Ошибка канцлера

Петербург. Зимний дворец Императрица Елизавета Петровна и А. Я. Шубин

– Алексей Яковлич, ты ли, голубчик мой, соколик ненаглядный?

– Я и есть, ваше императорское величество.

– Да что, что ты с титулом-то! Для тебя я всегда по имени буду.

– Покорнейше благодарю, ваше величество, однако милости такой ни в каком разе принять не могу. Недостоин, да и не разглядели вы меня толком.

– Да где разглядеть, вишь, слезы так глаза и застят, как в тумане все. А чего разглядывать-то – не знаю я тебя аль, думаешь, забыла. Кабы забыла, не искал бы тебя нарочный без малого два года по всей Сибири. Приказ ему был – без тебя не ворочаться. Негневлива, сам знаешь, а тут всеми казнями грозилась, коли воли моей не исполнят. Так ждала, так ждала, слов нет. А ты-то как – ждал, помнил? Жил-то каково?

– Ждать не ждал. Там, где десять лет отжил, ждать-то нечего.

– Таково страшно?

– Оставим это, ваше императорское величество. К чему вам про такое житье знать.

– А помнил, помнил, Алексей Яковлич?

– И тут не совру – позабыть старался, иначе бы не выжить.

– Как так? Ведь только памятью и жив человек.

– Память, говорите, ваше величество. Это что ж, памятью о горницах светлых, топленых, о пуховиках жарких, о застолье тесном, когда в чуме сидишь, от горького дыма слезой давишься, за год целый исподнее один раз сымешь в болотце простирать, а сам на солнышке летнем дрожмя дрожишь, как от гнуса лютого спастись не знаешь?

– Неужто все годы таково тебе пришлось, болезный ты мой?

– Хуже бывало, лучше не было. А вы, ваше величество, „память“!

– А как услыхал, что ищут тебя, что офицер за тобой приехал, обрадовался, поди?

– Чему радоваться-то? Почем знать, пошто ищет, для какой еще казни приехал.

– Как же дознался, что императрице ты нужен, что в Петербурге, во дворце тебя ждут?

– Не дознавался, ваше величество. В чуме сидел, как офицер расспрашивать стал, не видал ли кто поручика Шубина. Кто ж видеть мог, когда имени меня еще в Петербурге в канцелярии Тайной лишили. Вот тут он и сказал, что именем императрицы разыскивает, Елизаветы Петровны.

– И что ж ты тогда?

– И тогда не поверил, смолчал. А как он уж в дорогу собираться стал, спросил, как давно императрицей-то Елизавета Петровна. Он говорит, второй год на исходе. Урядник, что с ним ехал, подтвердил. Тогда я и открылся.

– А раньше-то неужто не знал, другие не сказали, что на трон отеческий я вступила?

– А кому говорить-то, кому знать? Там каждому до себя – как наесться, хоть не досыта, как согреться, от морозу спастись.

– И баб никаких с тех пор не видел?

– Почему, баб видел. С камчадалкой жил.

– Ой, что ты, Алексей Яковлич, как мог?

– Как мог, ваше величество? А так и мог, иначе не выжить. Мест тамошних не знал, к холодам непривычный, как еду достать, не ведаю, к делам их не приучен, вот она и помогла, выходила. Да и местные иначе глядели, когда с бабой ихней.

– С собой привез?

– Схоронил. Третий год. Родами померла. Бабок там нет, сами управляются. Вот не управилась.

– Жалеешь?

– Жалею. Работящая была, справная.

– А детки?

– Были. Перемерли. Там младенцы если чудом только выживают.

– А я, как отправился ты в Ригу, все надежду имела – сжалится император, на свадьбу свою с Долгорукой подарок мне сделает, переведет тебя в Москву. И перевел бы. Он по капризу своему все мог, Долгорукие и те отступались, гневить не хотели. Да помер Петр Алексеевич, в одночасье помер. Сказывали, от оспы.

– Не бывали у него тогда, ваше величество?

– Нет, в слободе жила, глаз в столицу не казала. Да вот с его смертью быстро так все пошло. Анну Иоанновну короновали, а она на меня как есть рассвирепела. В ноги к ней кидалась, молила хоть не ссылать тебя, хоть в покое где ни на есть оставить. Где там! Чтоб духу его не было, чтоб с глаз сгинул!

– Вот и сгинул. Царское слово крепкое, коли на зло, на добро-то его не бывает.

– Озлобился ты, Алексей Яковлич.

– Где озлобился – жизнь узнал, а в ней добра николи не бывает, если ошибкой только. Оглянуться не успеешь, и нет его, добра-то.

– Так и сидела я в слободе. Дом новый поставила. Знаешь, Петруша Трезин строил.

– Жив Петр-то? Поди, баудиректор теперь.

– Да нет. Жив-то жив, строит, от двора заказы имеет. Баудиректором Расстреллия поставила.

– Это того-то, покойной императрицы любимца?

– Того самого. Зато архитект какой удивительный. Вот поедем мы с тобой, Алексей Яковлич, в театр московской, увидишь, красота какая. Пять тысяч человек оперу смотрит. А убор какой распрекрасный – все посланники европейские диву даются.

– А Петр-то что?

– Да вот по Конюшенному ведомству дела у него. Что так смотришь? В лавре Александро-Невской строительство продолжает. Еще церковь новую в Преображенской солдатской слободе кончает. Чего ему еще, разве плохо?

– Да я что, ваше величество. Повидаться бы мне с ним.

– Повидаешься непременно. Велю приказать, чтоб домой к тебе явился.

– А во дворце он не бывает?

– Что ты, Алексей Яковлич, нешто дворец для архитекта место? С Растреллием иной раз по делам и говорю, так Растреллий граф, особа титулованная. Ему можно, хоть и архитект по занятиям. К тому же в Канцелярии от строениев всеми архитектами ведает. А ты – Трезин!

– Простите, ваше величество, где мне дворцовые порядки знать.

– А изменился ты, Алексей Яковлич, ох изменился! Нехороший какой стал.

– Что там, старый просто.

– Ну какая там у тебя старость – едва тридцать минуло. А седина вот, морщины… Да Бог милостив, поживешь на вольных хлебах, все вернется.

– Что все-то, ваше величество?

– Веселость твоя. Ловкость. Помнишь, как танцевать-то мог – ночь напролет без роздыху. Только мы с тобой вдвоем и вытерпливали, другие все как есть с ног валились, а нам хоть сначала начинай. Да что я о прошлом все. О нынешнем толковать надо. Вот указ мой, Алексей Яковлич, быть тебе генерал-майором и в Семеновском лейб-гвардии полку майором, а еще грамота на поместья во Владимирской губернии и на Волге, сама выбирала – расчудесные. Благодарить не смей – то ли тебе за невинное претерпение должно. А меня-то ни про что спросить не хочешь ли?

– Да я вот про деток..

– Живы-здоровы, Алексей Яковлич, и не узнаешь, поди.

– Где узнать! И сынок?

– И дочка твоя, Августа свет Алексеевна.

– Повидать бы…

– Приходи к обеду, вот и увидишь, обоих увидишь за столом-то. Только вот зовутся-то они, чтобы знать тебе, племянниками госпожи Шмидтши, да знал ты ее, знал!

– Музыканта Шмидта жена, что ль?

– А как же! Еще толще стала, усы черные, густющие вырастила, таким басом гудит, люди оборачиваются – никак где мужик спрятан. Помнишь, еще нас своим голосом пугала, как в сад искать шла? Вот и улыбнулся, голубчик мой, вот и ладно.

– Пока разрешите откланяться, ваше величество. К обеду убраться надо, в порядок себя привести.

– А ты не заботься, Алексей Яковлич, все, что потребуется, у Чулкова спроси. Он тебя и в дом новый отвезет.

– С вами, значит, Чулков-то?

– А как же, да с таким камердином своей волей нипочем не расстанусь. Упрежден он, чтобы во всем о тебе позаботиться. Новости от него все узнаешь, перемены.

– Так пойду я, ваше величество.

– Ступай, Алексей Яковлич, ступай с Богом, только… Помнишь, певчий у нас в слободе был, из Малороссии привезенный, тезка твой?

– Алешка Разумовский, что ли?

– Так вот не дивись, что за столом его встретишь. Григорьич он по батюшке, ты запомни.