Ошибка канцлера

Петербург Дом цесаревны Елизаветы Петровны Цесаревна Елизавета, Мавра Шувалова и Лесток

– Ну вот и у праздника! Вот и дождались светлого Христова Воскресения! Мало что сынка императора родила, при престоле приспособилась, угнездилась, теперь еще и регента истребила. Глядишь, не сегодня завтра короноваться будет – чем не императрица российская Анна II! Вишь, какие они, Иоанновны, цепкие да ловкие, своего не упустят, чужое из горла выдерут, не то что иные царевны. Это мы будем сиднем сидеть, подарочкам, что украдкой, в память батюшки-то нашего, купчишки из-под полы совать будут, радоваться: прими, цесаревна, скатерочку, не обижай, скушай яблочка, ласковая, коврик вот тоже возьми, только имени не поминай, как бы разговоры не пошли. А вы давайте, давайте, голубчики, нам все сойдет, мы каждому товару рады, за каждый подарочек в ножки поклонимся, даром что роду царского, даром что по отчеству Петровной величаемся.

Император Иоанн Антонович. По старинной немецкой гравюре.

– Перестань, Маврушка, без тебя тошно. Уймись!

– Тошно цесаревне-то нашей правду слушать! Не в слободе Александровой сидеть, а про безделье свое слушать тошно.

– Да какое там безделье. Не мели ты ерунды – что тебя расхватило?

– Так ли еще расхватит! Который год после кончины маменьки сидим на бережку у омута глубокого, на бел-горючем камушке, слезками умываемся, доброй судьбы дожидаемся, – может, Бог чего и пошлет на сиротство наше горькое. Как же, так и послал! И в народе говорится: Бог-то Бог, да сам не будь плох, сам о себе побеспокойся. Да вот, кстати, и господин Лесток идет – давай, матушка, у него спросим. Человек он чужестранный, порядки наши ему со стороны-то виднее, пусть скажет, чья правда – цесаревнина или Маврушкина. Да ладно тебе, доктор, успеешь накланяться, ты лучше нам скажи, как на твой глаз – так и сидеть нашей цесаревне сиднем до скончания века, каждой приблудной овце дорогу уступать, по чужой струне ходить? Аль, может, самой о престоле позаботиться, отеческом, законном, завещанием материнским подтвержденном?

– Боюсь показаться неучтивым, но на этот раз, ваше высочество, я целиком принимаю сторону Мавры Егоровны. Смотреть, как эта ничтожная принцесса, племянница ваша, устраивает себе царское житье, как власть берет, как любимцев обихаживает, мне не под силу. Если так будет продолжаться, я предпочту покинуть Россию и вернуться на родину. Несправедливость возмущала меня всегда, а для этой я не нахожу слов.

– Ну что, видишь, цесаревна-матушка, что добрые-то люди говорят?

– Не я один. В полках идет такой же толк.

– А как же, как же, уж не один за толки такие из казарм да в Тайный приказ попал – за правду, за память о монархе великом, вашем батюшке, которого теперь и поминать не велено.

– А вот у Алексея Григорьича толк иной: потише, говорит, сидеть бы, с правительницей дружить, а там как бог даст.

– У Алексея Григорьича! Ничего против него не скажу – человек доброй, на тебя как на икону глядит, нраву легкого, покладистого, да опаслив без меры. За тебя боится, да и за себя тоже. Ему бы и потихоньку жизнь прожить – не царского ведь рода, а ты царская дочь. Вон Леопольдовна-то государю Алексею Михайловичу правнучка, а ты внучка прямая. Батюшку-то твоего гвардия ох как чтит да помнит. Так неужто ж счастья своего бежать? Руки к тому, что самой судьбой тебе предназначено, не протянуть?

– Вас трудно понять, цесаревна. То вы толковали о скорой кончине императрицы, потом сомневались относительно регента, но теперь что стоит на вашей дороге к престолу? Слезливая женщина, разрывающаяся между любовником и мужем, читающая стихи, когда следует читать государственные документы, играющая в карты с фрейлинами, когда за карточными столами у настоящих государей решаются судьбы государств – она кажется вам помехой?

– Да не молчи ты, не молчи, государыня, хоть словечко молви!

– Вы не хотите говорить с нами, ваше высочество?

– Ох и болтлив ты, Лесток, стал, ох болтлив – не к добру это!

– А какое может быть у нас добро – престол упустили, власть своими руками младенцу отдали, теперь семнадцать лет в тишине и покое жить будем, покуда не подрастет. Тогда и гратуляции ему принесем, честь честью поздравим…

– Мавра, Лесток хорош, а на тебя и вовсе управы нет. Про дела такие не толкуют – делают их, вот что. Да в одночасье делают, чтоб никто не разведал, никто не упредил.

– Господи, ну так и с Богом!

– С Богом, это когда час пробьет нужный.

– Ваше высочество, поверьте, я приложу все силы, чтобы выяснить ваших верноподданных.

– Вот и это зря, Лесток, совсем зря. Чтоб никаких толков от тебя не шло. Думать думай, а болтать не болтай. Выведывать больше надо, какие дела-то у принцессы. В их раздоре согласья у министров не будет, вот и надо глядеть, в какую минуту сподручней.

– Цесаревна, голубушка, значит, не отступилась, значит, в мыслях-то держишь…

…Итак, предстояло пускаться на поиски не названного в „Сказании“ придворного архитектора. Впрочем, зодчих, работавших по заказам двора, было в России тех лет не так много.

Январь 1730 года. Избрание на престол Анны Иоанновны. „Царицу престрашного взору“ никто не подозревал в увлечении строительством. Но первые указы новой монархини связаны с архитекторами. Она хочет строить много. По-новому. Для одной себя. Да и о каких традициях могла идти речь. Кремль не оправился после пожара 1701 года и запустения, вызванного переносом столицы на берега Невы. Арсенал недостроен, и еще многие десятилетия будут пугать ночным временем слепыми глазницами пустых окон. Приведены в порядок соборы, но в теремах неразбериха и грязь. Петр не разрешил заново отстроить на бровке кремлевского холма разросшуюся фабрику органов: новое время – новая музыка. На кровлях Набережных палат, к великому удивлению ведущих опись дьяков, одиноко доцветают остатки висячих садов – яблони, груши, кусты барбариса. Рядом пересохшие бассейны, где плавал под парусом царевич Петр на разукрашенном карбузе. Заглохшие фонтаны.

Чтобы поместиться в Кремле – где же еще жить русской царице! – годен один Потешный дворец. Еще до коронации Анна поручает приведение его в порядок Кшиштофу Конратовичу – Христофору Христофоровичу Кундорату, как окрестили его современные документы. Было время, Петр вызывал саксонского строителя, потому что тот владел бесценным секретом недоступной огню кладки. Басня? Правда? На развалинах кремлевского пожарища его тайна огнеупорного кирпича не уступала по цене тайнам алхимиков. Конратович не получит самостоятельной стройки. Ему предстоит присоединиться к Ивану Богданову, армянину из Новой Джульфы, без малого сорок лет ведавшему московскими живописцами, мастеру на все руки – от подделки под бархат холста до сооружения домов. И к Михайле Чоглокову. Тоже живописцу. Первому учителю Петра. Не обладая талантами художника, Петр не преминул получить первые сведения и о живописи, и о рисунке, и об искусстве гравирования. Чоглоков был допущен во дворец вдовствующей Натальи Кирилловны, потому что расписывал в нем стены и написал портрет забытой царицы. Ему Петр доверил достройку Сухаревой башни, чтобы разместить в новых помещениях Математическую навигацкую школу. Арсенал был второй его большой работой.

Для Анны Иоанновны Кшиштоф Конратович в полном смысле слова столичный архитектор. Через четыре года после закладки Арсенала Петр задерживает дальнейшее строительство, отвлеченный событиями Северной войны и идеей сооружения Петербурга. Конратович получает приказ переселиться в новую столицу – ему предстоит заниматься ансамблем Александро-Невской лавры, не считая множества иных строительных поделок Единственное, чего удается дождаться Конратовичу, – Арсенал выводится под кровлю и великолепно расписывается по фасаду второго этажа густо перевитой виноградными лозами колоннадой: замысел самого зодчего. Анна Иоанновна хотела видеть свой новый кремлевский дворец – Зимний Анненгоф обращенным только к Арсеналу. Она не одинока в своих вкусах. Называя лучшие произведения московского зодчества, В. И. Баженов со временем скажет: „Грановитая палата хороша, но с Арсеналом сравниться не может“. Выбор Конратовича для устройства временной царской резиденции случайным не был, но и не оправдал себя. Больше императрица к услугам саксонского выходца не прибегала.

С Петером Фридрихом Хейдтеном, ставшим в России Петром Ивановичем Гейденом, дело обстоит иначе. Он один из первых строителей, кого Анна Иоанновна сама примет на службу. Придворные были правы: годы, проведенные в Курляндии, несмотря на постоянные недоразумения с местным дворянством, сделали Анну сторонницей курляндских обычаев, нравов, выходцев. В первые же годы своего царствования, не заручившись никакими сколько-нибудь внушительными рекомендациями о приезжем, императрица поручает ему строительство мало чем уступавшего по размерам кремлевскому Арсеналу Монетного двора в Китай-городе. Правда, проект Гейдена был просмотрен и одобрен ведущими архитекторами Канцелярии от строений Михайлой Земцовым, Доменико и Пьетро Трезини, своя воля значила для Анны Иоанновны все.

Строительство заняло не один год и вполне удовлетворило императрицу. В 1740 году Монетный двор был закончен. Гейден в виде царского поощрения получил приглашение занять должность главного архитектора Гофинтендантской – обслуживающей нужды двора – конторы. Ему специально поручалось смотрение за Лефортовским и Анненгофскими дворцами: помимо кремлевского зимнего для императрицы был построен в Лефортове еще и летний Анненгоф.

Лестное приглашение Гейден принял, но должность занимал всего два года. Смена правительниц на престоле не могла пройти для него бесследно. По желанию Елизаветы Петровны строительство Лефортовского дворца было передано А И. Евлашеву Оскорбленный Гейден, оставив на произвол судьбы свои обязанности, самовольно уехал в Петербург. Подвергся ли он административному наказанию, просто ли остался без работы, но в новой столице его след исчез. Несколько лет жизни архитектора не находят отражения в доныне обнаруженных документах. Объявился Гейден в 1751 году в Москве, занятый частными заказами, между которыми попадались и заказы на церкви.

Мог ли оказаться в их числе Климент? Теоретически – да, практически… И дело не только в резком стилистическом различии построек Гейдена и замоскворецкой церкви. Гейден – „бывший“ Гейден – не мог быть придворным архитектором ни в представлении московского окружения, следившего за его жизненными перипетиями, ни тем более для Бестужева-Рюмина. Если бы Климентом занимались на свои средства прихожане, они предпочли бы остановить свой выбор на наработавших себе прочную местную известность строителях вроде Ивана Бланка или Василия Обухова. Большим числом архитекторов Москва не отличалась. Славу им приносил не талант и архитектурные выдумки, но добротность, расчетливость, впечатление богатства при самых меньших затратах. Следов деятельности Ивана Бланка сохранилось мало – единственный чертеж уже не существующей церкви Никиты Мученика на Татарской, плохо воспроизведенный в одном из дешевых изданий прошлого столетия. Но то, что он был непосредственным образом связан с цесаревной Елизаветой, не подлежит ни малейшему сомнению.

В 1740 году тридцатидвухлетний Иван Бланк „имелся у смотрения и показания в санкт Питер Бургских Приморских ее императорского величества домам и садам и прочих в разных местах работ и у сочинения фасадов проектов и чертежей“. Именно в этой должности И. Я. Бланк был неожиданно забран в Тайную канцелярию, подвергнут допросам с пристрастием – с пытками – и приговорен к пожизненной ссылке в Сибирь. Сразу по приходе к власти Елизавета Петровна распорядилась о возвращении архитектора из ссылки и привлечении его ко всем предкоронационным работам.

Единственной виной Ивана Бланка была связь с цесаревной Елизаветой, отдельные поручения которой, среди них и связанные со строительством. Подобная „вина“ сразу ставила архитектора в особое положение среди товарищей по профессии. Тем не менее Иван Бланк не пользуется своим преимуществом и по окончании коронационных торжеств просит о переводе его в Москву. Свободным в это время оставалось место архитектора при полиции, которое он в том же 1742 году и занял. Бесперспективность подобной кандидатуры кому-кому, но Бестужеву-Рюмину была совершенно очевидна.