Петербург. Зимний дворец Императрица Елизавета Петровна, А. П. Бестужев-Рюмин, М. Е. Шувалова, А. Г. Разумовский

– Ваше императорское величество, мною вскрыты депеши господина маркиза де ла Шетарди.

– Господи, значит, правда! Маркиз сей час от меня ушел, позеленел от злобы. Шутка ли, депеши посла вскрывать! Не иначе ты, канцлер, ума решился! Что делать-то теперь будешь? Лесток и тот чуть не криком кричит, всеми бедами грозится. Ну так что, что делать будешь?

– Ваше величество, прежде всего прошу вас прочесть эти депеши.

– Ну уж нет, голубчик мой! Ты как хошь бедокурь, а императрице в такие игры играть невместно. И близко с ними не подходи!

– И все же, ваше величество, покорнейше прошу просмотреть писания маркиза.

– Да что в них? Сам скажи, коли нужда.

– Возмущение лишает меня голоса, ваше величество! Я не смогу прочесть вслух то, что осмелился французский посланник писать.

– Тоже еще возмущение! Мне говорить можешь, а голосу нет. Что мне представления-то устраиваешь, толком говори!

– Ваше величество, взглянув даже на первый лист депеши, вы поймете причину моего смущения. Я не могу позволить себе произнести то, что маркиз де ла Шетарди счел возможным писать об особе вашего императорского величества.

– Маркиз обо мне? Быть не может!

– Удостоверьтесь сами, ваше величество, и решите, прав ли я был, задерживая сии недостойные посланника дружественной державы послания, оскорбительные, если бы даже речь шла об одной из придворных дам.

– Подай сюда. Тебе чего, Мавра Егоровна?

– Лесток пришел, государыня. Видел, что Бестужев к тебе прошел, хочет при тебе с ним объясниться. Насчет депеш-то этих вскрытых.

– А кто он такой, твой Лесток, чтоб желать императрицу видеть? Это я пожелать могу, а его дело сидеть да ждать, когда мне в нем нужда придет. Как пришел, так и отправляться может. Волю какую взяли!

– Вот и Алексей Григорьевич сказывал, что сей час к тебе подойдет, как разговор с маркизом кончит.

– И Алексею Григорьевичу пошли сказать, что занята, что недосуг лясы точить. Есть до меня дело, за обедом пусть толкует.

– Да что ты, матушка, как это я ему скажу – язык ведь не повернется.

– Так тебе что, моя воля не закон? Умничать вздумала? До обеда все подождете – терпения хватит. Не видишь, с Алексеем Петровичем у меня дела. Ступай, Мавра Егоровна, нечего зря притолоку-то подпирать, и так крепкая. Где твои бумаги, вице-канцлер?

– Я, ваше величество, взял на себя смелость, чтобы не утруждать вас чтением маловажных подробностей, заложить места, неопровержимо свидетельствующие…

– Знаю, какие места найдешь – не ошибешься. „Любовь ее – самые безделицы, а прежде всего перемены туалета по четыре-пять раз в день повторенные“. Сосчитал, значит! „…Не имея подлинного вкуса, Елизавета…“ Ишь ты, даже без титула обходится! „…Возмещает его пышностью и яркостью цветов, делающей ее похожей на заморскую птицу“. Ах ты, кавалер распрекрасный, тебе только и ценить, а императрице только на твой вкус и одеваться.

– Вы дальше, дальше взгляните, ваше величество!

– Погоди ты, дай точно разобраться. „Увеселение для нее самое излюбленное окружать себя всяким подлым сбродом, лакеями, с которыми она проводит время во внутренних покоях своих, избегая даже придворного общества, в котором чувствует себя значительно хуже“. Вот, значит, как, маркиз! Где уж цесаревне русской обхождение знать. Как же сватали ее за короля-то вашего, за Людовика XV, как же ее руки для принца Шартрского просили? Женой-то, выходит, вместе с приданым российским хороша была бы, а как сама по себе царствовать стала, так рылом не выходит. Ой, пожалеешь, маркиз, о неучтивых своих словах, горько пожалеешь!

– Вот здесь еще, ваше величество: „А зло, которое от того происходит, весьма велико есть, ибо она, будучи погружена в таком состоянии…“

– Каком это?

– С придворными вашими, которых господин маркиз и за дворян не считает. „…будучи погружена в таком состоянии, думает, когда она себя тем забавляет, что ее подданные к ней более адорации иметь будут и что потому она меньше их опасаться имеет. Всякая персона высшего ранга нежели те, с которыми она фамильярно обходится, в то время ей неприятна“.

– Дай сама погляжу. „Былая привлекательность… расползающаяся фигура… обвисший подбородок… желтоватая кожа…“ Нечего больше мне здесь глядеть – все! Твое это, Алексей Петрович, дело, а чтоб маркиза и духу не было в Петербурге.

– Это будет довольно затруднительно, ваше величество.

– Знать ничего не хочу! Сейчас чтоб сбирался. Пусть в Париже перед королем суды свои выносит, пусть королеву французскую судит, а мне такого посланника не надобно!

– Государыня, должен быть претекст – причина какая, чтоб удалить посла.

– Вот и ищи причину. По мне, каждая хороша.

– Если позволите, государыня, в соответствии с истиной, я бы сказал о вмешательстве во внутренние дела державы вашей.

– Вот и верно. Не для того он здесь сидел, чтоб меня судить, а чтоб с империей моей дружбу водить. Вздумал сплетни плести, пускай вон идет, и чтоб ноги его больше в России не бывало.


– Государыня-матушка, я тут ушам своим не поверил – поди, перепутала Мавра Егоровна чего – будто не желаешь меня видеть.

– А, это ты, Алексей Григорьич, войди, войди, кстати пришел. И ты, Мавра Егоровна, заходи. Хочу вам канцлера империи Российской представить. Знакомьтесь – Алексей Петрович, граф Бестужев-Рюмин, прошу любить да жаловать.

– А как же дела с маркизом-то, матушка, дипломатические ведь, крику на всю Европу не оберешься!

– Верно сказал, Алексей Григорьич, крику много будет, как маркиз отсюда выезжать станет.

– Как – выезжать? Почему?

– Потому что не посол он здесь больше! Не желаю такого посла! Вот канцлер сейчас указ заготовит, тут и подпишу.

– Матушка, государыня, погоди, дай с мыслями собраться, словом с тобой перекинуться.

– А чего мне с тобой, Алексей Григорьич, словами-то кидаться по таким делам. Это уж как канцлер – ему одному со мной и толковать. Вы лучше с Маврой к столу отправляйтесь, время уже, а мы с Алексеем Петровичем все вмиг кончим. Да все забываю спросить тебя, Алексей Петрович, как церковь-то твоя московская?

– Растет, государыня, к куполам подходит. Имею надежду, что в строительстве не слишком от собора Преображенского отстает. Бог даст, скоро на освящение просить ваше величество всеподданнейше и всеусерднейше осмелюсь.

– Непременно, канцлер, к тебе непременно.

Загрузка...