрея Дмитриевича шел работник отдела кадров В. В. Полковников. Шествовали они молча. На лице Андрея Дмитриевича была крайняя сосредоточенность. Он был, видимо, настолько отрешен от всего окружающего, что, когда я, поравнявшись с ним, поздоровался, он, никак не реагируя, прошел мимо…

Давление на Андрея Дмитриевича нарастало.

Встретившись в Москве в разгар кампании против него со своим бывшим коллегой по объекту, я поинтересовался, как же у них, среди теоретиков, решается «проблема А. Д. С.». И услышал: «Эта тема среди нас просто не обсуждается». Когда же осенью 1989 г. на международной конференции в Ленинграде мы разговорились с другим моим «однополчанином» Г. А. Гончаровым, он заметил: «Мы хотели в 1981 году в связи с 60-летием Андрея Дмитриевича послать ему коллективное поздравление. Обратились к начальству. Но нам запретили. Тогда мы послали индивидуальные поздравления…»

Общаясь в те годы с коллегами, я никогда не уходил от разговора об Андрее Дмитриевиче и не скрывал, что был его сотрудником. Я считал своим долгом делиться фактами, известными мне, и говорить правду.

Вспоминается один из осенних дней 1973 г., когда на правах заместителя председателя комиссии по проведению очередного эксперимента по мирному использованию ядерных взрывов я оказался на испытаниях далеко от Москвы, в безлюдном месте, в центре кызылкумских песков. До нас дошли газеты с волной организованных коллективных публикаций против А. Д. Сахарова. Два члена комиссии (от заказчика), прознавшие, что я работал у Андрея Дмитриевича, попросили меня рассказать о нем. В свободный вечер, когда подготовительные работы были уже завершены, а снаряженный ядерный заряд был опущен в скважину глубоко, на сотни метров под землей, и надежно заизолирован для предстоящего взрыва, мы не один час ходили взад-вперед между передвижными вагончиками-балками, в которых жили участники эксперимента, и говорили о «взбунтовавшемся» академике и «единодушных» газетных осуждениях его. Спустя годы, когда Андрей Дмитриевич вернулся из Горького в Москву, я случайно встретился с Е. А. Поповым — одним из участников той беседы. Он сразу вспомнил о давнем разговоре и, к моему удовлетворению, не увидел несоответствия между тем, что узнал тогда об Андрее Дмитриевиче от меня и из современных газетных публикаций…

В годовщину смерти Андрея Дмитриевича мы с И. Н. Головиным решили прогуляться по улице Живописной, протянувшейся почти по самому берегу Москвы-реки. К чудом сохранившемуся на ней среди новостроек простенькому двухэтажному восьмиквартирному дому, в котором И. В. Курчатов предоставил Андрею Дмитриевичу первую в его жизни отдельную московскую квартиру. Она запомнилась Андрею Дмитриевичу: «Осенью (1949 г. — Ю. С.) я позвонил (по совету Зельдовича) Курчатову с просьбой помочь мне в получении квартиры, вместо нашей 14-метровой комнаты (на четверых членов семьи. — Ю. С.) в „коридорном доме“. Курчатов обещал. Вскоре мы уже въезжали в огромную, по нашим меркам, трехкомнатную квартиру на окраине Москвы… Я. Б. Зельдович сострил по поводу получения мною квартиры, что это первое использование термоядерной энергии в мирных целях».

Мы подошли к дому. Посмотрели на два крошечных балкончика, обращенных к реке. Вспоминая, Игорь Николаевич сказал: «Андрей Дмитриевич был спокойным, мягким, приветливым хозяином. Эта квартира была пристанищем для его приездов в Москву после переселения на объект. Комнаты были пустые, неустроенные. Стояла скудная мебель…»

Через четыре года, став академиком, Андрей Дмитриевич переехал по соседству, на 2-ой Щукинский, в более благоустроенную квартиру в доме, на котором, надо полагать, будет установлена мемориальная доска. Но и новая квартира по своему убранству соответствовала духу ее хозяина, говорившего: «Может, это особенность моего характера, но я никогда не жил в изобилии, не знаю, что это такое».

Андрей Дмитриевич прожил подвижническую жизнь, отдав ее людям. И будто для него и о нем было сказано поэтом:

Могучие личности всегда захватывают воображение. Припоминаю горячую дискуссию, возникшую в узком кругу, о влиянии выдающихся умов на жизнь общества. Один из участников, Евсей Рабинович, неожиданно сказал, что если бы Лев Толстой дожил до революции 1917 года, она, учитывая огромное влияние Толстого на духовную жизнь общества, развивалась бы иначе и иначе шли бы процессы после революции. Никто тогда не вспомнил о находившемся в каких-то десяти-пятнадцати шагах от нас Андрее Дмитриевиче. Его будущее представлялось безмятежно-благополучным. Вернее, как ни покажется парадоксальным, оно представлялось уже состоявшимся. (Правда, В. Б. Адамский, когда мы обсуждали с ним свои воспоминания об Андрее Дмитриевиче, заметил, что уже тогда он видел признаки и предощущал неизбежность скорого обращения Андрея Дмитриевича к общественно-политической деятельности.) Время показало, что мы находились не только рядом с ученым редчайшего дарования, но рядом с человеком, которому история отвела исключительное место.

Андрей Дмитриевич, естественно, по-разному воспринимался и воспринимается каждым человеком. Одни работали вместе с ним, постоянно встречаясь и взаимодействуя, для других встречи с Сахаровым были случайностью. Но подавляющее большинство знает о нем только из телевизионных передач да по разговорам. Время продолжает лепить его образ в глазах новых поколений.

В этом процессе велика роль все новых воспоминаний о Сахарове; велико желание понять эту уникальную личность. Но не всегда просто за чертами мягкого, казалось бы, покладистого человека увидеть и стойкий, непреклонный характер. М. С. Горбачев отметил в своих мемуарах — «трудно заподозрить, что он был винтиком в чьих-то руках» [3](с. 447). И тем не менее написал далее: «Не могу избавиться от впечатления, что кто-то дирижировал Сахаровым, постоянно вызывая его из зала[137]» [3](с. 449).

Люди, хорошо знавшие Андрея Дмитриевича, подтвердят: дирижировать им было нельзя. Не из того он был теста. И долгая драматическая история его противостояния властям — тому свидетельство.

«Навязать что-либо Андрею Дмитриевичу, — говорит В. Б. Адамский, — было невозможно. Им невозможно было манипулировать. Его мягкость нередко оказывалась коварной для начальства. Его можно было подвигнуть на любую вещь, но только на ту, на которую он был внутренне согласен. Никогда, ни на одну минуту игрушкой в чьих-то руках он не был. Вместе с тем он не боялся оказаться в позиции Дон-Кихота, в положении, которое со стороны выглядело неудобным. Обычно это случалось, когда возникала какая-то новая мысль и ее, как он считал, кому-то когда-то нужно было произнести. Даже если на первых порах она воспринималась в штыки или с усмешкой. Натолкнуть его на какую-то мысль можно было. И он прислушивался. Но если она была неприемлема для Андрея Дмитриевича — „уговорить“ его было невозможно. В этом случае он как-то так деликатно улыбался и мог сказать: „Да, может быть, вы правы…“ Но было совершенно ясно, что по этому пути он не пойдет».

Для нас, бывших сотрудников Андрея Дмитриевича, он навсегда останется человеком необыкновенной доброты, деликатности и безупречного долга. Мы никогда не воспринимали его начальником в буквальном смысле слова, он не был отделен от нас каким-то барьером. Наши рабочие комнаты были в непосредственной близости от его кабинета, и его нередко можно было увидеть у кого-либо из сотрудников. Зайти к Андрею Дмитриевичу, чтобы обсудить тот или иной вопрос, было обычным, нормальным делом. Помню, стоило мне, «москвичу» (из соображений секретности у всех сотрудников Сахарова и Зельдовича была тогда реальная или фиктивная московская прописка и на почтовых конвертах мы указывали свой «московский» адрес), проработавшему лишь первые месяцы на объекте, заикнуться, что моя мать собирается в Москву, чтобы проведать сына, как Андрей Дмитриевич тут же выписал мне командировку в столицу с каким-то деловым поручением…

При всей простоте и доступности Андрея Дмитриевича, кажущейся будничности общения с ним, мы сознавали исключительный масштаб его личности. Его Звезды нас не гипнотизировали, зато время только добавляло в наших глазах все новые краски и черты к его величию.

Уникальность А. Д. Сахарова заключалась уже в том, что его научное творчество, а затем и общественная деятельность затрагивали интересы огромного количества людей и имели глобальный характер.

Создание водородной бомбы, при работе над которой он внес решающий вклад, было в то опасное время важнейшим делом как для обороноспособности страны, так и для поддержания всеобщего мира. Его кардинальная идея магнитной изоляции «горячей» плазмы стала центральной для решения проблем энергетики в масштабе всего мира. Самоотверженная правозащитная деятельность Андрея Дмитриевича пробуждала каждого из нас.

Став одним из создателей чудовищного оружия, Сахаров, чтобы оградить цивилизацию от катастрофы, активно выступил затем за запрещение его испытаний. Будучи великим патриотом, он стал человеком мира, лауреатом Нобелевской премии мира. И… диссидентом в глазах властей. Он, один из самых ярких и «обласканных» представителей научно-технической элиты оборонного комплекса, посвященный в «святая святых» государственных секретов, взбунтовался и вошел в жесткий конфликт с всесильными правителями тоталитарной системы. Драматизм противостояния многократно усиливался тем, что впервые столь мощно столкнулись несгибаемая единичная воля, непокорная личность, всемирно признанный ученый и, с другой стороны, — безжалостная дряхлеющая государственная машина подавления.

Феномен Сахарова и в том, что он не только добился выдающихся результатов в научно-технической деятельности, но стал своеобразным камертоном для общества, воспринявшего его высокие гуманистические устремления.

Писатель Виктор Астафьев весной 1994 года обмолвился:[138] «…при советской власти гениальность наших соотечественников проявлялась в основном в милитаристском направлении: Королев, Ландау, Сахаров — все, кого мы славили, работали в конечном счете на войну». И добавил об Андрее Дмитриевиче: «Создав оружие, которое сожжет планету, так и не покаялся. Такая маленькая хитрость — умереть героем, совершив преступление» [4].

Но почему же тогда так отчаянно торопились создать атомную бомбу американцы, стремясь опередить Гитлера, работавшего над собственным атомным проектом? Разве наша страна и наши ученые первыми выпустили атомного джинна? Или мы готовы забыть трагедию Хиросимы и Нагасаки? Быть может, в нашей стране, а не в США, впервые после войны появились планы атомных бомбардировок крупнейших городов? Забудем ли, что именно Москве, Ленинграду и другим нашим главным центрам была уготована участь Хиросимы и Нагасаки?!

Конечно, можно сокрушаться от несовершенства человеческой цивилизации и что, развиваясь, она способна сама себя загонять почти в безвыходные тупики. Но кто готов предложить универсальный спасительный рецепт? Возможна ли вообще благостная идиллия в реальном мире? И можно ли конкретного человека делать ответственным за драму развития цивилизации, которая изобилует непредсказуемыми поворотами?

Андрей Дмитриевич никогда не прятал голову под крыло. Как бы предвосхищая возможные выпады против него, он, касаясь работы над ядерным оружием, сказал в последний день своей жизни: «Мы исходили из того, что эта работа — практически война за мир. Работали с большим напряжением, с огромной смелостью… Со временем моя позиция во многом менялась, я многое переоценил, но все-таки я не раскаиваюсь в этом начальном периоде работы, в которой я принимал с моими товарищами активное участие… Я считаю, что в целом прогресс есть движение, необходимое в жизни человечества. Он создает новые проблемы, но он же их и разрешает… Я надеюсь, что этот критический период человеческой истории будет преодолен человечеством. Это некий экзамен, который человечество держит. Экзамен на способность выжить» [7].

А в своих «Воспоминаниях» он написал: «Сегодня термоядерное оружие ни разу не применялось против людей на войне. Моя самая страстная мечта (глубже чего-либо еще) — чтобы это никогда не произошло, чтобы термоядерное оружие сдерживало войну, но никогда не применялось» [8].

Имя Андрея Дмитриевича принадлежит грядущим поколениям. Только им дана привилегия всеохватывающей и безупречной оценки этого человека. Мы — его современники — обладаем другой привилегией: сохранить и передать облик Андрея Дмитриевича во всей его полноте.

Рассказывают, что, представляя Андрея Дмитриевича для избрания в члены Академии наук, И. В. Курчатов, находясь в зените своей заслуженной славы, сказал коллегам-академикам: «Этот человек сделал для обороны нашей Родины больше, чем мы все, присутствующие здесь». Прозвучала констатация факта. Но слова Игоря Васильевича подсказывают мне и другую мысль: Андрей Дмитриевич сделал больше, чем мы все. Как ученый-физик он защитил от беды всех нас в нашем отечестве. Как бесстрашный и непоколебимый борец за правду и за человека он пробудил в каждом из нас гражданские чувства и веру в справедливость. Андрей Дмитриевич в нашем расколотом и ставшем опасным для существования цивилизации мире возвысил голос за сохранение жизни на Земле.

1. Д. Гранин. Нравственный пример. В книге: Андрей Сахаров. Мир, прогресс, права человека. Советский писатель, Ленинградское отделение, 1990, с. 125.

2. Г. Е. Горелик. С чего начиналась советская водородная бомба? — Вопросы истории естествознания и техники. М., Наука, 1993, № 1, с. 94–95.

3. М. Горбачев. Жизнь и реформы. Книга 1, «Новости», М., 1995 г.

4. Алексей Тарасов. Виктор Астафьев: Россия все-таки выбирается из лжи. — Известия, 30 апреля 1994 г.

5. Юлий Харитон, Юрий Смирнов. Откуда взялось и было ли нам необходимо ядерное оружие. — Известия, 21 июля 1994 г.

6. С. Ковалев, Б. Альтшулер, Б. Болотовский, Ю. Самодуров. Сахарову каяться не в чем. — Известия, 6 мая 1994.

7. Последнее интервью А. Д. Сахарова. — Звезда, 1990, № 11, с. 72, 75.

8. Андрей Сахаров. Воспоминания. Нью-Йорк, изд-во им. Чехова, 1990.