Панцирь

Глава 7

Узурпатор

Меня охватывали сомнения, а их в свою очередь отрезали моды. В голове оставались только остовы идей без эмоций.

Я шел к Идолу.

Пустошь сжевала меня.

Боевая форма была выстроена из недостатков. Холод, незапланированная голодовка, сожженные в пути мышцы, утерянная гибкость, множество микротравм и травм что серьёзнее, заканчивающийся ресурс шаблона и, в конце концов, оружейный дефицит.

Как же быть?

Как победить эту дрянь?

Я ожидал всего: и конструктов оракула, давящих меня геометрическим совершенством, словно угловатого скального жука; и сверхбоевой дух, захваченного тела, что выпотрошит в прямой схватке, но Идол не сделал и движения. Не было и ментального давления. А я приближался.

Почему?

Потому что по воле обстоятельств, я фаталистический механизм.

Так он и стоял, сложив руки сверху мушкета. От основания и от ствола вились две тонкие струйки дыма.

Наглая ухмылка на молодом бледном лице. Глаза горели лавовой ржавчиной, следили за мной безотрывно. Он не моргал, нужды не было. На лбу мясной барельеф – метка Идола. Вспомнил, в ней, как он утверждал, посмертный чертог. С правого рукава, с одной из лент, свисало рыжее семечко безобразным браслетом-цепочкой. Семечко, тошнотворное, исчерченное линиями, шипастое.

Белесая личина фурката болталась на поясе, прикрывала промежность. Если бы она была надета на живого хозяина, мой разум называл бы его, не иначе как Улыбчивый, но теперь, когда лицом пользовался Идол, в голову не приходило никакого другого слова кроме как тварь.

Остановился в пятнадцати шагах.

– Мы приветствуем тебя, – произнесло тело.

Мой ответ не очень уверенный.

– Ну, здравствуй.

Пространство точно скрипело. Как будто сошлись две железки. Давление исходило со стороны каменного массива, обтянутого рыжей сетью. Из-под снега, закрывшего часть гранитного ложа, на меня пялилось еще одно рыжее семечко. Я увидел: все нити вились к нему. Пульсировали.

Что это было: нервная система, может вены?

Семечко алтаря такое же как то, что свисало с рукава Идола, но шипы торчали из мясистого глаза в центре. Глаз не был залит лавовой ржавчиной полностью, он метался смотрел везде и всюду.

Мерзость.

– Что ты, Бездна, такое? – спросил, потому что должен был.

– Танцор, мы десятки раз обсуждали это, – он качнул головой. – Не начинай старую песнь. Мы есть Бог. Как бы ты не спорил, истина она одна. Суть есть суть.

– Чушь, отродье.

– Отродье? – он улыбнулся шире, до неестественного. – Грубый бесхребетный малёк, мы идеал. Это доказано. Ты опоздал.

– Боги заперты и забыты.

– Пока заперты, – он кивнул. – Но забыты? О, солнце, нет. Твои данные устарели. Да и ты устарел. Мы радуемся, что ты, славный Кхунский Чемпион, вылез наконец-то из своей заблеванной от ужаса норы. Тебе должно быть стыдно, ты так долго прятался. С другой стороны, у тебя были какие-то причины. У тебя всегда были какие-то причины, этим ты и вызывал интерес.

Даже у Короля не поднялась рука на первых, спасенных нами, а тебя ничего не смутило. Мы навсегда в восхищении. По поводу Богов, старые заперты, а новые, – он скинул мушкет с оружейного упора, сделал шаг в сторону камня и расправил руки в стороны, будто крыльями обняв мир; улыбка его стала шире. – Новые, как видишь, самые свободные существа этого мира. Видящие, гордые, славные.

– Много болтаешь, тухлоглазый.

– Тухлоглазый? Обнуление забрало и твои манеры, – качал головой. – Мы объясним, пустышка. Убитые спасенные. Ты их убил, когда они наслаждались нашим посмертием.

Не помнил.

– Не трать силы. Буду отрицать. И мне на самом деле все равно.

Я врал.

Он смеялся.

– Обнуленный. Такой пустой, что нам даже как-то неудобно шарить по твоей голове. Пустота, пустота, шрамы, осколки и костяки шаблона. Как на пустую жилу уставились, но то ничего не меняет. Лезть в твою голову нужно. Ты же, малек, понимаешь? Готов? Наша “кирка” уже жаждет.

С лица Идола ушло всякое выражение, а затем он подкинул свисающее с запястья семечко, схватил и сжал в кулаке, обратив в жижу.

Мир превратился в оранжевый отцвет. Короб разума сдавило, в одной из точек его пробило ржавым ментальным гвоздем, который тут же начал травить мыслеплоть.

Моды моментально перегрелись, обжигая лицо холодом.

Я вздрогнул.

Из недр памятного кладбища вытянуло два воспоминания. Понимая, что с их помощью Идол пытался нащупать рычаг давления, я успел отбиться от одного: спрятать, запереть его в субличность, не давая хоть как-то повлиять.

Второе, подобно склизкой рыбине, вырвалось из хвата клешней разума, чтобы разозлиться и тут же ударить в голову.

Рыжая вспышка.

О, Бездна.

Массив треснул по черепу. Казалось я слышу треск. Тот застрял в ушах и повторялся, точно искаженная запись: навязчиво, хрипло и нереалистично – даже скорее насмешливо.

Воспоминание представало во всей красе:

Моя кханник передо мной. Шиб Черноволосая. Тонкое лицо, большие глаза, грудь оголена.

Я ценил ее красоту, она грела мне постель. Это естественно не любовь, дхалы к этому не способны.

Нет.

Так говорили хади. Это лишь одно из сотен преступлений за которые мы их презирали.

Ложь ради красоты, цельности; нет – за обиду, за несогласие. Насилие для многих из них – яд. Для нас – жизнь.

В руке Шиб окровавленный топорик. Глаза горят рыжим – определенно заражена. Барельеф пульсирует, грязно, навязчиво приковывая взгляд, приводит к мыслям о сексе. Моды сбивают направление.

Бросаю взгляд вниз – правая ладонь изуродована. Виднеется синева кости.

Я закрывался ею от удара?

Похоже.

Вот тебе и “Яма”, вот тебе и десятилетия имперских войн, тысячи битв в кругу.

Два пальца потеряны, еще два и часть кисти болтаются на мясных и кожаных полосках. Цел лишь большой.

Но я уже пришел в себя.

Агония и шок лишь хрустящий сор под сапогами функционала модов.

Меч в левой руке, у Сущности, забравшей Шиб, нет и шанса.

В два движения я отбиваю ее неловкий удар топором и отсекаю пальцы; обратным ходом ссекаю и руку.

Мое оружие не требует заточки – двухцветный меч – артефакт эпохи Богоборцев. Он режет легко и пьяняще. Но Шиб не меняется и не страдает.

Улыбка проступает оскверняющим гнойником. Не ее улыбка; когда улыбалась она, то всегда чуть прикрывала правый глаз. Последствия детской травмы.

Заражена.

Двухцветный меч пробивает ей голову в переносице; обжигающее чувство – от руки до сердца, а затем и шаблона – ощущение предательства, которое придется совершать еще много и много раз. Оно жжет кисть, пальцы. Я морщусь. Идол давит на это – чувствую вмешательство четко, он пытается раздуть его, эту мысль, оскверняющий огонь убийства того, кого обязан Справедливостью защищать. Огонь захватывает руку, плечо.

Я выныривал, мысленно отшвыривая воспоминание в сторону.

Какая глупость.

В момент, когда она оказалась заражена, она уже была мертва.

“А что если нет?”

Отставить.

Воспоминание вообще правдиво?

Бросил взгляд на правую руку – кисть отличается тоном от кожи предплечья. Чуть раньше я не замечал этого, потому что не всматривался или потому что не знал.

Память про изувеченную руку – истина.

“Значит и про убийство”.

Верно.

“А она дала тебе четырех детей”

Истина.

Но это пустота.

“Ты убил ее”.

Правда.

“Было ли это необходимо?”

Вероятно.

“А что если Посмертие реально?”

Давление усилилось, сознание помутилось.

Невозможно.

“Ты поспешил – это очевидно”.

Вранье. Я отдал кисть, чтобы проверить. Скорее промедлил.

“А почему тогда ладонь на месте?”

Я не знаю.

“А если Посмертие способно спасти от Бездны?”

Мир принял в себя рыжие мазки. Снежная степь в моих глазах горела.

Невозможно.

“Вероятность есть?”

Давил.

Ржавчина осела на зубах, мерзко захрустело.

Сплошная горечь.

Сплюнул.

Мотнул головой. Улыбка на теле Идола расширялась в обзоре, калеча вид головы – растягивалась во весь горизонт.

Зачем от нее вообще нужно спасаться? Это то, на что обречен каждый.

“А что если Идол – настоящий Всетворец, и его Воля – спасение?”

Нет.

“Противишься его Воле?”

Невозможно; я кхун. Я и есть первичная Воля.

“Дети Всетворца – его персонифицированная Воля. Мы – он, вы – старая чешуя, ту что он отбросил”.

Сомнительно.

“Ты лишь бессмысленное щупальце, нашедшее кристаллик сознания”.

Только слова.

“Нам надоело. Какой же вшивый бессердечный гордец”.

И он сдавил череп.

Я закричал.

Это даже не мои мысли, уже и сам не знаю, о чем думал. Сколько процентов надумал из них, действительно, я?

Идол воспроизводил нужные ему идеи, травил ржавчиной.

Образы всплывали в голове: оранжевая кровь, лава, рыжеглазые войска, смех, отступление дхалов, смерти, казни невосприимчивых – все это смешенное с непрекращающейся битвой, где каждый враг – осажденный отродьем сородич. Стрельба из “Богоборца” пока хтоны не закончились, а пальцы не почернели от яда; и многодневный танец мечей: рубящие, тычки, финты, удары кулаками, локтями, ступнями и коленями, тут даже укусы и безнадежные плевки, но у нас была цель – сопровождали кого-то важного.

Справились ли мы?

Да или нет?

Самая суть, нет об этом памяти.

Голову сдавило так, будто шаблон черепа стал карликовым – в два раза сузился.

Хлынула кровь из носа, ушей, глаз и вот я уже сблевывал рыжие сгустки на снег. Оранжевые узоры в рвоте – мельтешащие, скручивающиеся псевдо-жуки и тысячи глазастых семечек, тянущих ко мне свои длиннющие щупальцевые нити-манипуляторы.

Даже не думай, грязь.

Моды скрипели так будто прогибались внутрь, звук напоминал стоны.

Боль от искажения, ожоги – это то во что я вцеплялся мыслью до спазма челюстей и зубного скрежета.

Такова реальность: Идол пытался раздавить мой череп.

Не отпускай ее.

И я не отпускал.

– Бездна, – я поднимаюсь. – Спаси, Бездна.

Шаг.

Еще один.

– Бездна.

Сделал их всего четырнадцать.

Поднял меч.

Он улыбнулся нагло и открыто, сложив руки на груди.

Ему все равно: его тел миллионы.

Ужас пробивал два сердца тонкими иглами.

Что мы наделали?

Как мы могли?

“Да – вы”, – обвинение как удар в солнечное сплетение. “И мы благодарны, и Посмертие есть наша благодарность. Мы заберем всех, и мы станем всем, ибо такова Воля Всетворца. Таково желание. Таковы, малец, мы”.

Взгляд лавовых глаз, направленный на меня, воспринимался как затянувшийся удар плетью. Ноги дрожали, будто нес три сотни килограмм, и теперь пытался не сломаться.

– Давай, Чемпион, – говорил, обнажая рыжие зубы. – Покажи почему тебя ставили в дуэльный круг.

Я покончил с Идолом, так же как сделал это в воспоминании с Шиб, вбил острие меча ему в переносицу.

И все исчезло.

***

Не знаю через сколько пришел в себя, но солнце, безучастное к стычкам жуков, оставалось все там же.

Я был полностью разбит и изувечен. Микротравмы облепили голову пульсирующей сетью, моды уже вовсю трудились, точно в попытке загладить вину.

Привычно боль ушла в фон.

Страшно представить, как себя ощущал бы без “перьев” модификаций. Скорей всего никак – сознание разметало бы в тьме беспамятства.

Один глаз почти не видел. Его залепила рыжая пленка, наверняка фантомная.

Нос отказывался работать. Зубы зудели, а в ушах то и дело появлялись призрачные отзвуки: шепотки, разрывы, грохотанье и смешки – но даже такое состояние, без чужого давления, ощущалось блаженством.

Тело Идола лежало там, где и упало. Меч торчал, вбитый в череп на ладонь.

Оранжевый цвет сошел с глаз, малец смотрел в небо пустым взглядом. Лишь рыжие точки по краю белков и ссохшийся барельеф метки напоминали о том, что тело было захвачено.

На алтаре – каменном выступе – рыжее семечко все еще пульсировало, но тускло, без былого энтузиазма.

Поднял мушкет.

Руки тряслись, пальцы слушались плохо – их, как и саму кисть – то и дело выворачивало судорогами, но, чтобы раздробить прикладом семечко владения хватило.

Оно лопнуло как перезрелый фрукт, оставив желто-бурую вонючую жижу, медленно сползающую по зеленому граниту. Скол мыслеформ – образ дофа, так же лениво сползающего в глотку. Чуть не вывернуло опять. Потянуло гнилью, сладостью и сероводородом даже через закупоренный нос.

Сплюнул, выдохнул, зажмурился.

Отзвуки в ушах пропали.

Жив.

И в своей голове я один.

Наслаждение… но и его через четыре секунды срезали моды. Они жестоки и непреклонны, но правда в этом есть. Я все еще в опасности. И как бы мне не хотелось проверить Звездочета, в начале – дело.

Оружие.

Темное ложе и приклад. Эхо удивления прошлось по шаблону – из подлинного дерева.

Провел ладонью по стволу – примитив-сплав.

Практически новое.

Тяжелое для человека. Килограммов девять, но для меня в здоровой форме пойдет. От приклада до кончика ствола целых полтора метра; не больно и удобно будет обслуживать. Понизу закреплён тонкий шомпол. Ударный замок прорастал из боковины, прямо над спусковым крючком. Был он исполнен в виде бронзовой зубастой змейки; рядом с замком располагался грязный патрубок.

Удовольствие прошлось волной, а затем ушло в фон срезанное. Моды оставались безжалостными.

Пошарил по кармашкам патронташа: вот патрон в бумаге, вот капсуль. Теперь самое важное.

На перезарядку ушло больше двух минут. Пальцы не слушались, да и обвыкался. Очень не хотелось, чтобы мушкет оказался поврежден настырной профанской грубостью, да и капсуль все не удавалось насадить на патрубок.

Я смеялся над собой, над пальцами, над неловкостью победы и был во всем этом какой-то нездоровый надрыв. А в сотне шагов умирал Звездочет. Если уже не умер.

Теперь меня так просто не взять.

Примитив, но в рамках своих задач чудовищно эффективен.

Звездочёт не даст соврать.

– Каков красавец, – голос свой узнать не удалось.

Поморщился, я порядком оглушен: правое ухо ни бездны не слышит.

Знание вторглось внезапно: дхалы, когда их принимали фуркаты, участвовали с такими или примерно такими мушкетами в благородной охоте, наравне с местными. Выходило я уже стрелял из подобного. И опять мысль, насмешливая, ироничная:

А из чего я вообще не стрелял?

Снял жилетку патронташа с Джехана и закрепил на панцире. Личина повисла промеж ног. Осмотрел карманы штанов – пусто. Осторожно вытянул из головы покинутого меч. Повернулся, чтобы осмотреться, и услышал звук: знакомое до боли гудение. Тихое, но настойчивое.

Возле разбитого алтаря Идола, над ним, завис черный ромб размером с три сложенные стандарт-монеты. Он перетекал с места на место. Из ромба торчали немыслимо тонкие ложноножки. Мысленный скол, выглядело как рыбацкая леска.

Питалось что ли оно так?

Звездный мёд, конечно.

Затравлено огляделся. Будто подсознательно опасался, что опять примчится Амтан и сердечно добавит травм сверху.

Ничего.

Никого.

Я пропустил рождение или оно в этот раз проявилось до безумия скромно? Но Всетворец одобрял мое выживание и движение. Какие еще ответы нужны чтобы выбить муть, залитую в голову Идолом?

Что ж, я благодарен.

Не размышляя напрасно, вытащил инъектор и собрал дар.

Я механизм.

Исполняющая обыденные ритуалы автоматика.

Чувствовал нутром: сейчас излишнее умственное напряжение может заставить свернуться в эмбрион или вызвать разрушительный приступ тошноты. А экстренно собранную волю нужно удерживать.

В итоге убедился, что взять с бедолаги Джехана больше нечего, и поковылял к Звездочету, мушкет использовал как костыль.

Пока шел обратился к тому воспоминанию, что спрятал от Идола. Просмотрел, затем еще раз.

Я молод. Мне не стукнуло и пятнадцать.

Избит, но не сломлен. Нет ничего под семнадцатой циклопический Луной, что может скрутить дух.

Всюду кровь. Кулаки разбухшие. Два ребра сломано. Но победил, хоть дышалось тяжело. Такие дни все чаще. Победы, раны и удовольствие.

Семнадцатая Луна сияет теплой синевой и благословленным серебром с верхотуры Озерного района Улья. Поглядывая на ее циклопический глаз, я вижу нечто странное, возможно надуманное. Одобрение. Сколько раз мне крепко прилетело в голову? Шесть? Девять? Кто бы считал.

Гарпии нарушили круг, оперируя к тезису равенства. Грязный трюк, но в рамках игры. Просто ты сообщаешь всем, что твоя группировка – дерьмо на ботинках хата – и серьезные ребята, чья репутация безупречна, могут посчитать, что на твоих кхунов функционал святости правил не распространяется.

Они выставили поочередно четверых.

Ничего нового.

Я привык.

Победил всех.

В двух из трех подобных случаев так и происходит. Это не случайно.

Они заходили в круг, но я оказывался сильнее каждого. Последний был хорош в стойке, он и сломал ребра ударами ног, а бесконечные джебы и спрятанные за ними хуки выбили из меня ум. И так вышло что в ярости от боли я убил его. Да еще как убил… смерть не остановила ярость, но это лишь капля стыда, сгинувшая в истории. Однако я так и представлял, как вонючие хади плачут навзрыд и, тыкая пальцем, обзывают Чудовищем.

Неважно.

Если бы Справедливость наделила хади хоть крупицей ума – это еще имело бы значение, а так… Никто не обижался, когда ручьистый окунь кусал плавуна за ногу. Такими уродились: прыткими и слепыми, также и хади было суждено уродиться безмозглыми.

Никаких особенных чувств по поводу совершенного я не испытывал, так получилось. Такова жизнь в премирье: мы боремся за влияние, пункты выдачи товаров, жизнь; в ресурсном противоречии “заиграться” плевое дело. Но он был первый кого я убил в кругу, а это, по идее, меняло все и что-то да значило. Теперь пути назад не было. Хотя я никогда и не искал другого. Справедливость уже отмерила все что могла, когда был произведен на свет.

Проходящие старшие: хаты и кханники – умилялись, глядя на меня и труп, искалеченный открытыми переломами и головой, изорванной и раздробленной.

Их улыбки, овации, большие пальцы, направленные вверх, и слащавые подбадривания могли обмануть или вдохновить разве что наших младших.

Взрослые не в премирье. Уже вошли в мир, хотя, разумеется, пережили десятилетия назад все тоже самое, но они забыли. А это главное. Забыли, что такое бесконечные стычки и постоянное чувство голода; что такое ложиться спать в ожидании, что кто-то из группировок нарушит функционал святости правил и нападет ночью с заточками, ножами и огнем. Такое бывало. Но не у нас, потому что Дагот умен. Однако страх есть страх. Его можно только принять.

Вожак гарпий, имя которого я слышал и целенаправленно забыл, сказал, что мертвого звали Дол.

Я кивнул. Это важно – сохранить имя достойного. Мне казалось так правильно.

Тело мальчишки лежало подле меня. Гарпии не решились его взять, забрали лишь побитых и направились на свои улочки.

Их территория уменьшиться на треть.

Глупо, мы бы не стали биться еще и за тело. Я биться больше не мог, а другие не посмели бы оспаривать силу, выходя и борясь вперед моего мнения. За такое я заколочу до полусмерти любого из своих, даже в таком состоянии. Я скор на гнев. Я счастлив биться. Меня часто сжирает ярость. Я не понимаю, как во мне это уживается и переживаю, обдумывая это долгими ночами – хотя думать и не мастер. Дагот говорит характер отточат в “Яме”, отсеют изъяны, оставив лишь врожденное серебро души и синеющий костяк псевдо-металла. Я хочу ему верить.

Дагот сжал мое плечо, вернув в реальность.

– Ты сделал верно, друг.

Истина.

С ней невозможно спорить – она как свод Улья, тяжелая, ограничивающая, неизменная.

– В тебе кровь дхала. Это справедливо. Серебро, друг. Сегодня ты в очередной раз узаконил это. Теперь простые слова одобрены Справедливостью, кровью и жизнью, – он кивнул на тело. – Достойного соперника. Идеал воинского серебра сиял в тебе сквозь недоразвитую плоть.

Мне было приятно услышать это, ведь сам я считал, в Даготе горит кровавое золото чатура. Он правил и решал, я бился.

Самый старший из нас и самый умный, на нем эта чатурова кровь отразилась излишней взрослостью – он казался мудрым и полным ответственности за тех, над кем верховодил. Сто шестьдесят пять “детей” разного возраста: от семи до пятнадцати.

Ему было шестнадцать, но выглядел он на тридцать. Черные круги под глазами от постоянных дум, облысел. Только малый рост, который будет еще меняться, если ему, конечно, повезет, выдавал в нем подростка.

– Он, – я кивнул на труп. – Должен был идти первым и единственным. Остальные мусор. Я о них и кулаки не сбил. Я бы победил. Мы бы разделили с Долом пластины коруса.

Дагот поднял брови в удивлении: – А как же обет против психотропов?

– Особый случай.

– И?

– Я бы затребовал его себе на правах младшего. А он бы не отказался, увидев во мне старшего. Сколько ему было – лет тринадцать? Я бы его обучил.

Я грустил? Жалел?

Странно.

Дагот пожал плечами.

– Такова жизнь. Не все получается так, как тебе хочется. Мы здесь в том числе привыкаем и к этому.

Он осторожно взял меня за лицо. Перепачкал руки.

Это многое значило. Он безумно боялся крови, но вида не подал.

– Мы горды, Килли, что ты наш кулак.

Я кивнул. Гордость хорошее чувство. Справедливость учит взращивать ее. И опять взгляд к Луне. Ухмыляется мне беспутница.

Я указал на тело Дола.

– Оплатим сборщика и призовем родительниц, воспитавших.

– Воспитавших конкретно его? – он удивился.

– Да.

– Дорого, – поморщился. – Придется платить чатуру-герольдьеру.

– Моя воля.

– Хорошо – он кивнул сам себе, раздумывая. – Как посчитаешь нужным.

Вокруг лишь бело-серая степь, тишина и прохлада.

– Килли. Мое имя Килли.

– Килли – это сокращение от Киллигора, – пояснила Желчь. – А еще ты был тупым до безумия мудаком. Впрочем, годы идут, но ничего не меняется.

***

Звездочёт услышал меня, когда подходил:

– Идол?

Ответил:

– Я гляжу, Старший, ты в меня не больно-то и верил.

– Рад. Тебя так долго не было… я уже решил – все.

Молчание.

– Если бы меня звали Одноглазым, теперь можно было поменять имя на Безглазый, – он выдавил из себя смешок.

– Не будь ребенком, Звездочет. Ты умираешь.

– Знаю.

– Соберись перед Бездной.

– Легко сказать.

Опять молчание.

Решил поделиться.

– Меня звали Киллигор. Вспомнилось вот.

– Ничего не говорит. Боевую кличку дхал получает в “Яме”, а имя – детское поле премирья. Вообще забавно. Похоже Идол подарил тебе детство. Достаточно щедро, не находишь?

– Вернул мне детство и забрал твою жизнь.

Моды отсекли все эмоции: я превратился в холодного скальника, но недовольство тем, как ситуация сложилась, просачивалось и в основу.

Через минуту Звездочёт стал затухать: засопел, проявился бред.

Умирающий повторял одни и те же слова и фразы: “Извини”, “Чемпион”, “Пуля выбрало неудачно, рассчитывал ужалит ниже”, “Достаточно”.

Он принялся сам с собой спорить: “Хватит”, “Это неправда”, “Неправда”, “Плохой я Старший”, “бесполезен, бесполезен”, “Нет”, “Истина”, “Ложь”, “Посмертие”.

Эхо грусти холодило нутро, но я ничем помочь не мог. Встреча с Бездной его личное дело. В какой-то момент он нащупал мою руку и попросил приблизиться. Я так и сделал.

– Получил пулю за тебя, чемпион, – говорил Звездочёт тихо, из последних сил, речь его прерывалась. – Я не был бесполезен. Как сотни лет назад. Мой. Нет. Наш. Чемпион. Звать по имени… Могу?

Кивнул.

Затем мысленно выругался: он же не видит.

– Конечно.

– Киллигор. Любой дхал был бы удовлетворён, уходя так. И я удовлетворён. Наверняка. Там, под работой мясников субличностей есть. Возьми мод. Синтез. Ритуал. Не делай, братец, пока третий не выбьешь на плече. Я вспомнил. Палач Семнадцатой. Наши группки сталкивались. Я третий кулак, ты – первый своей. Ты меня уделал. Стычка что надо. Без злобы. Хотя наши нарушили круг. Тезис равенства. Второй пырнул тебя гвоздем – хади рифмоплет. Опозорил он нас. Выкинул за черту законности. Ты был на грани. Сиял и улыбался, как под корусом, и всех забил, а потом. Да, я вступил в твой отряд в "Яме", попал, попросился, а ты просто взял, затем учеба, муштра, тренировки, боевые выходы и побе…

Он умер.

Панцирь потерял яркость за семь секунд, став черно-синим. Затем превратился в пепельно-серый.

Все это время мой шаблон был пуст.

Моды скрежетали.

– Прости, Звездочёт, не вспомнил.

Я стянул с него плащ и завернулся, как в кокон.

Отстегнул наручи. Крепкие из псевдо-металла, с темной покраской, но без доп-разъемов. Закрепил их на поясе.

– Что там с мёдом, Желчь?

– Как раз на узор.

– Анализ.

– Лучше принять сейчас. Потом панцирь до пепла заряд с хтона обглодает и придется ждать пока новый на горизонте не замаячит. Сам понимаешь.

– Неопасно ли так?

– Шутишь? Опаснее и не придумать, но вокруг пока никого, а по принципу худшей твари – самое вредное мы в округе закололи.

– Хорошо. Делай.

– Куда направлять, Громила?

– А варианты? – схему стандартных модернизаций я не помнил.

– Худо с вариантами. Их и нет практически, – мрачно сообщила Желчь.

– Перечисли.

– Нейронный зацеп, нейрогенез сложных владений, оружейное владение, нейрогенез ментального экрана, увеличение скорости реакции.

– Анализ.

– Модулей кроме моей коробки нет, и не предвидится еще долго. Увеличивать количество активных носителей развитием нейронного зацепа – глупость.

Нейрогенез сложных владений – пустое. Нет сейчас такого владения, которое бы помогло. Да и без полной памяти отсутствует база, к которой мёд смог бы “прилипнуть”. Симулятивные шаблоны, способные решить эту проблему, ты в Пустошах также не найдешь и неизвестно найдешь ли вообще в Гаате.

Оружейное владение закреплять за мушкетом абсолютно точно – трата ресурса. Водится здесь оружие от местных оружейников намного лучше – мы уже видели; да и былые варианты нашей эпохи должны были где-то сохраниться. К холодняку еще куда не шло, но, сам должен понимать, то как дело обстоит сейчас – дикость: противоборство твоей тупости, упорства и оружейных ограничений. Если ты перед противником на расстояние удара меча – значит все уже полетело в задницу. Бой должен быть выстроен так, чтобы решать проблему на расстоянии, но… с однозарядным мушкетом особо ничего не изменится – каждый бой так и будет лететь в задницу. Сейчас модернизация пользу принесёт, но потом большинство ситуаций будет решаться мощью огнестрелов, и тогда владение холодняком будет восприниматься тратой.

Нейрогенез ментального экрана – это хороший вариант, но подобное делать безопаснее на здоровую голову, а ты ментально располосован от жопы до макушки.

Остается увеличить скорость реакции и успокоиться. Подобная модернизация будет иметь свою ценность всегда. Полезна сейчас и на вечность вперёд прямо до Бездны.

– Делай, Желчь.

– Диагностирую предположительное первичное изменение: уменьшение времени от появления стимула до реакции на тридцать девять процентов.

– Принято.

Я воткнул инъектор в шею.

Границы шаблона смял шок.

Будто взрыв в точке укола – до сведенных мышц. Вихрь ледяного удовольствия, от которого подкосились ноги. Дыхание сбилось, и тут же по всему телу пробежала раскаленная волна.

Хлесткий удар по мозгам смял противодействие модов. В субличностях белесые вспышки и множащееся эхо. Я упал, выгнулся дугой от наслаждения и отключился.