Отёсовцы

Глава XXVII

У братьев Бастрыковых от пожара уцелела только баня в огороде. В этой бане и поселились супруги Ивана и Елисея Бастрыковых с детьми.

Из мужиков самым старшим остался теперь на две семьи Минька.

Заботливо осмотрел Минька новое жилье.

— Тесновато будет, — сказал он хозяйственно.

В первый же день переезда Минька со своей командой оборудовал около бани два шалаша: один для матери, другой для племяшей. Сам он, как хозяин, ночевал в предбаннике.

Дня через два после воскресного праздника утречком прибежал к новому жилью Бастрыковых паромщик Махонька.

Поздоровался он с Минькой как с хозяином.

— Ты, что ли, наследник Елисея?

— Нет, я Иваныч, — ответил Минька, — Давай садись.

Махонька присел на чурак, стал закуривать. Закрутил не торопясь цигарку, сунул кисет Миньке:

— Спробуй нашу самосадку.

Минька, искоса поглядывая на шалаш, где мать веяла муку, стал завертывать папиросу. Не успел он залепить ее, как мать расторопно вышла из шалаша.

— Ты что это? — накинулась она на Миньку. — В сам деле куришь-то…

Минька развернул папиросу, высыпал табак обратно в кисет и отдал Махоньке.

— По делам или беседовать? — спросил он гостя.

Из другого шалаша с грудным ребенком вышла Елисеиха, поздоровалась с Махонькой.

— Войско переправил через реку, — хвастливо заговорил Махонька, — тыщи-тыщами!

Супруги Бастрыковых ближе подошли к Махоньке.

— Какое это войско? — спросила Елисеиха. — Красные или белые?

Махонька затянулся табачным дымом, раскашлялся и с хитрецой ответил:

— Где же там ночью цвет-то приметить!

«Если бы каратели, — смекал Минька, — не миновать им села, а партизанам будто неоткуда взяться так близко».

— При погонах или так? — спросил он Махоньку.

— Сорокоушку бы на добром слове, — заюлил Махонька, — может бы, с просветленья и цвет припомнил, и обмундировку.

Минька лётом сбегал ко вдовухе за самогоном. Принес полную сорокоушку и поставил прямо на землю перед Махонькой:

— Ну, сказывай теперь.

— Обожди ты, не враз такие вести говорятся, — медлил Махонька.

Потом молча выцедил подряд три рюмки и сказал откровенно:

— От хозяина поклон вам… от Елисея.

— Жив, стало быть? — прямо вскричала Елисеиха.

— А Андрюху нашего не видел? — спросил Минька.

Махонька молча закусывал.

— Ну-ка, говори, что ль, — приставали к нему все, — где видел-то?

Мешкал Махонька: точно ему жалко было сразу рассказывать все.

— Со всех волостей Елисей собрал большевиков, — сказал он наконец, — все оборуженные… Туда на карателей двинули… в тайгу. И Андрюха ваш с ними, и все новобранцы ваши.

— Так это их ты перевозил? — спросил Минька.

Будто не слыша Миньку, продолжал Махонька:

— Крышка карателям теперь… Отесов оттуда, а Елисей отсюда. Непременно поуничтожат их там, в тайге…

— Наши-то как — пешаком, что ли? — спросила Елисеиха.

— Пошто пешаком? — отвечал Махонька. — Все на ве́ршне. Полная кавалерия… Оборужены как надо, только в своей обмундировке.

Опорожнив сорокоушку, Махонька собрался идти.

— Велено мне сказать это по секрету вам. Смотрите, чтобы шито-крыто было.

Минька пошел провожать Махоньку за огород. Казалось ему — не все еще рассказал Махонька. И верно, как вышли на зады, Махонька озабоченно проговорил:

— Мне вот секретное приказание дал Елисей.

Минька даже вперед забежал и прямо в рот Махоньке уставился.

— Самое секретное… — Махонька помолчал. — Тебе, как племяшу его, только и доверю, — сказал потом. — Как только, говорит, каратели будут подъезжать к реке, паром спусти. Пущай поплавают малость.

— Да, это экстренное приказание, — сказал Минька, — смотри не проворонь дела.

— С этого-то берегу далеко не усмотришь, — сказал Махонька, — доведется с завтрева дежурить на том берегу.

Прощаясь с Махонькой, Минька сунул ему руку.

— Ну, спасибо на добром слове, — сказал он.

— Ты смотри, никому ни гу-гу об этом, — строго сказал Махонька, — дело секретное.

— Известно, секретное дело, — согласился Минька.

Махонька торопливо пошагал к реке, к переезду, а Минька направился прямо к Долотову Александру.

После драки с буржуями Санька окончательно утвердился в Минькиной команде. Застал Минька его как раз дома.

— Ну дела-а, — протянул он, здороваясь с Санькой, — дядя Елисей объявился.

— Где объявился? Когда? — прямо подскочил Долотов.

Минька степенно, не спеша рассказал Саньке все, что узнал сам от Махоньки.

— Вот, — сказал он, — завтра-послезавтра каратели намечают обратно утекать из тайги… А как они будут подъезжать к Ардаш-реке, надо нам паром спихнуть на стрежень.

— Махонька не допустит, — сказал Долотов. — Не шутейное дело паром снять с каната.

— Вот ты непонятливый какой, — повысил голос Минька, — да ведь приказание-то Махоньке… Сам он, Махонька, только что был у меня. За советом приходил.

— А мы при чем тогда? — все не мог понять Долотов. — Раз Махоньке приказано, он и исполняй.

— Махонька сам не усмотрит с этого берега, — строго, как командир, сказал Минька, — нам доведется дежурство учредить на колокольне.

— Понятно, с колокольни виднее, — согласился Санька, — только надо еще кой-кого из ребят… Посменно надо дежурить… Двоим нам не управиться.

— Дело-то, видишь, секретное, — сказал Минька, — тебе я доверил, а всем сказать — разболтают. А шпионы, на манер поповича и Морозова Федьки, донесут куда не надо, по ранжиру.

— Надежным можно доверить, — решил Санька. — Строго-настрого удопредим, чтоб не разболтали. Кондратьеву можно и Петрякову.

Пошли за надежными.

Первым долгом Минька объявил им, что дело секретное, военное дело, и если кто проболтается, прямо под полевой суд угодит. И потом только доложил про Елисеев приказ.

— Как я остался за главного по нашей команде, — сказал Минька, — остался за Отесова-сына, то приказание даю… Учреждаю дежурство на колокольне и у переезда… Как усмотрят карателей дежурные на колокольне, так дают сигнал… Раза два стукнете в средний колокол.

— Лучше уж в благовестный, — сказал Кондратьев.

— Это не на пожар, — строго посмотрел Минька на него, — ударите в средний… А те, что у переезда дежурят, как услышат сигнал, разом отцепляют паром и гонят на середину реки, чтоб унесло его вниз по течению… Понятно?

— Понятно, — ответили ребята.

На другой день Минька еще до выгона стада пошел наряжать дежурных.

В первую очередь наметил он на колокольню Саньку Долотова и Гарьку Петрякова. Сначала пошел за Санькой.

Во дворе мать Саньки, тетка Параня, доила корову. Неподалеку от нее под годовалой телкой сидел на корточках Лаврушка. В одной руке у Лаврушки был дырявый котелок, другой рукой он почесывал телке брюшко. Усмехнулся Минька на Лаврушку, спросил будто всерьез:

— Ну как, Лаврентий, густое молоко?

Лаврушка косо посмотрел на Миньку.

— Дою, — сказал он, не переставая почесывать телку, — молоко… вот…

Вдруг Лаврушка вскочил на ноги.

— Минька, сделай мне ружье.

— Большак что, спит еще? — спросил Минька.

— А я рано встал, — начал хвастаться Лаврушка, — с мамкой вместе встал… Мы вот с мамкой муку сеяли, богу молились, печь затопляли…

Большака разыскал Минька в сенцах. Спал тот калачиком на лежанке.

— Вставай, Александр, — разбудил его, — время на дежурство.

Санька расторопно поднялся, стал одеваться.

— Ты хлеба захвати, — сказал Минька, — там на колокольне позавтракаешь.

Второго дежурного, Гарьку Петрякова, Минька с Санькой застали тоже сонного. Разбудили его, потянули на колокольню.

Екимка Рукосуев в эту пору никогда не подымался. Безлюдно было около церкви.

Уже в церковной ограде Санька спохватился:

— А там же замок… Как же на колокольню-то?

— Идем, идем, — вел Минька дежурных.

Вход к лестнице на колокольню был слева от паперти.

Минька делово, как хозяин, подошел к низенькой дверке и загнутым гвоздем отпер замок.

— Скрипит еще, окаянный.

На колокольню полезли все трое. Минька впереди, за ним Санька, последним взбирался Петряков.

— Вон как отсюда хорошо видать, — уставился Минька за Ардаш-реку, — верст на пять, на шесть усмотрим.

Правый берег реки казался с колокольни не таким уж высоким. От самой реки начинался тракт и уходил дальше к Ешиму на покатую гору.

— Хорошо видать, — согласился Санька.

Минька осмотрел колокола.

— В этот вот ударите, — щелкнул он ногтем о край среднего колокола, — только не высовывайтесь за окно: увидит кто снизу, старшине донесут.

Оставив дежурить Саньку с Петряковым на колокольне, Минька пошел за Кондратьевым.

Санька и Петряков глазели за Ардаш-реку посменно. До господского завтрака глазел Гарька, потом заступил Санька Долотов. Как только заступил на дежурство Долотов, Гарька повалился на боковую отдыхать.

— В случае тревоги ты разбуди меня, — сказал он погодя, как бы сквозь сон.

Санька вытащил из кармана свой скилископ и приставил к правому глазу.

— А вот и вставай, — встревоженно выпалил он. — Пожар, кажись. Наверно, Ешим подожгли.

Петряков вскочил на ноги, глянул в сторону Ешима. В отдалении, где совсем теряется уже тракт, над полем возвышалось густое облако не то дыма, не то пыли.

— Не иначе — пожар, — твердил Долотов, — мне хорошо видать в скилископ…

До боли таращил Гарька глаза.

— Это вихорь, — сказал он, — ветер-крутель…

— Спорить тут не приходится, — строго сказал Санька, — мне лучше знать: я в скилископ гляжу…

Однако заспорили: Санька твердил — дым, а Гарька стоял на своем — облако пыли.

— Ай не видишь, как по тракту валит сюда вихорь? У меня глаза острее твоего скилископа, — говорил Гарька.

— Не спорь напрасно, — повысил голос Санька, — на то он, инструмент, сделан… Приближительное стекло… Скилископ.

— А ну дай сюда, — потянулся Петряков к скилископу.

Только оторвал Санька свой скилископ от глаза, сразу вскрикнул:

— А верно ведь пыль… Это едут по тракту… А ты говоришь — вихорь…

— А ты говоришь — пожар.

Тем временем облако пыли подплывало по тракту ближе и ближе. В пыли видны были телеги, кони…

— Едут… они едут! — встревоженно закричал Петряков. — Видишь — подводы?

— Будь он проклят, скилископ этот, — разозлился Долотов, — обманный он… — И со злости изо всей силы швырнул его вниз. Скилископ со свистом полетел по воздуху и вдребезги раскололся, звякнув о крышу поповского дома.

— Чего же мешкать-то? — засуетился Петряков. — Давай вдарим.

Теперь совсем ясно стало видать: в пыли по тракту плыло подвод полсотни и скакали верховые.

Санька обеими руками ухватился за веревку среднего колокола и с размаху дернул.

«Бом-м!» — полился во все стороны звон.

Оба дежурные уставились теперь на избушку Махоньки у переезда.

— Минька с Кондратьевым надежные ребята, не замешкаются, — сказал Петряков и от себя еще раз ударил в колокол.

Санька схватил его за руку:

— Поп-то, поп, смотри!

Отец Никандр выбежал из своего дома и около крыльца метался как угорелый. То на колокольню посмотрит, то на улицу, то на дом свой. Потом ловко подобрал полы подрясника и кинулся бежать на зады.

— Стой, Санька, что-то неладно, — сказал Гарька, — поп из села тягаляет… вон!

— А он задами встречь карателям двинул, — смекнул Долотов.

Дежурные опять уставились за Ардаш-реку.

Подводы были теперь верстах в трех от реки.

Усмотреть можно было всадников на конях и подводчиков. Всадники были в мужицком обмундировании: в поддевках, рубахах, картузы на головах. Ехали они вразброд, не по-военному совсем.

— Кажись, прошибку мы дали! — крикнул Санька.

— Наши это! Отесовцы! — крикнул Петряков.

— А Минька, гляди, уже отпихивает паром. На стрежень гонит.

Санька забегал по колокольне. Потом подскочил к благовестному колоколу и ошалело начал звонить. А Петряков перегнулся через перила и во все горло орал вниз:

— Не тронь паром! Свои едут!

Но голос Гарьки едва ли был слышен подле церкви, не то что у переезда: оглушительно гудел благовестный колокол.

— Обожди ты дубасить! — накинулся Гарька на Саньку. — Давай разом крикнем.

Оба дежурные стали рядом и в один голос гаркнули:

— Паром на место! Свои, отесовцы едут!

Паром продвигался уже к середине реки. Махонька, стоя на нем, ловко отталкивался от берега.

С досады, не зная, что делать, Санька опять принялся дубасить в благовестный колокол.

— Не догадается, болван, — злился он на Миньку, — условлено было в средний, а мы в благовестный сигнал даем… Значит, свои, отесовцы, едут…

И еще сильнее дернул за веревку.

На колокольный звон ошалело выбегали из домов мужики, бабы, старики, старухи и озирались кругом, гадая, где пожар.

— Наделали делов, — махнул Санька рукой, — в жизнь не расхлебать.

— Айда на переезд! — крикнул Петряков и кинулся первым по лесенке вниз.

— Может, поспеем установить паром на место, — сказал Санька, семеня ногами за Гарькой по крутой лестнице.

На улицу уже высыпал из домов весь народ. Суетились все, кричали, но никто ничего не понимал. И вперебой спрашивали друг у друга:

— Где горит-то?

— Где пожар?

Долотов и Гарька, не обращая ни на кого внимания, бежали вперегонки по улице.

— Авось успеем.

Дед Арсень забрался на крышу своей избы и осматривался кругом из-под ладони.

— Куда вы? — крикнул он Саньке и Петрякову.

— Туда! — на бегу махнул рукой Долотов.

Дед Арсень спешливо слез с крыши, погнался за ребятами. А за дедом Арсенем кинулся весь народ.

— Утопленника, может, вытащили из реки!.. — крикнул кто-то на бегу.

Так и пошло по цепи: утопленника вытащили!

А Санька еще за полверсты до переезда орал:

— Паром давай на место!

Пустой паром быстро плыл по течению.

— Все равно ничего не поделаешь теперь: не поспеть, — начал отставать от Саньки Петряков. — Наделали делов…

Позади Саньки и Петрякова от самого села на полторы версты растянулся хвост. Все бежали к реке. Откуда-то со стороны, из ивняка, напересек «хвосту» выбежали трое: Минька, Кондратьев и Махонька. Минька во весь голос орал:

— Куда бежите? Каратели едут! С того берега!

— Как начнут вот стрелять! — кричал Кондратьев.

Все толпище разом, как перед пропастью, остановилось. Бабы завыли:

— Ой-ой-ой, сокрушители опять!

— Да не каратели это, — кричал Санька, — свои это!

Но никто не слышал его. Все только суетились и кричали без толку:

— Беги куда глаза глядят!

— Скотину на бечевку, семью под мышку и айда в лес, в овраг!

Минька вперебой всем кричал:

— Мы вот паром сняли, чтоб не дать им переправиться.

— Что паром! — размахивали мужики руками. — Бродом переедут.

Более сметливые мужики повернули уже оглобли назад, подались к селу. Сначала зашагали, а потом кинулись в бег. Побежал было и Минька, но его сзади нагнал Санька Долотов и схватил за шиворот:

— Ты чего это бунтуешь, мутишь народ? Отесовцы ведь едут.

— Как отесовцы? — вылупил Минька глаза.

— Ошибка вышла, — подбежал к Миньке и Петряков, — сыздали мы плохо усмотрели.

— Вот дураки, — со злобой процедил Минька, — доверь вам. Заварили кашу.

— А пускай они бегут, — махнул вслед хвосту Санька.

Но народ не доходя села разом опять припрудился в кучу. Навстречу шел звонарь Екимка Рукосуев. Шагал он степенно, и лицо его расплылось в улыбке.

— Ну что, дождалися гостей? — мотнул он носом в сторону Ардаш-реки.

— Тебе радость, дураку! — озлобленно крикнули мужики на Рукосуева.

— С него взятки гладки…

— Чего ему бояться?

— Под крылышком церкви спасается!

— Думал я — пожар, — спокойно докладывал Рукосуев народу, — забрался на колокольню, гляжу — отесовское войско к нам жалует…

Чуть не с кулаками накинулись мужики на Екимку:

— Под пулю хочешь подвести нас!

— Карателям рад, обормот!

Екимка забожился, закрестился:

— Истинный бог, отесовцы! Вот-вот явятся!

Все повернулись к реке, уставились на переезд. К народу бежали Минька, Санька, Гарька и в один голос орали:

— Отесовцы едут!

— Айдате встречать гостей, — махнул рукой Екимка. — Они к нижнему переезду погнали… к броду.

Весь народ решительно повалил к реке.

— Команда, за мной! — крикнул Минька и, опережая толпище, лётом кинулся к нижнему переезду.