Ошибка канцлера

Лондон Министерство иностранных дел Правительство вигов

– Наш польский резидент сообщает, что Михаил Бестужев приехал в Польшу. Что же с лопухинским делом, Гарвей?

– Я как раз готовлю русский доклад, милорд. Оно закончено.

– На следствие понадобилось меньше месяца?

– И на приведение в исполнение приговора.

– Императрице не терпелось расправиться с придворными красавицами. Какие же наказания она нашла для них?

– Лопухину с мужем и сыном после урезания языков колесовать. Прочим – смерть на плахе.

– Против них были получены сколько-нибудь серьезные показания?

– К свидетелям были применены пытки, милорд.

– Ах так! Значит, Алексей Бестужев был прав в своих предположениях – мнимая угроза со стороны Брауншвейгской фамилии. Но вы сказали, что приговор осуществлен. Неужели…

– О нет, милорд, императрица проявила милосердие. Для Лопухиных дело ограничилось урезанием языков.

– И все же. Как женщины умеют быть жестоки.

– И наказанием кнутом, после чего все осужденные направлены в Сибирь пожизненно.

– А остальные? Госпожа Бестужева?

– Кнут и Сибирь.

– Что же произошло со старшим Бестужевым? На каком основании он был освобожден из-под ареста?

– Юридический казус, милорд. Он находился всего лишь под караулом. Ввиду недолгого его брака – он действительно длился несколько месяцев – Михаил Бестужев признан непричастным к заговору.

– Брак расторгнут?

– Ни в коем случае. Это лишило бы Михаила Бестужева всех тех богатств, которые принесла ему в приданое госпожа Ягужинская. Ведь это соединение состояний великого канцлера Головкина и не менее склонного к стяжательству первого ее супруга.

– Значит, императрица не имела возражений. Михаилу Бестужеву остается благодарить своего брата.

И вообще, это очень напоминает выигрыш вице-канцлера, милорд. На обоих братьях ни тени подозрения. Лесток в бешенстве, а императрица выбирает Алексея Бестужева в качестве своего постоянного карточного партнера.

– Вероятно, Лесток не слишком доволен и вызовом в Петербург маркиза де ла Шетарди. В течение его годового отсутствия Лесток начал чувствовать себя полномочным министром Франции.

– Есть сведения, что лейб-хирург все чаще начинает вызывать досаду императрицы, и французский двор сам счел нужным пойти на возврат маркиза.

– Для усиления французских позиций, которые могут в результате необдуманных действий Лестока пошатнуться. Разумный шаг.

– К тому же маркиз умеет руководить Лестоком, а в этом появилась явная нужда.

– В подобной ситуации Бестужев напоминает Геракла, которому приходится сражаться с Лернейской гидрой: на месте отсеченной головы немедленно вырастают новые.

– Гераклу удалось в конце концов отрубить все сразу.

– Вы рассчитываете, что это удастся и Бестужеву? Вы так верите в его ловкость?

– Пожалуй.

…Театр на Красной площади не мог не сыграть значительной роли в расчетах Бестужева-Рюмина. Великолепного здания не стало в тот страшный пожар 1737 года, после которого пришлось составлять новый, так называемый Мичуринский, план Москвы: слишком многое было утрачено и далеко не все удалось восстановить. Но теперь двор постоянно находился в Петербурге, и, может быть, не стоило тратиться на былые затеи, которые имели значение в момент коронации и первых лет правления?

Однако Елизавета Петровна сразу после приведшего ее на престол переворота отдает распоряжение строить в Москве новый театр. Она отказывается от старого места – в такой мере следовать своей предшественнице она, само собой разумеется, не согласна, – но выбирает очень представительное, в том же Лефортове, на высоком берегу Яузы. Ее Оперный дом должен вмещать чуть не вдвое больше зрителей и быть оснащен всеми возможными удобствами и театральными хитростями. В чем, в чем, а в театре Елизавета Петровна разбирается неплохо. Она способна плакать от партии флейты в опере, по многу раз слушать полюбившиеся арии и часами просиживать в выстуженном, нетопленом зале на прогоне „машинерии“ – проверке всех тех сценических чудес, которые устраивались с помощью сложнейших конструкций и механизмов. Но для удовлетворения личных увлечений было бы достаточно и меньшего помещения, тем более в Петербурге – новая императрица, не колеблясь, выбирает в качестве своей резиденции город, построенный отцом. Для Елизаветы Петровны все дело сводится к тому, чтобы найти подход к московскому дворянству, польстить его вкусам, выступить сразу в роли благодетельницы.

Силуэты детей Анны Леопольдовны: принц Петр, принц Алексей, принцесса Елизавета, принцесса Екатерина.

Строить, и строить немедленно! Конечно, было бы лучше обратиться к собственному архитектору, не пользоваться любимцами предшествующего царствования. Но Растрелли единственный в своем роде знаток театрального дела. Он один занимался на памяти Елизаветы Петровны сооружением театров, и, в конце концов, его решения императрицу, а тогда еще цесаревну, удовлетворяли. Елизавета обращается с заказом к Растрелли, и это начало его последующей блистательной карьеры придворного архитектора.

„Придворный архитектор“ из „Сказания“ о Клименте – нет, этот вопрос было трудно решить в пользу Растрелли. Находясь при дворе, Бестужев-Рюмин не может не видеть колебаний новой императрицы. Выбор Растрелли конечно же вынужден. Бестужева объединяет с зодчим дружба с Бироном, но именно она заставит будущего канцлера избегать выявления и без того всем известных связей. За Бирона он чуть не поплатился жизнью при правительнице Анне Леопольдовне. Теперь на нем к тому же тяготеет трудно объяснимая для нового двора милость правительницы. Остановить свой выбор для строительства благодарственного храма на Растрелли – слишком большая неосторожность для опытного и к тому же находящегося в сложной ситуации дипломата. Увлечение Елизаветы Петровны талантом итальянца придет позже, а пока… Пока по всем расчетам Бестужев-Рюмин должен „вычислить“ другую кандидатуру для своего строительства. Это подтверждалось и внимательным сравнением Климента с творениями Растрелли.

Автор Климента во многом напоминает итальянского мастера. Но как будто более сдержанного, осторожного, раздумывающего. Там, где неизвестный зодчий делает первый крадущийся шаг, Растрелли – стремительный рывок. Там, где строитель замоскворецкой церкви будто присматривается к окружающему миру, набирает первый глоток воздуха, Растрелли захлебывается ветром, распахнутый в своих ощущениях, как никто из русских современников способный ощутить все многообразие природных и архитектурных форм, пользоваться ими вдохновенно, увлеченно и предельно расчетливо.

Как ни удивительно это звучит, но в основе творений Растрелли всегда лежит математически точный расчет, как достичь нужного впечатления без лишних деталей, без затрудняющих восприятие главного мелочей. И если Д. В. Ухтомский вынужден был отказываться от любимой им позолоты, потому что так требовали заказчики, Растрелли делает это сам, сохраняя лишь отдельные всплески, как лучи прорывающегося через бегущие облака солнца, на безмятежно ясной и праздничной лазури его построек. „Мы привыкли к зрелищам огромным и великолепным“, – скажет один из современников архитектора в шестидесятых годах XVIII века. То, что создавал Растрелли, полностью отвечало такому определению, то, что удалось строителю Климента, выглядело словно бы вступлением к нему.