Митава Дворец герцогини Курляндской Герцогиня Курляндская Анна Иоанновна и мамка Василиса

– Што ты все, голубка моя, маешься, што ты места себе, Анна Иоанновна, не сыщешь?

– Тошно мне, мамка, так тошно, что и слов нет.

– Да с чего это тоска-кручина напала? В письмеце, што ль, царском чего прочла аль приказом каким обиделась?

– Да я и обижаться-то устала. Где там! Мне, царевне российской, внучке родной государя великого Алексея Михайловича, ее величество царица обозная, солдатская, под всеми телегами валянная, обноски свои шлет. Екатерина свет Алексеевна милость свою неизреченную высказывает: мол, держи, Анютка, платье – еще подол толком не обтрепала. Держи шубейку – хоть под мышками и подпотела, да пот-то наш, царский, в самый раз тебе носить. Держи сорочки – стираные, да еще не рваные, – в твоем нищем хозяйстве послужат. Туфли еще, царевна, богом забытая, прихвати: каблучки подобьешь, подметки прикинешь – и танцуй на здоровье, меня, благодетельницу твою, добром поминай, за меня Бога моли. Христом богом просила, заступи перед дяденькой Петром Алексеевичем, прикажи денег шкатульных отпустить – сам же обещался, сам назначил. За провиант ведь платить надо – которой день мяса на кухне нет, покои топить – не век же герцогине в одной комнате сидеть, у камина распроклятого зубами щелкать. От холода одного волком вой. Так ведь слова в ответ не отписала – приветы одни да подарки постылые. Вроде письма не читала, вроде языка российского не уразумела.

– Што ты, што ты, государыня, в голос такие-то слова! Враз передадут – не гляди, что до Петербурга не один день скакать. Злая весть молоньи быстрей, это доброй век не дождешься. Пожалей ты себя, голубушка, с огнем какая игра.

– А мне, мамка, все едино жизни нет. Какая это такая жизнь-то по чужой указке да на чужой грош. Поперек горла он мне давно стал, подавилась я им – дыхнуть не могу. А иной раз уж так хочется.

– Повеселиться бы тебе, голубонька, на ассамблеях посидеть, с кавалерами перемолвиться.

– Поздно, мамка, поздно. Это мне спервоначалу, как сюда приехала, всего хотелось. Москва что ни ночь вспоминалась. А теперь ничего не хочется, ничто не помнится. Вроде и дому-то родного никогда не бывало, и с сестрицами никогда не разговаривала. Кажется, маменька помрет, слезинки не пролью – почему не вступилась, почему здесь оставила. Вон за Катьку умолила дяденьку, домой любимку свою вернула, обо мне и не вспомнила. Только все приказы пишет: мол, слушайся государыню нашу всемилостивейшую, благодари государя нашего щедрого, за все благодари, чтоб и вперед надолго хватило. Будто батюшки нашего и не бывало, будто не такой же он государь, как и Петр Алексеевич – никак старший ему брат. А я вот и батюшки не помню. Припомнить хочу, да не могу. Все думкой маюсь – он бы ко мне добрее был, он бы о дочке своей позаботился. Расскажи мне о нем, мамка, расскажи, что помнишь, по совести, без утайки.

– Где тебе его помнить, царевна! Совсем махонькой была, когда не стало государя-то нашего. А я-то – што я тебе скажу. Трудно ведь это – человека рассудить.

– Говорят, слаб головою был, под конец не в себе вроде.

– Не нужон был, вот и говорили; лжу с правдой мешали. А он и не противился, соколик наш, будто сам место уступал, ото всего отступался. Росту высокого, а тельце узенькое, белое. Все благовония любил, себя растирал, чтоб дух шел легкий, благостный. Руки по локоть волосатые, черные, борода густая, а локотки, плечики востренькие, ладошки гладенькие, как у младенчика, – ни морщинки: никакой судьбы не вычитаешь, вроде и не положена она ему. Обидчивый… Все вроде ласкою, мягко так, голосок глуховатый, а памятливый. За каждым примечал. Обиду отплатить опасался, а простить не умел. Все ему чудилось: так ли сказано, противу него нет ли задумки какой. Жены робел. Да… Все твердил только: умница у меня жена-то, разумница, Прасковья-то моя. А не любил. Так в одночасье брату моему проговорился: без нее бы мне, вот кабы я женат-то не был, таперича нипочем не женился. А тогда молод был. Матушка померла, сестрице Софьюшке не до меня – вот и благословили.

Разговорится царица Прасковья, смеяться почнет, а он плечиками зябко так поведет, вроде сожмется весь. Иной раз скажет: польская, мол, в тебе кровь бродит. А какая ж польская? Правда, что и дедушка твой, и прадедушка в польской державе жили, королю ихнему служили. Только дедушка, как войска-то русские Смоленск взяли, в русскую службу перешел. А он – польская!

В себе сомневался. Все так и привыкли – головой слаб. Иной раз выпьет без разуму – захмелеет, только чаще от лекарей разные зелья при себе носил, а то в ларце ему подавали. За беседой тут и пьет – одного, другого, да считает, чтой-то мало осталось, не просчитался ли где, себе не повредил бы. Ногами и впрямь слабоват – по-медвежьи ступал, внутрь загребал, ловкости не было.

Государь ведь, а в дела государские не мешался. Почету хотел, а за себя постоять ни-ни. Все в сторонку отходил. В палате спор, говор громкий, а он в оконце выглядает – то ли и впрямь засмотрелся, то ли про что свое думает. Окликнут – да я, мол, акафист Пресвятой Богородице твержу, чтоб мир в душах наших. Только миру откуда взяться? Софья была, мальчонкой ей не перечил, Петр Алексеевич с Нарышкиными державу взял, и ему не помеха. Раз крикнет, голос поднимет, потом долго отсиживается: не повредил ли себе, не будет ли ему от того урону какого.

Сорочку под подбородок ночью застегивал – наготы своей стыдился. И то – привыкнуть к нему надо было, аль, как царица Прасковья сказывала, свету вовсе не зажигать. Когда привыкла-то, уж и не видела. Полегче ей стало. Ляжет в постелю и замрет: спи, спи, Прасковьюшка, господь с тобой.

Ждал ли от жизни чего – сама, мол, даст, надеялся ли, почем мне знать. Государь ведь, на царство венчанный, а все норовил на троне аль на кресле государском в уголок забиться, к подлокотнику прижаться – места помене занимать.

Дождь еще страсть любил. Все в Измайлове под него выходил – тише ему так чудилось, как в добром шепоте, вроде матушка его покойная, блаженной памяти царица Марья Ильинична, уговаривает, успокаивает, слова ласковые говорит. А деревьев боялся. Высокие, мол, да темные, шумят больно. В саду все промеж кусточков хаживал – головка издали, бывалоче, видна, и он всех видит. Не захочет отозваться, так за кустик укроется, пережидает. Потом опять пойдет тихохонько, травинки чтоб не задеть. Все ходит, ходит, ходит…


Горетово – Петербург. Великий канцлер – и вольный петербургский художник (так называли Ивана Титова документы Канцелярии от строений). Установить их связь было нужно и на первый взгляд практически невозможно.

Титов – один из слишком многих на строительных работах, которые неустанно вела Канцелярия. Неправда, что строительством увлекалась одна Екатерина II. Она толковала сама с архитекторами, обсуждала в переписке с многочисленными и притом знаменитыми своими европейскими корреспондентами возможность и смысл отдельных приглашений в Россию, при всех говорила об архитектуре, интересовалась архитектурными изданиями. Но, как и во всех ее «просвещенных» действиях, разговоров оказывалось больше, чем дела, театральных декораций больше, чем действительности. Сколько из приглашенных ею зодчих занимались продолжением и доделками того, что начинала когда-то Елизавета.

Слов нет, дочери Петра после нищенского житья в Александровой слободе хотелось многого. Верно и то, что терпеливостью она не отличалась, наказывала строителям поспешение как могла. Но одной императрицыной воли для рождения огромных, к тому же не деревянных – каменных дворцов, замысловатых парков, переполненных публикой многоярусных театров, похожих на бальные залы церквей, слишком недостаточно. Иногда в их замысле каприз Елизаветы, чаще – стремление к самоутверждению: не хочу быть похожей на ненавистных предшественников, не хочу довольствоваться остатками чужого царствования.

В свое время такая же полунищая герцогиня Курляндская предпочла так называемому Второму Зимнему дворцу Апраксин дом. Частный дом, завещанный сподвижником Петра, генерал-адмиралом русского флота Ф. М. Апраксиным, его внуку, Петру II. Меньше десяти лет назад законченный итальянцем Маттарнови на берегу Невы Зимний был для Анны Иоанновны символом правления умерших в его стенах Петра I и Екатерины I. И хоть Апраксин дом стоял в том же ряду построек между Зимней канавкой и Адмиралтейством, он начинал ее собственное правление. А уж там, двумя годами позже, ее – императрицы Анны – баудиректор Растрелли начнет строительство Третьего Зимнего дворца.

В Москве Анна распорядится одновременно сооружать Зимний Анненгоф в Кремле, Летний Анненгоф в Лефортове и театр на Красной площади. Елизавета в старой столице, где задерживаться не собиралась, обойдется одним Оперным домом на берегу Яузы. Именно он должен поражать воображение москвичей и съезжающегося со всей страны дворянства. Зато в Петербурге Елизавета Петровна постарается как можно быстрее избавиться от Аннинского дворца. Растрелли получит заказ на Четвертый Зимний дворец, единственный сохранившийся под этим именем до наших дней. В ожидании достойного ее двора новоселья императрица готова ютиться в деревянном жилье у Полицейского моста, впрочем также отстроенном Растрелли. Главное, чтоб при царской резиденции был театр.

В Зимнем дворце Растрелли прежде всего заканчивает «театр комеди и опера». Дворцовый? И да, и нет. Четыре яруса лож, ежедневные спектакли итальянской оперы привлекали и могли вместить далеко не одних придворных. Сезон прерывался только на летние месяцы. И на тех же подмостках раз в неделю подвизалась ставившая трагедии и комедии русская труппа с участием так бесконечно восхищавшего современников «несравненного» Дмитревского. Каменное театральное здание вырастает около деревянного дворца у Полицейского моста. Даже в Ораниенбауме – летней резиденции нелюбимого племянника императрицы, будущего Петра III, – архитектору Ринальди достается отстроить «концертную залу и оперный дом». В расчете на местных зрителей его размеры ограничивались двумя ярусами по двенадцати лож в каждом и партером с двадцатью двумя креслами, двадцатью двумя стульями и тем же числом скамей.

Пресловутая ценительница зодчества, Екатерина найдет способ расправиться со всеми елизаветинскими театрами. В Зимнем дворце он будет переделан под обычные дворцовые помещения. У Полицейского моста представления некоторое время сохранятся, чтобы с приездом автора «Медного всадника» Фальконе уступить место его квартире и скульптурной мастерской. Лишь один ораниенбаумский театр, скорее всего из-за своей удаленности от столицы и нелюбви Екатерины к резиденции покойного мужа, просуществует до конца правления Александра I.

В 1824 году его разберут и перенесут в Петербург, к Чернышеву мосту, где ровно через неделю после открытия он станет жертвой пожара.

К столичным дворцам прибавлялось строительство загородных. Сначала Петергоф, положивший начало идее потемкинских деревень. Переезды сюда двора отличались сложнейшим церемониалом и чисто театральными эффектами, предусмотренными во всех их мелочах. В спектаклях обязывались принимать участие жители соседних слобод и деревень и даже стоявшие вдоль дороги деревья: «Быть на указанных местах на тот день, когда будет шествие, коликое число людей и дабы в проезде от поселян во всех частях лучший вид представлен. На скудных еловых деревьях для преизрядного вида поместить рябинные ягоды, будто оные сами произросли». Ради того же благолепия на устроителей возлагалась обязанность «строго смотреть того, чтоб между сими людьми не было больных и увечных, а неменьше нищих, глад стерпевающих, в развращенных и изодранных одеждах и пьяниц». Оговорка тем более обязательная, что окрестности столицы на Неве были переполнены голодающими.

В реестре живописных работ, которые ведет Канцелярия от строений в церкви Петергофского дворца в 1750–1751 годах, уже появляется имя Ивана Титова. Пятьдесят два изображения, помимо икон иконостаса, принадлежали кисти своеобразной артели вольных живописцев – Мине Колокольникову «с товарищи». Среди «товарищей» находился Иван Титов. «Артельщики» усиленно трудятся и в Большом Царскосельском дворце. Снова церковь – от настенных росписей до икон. Зеленая столовая – живописные панно-вставки над зеркалами с мифологическими сюжетами. Сам Мина Колокольников написал «Полифема, поражающего камнем». Опочивальня – десюдепорты, представляющие помещавшиеся над дверями композиции с фигурами по оригиналам французского гравера Найе. Этой комнатой в качестве спальни пользовались вслед за Елизаветой Екатерина II, Александр I. Зала, в которой находилась парадная лестница. Реестр, учитывающий каждый рабочий день каждого живописца, свидетельствовал, что работал здесь Иван Титов в мае – июне 1755 года, прогуляв за два месяца всего один день.

Мастерство Ивана Титова хорошо знакомо Канцелярии от строений. Его запрашивает, составляя список необходимых помощников, известный итальянский мастер-декоративист Антонио Перезинотти. Судя по жалованью – восемь рублей в месяц, – Титов ставится в один ряд с наиболее способными живописцами команды, как Алексей Бельский, который через считаные годы станет одним из руководителей работ, или Иван Фирсов, автор картины «Юный живописец», получивший в дальнейшем возможность совершенствоваться в Париже.

Постоянная работа, постоянное, почти регулярно выплачиваемое жалованье и… конфликты. Вольные живописцы любой ценой уклонялись от вызовов Канцелярии от строений. «Артельщики» же Мины Колокольникова отличаются особенным упрямством. В борьбе с ними канцелярии приходится даже прибегать к помощи полиции. Слова документа тех лет говорят сами за себя: «Промемория. Ее императорского величества ис канторы строеней села Царского в главную полицымейстерскую канцелярию по имянному ее императорского величества указу повелено разного звания художества мастеровых в том числе и живописцов всех команд также и волных в царское село для самонужнейших работ исправления немедленно собрать а понеже живущей в санкт петер бурхе на петербургской стороне волной живописец Мина Колокольников от посылки ево в царское село укрывается которой и поныне не сыскан: того б ради во исполнение имянного ее императорского величества указа главная полицымейстерская канцелярия определила означенного живописца Колокольникова немедленно сыскать и за караулом в кантору строений села царского прислать ибо в повеленных от ее императорского величества живописных работах обстоит ныне крайняя нужда…»

На этот раз сыскали и доставили вместе с остальными «артельщиками». В другой, может быть, потому что нужда в рабочих руках была менее острой, махнули рукой. Самим же «артельщикам» несравнимо выгодней заниматься частными заказами, не подвергаясь кабале почти казарменного распорядка жизни казенных художников. Был ли среди их заказчиков Бестужев-Рюмин? Мог быть. Незадолго до ареста и указа о смертной казни он занят переделкой своего петербургского дома. Парадному портрету кисти Токе предстояло украсить обновленные покои. Кто знает, не имел ли в виду предусмотрительный дипломат прихода к власти той, которая должна была вполне оценить его преданность, если не сказать дальновидность. В таком случае приведенный в порядок дом пришелся бы как нельзя более кстати. Что же касается художников для необходимых работ, то расчетливый канцлер, никогда не отличавшийся широтой натуры, явно предпочел местных мастеров, тем более что они занимались росписями в императорских дворцах и, значит, дело свое знали.

Но существовало более определенное свидетельство знакомства Бестужева с «товарищами» – имя Ивана Титова на иконах иконостаса Климентовской церкви на Пятницкой улице Москвы. Городская перепись свидетельствовала, что именно в климентовском приходе находились наследственные палаты «боярина» Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Только и этого мало. Рядом с Иваном Титовым фигурировали все те, кто копировал его бестужевский портрет, – Артемий Бутковский, Федор Родионов, Федор Мхов… О случайном совпадении не могло быть и речи.

Великий канцлер Российской империи имел отношение к одной из самых загадочных московских церквей.

Загрузка...