Осколки

Ча

Ча снился дом.

Простор – куда хватает глаз, и небо – низкое, серое, взрезанное острыми крыльями ласточек. Рыжая земля, высокий ковыль с сизыми мягкими кисточками. Сладкий запах овечьего молока. Юрты, стоящие кругом, уютное потрескивание костра и голос матери, напевающей незамысловатую песенку. У нее были темные с проседью волосы, карие глаза и добрая улыбка. Она собирала коренья и травы, лечила скот, принимала роды у женщин.

Валла-рей, так ее звали. Она была третьей женой вождя, родившей ему пятерых детей. Выжил лишь Ча… Выжил ли?

На это у его мертвой матери не было ответа. Она сидела у костра, на ее коленях лежала охапка полыни, а в глазах плескалась тоска. А после и этого не стало.

Пробуждение началось с боли. Боль поселилась в теле Ча давно, он точно не мог вспомнить, когда именно. Она распускалась в животе огненным цветком, расправляла побеги, оплетала внутренности и сжимала с такой силой, что, казалось, разорвет. Боль тянулась по позвоночнику вверх, проникала в голову и расползалась по затылку, стискивая голову железными обручами. Будто хотела вытеснить дух Ча и завладеть его телом.

Тело лишь сосуд, так говорил шаман, купивший его. Он поил Ча настойками из ядовитых грибов, и в голове рождались пугающие образы. Они шептали Ча, что время пришло. Что мир, оскверненный и порочный, скоро очистится огненными реками, что прольются из разломов. Мир треснет и разобьется, словно изящная ваза, рассыплется на миллионы маленьких осколков, и Огненный дух переплавит их, чтобы создать новый, более совершенный.

Ча кричал и умолял остановиться, его тело скручивали судороги, а после, когда заканчивалось действие настойки, он еще долго лежал, не в силах отдышаться, вытеснить боль. Шаман, купивший его, лишь усмехался. Он сам, будто тот Огненный дух, плавил Ча, стараясь вылепить из него нечто иное. Совершенное.

Шаман был из северного мира. Ча хорошо помнил синие одежды, сшитые из тонкой шерсти, кожаные ремни, стягивающие грудь, шершавую кожу ладоней. Темные волосы и глубокие, почти бездонные глаза, в которых не было места жалости. Шаман говорил на неизвестном Ча языке, звуки которого были похожи на округлую гальку, вылизанную волнами.

Его руки одинаково легко дарили ласку и причиняли боль. Он мыл Ча и расчесывал, приговаривая что-то тихим шепотом, учил своему северному языку, самолично одевал мальчика и гладил по голове, как когда-то отец… Так же улыбаясь, он резал кожу Ча ножом с тонким лезвием, каким обычно режут врачеватели. Кровь он собирал в небольшие стеклянные баночки, а затем убирал их на полки, что стояли у стены в его шаманьем логове. Порой он лишал Ча воды и пищи, заставляя пить лишь его настойки, дарящие безумие.

В день, когда шаман отнял у Ча глаз, проговаривая лишь ему известные заклинания, что-то внутри мальчика надломилось и треснуло. Он буквально чувствовал это в груди: раньше жило, билось, светило неизвестное нечто, а потом не стало. Вытекло сквозь невидимую дыру. И на месте этого чего-то поселилась боль.

Больше шаман не мучил Ча. Бросил, как больного щенка умирать. И Ча обрадовался, ведь скоро он сможет увидеть мать и братьев. Отца его скорее всего увезли и бросили в ямы, однако Ча знал: бойцы ям тоже долго не живут. Внутри мальчика жила надежда, что скоро их семья сможет воссоединиться там, где всегда тепло и светло. Где великий дух Солнца гонит по небу свою колесницу, освещая путь и порождая жизнь. Он переплавит их своим огнем, соединит, а затем разделит и бросит на землю новыми семенами.

Ча был готов к смерти.

А потом появилась она, и все повторилось снова. Была настойка, которой шаман теперь поил не Ча, а девочку, что была старше его от силы лет на пять. Девочка кричала и ругалась, выгибалась дугой, и Ча поначалу беспристрастно наблюдал за ней из-за прутьев своей клетки. Она была худенькой и слабой, с большими глазами и темно-серыми волосами, закрывающими нагое тело. Девочку шаман никогда не наряжал – он оставлял ее голой, и она забивалась в угол своей клетки, тихонько поскуливая. Клетка была столь мала, что можно было встать лишь на четвереньки. Девочка не говорила ни слова, а порой испражнялась прямо там, где жила, от этого в шаманьем логове смердело невыносимо, однако их мучитель, казалось, не замечал ничего.

Ча было невыносимо жаль девочку, его снедала обида, что все это придется пережить еще и ей. Несмотря на боль, поселившуюся внутри и сковавшую тело, заполнить дыру после последнего ритуала Ча так и не мог. Пустота жрала его изнутри, и ему нечего было ей противопоставить. Нечем прогнать.

Он тихонько гнил в своей маленькой темнице и не мог понять, отчего шаман не убил его. Отчего не избавился, раз Ча ему стал не нужен. Он все чаще надолго проваливался в сон, не слыша, как ему приносят воду и еду. Смерть будто брала его постепенно, не торопясь, словно хотела насладиться каждой каплей истерзанной души.

Однажды утром Ча проснулся и увидел, что камера девочки пуста, вымыта, а в комнате снова хорошо пахнет. Девочка исчезла, а когда появилась снова, на ней была надета такая же синяя одежда, как и на шамане. Она двигалась осторожно, пугалась и замирала при каждом резком звуке. Шаман посмеивался, гладил ее по спине, и рука его то и дело замирала чуть ниже поясницы, сжимаясь и щупая. Девочка закрывала глаза и стояла неподвижно, чем явно радовала шамана. Ча тогда подумал, что она, должно быть, старше, чем ему показалось на первый взгляд. Она была высокой, гибкой и красивой. Северянка…

Вторая жена его отца, великого вождя Ран-су, тоже была белокожей. Ее светлые волосы, стянутые в два тугих хвоста, спускались до талии. Ингрид, так ее звали. Она была молчаливой и постоянно опускала глаза, но к Ча всегда была добра, даже когда отец гневался. У Ингрид для него всегда был заготовлен гостинец: то сушеный финик, то кусок свежей лепешки, обильно политой медом, то мясная подлива, которую Ингрид готовила по своему северному рецепту. Когда Ча подходил и, насупившись, принимал дар, Ингрид улыбалась, и улыбка ее была подобна вечерней звезде.

Девочка ничем не походила на Ингрид. Она была молчаливой, хмурой, а взгляд ее, острый и резкий, казалось, мог перерезать человека пополам. К жалости своей Ча не мог не признать: взгляды не умеют резать.

Но однажды девочка притащила в подоле платья кусок брусничного пирога, завернутого в бумагу, и, осторожно просунув его сквозь прутья клетки Ча, строго велела:

– Ешь.

Это было первое слово, которое он от нее услышал.

Никогда еще Ча не ел такого вкусного лакомства. Увидев, что он оценил ее подношение, девочка кивнула и отвернулась, будто ничего сейчас не произошло. Но Ча-то знал: случилось. Что-то новое, неизведанное, но невероятно волнующее, отчего дыра в груди немного затянулась и стало легче дышать.

Ча закашлялся, спугнув воспоминания, и тут же увидел Лио, склонившуюся над ним.

– Тише, тише… – прошептала травница, стирая с его лица пот прохладной влажной тряпицей. Обернулась и сказала кому-то в дальнем углу комнаты: – Снова лихорадит.

– Принесу еще отвара, – ответили ей голосом Рыбы. Тихо отворилась и хлопнула дверь, видать, Рыба ушел, оставляя их с Лио наедине. Лицо девушки было усталым, под глазами пролегли темные круги. Видать, совсем не спала, возилась с Ча, щедро делясь силой. Ему стало стыдно, но новый приступ боли вытравил и стыд.

– Она… вернулась? – с надеждой спросил Ча и получил в ответ едва заметное качание головы.

– Вернется, – сказала Лио и почему-то отвела взгляд. – Скоро, вот увидишь.

Ча хотелось верить, что Лио не врет. Ведь только та девочка, что спасла его из когтей шамана, умела отвести боль, заполнить пустоту. Только она и никто другой.

Ча обещал себе, что дождется.