Осколки

Зверь

Он бежал, пока не устали лапы, а потом перешел на шаг. В боку пульсировала назойливая боль, но Агнарр старался не замечать ее, как не замечал многого. Лес был тих и почти беззвучен: зимой природа замирает, прячет звуки в снежном покрывале, хоронит слабых в беспощадном холоде.

Агнарр не знал, как долго он бежал, но чуял северное море, а значит, он обогнул коварные горные хребты с востока и уже близок к скалистому берегу Моря Убийцы. Если бежать на запад, держась кромки воды, выйдешь к тропам, ведущим в долину. Человек хотел туда, но Арнарру было плевать на желания паразита. Он был дома. В этих лесах он родился и вырос, память заботливо хранила и первую охоту, и первую добычу, и такой сладкий миг первого соития с самочкой в непроходимой чаще горного леса. Агнарру казалось, пробеги он еще полмили, он выйдет к умело скрытому поселению его клана. Войдет в хижину, пахнущую дымом и жареной рыбой, взглянет в серые глаза матери, ощутит ее прохладное и ласковое прикосновение к пылающему лбу. Испытает гордость от похвалы отца…

– Отец давно мертв, – напомнил человек, и Агнарр зарычал.

Воздух пах солью, морозом и мокрой шерстью. Палой листвой. Хвоей. Мхом, облепившим сосновую кору. Разлагающимся трупом белки, которая сдохла в буреломе еще, наверное, в начале зимы.

Во рту все еще ощущался вкус крови, человеческие запахи преследовали Агнарра многие лиги, и, как ни старался, он не мог от них отделаться. Они впитались в толстую шкуру с плотью убитых им врагов и теперь маячили назойливыми знаками второй личины Агнарра – той, которую он презирал. Сейчас человек молчал, и Агнарр счел это благословением.

Он поднял лицо к небу – туда, где в прорехах темных слоистых туч на него смотрел белесый глаз луны. Само небо уже начало сереть – близился рассвет. Оглушительно звенела тишина. Шапки деревьев, укрытые снегом, величественно возвышались над землей, и им было плевать и на боль Агнарра, и на его проблемы.

Он был упоительно и абсолютно одинок. Если не считать паразита, конечно.

Даже человек знал, что магические рамки не сдержат зверя, а людская воля слаба. Агнарр с надеждой подумал, что теперь наконец свободен. От ощущения нахлынувшего блаженства он упал в снег и покатался, желая смыть с шерсти следы его недавней добычи, но в боку снова стрельнуло болью и, зарычав, Агнарр вскочил на лапы. Скосил глаза, заметил в правом боку три торчащие иглы с белым оперением.

– Стрелы, – снова подал голос человек. – Тебя ранили и тебе нужна помощь.

Агнарр зашипел и вздыбил шерсть на загривке в надежде прогнать голос, хотя уже понимал, что человек оказался сильнее, чем он ожидал. И, пожалуй, в этот раз снова победит.

– Тебе нужна помощь. Нужно вытащить стрелы и обработать раны, иначе дерево врастет в плоть и придется резать, – не обращая внимания на клокочущую внутри зверя ярость, сказал человек.

Вздор! Ничего ему не нужно. Агнарр сам справится – так, как тысячелетиями справлялись его предки, получавшие ранения в схватках. Они всегда обходились без ножей, костяных игл и нитей, без кипяченого вина, без отваров, снимающих лихорадку. Зверь либо выживает, либо умирает – на все воля Тринадцати. Лишь духи способны постичь великую цель, и лишь они дают силу зверю или же отбирают ее. Негоже вмешиваться в их святые деяния.

Он развернулся и, зажав в зубах оперение, рванул деревянную иглу, застрявшую в боку. Боль на мгновение ослепила, горячая кровь хлынула из раны, заливая заднюю лапу и живот. Агнарр попытался вырвать вторую, но древко сломалось у него в зубах.

– Так ты сделаешь только хуже, – возразил человек. – Нужно вернуться. Возвращайся к Лаверн.

На имя магички Агнарр ответил рычанием. Это она виновата в его несвободе. Она подчинила человека, и его, зверя, заставила слушаться. Она была сильной, настолько сильной, что сила эта очаровывала. Ее магия произрастала из самых глубин души, расцветала на тонких пальцах серебристой пылью, выкатывалась смертельным ядом из полных губ. Она стелилась по земле змеей, оплетала все, что встречала на пути, дарила покой всякому, кто смел выступить против. Лаверн не нужны были зубы и когти, чтобы одолеть врага. Агнарр восхищался ею, но одновременно и ненавидел – за то, что пыталась его приручить.

Дикий кот Алтейна всегда свободен.

– Пока жив, – добавил человек внутри Агнарра.

– И после, – огрызнулся зверь. В посмертии каждый из его родичей пирует на просторах Дикого Поля. Там царит вечная охота, и кровь добычи так сладка, что пьянит.

– Но там не отыскать свою гейрдис.

Не отыскать… Человеку нет хода туда, где пирует зверь. У него есть свое место для посмертия – настолько далекое, что Агнарру никогда не отыскать ту, которая тронула его сердце.

Зверь потряс головой, отгоняя непрошенные мысли, но они засели там и уходить не желали. Большие глаза, настолько теплые, что греют даже вдали от огня. Рыжие волосы, как у всех любимчиков верховного духа. Грустная улыбка и тонкие пальцы, дарящие успокоение и снимающие боль.

– Ты должен вернуться, – торжествующе подытожил человек. – Ради нее.

“Ты глуп! – захотелось крикнуть Агнарру, но из горла вырвалось лишь глухое рычание – звери не умеют говорить по-человечески. – Ради нее нам лучше держаться подальше”.

На это человеку не было что ответить. Он знал, что Агнарр прав. Знал, но все равно возвращался, всегда возвращался к ней. Потому что лишь рядом со своей гейрдис зверь обретает себя полностью. Лишь с ней возможно продолжение рода. Он вернется и возьмет ее, как положено брать самку: сзади, крепко ухватив за холку. Ее стоны станут музыкой для его ушей, и к следующей зиме она приведет ему котенка. А если повезет, то нескольких котят. Он научит их охотиться, даст отведать сырой, горячей крови, хлещущей из горла жертвы, угостит свежайшей печенкой из исходящего паром трупа, а самый сильный и смелый детеныш станет его преемником.

– Нет, – прозвучал в голове назойливый голос человека. – Ты не тронешь ее. Мы не тронем.

– Ты сам велел возвращаться! – огрызнулся Агнарр.

– Но не для того, чтобы снова ранить ее!

Человек бунтовал, и воля его сейчас почти равнялась воле зверя.

Ничего. Агнарр умеет ждать. Дикий кот Алтейна славится своей выдержкой и, карауля жертву, может не двигаться часами. Агнарр подождет, когда воля человека ослабнет, и возьмет свое. Отберет то, что принадлежит ему по праву. Тело. Шкуру. Добычу. Женщину…

Человек не был глуп и угадал намерения Агнарра. Зверь зарычал снова, попытался выгнать назойливый голос из головы, но сознание человека было подобно клещу, сосущему из тела кровь. Паразит, вцепившийся мертвой хваткой.

– Ты не обидишь ее снова! – громогласно объявил голос. – Эсте де варга. Моррос гунт.

Нет!

Агнарр рванулся, цепляя раненой бочиной ствол дерева. Мяукнул, падая в сугроб, взъярился снова, оставляя на снегу розовые разводы.

– Эсте де варга…

Ты. Не. Прогонишь. Меня!

– Моррос гунт!

Глаза заволокло красной пеленой, кости вывернуло из суставов, а человек все не унимался.

– Эсте де варга…

Его голос был ядом, изгоняющим Агнарра из теплого, живого тела, заталкивающим обратно в черноту небытия.

– Моррос гунт.

Последним, что Агнарр запомнил, был оскал лунного огрызка в обрамлении темных облаков…

На его месте, в снегу и ошметках собственной плоти, морщась от боли, заворочался человек. Он дышал натужно, рвано, издавая при выдохе свистящие звуки. Его пальцы царапали горло, будто стараясь вырвать из тела остатки звериной души. Губы шевелились в беззвучном заклинании.

– Эсте де варга… Моррос гунт… Убирайся!

Зверь отступил в тень, и Кэлвин с облегчением выдохнул, утер покрытый кровавой испариной лоб. Тело все еще менялось, суставы нещадно ныли, но радость вновь ощущать себя хозяином собственной плоти затмевала даже боль.

С каждым разом Кэлвину становилось все сложнее его изгнать. Сила зверя росла и, в отличие от тех, с кем доводилось сталкиваться родичам Кэлвина, этот оказался еще и безумен. Дик настолько, что дух захватывает. Неистов. После схватки с ним Кэлвин приходил в себя по нескольку дней, а то и недель. В последний раз он провалялся в постели все две, и Мартин выхаживал его, как ребенка.

– Эсте де варга, – прошептал он, хотя в том и не было нужды – зверь ушел. – Моррос гунт.

Он подтянулся на локтях и прислонился спиной к мягкому от мха стволу. Голый и раненый, один в лесу, в полнейшей тьме. Наверное, стоило позволить зверю довести себя до деревни. Только вот Кэлвин не был убежден, что там смог бы вернуть контроль. Мысли Агнарра, его желания просачивались в голову Кэлвина, словно яд, отравляя его собственное существо.

Зверь был его защитником…

– Эсте де варга…

…и палачом.

– Моррос гунт.

Кэлвин прикрыл глаза, восстанавливая дыхание. Потрогал рану, которая уже начала затягиваться – благо, на анимагах, когда они в зверином обличье, все заживает быстро.

Две другие стрелы все еще торчали из бока, и Кэлвин старался их не трогать. Нужно добраться до деревни быстрее, чем он потеряет силы. Только вот… зверь завел его слишком далеко в чащу, и как выбраться из нее, Кэлвин не знал. Острое кошачье зрение, как и слух, были доступны ему лишь в той ипостаси, которую он делил с Агнарром.

Кэлвин зачерпнул в пригоршню снега и отер лицо. Ничего, справится. Выберется отсюда, как ранее выбирался из других передряг. Вокруг лежал снег, а дыхание вырывалось паром из его рта, но Кэлвин не ощущал холода. Анимаги не мерзнут даже в человеческой ипостаси.

Лишь сильные выживают зимой, отец учил его этому с детства. Кэлвин помнил запах его – запах дыма, крови, снега и мокрой шерсти. Лицо давно стерлось из его памяти, а запах остался. Он преследовал Кэлвина в подземельях Северного Удела, в провонявших тухлой рыбой трюмах пиратских кораблей, на окровавленном песке бойцовых ям и в мрачном замке некроманта. Кэлвин помнил свои корни, как и следует анимагу. У него не осталось родных, его клан выродился, но память крови все еще жила в нем. Наверное оттого, что звериная суть откликалась на зов предков, с каждым разом Кэлвину было все сложнее этому зову противиться.

Он бы давно поддался искушению остаться зверем, только вот… клятва. Он дал ее пять лет назад человеку, которого ненавидел. Человеку, который застегнул на его шее очередной символ рабства, символ его, Кэлвина, ничтожности.

Они стояли на холме, у границы владений некроманта: Кэлвин, его проклятый хозяин, одноглазый мальчишка южной крови лет шести, безликая девчонка в капюшоне и шлюха. Шею шлюхи украшал ошейник с темным камнем – такой же, как у Кэлвина. Страннее отряда и не придумать. Некромант был мрачнее тучи, девчонка безучастно пялилась перед собой, шлюха плакала, мальчишка спал в повозке, укутанный мехами. Тогда-то некромант и стребовал с него злосчастную клятву, которая, по сути, передавала право владения Кэлвином девушке в капюшоне.

Тогда Кэлвин не собирался исполнять обещанное, он лишь хотел вырваться, а девчонка казалась такой хрупкой – дунь, переломится. Кэлвин желал ее сломать, вырвать ее сердце на глазах у треклятого некроманта и смотреть, как она захлебывается собственной кровью, а его глаза заполняет отчаяние. Ошейник сдерживал его порывы, и Кэлвин был на грани, чтобы пойти против воли хозяина и погибнуть, но девушка подошла к нему – такая маленькая и бесстрашная, посмотрела в исполненные яростью глаза и спросила хрипло:

– Как тебя зовут?

Кэлвин удивился, услышав ее голос, все это время он думал, что она – немая. Она даже плакала молча и с каменным лицом, лишь крупные слезы катились по ее щекам, падая на грудь. Впрочем, чаще она просто сидела с отсутствующим взглядом, безучастная к происходящему. Они ехали несколько дней, практически без привалов, останавливаясь лишь на ночлег в придорожных гостиницах, и за все это время она не проронила ни слова. Ее большие глаза смотрели, почти не моргая, и под ними залегли темные круги, из ворота платья торчали острые ключицы, и на взгляд Кэлвина эта женщина могла прельстить разве что покойника, но тот, кого он ненавидел, смотрел на нее с нежностью.

Когда они остановились и спешились на границе, некромант вручил девице плеть.

– Меня называют зверем, – прорычал Кэлвин в ответ на вопрос девицы, и ошейник сдавил его шею сильнее – некроманту не нравилось, когда его женщине угрожали.

– Ты поклялся, – напомнил хозяин, и кровь Кэлвина, горячая кровь зверя, закипела. – Теперь ты принадлежишь ей.

Наверное, Кэлвину стоило порадоваться, на вид она была совершенно неопасной и вряд ли стала бы издеваться над ним, но единственное, что он тогда ощутил – это гнев. Он все еще помнил себя свободным, хотя это было очень давно. Свобода жила в его крови, являлась частью его нутра, она пела, звала на волю, побуждала бегать диким зверем по лесу и охотиться на более мелких животных.

– Ты мне ничего не должен, – не глядя на некроманта, произнесла девица. Она бросила плеть в грязь и придавила ее сапогом, а руки сжала в кулаки, словно его, Кэлвина, ярость передалась и ей. Немного позже он узнал, что ее грызла собственная, гораздо более сильная и неистовая. – Но ты можешь пойти со мной, если захочешь.

– Лаверн… – возмутился некромант, но она полоснула его острым взглядом.

– Он мой, верно? – спросила она резко. – Ты сам сказал. Ты подарил мне его!

– Он твой, – кивнул бывший хозяин Кэлвина.

– Хорошо.

Она повернулась к Кэлвину, обняла его за шею и расстегнула ненавистный ошейник. Он отправился в грязь, к плети, и Кэлвин от неожиданности отшатнулся. Она… освободила его? Дала волю?! Все это казалось ему сном – одним из тех, которыми он грезил по ночам. Впервые за долгое время он вдохнул полной грудью, и воздух показался ему сладким, как мед. Некромант нахмурился и положил руку на эфес меча. Он боялся, и страх его был еще слаще, чем первый вдох свободы.

– Меня зовут Лаверн, – ничуть не испугавшись, сказала девица и взяла Кэлвина за руку. – И я совершенно не знаю, что делать дальше. Куда идти… Ты волен оставить меня здесь и убраться восвояси, но я буду рада, если отправишься со мной. Я умею создавать проклятья, а Мария, – она кивнула в сторону шлюхи, – неплохая провидица. Вместе у нас больше шансов выжить.

Кэлвин считал, что шансов выжить у нее нет совершенно. Возможно, именно потому он сказал:

– Я дал клятву. И потому пойду с тобой.

Он ни разу не пожалел о своем выборе, но порой, когда его звериная суть брала верх, Кэлвин забывал и о клятве, и о благодарности, и о том, насколько привязался к Лаверн, проникся ее миссией. Он был просто зверем, и свобода пела в его крови.

Некромант тогда явно не был доволен поведением Лаверн, но не сказал и слова против. Лишь поджал губы и застегнул на ее шее серебряную цепь с камнем глубокого зеленого цвета. От камня веяло магией, и зверь внутри Кэлвина ярился. Как истинный анимаг, он не доверял силе амулетов.

“Это тоже вид ошейника, – сказал он Лаверн немного позже, когда доверие между ними укрепилось. – Дар хитреца. Сними, иначе он принесет тебе беду”. Лаверн тогда посмотрела на него странно, но камень оставила. Она выжгла из себя все воспоминания о бывшем хозяине, но с амулетом расстаться не смогла. Кэлвин не мог допустить, чтобы это ее погубило.

Из всех людей Лаверн полностью доверяла лишь ему и Марии. В первую ночь на свободе они остановились в одной из береговых гостиниц Двуречья, и там Лаверн сняла ошейник с провидицы. Та всю ночь прорыдала на своем тюфяке, а Кэлвин до рассвета слушал всхлипывания, не понимая, что так печалит эту красивую женщину. Тогда он не осознавал, что некоторые люди просто рождены для рабства. Марии была невыносима сама мысль о свободе, настолько она привыкла к ошейнику. Для нее он был символом стабильности, Лаверн же отняла это. Кэлвин, а точнее, зверь в нем, не мог ни понять Марию, ни примириться с подобным типом мышления. В ночь, когда Морелл пришел в Очаг, Кэлвин ясно увидел, что связь Марии с некромантом все еще сильна.

И теперь, когда Кэлвин ушел, эта змея будет шептать Лаверн на ухо. Кэлвин не мог допустить этого. Не мог позволить мерзавцу снова затащить чародейку с свои паучьи сети.

– Вставай, – сказал он себе. – Вставай и иди.

Дикий кот Алтейна оставил после себя много следов. Снегопад утих, и лес сохранит следы надолго. Если двигаться дальше, Кэлвин найдет дорогу к побережью, а после – и к предгорной деревушке Старого Эдда, куда рано или поздно подтянется отряд Лаверн. Ему нужно лишь дойти, а там Мартин залечит раны, и Кэлвин снова сможет защитить Лаверн, стать для нее тем, чем был всегда – стеной, о который разбивались безуспешные попытки врагов чародейки извести ее навсегда.

Чутье не подвело, и к вечеру следующего дня Кэлвин вышел к скалистому утесу и спустился по обледенелым ступеням к кромке воды. И там уже упал на холодный песок, полностью обессиленный. Анимаги практически не чувствуют холода, но из-за ран природная защита Кэлвина дала трещину, и его буквально трясло от мороза. Или то началась лихорадка? Бок противно ныл, кровь уже не сочилась, но ткань вокруг ран покраснела, опухла и нехорошо блестела. Если так пойдет и дальше, воспаление свалит его окончательно, и Кэлвин не дойдет. Но он должен! Просто обязан добраться!

Стиснув зубы, он встал, но, качнувшись, тут же рухнул в ледяной песок. Сознание предательски ускользало, хотя Кэлвин цеплялся за него, как мог. Он помнил прохладную ладонь, коснувшуюся лба. Мужские голоса и похабные шуточки. Резкую боль в боку, когда кто-то коснулся торчащей стрелы. И некроманта с мерзкой улыбочкой на лице. Кэлвин сфокусировал взгляд и рассмотрел жавшегося к боку Морелла мальчика.

– Ча…

Кэлвин рванулся было, но его удержали сильные, как тиски, руки, от которых отчетливо несло мертвечиной. Единственный здоровый глаз Ча смотрел на анимага с ужасом. Отчаяние поглотило Кэлвина, в мозгу билась одна-единственная мысль: “Она опоздала”.

– Не дергайся, звереныш, – беззлобно усмехнулся некромант. – Будет больно.

Он не соврал – боль была настолько сильной, что Кэлвин заорал. И тут же провалился в беспамятство. Там, в темноте, он снова был зверем и охотился на просторах Дикого Поля, а его гейрдис была рядом с ним.

И, наверное, это могло считаться счастьем.