Петру Великому покорствует Персида

Глава десятая НА ВОДЕ НОГИ ТОНКИ

Волга — добрая лошадка, свезёт чисто да гладко.

Божья коровка, полети на Волгу:

там тепленько, а тут холоденько.

Водою плывучи — что со вдовою живучи.

Худая стоянка лучше доброго похода.

Не хвались отъездом, а хвались приездом.

Пословицы-поговорки

...надлежит себя остерегать от многого мышления и думания, ибо всем известно, что сие здравию вредительно и больши, а особливо сия его светлости болезнь от того вырастает, от таких мыслей происходит печаль и сердитование. Печаль кровь густит и в своём движении останавливает и лёхкое запирает, а сердитование кровь в своём движении горячит. И ежели кровь есть густа и жилы суть заперты, то весьма надлежит опасатца какой великой болезни.

Того ради мы меж себя разсуждаем, что от наших лекарств никакой пользы не будет, ежели его светлость от своей стороны себя сам пользовать и вспомогать не изволит, а особливо воздержать себя от сердитования и печали и, елико возможно, от таких дел, которые мысли утруждают и безпокойство приводят.

Из рекомендации консилиума врачей Меншикову

Просим и молим и умильно вопием да тя на милость приклоним о свободстве, дабы нам из Содому и Гомору отраднее было. На сем нашем приношении к тебе, Великому Государю, сановнии твои бояре и князи тебе, Великому Государю, станут возбранять, чтоб нам у них, яко в Содоме и Гоморе, мучитися, яко льви зубы челюсти своими пожирают и якоже змии ехидные разсвирепся напрасно попирают и якоже волцы свирепии биют нас яко немилостивые пилаты: Великий Государь, смилуйся, пожалей!

Из челобитной боярских слуг Петру

В цехи писать ремесленных всяких художеств и гражданских жителей, как из российских всяких чинов и из иноземцов завоёванных городов, так и чужестранных людей, которые похотят вечно или временно, а в неволю не принуждать, и из оных настоящих мастеров выбрать алдерманов, то есть старшин... также ежели похотят, какие художники и кроме граждан и из других чинов людей и из людей боярских и из поселян в городах какия художества делать: то и таковым пришёл в том городе, где кто похочет жить, явиться того цеха старшине, кто какое художество имеет. Ежели у таковых будут от помещиков или от прикащиков их отпускныя письмы, по тому ж записывать и оных всех свидетельствовать всем цехом... а ежели при свидетельстве явится что негодное, то старшине того цеха буде золотое, серебряное, медное, оловянное и железное, деревянное ломать; а ежели сапоги, башмаки и протчее сим подобное, то рубить, а платье и протчее сим подобное пороть и велеть оное переделывать добрым мастерством вновь...

Из именного указа Петра о цехах

Грузинский принц Вахтанг[60] прислал ко мне и к сестре своей с тем, чтобы мы обще просили о нём ваше величество, дабы вы изволили учинить с ним милость для избавления общего их христианства, и показывает к тому способ: 1) чтоб Ваше Величество изволили к нему прямо в Грузию ввести войск своих тысяч пять или шесть и повелели засесть в его гарнизоны, объявляя, что он видит в Грузии несогласие между шляхетством; а ежели войска Ваши введены будут в Грузию, то уже и поневоле принуждены будут многие его партию взять. 2) Чтоб для лутчего ему уверения изволили сделать десант в Персию тысячах в десяти или более, чтоб отобрать у них Дербент или Шемаху, а без того вступить в войну опасен... Вахтанг представляет о слабом нынешнем состоянии персидском... и как персияне оружию вашему противиться не могут...

Волынский — Петру

— Нижний!

Екатерина, стоявшая в оцепенении, вся со своими тревогами, невольно вздрогнула.

— Нижний!

Справа в лёгком мареве обозначилось видение. Казалось, нечто призрачное парило высоко над Окой, посверкивая на солнце то ли крестами, то ли куполами. Ока всё замедляла и замедляла свой бег в своём широком разливе, словно бы медля потерять себя в волжской воде.

Она глядела вперёд широко открытыми глазами всё ещё во власти своих мыслей, не видя открывающейся панорамы. Страхи, было отпустившие её вдруг, возникли снова от неожиданно пронзившей догадки: Марья-то брюхата, и того не скроешь. А ежели родит мальчонка, тогда как? Слух до неё дошёл, будто царь посулил сделать его наследником. Громогласно — как всё, что он делал. Как обернётся тогда для неё, царицы, для дочерей Петровых?

«Надо что-то делать, — лихорадочно думала она. — Что? С кем держать совет. И можно ли довериться кому-либо? Даже ближним, самым преданным?»

Извести соперницу... Проникнуть в её опочивальню с сухмень-травою, опоить её зельем... Мысли одна за другой лихорадочно мелькали в её голове, мало-помалу сгущаясь и становясь всё определённей. Да, надо проникнуть в опочивальню соперницы. Сделать так, чтоб она не родила. По крайней мере так. Подмешать отраву в еду... Такую, чтоб не померла, а по крайности выкинула... Время ещё есть, и надобно как следует обдумать, как действовать без промашки...

На струге поднялась суматоха — государь приказал готовиться к высадке. Приставать было велено у Благовещенского монастыря, уже отчётливо рисовавшегося впереди, на склоне горы, называвшейся Часовой.

Пётр подошёл к Екатерине, уже окружённой своими фрейлинами, щебетавшими как птичья стайка, бесцеремонно растолкал их и взял супругу за руку.

— Ну вот, Катинька, побудем в Нижнем, на строгановском довольствии. Ты небось утомилась на воде? — В его тоне слышалось участие. — Побудем здесь несколько дней, учиним смотр своему воинству, — закончил он, не отпуская её руки.

— Нет, господин мой, — принуждённо улыбаясь, ответила она. — Мне с тобою хоть на воде, хоть где — всегда в радость. — А сама подумала: норовит урвать хоть день для своей Марьи, вот для какой надобности столь долгий останов.

Струг, на котором разместились Кантемиры и Толстой, плыл непосредственно за царским. На нем устроили печатню с арабскими литерами и цифирью: князь Дмитрий сочинял воззвания к тюркоязычным народам, дабы те уверились в добрых намерениях российского паря, который единственно желает наказать кое-кого из горских владетелей за вероломное нападение на русских купцов в Шемахе и разграбление их товаров. Пётр Андреевич был как бы консультантом при князе, ибо, как известно, ум хорошо, а два лучше. Впрочем, князь Дмитрий в консультанте не нуждался, ибо был ума острого, а по части знания языков решительно превосходил Толстого, хотя и тот был не прост и мог объясниться и с турком, и с итальянцем, и с немцем.

Как только на струге государя загремела духовая музыка и стали палить пушки, возвещая о прибытии флотилии нижегородский народ, Мария запёрлась в своей каюте. Ей не хотелось выходить на люди, участвовать в торжествах, чувствуя на себе десятки любопытных глаз, ибо её связь с Петром уже ни для кого не была тайней.

Отец её понимал и, на всякий случай осведомившись у камеристки, не желает ли княжна спуститься на берег вместе со всеми, и получив отрицательный ответ, последовал за остальными. Ему было велено находиться рядом с государем вместе с Макаровым, Толстым, Апраксиным и прочими вельможами.

На берегу их встретила торжественная депутация хлебом-солью, музыкой и кадильным дымом. Её возглавлял преосвященный Питирим. Рядом с ним находились братья Строгановы Александр, Николай и Сергей — фактические владетели Нижнего Новгорода, его законодатели и устроители.

Пётр благоволил семейству Строгановых: они все были ревностными его сторонниками и участниками преобразований, устроителями фабрик и рудников, ктиторами церквей. Ещё батюшка братьев именитый человек Григорий Дмитриевич, скончавший земную жизнь свою шесть лет назад, щедро жертвовал деньги на закладку флота в Воронеже, сколотил артель опытных плотников, коя труждалась на всех верфях от Санкт-Питербурха до того же Нижнего. И сыновьям своим завещал продолжать дело строения государства по чертежу великого монарха, ибо, говорил он, Строгановы издревле были трудниками на ниве величия Руси и слава их на том зиждется. А царь Пётр, что бы там ни говорили его хулители, есть богоизбранный преобразователь Российского государства и созидатель его величия и славы, с коим вместе произрастёт слава и величие рода Строгановых.

Благодарственный молебен решено было устроить в только что сооружённой Рождественской церкви — детище Строгановых. Братья притиснулись вплотную к Петру, заранее предвидя эффект. И не ошиблись: завидя храм, Пётр хлопнул в ладоши и воскликнул:

— Экая лепота! Кто же сие диво дивное сотворил, кому поклониться надобно. Никак, мастер какой заморский?

— Нет, государь, это наши русские люди сотворили.

— Звать-то их как?

Братья переглянулись. Крепостные Строгановых, мастера были безымянны. Сказать по правде, они запамятовали, по чьему плану строился храм. Для них, именитых купцов, наживших громадное состояние торговлею солью, это не имело значения. Старший из них нерешительно произнёс:

— Кажись, Степан. Степан Нарыков, точно, ваше величество. Он посылай был в европские страны научаться художествам. Он сей план и придумал и поначалу у нас в Соли Вычегодской малый храм во имя Введения Богородицы поставил. Он же и иконы изрядно написал.

— Было ему награждение?

— Избу новую срубили да десять рублёв серебром получил, — отозвался Сергей Строганов. — Батюшка покойный его возлюбили очень и покровительство оказывали.

— Эх! — Пётр раздосадованно махнул рукой, но ничего не сказал. Сколь много раз сталкивался он с таковой судьбою даровитых людей, рабов, содержимых в низости их владельцами. Приказывал присылать их в столицу, в свой Парадиз на Неве, но повелениям этим почти никто не внимал: рабовладельцы содержали крепостных для своей потребы. То была их вещь, их собственность, изменить сего было нельзя. Сколь ни бился, и он, самодержец всероссийский, он, при звуке имени которого трепетали все — от лапотника до канцлера, — оказался почти бессилен переменить этот вековой порядок. Вдалеке от взоров самодержца всё оставалось как встарь.

Они медленно поднимались ко храму, торжествующе высящемуся над речными просторами. Всё ясней, всё рельефней вырисовывались его детали: узорные наличники, цветной ковёр изразцов, резные колонки и колонны, дивно украшенные купола с крестами, словно вышедшими из рук искуснейшего ювелира.

Пётр дивился фантазии строителей, как дивился он в юношестве храму Покрова на рву, наречённому в народе Василием Блаженным. И здесь из стен вырастали каменные цветы, диковинные плоды, виноградные лозы — безвестные резчики сотворили своё узорочье, словно то был не камень, а привычное дерево, податливое и тёплое.

Колокола подняли трезвон, заглушаемый громом пушечных выстрелов со стен крепости. Государь и государыня вместе со всею свитой поднялись по ступеням и вступили в трапезную. После наружного великолепия она поражала своею простотой. Но затем взор упирался в резной портал, где фантазия трудников, казалось, достигла своей вершины.

За ним был сам храм с величественным иконостасом. Здесь их уже ждали. Хор грянул: «Гряди, царь славы!» Владыка Питирим с причтом обошёл храм, благословляя высоких гостей. И затем стал произносить приветственную проповедь, как видно заранее заготовленную, в коей Пётр именовался отцом Отечества и устроителем великой Российской империи.

Пётр слушал его вполуха. Его более занимали иконы. Поначалу ему показалось, что они исполнены каким-то иноземным мастером: столь тонким и изощрённым было письмо. Его внимание привлекла икона Вседержителя у царских врат — своей величавой торжественностью. Он наклонился к одному из Строгановых и, почти не понижая голоса, так что все стали оглядываться, спросил:

— Кто писал сии иконы?

— Кажись, он же, Нарыков Степан, — неуверенно ответил тот.

— «Кажись», — передразнил его Пётр. — Знать надобно доподлинно.

— Уж три года, ваше величество, как храм сей освящён.

— Жив он, Степан ваш?

— Должно быть, жив. Он в Соли Вычегодской жительство своё имеет.

— Пришлите его ко мне в Питербурх, — буркнул Пётр сердито.

Церемония закончилась. Царская чета проследовала в усадьбу Строгановых, где был приготовлен обед. И предстояла торжественная церемония, о которой до поры помалкивали посвящённые.

За накрытыми столами Пётр, разгорячённый вином и впечатлениями дня, провозгласил тост за процветание дома Строгановых и их дела.

— Вы есть слава купеческого сословия, коим подпирается наша держава, столп наш надёжный. И потому... — Он поднялся, держа серебряный кубок в высоко поднятой руке. За ним тотчас вскочили остальные, повторив его жест и ожидая продолжения тоста.

— И потому, — повторил Пётр, — первыми в сословии купеческом Александр, Николай и Сергей Строгановы получают баронский титул! Ура!

— Ура! — нестройно отозвались гости.

— Чти, Алексей, указ, мною собственноручно писанный.

Макаров монотонным голосом стал читать. В бумаге перечислялись заслуги Строгановых перед Российским государством яко учредителей промыслов, строителей, благотворителей.

— Алексей, давай грамоты.

Макаров протянул Петру грамоты, свёрнутые в трубку, с красной царской печатью.

— Ну, ступайте ко мне, — обратился Пётр к братьям. — Отныне и впредь потомки ваши станут владеть правом на дворянство.

Это был сюрприз и побуждение всему нижегородскому купечеству стараться для блага государства. Да что там нижегородскому — всему российскому купечеству, вышедшему, как правило, из низов.

— Смело берёт государь, — вполголоса сказал князь Дмитрий сидевшему рядом Толстому. — Против традиций дворянского сословия: чужаков в него не принимали. Ни во Франции, ни в Голландии, ни в Британии. Повсеместно монархи с этими традициями считались.

— Э, князинька, да разве наш-то почитает традиции, — усмехнулся Толстой. — Он сам их создаёт, вот что. Его воля — закон и пример.

На следующий день был назначен генеральный смотр судам, что следуют в низовой поход. Немыслимое дело: их приткнулось к берегу близ двух сотен. Пётр с генерал-адмиралом вознамерились было обозреть все, плывя на малой адмиральской галере вдоль неровного строя.

Пётр был истинно морской человек, природный корабел, и глаз имел острый. Пенял Фёдору Матвеевичу на неустройства: низко сидящие суда, худую оснастку.

— Ох, государь, — пыхтел с трудом поспевавший за ним Апраксин, когда они сошли на берег. — Разве против тебя кто сдюжит. Нету средь нас такого, как ни крути. Исправим, что сможем, на ходу, самолично досмотрю.

Пётр поманил Строгановых, следовавших за ним в толпе.

— Ноне с баронов спрос особый. Показывайте, каково устроили верфь.

Под стенами крепости, в устье малой речки, образовавшей небольшой залив, высились стапеля ряд в ряд.

Земля была усыпана щепой и опилками, в воздухе стоял густой аппетитный запах дерева и смолы. Стук топоров мешался с визгом пил, слышались покрикивания мастеров, ругань, переходившая в перебранку.

Пётр с силой втянул в себя воздух — то были запахи, всегда будоражившие его, — в Саардаме ли, в Петербургском адмиралтействе.

— Эх, любо! — воскликнул он. — Вижу, дело делается. Сейчас глянем каково.

Завидя людскую процессию, направлявшуюся к ним, плотники бросили работу.

— Царь! Царь! — послышалось со всех сторон. Немудрено: Пётр возвышался над всеми, словно корабельная мачта над палубой.

— Здорово, братцы! — крикнул он, подходя.

— Здравствуй будь, батюшка царь! — нестройно раздалось в ответ. — Пожалуй к нам.

— А ну-ка, дозвольте топором помахать! — весело бросил он и торопливо скинул камзол на руки подоспевшего денщика. Десятки топоров протянулись к нему. Он выбрал ближний, поплевал на руки, как бывалый плотник, и стал ловко обтёсывать килевой брус, лежавший на козлах.

Толпа гудела:

— Эк, ловко! Пожалуй, батюшка царь, в нашу артель. Мы примем. Да и как такого не принять!

Пётр наконец распрямился, отёр пот рукавом рубахи совсем по-плотницки и молвил:

— Не те года, братцы. Стар я стал для корабельного ремесла, ежели по-серьёзному. Отвык. А топор-то туповат, заточить-завострить надо бы.

— Завострим, батюшка царь, беспременно завострим, — отвечал ему хор голосов.

Пётр обернулся к Строгановым. Сказал с усмешкой:

— По сему случаю от щедрот баронских выдайте каждому в сей артели по гривне. Дабы мой приход втуне не остался. — Потом поманил пальцем Апраксина. — Гляди, Фёдор Матвеич, и смекай: по старинному образцу суды ладят. Мелко сидеть будут, волна морская их опрокинет. Зови главного мастера, пущай наперёд киль утяжелит, весь рангоут на морской манер должно ставить. А эти, — кивнул он в сторону уже готовых, — далее Астрахани не пойдут. Надобно поболе ластовых судов морского плаванья для походу.

— Будет по-твоему, — виновато бормотал Апраксин. — Экая незадача — недосмотрел. Да и как всё успеть.

— Прежде походу разослал бы генеральный план по всем верфям, вот и вышло бы дельно. И я в том виноват: не указал, дабы впредь строили с полной морской оснасткой. — И с досадой закончил: — Все мы доселе задним умом крепки — то старинная беда наша, от дедов, да и от отцов, пожалуй.

— Бог помощь! — бросил Пётр, приветственно помахав плотникам. — Работа ваша надобна государству.

— Не подведём, батюшка царь! — вырвалось из доброй сотни грудей. — Будь и ты здрав!

Процессия стала подыматься по крутосклону в кремль. Пётр желал поклониться могиле Козьмы Минина-Сухорука в Спасском соборе, а заодно пройтись по кремлю, оглядеть, исправны ли его одиннадцать башен. Можно ли не любоваться кремлём, воздевшим над Волгой свои мощные стены и истинно богатырскую стать. Некогда грозный для пришлых врагов, он и теперь оставался неприступен, хотя врагов окрест давным-давно не было на сотни, а может, и тысячи вёрст. Держава распростиралась на все стороны света.

Пётр нашёл, что кремль содержится в порядке. Он поднялся на Часовую башню, на самый её верх — на смотровую вышку, называемую иначе Чердак для караула. За ним последовали немногие: чердак был рассчитан от силы на полдюжины караульных.

Ветер подвывал, будто скуливший пёс. Всё окрест было открыто взору: и светлые струи Оки, вливавшиеся в тёмные волжские воды, и вся флотилия, теснившаяся внизу на рябившей от ветра воде, и дальние заволжские просторы, и сельцо Гордеевка — владение Строгановых с церковью Смоленской Богородицы, на которую указал ему Сергей Строганов, один из новоиспечённых баронов, поместившийся рядом с монархом.

— Эк, славно! — сказал Пётр. — Однако что-то голова некрепка — кружит. Сойду-ка я вниз. Там ли государыня моя осталась?

Все торопливо стали спускаться. Екатерина была внизу, у подошвы. Она тотчас заметила, что её повелитель не в себе.

— Пойдём-ка, Катинька, в сон меня клонит и ноги нетверды. Опасаюсь. А вы все ступайте по своим делам, коли они у вас есть, — обратился он к свите. — Оклемаюсь, встретимся у владыки Питирима в соборе. — И, как бы оправдываясь, закончил: — Занедужилось...

Опершись на руку царицы, Пётр в сопровождении денщиков и Макарова, безотлучно сопровождавшего его, направился к хоромам Пушникова, где устроилась царская резиденция.

Екатерина была в своей стихии. С помощью дежурного денщика она освободила Петра от верхней одежды, уложила его и, отослав всех прочь, стала осторожно массировать голову, шею, грудь. Движения её были уверенны: в пальцах была не только сила, но некий целительный ток. Пётр закрыл глаза, вытянулся, и спустя несколько минут мускулы лица перестали подёргиваться, он вздохнул, и вскоре послышалось ровное дыхание: государь спал.

Спал он долго, проснулся освежённый, однако чувствовал некую слабость. Изволил пошутить:

— Пред восхождением на вершину. Вот завтра взойду, утвержуся, а далее покачусь вниз.

На следующий день предстояло торжество: государю исполнялось пятьдесят лет. Это была и в самом деле вершина: вершина жизни и вершина правления. За годы царствования Пётр преуспел в строительстве новой России, в расширении её пределов, в умножении её богатств, в признании её авторитета и могущества. Преуспел, как никто из его предшественников на троне. Преуспел, преодолевая отчаянное сопротивление родовитого боярства, духовенства да и простонародья. Опора его власти всё ещё была слаба, и сил её прибывало медленно.

Строгановы устроили торжественный обед. С утра с крепости палили пушки, город оглох от трезвона церковных колоколов, обыватель поначалу недоумевал и пугался: уж не объявились ли неведомо откуда татары либо другая нечистая сила. Но конные бирючи, охрипшие от крика, внесли успокоение: празднуется тезоименитство императора.

Отец Отечества, надежда Руси, Великий Преобразователь — застольные речи были льстивы и полны степеней превосходных. Пётр морщился, но молчал. Цена всего этого была ему известна. Истинных соумышленников за столами было всего ничего.

Когда хор хвалителей стал требовать ответного слова, Пётр поднялся и сказал:

— Бесконечно благодарствую. Но только за собою не ведаю столь великих заслуг. Ежели Господь продлит мои дни, то постараюсь хоть в малом успеть осуществить задуманное. О большем не дерзаю.

— Здоровье государя! Многие лета, государь!

Перестали жевать, стоя выслушали государево слово, стоя пили за здравие. Пётр наклонился к восседавшему напротив Апраксину, сказал вполголоса, так что за застольным шумом почти никто не расслышал:

— Прикажи тотчас же командам сбираться на суда. После сего жранья отплываем.

У генерал-адмирала глаза полезли на лоб: неужто в столь торжественный день государь намерен покинуть гостеприимный город и отправиться в путь? Но, зная норов Петра, поднялся и отправился рассылать вестовых.

Солнце пало на закат, а уж царская чета была на струге. Да и вся флотилия была готова к отплытию. На сходнях Пётр поманил князя Дмитрия к себе, спросил негромко:

— Не видел за столами Марьюшку. Не прячешь ли ты её от меня, княже?

— Она мне неподвластна, государь, — развёл руками Кантемир. — Характер у неё твёрд. Не выходила — женские хвори одолели.

— Передай: желаю её видеть, однако чересчур много вокруг толчётся народу. Как только станет посвободней — навещу.

— Она понимает, — качнул головой князь Дмитрий.

— Верю. — И, повернувшись к капитану, приказал: — Убирай сходни, руль на стрежень, пушкари — пали!

Прощальный салют из трёх пушчонок глухо прогремел над речными просторами, над городскими слободами, взбиравшимися вверх по склону. Флотилия тронулась вслед за флагманом. У уреза воды топтались обыватели, томимые любопытством, хоть и успели за эти несколько дней наглядеться на царя и его подмастерьев, на безродную царицу Екатерину. О ней ходили разные слухи: что околдовала она царя чёрным колдовством, присушила, иначе можно ль объяснить, как простая баба нерусских кровей взобралась на царский трон да ещё подчинила себе всё царёво окружение. Нет, с нашим-то царём натурально дело нечисто. Неспроста он спознался с колдуньей. Он и сам, видно, не в законе зачат, слуга антихристов, а может, и сам антихрист — не зря в народе бают...

С крепостных стен рявкнули пушки. Царица и её дамы простодушно помахивали платочками, не ведая, каково судачат о ней на гостеприимном берегу Нижнего Новгорода. Пётр знал: наушники доносили. Злостные говоруны и говоруньи были схвачены и пытаны в Преображенском приказе. Кой-кому урезали языки, иные были сосланы в каторжные работы, кто куда, более в Рогервик на Балтийском берегу, где строился новый порт.

День на воде почему-то особенно долог. Отчалили засветло, и солнце, казалось, затеяло нескончаемое прощание. А когда сумерки стали сгущаться, флотилию ещё долго провожал торжественный закат, переменяя краски с розовой на багровую, на перистые лимонные мечи и нежную зелень. Потом горизонт закоричневел, и наконец всё угасло. Волга покачивала их, ровно колыбель, и сон был крепок.

Проснулись в виду села Лысково. Пётр сказал Екатерине:

— Сие село пожаловал я некогда имеретинскому царю Арчилу[61] за преданность престолу. Видно, его иждивеньем собор строен. А далее Макарьев монастырь — место знаменитое. Святые отцы тут ярманку приветили: купил-продал, всё едино, неси свою лепту в монастырь. Ежели обманул — грех замоли, ежели без обману — Господу угодил. Плывут с верховьев — пристанут, плывут с низовьев — тож. А плывут-то с товаром. Торг и завязался. А монахам — прибыток.

— Неужли пристанем? — робко спросила Екатерина. Признаться, ей изрядно докучали хождения по церквам. Всюду одно и то же: гугнивые монахи, священники, припадавшие к руке, от которых несло застарелым потом, иконы, иконы, иконы, казавшиеся ей похожими друг на друга как две капли воды. По-первости она являла истовость почти фанатичную, желая показать, что всем своим естеством слилась с православием и что она верная дочь Православной Церкви. Мало-помалу рвение слабело, она вымолила всё, чего желала и о чём мечтала. Господь дал ей высочайшую долю: быть спутницей великого царя. Был ли то православный Господь или ещё лютеранский, она толком не знала. Начало было в лоне Лютеранской церкви, из коей она была безболезненно исторгнута. Такова, стало быть, была воля небес и пастора Глюка, её хозяина. А потом её приняла в свои объятия Церковь Православная. Она ей верно служила и ревностно молилась — святым угодникам Божиим, Богородице, Христу, всем-всем, кому положено. Но всему есть предел. Её повелитель, как она успела заметить, тоже остыл. Его всё более ведёт неистощимое любопытство...

— Надобно гребцов переменить да монастырь бегло обозреть. Глядишь, игумен и раскошелится — в казну деньгу пожертвует. Туга у них мошна, ой туга, — добавил он со смешком. — Вишь, какова крепость: капитал надёжно оберегает.

Это и была крепость, как, впрочем, все поволжские монастыри. Стоять ей против татар, оборонять от нехристей пути торговые да православный люд. Была она строена по всем законам фортификации, с мощными стенами и башнями, где гарнизон мог выдержать и отчаянный приступ, и долгую осаду.

— Всё в царствование батюшки моего ставлено, — заметил Пётр. — Много с благословения его строено, тиха была тогда Русь, оттого и дали ему благое имя — Тишайший. Долго поминать его с благостью будут.

Обозрение было и в самом деле беглым. Пётр спешил — свита за ним бежала. Игумену пришлось раскошелиться: пообещал за свой монастырский счёт поставить армии дюжину ластовых судов да загрузить их провиантом.

Пётр радовался. Впереди ещё немало богатых монастырей: не столь богатых, как Макарьев. Но и те свою лепту могут внести. Вот и казне облегчение.

— Патриарх Никон отселева родом. Был он здесь в послушниках, в иночестве, — рассказывал семенивший рядом с Петром игумен. — А в миру звался Никитою Мининым. Ещё монастырь наш благословил выходцев своих на святой престол: митрополита Суздальского Илариона[62]; отсель и другой митрополит Иларион[63] — Рязанский, архиепископ Сибирский и Тобольский Симеон[64]. А близ батюшки вашего были здешние протопопы Степан Вонифатьев да Иван Неронов. А ещё Аввакум Петров, протопоп, сожегший себя вместе с верными, — скороговоркой частил игумен. И, охнув, отстал.

— Не сожегший себя, а преданный огненной казни за великие на царский дом хулы, — пробормотал на ходу Пётр, но игумен того уже не слышал.

— Мало я с чернеца стребовал, — огорчался Пётр потом. — Близ трёх тыщ крепостных у монастыря во владении, великие угодья ему пожалованы, рыбные ловли, леса. Мог бы и вдвое, втрое более пожертвовать. Ну да ладно, своё возьмём.

И снова потянулись дикие берега с редкими деревушками, то норовившими спрятаться в лесу, то лепившимися к воде, медвежьи углы, где и в самом деле медведи чувствовали себя привольно, на манер мужиков, и на глазах у флотилии плескались в воде, ловя рыбку на мелководье, до которой были великие охотники.

Всякой живности видано было много: и косуль, и оленей, и могучих быков — туров. Похоже, охотников здесь почти не водилось: дичина была непугана и при виде плывущих судов не норовила скрыться в кущах.

Мерный плеск множества вёсел, свист ветра в снастях действовали на Петра умиротворяюще. Он чувствовал себя всё лучше и лучше и часто уединялся в каюте для дневного сна. Впрочем, когда струг приближался к какому-либо достопамятному месту, он приказывал себя будить.

Так случилось, когда флотилия приблизилась к Свияжску, основанному царём Иваном как опорный пункт пред взятием Казани. Пётр потребовал стать на якорь возле сей благочестивой горы, манившей путников множеством церквей. Приказав доставить на борт струга настоятелей свияжских монастырей, он поведал царице и вельможам необычную историю устроения крепости.

Вскоре посланцы возвратились с насмерть перепуганными старцами. Завидев Петра, они бухнулись ему в ноги.

— Негоже, святые отцы, не с того начали, — добродушно басил Пётр, подымая старцев. — Я всего лишь мирянин, облечённый властию от Бога. Благословения жду, аз грешный.

Забормотали, закрестили, норовили припасть к руке. Пётр остановил их.

— Армия в поход тронулась. От монастырских своих доходов некую лепту в армейскую казну взнести долгом своим почтёте. За тем явится к вам капитан Яковлев.

— Доходы наши, государь, невелики, однако же для благого христолюбивого воинства уделим знатную часть.

— Провианту на суда его заготовьте поболе. Путь не ближний, на море на Каспийское. Надеюсь на вас, старцы честные. А теперь ступайте, вас обратно с бережением свезут.

Обрадованные монахи, оберегаемые и своими послушниками, и матросами, отправились в обратный путь. Неожиданно налетел западный ветер, взрябил воду. Пётр обрадовался, приказал поднять паруса. Они мгновенно наполнились ветром, и тяжёлый струг резво побежал по воде. Пример флагмана побудил и остальных. Гребцам — роздых, судам — скорость.

Впереди была Казань, губернаторская резиденция. Впереди был очередной праздник, пышные церемонии, непременное бражничание, многие хождения, смотрения и каждения.

Весть о царской флотилии бежала далеко впереди. И когда она показалась в виду Казани, загремела оглушительная пальба. Её величество болезненно морщилась, дамы тоже, Пётр ухмылялся.

— Я же бомбардир Пётр Михайлов, забыли, што ль?! Мне сия музыка по нраву.

На берегу выстроилась депутация именитых особ во главе с губернатором Петром Самойловичем Салтыковым. Строй гарнизонных солдат с алебардами окаменел у сходен. Как только царский струг причалил к пристани, грянула духовая музыка и, заглушая её, по команде плац-майора, солдаты рявкнули «ура!».

В молодости Пётр любил таковое шумство. Он был человек компанейский и в этом смысле отличался совсем не свойственной монарху простотой нравов. С годами он несколько огрузнел, остепенился, хотя и не утерял живость и быстроту движений. А вот парадность казалась ему всё более утомительной. «Всё одно и то же, на един манер», — думал он. И радовался, когда устроители бывали изобретательны, умышляли нечто необычное. Но такое случалось редко.

Забили барабаны, их величества сошли на казанскую землю. Встречающие склонились до земли. Вперёд выступил митрополит Казанский и Булгарский, осенил крестным знамением, за ним губернатор с вице-губернатором пошли представляться и представлять высшее чиновничество.

— Ладно, ладно, господа, — махнул рукой Пётр, видя столь великое стечение губернских чинов, жаждущих припасть к руке и ручке. — Много ль аттестованных по Табели о рангах? — спросил он губернатора.

— Все, ваше величество, — с гордостью ответил тот. — Пришлось немало потрудиться.

Пётр хмыкнул:

— Небось обиженных тож велико есть? Бить челом будут? Не приму — предупреди. Сами тут разбирайтесь. И вообще, давай по делу.

Но митрополит впиявился, и пришлось слушать литургию в соборе, а затем почтить его присутствием на обеде в честь высоких особ. Мало того: умолил он государя посетить Богородицкий девичий первоклассный монастырь, основанный-де в 1579 году, вскоре после сокрушения Казанского ханства, и поклониться чудотворному образу Казанской Богоматери.

— Ладно, почтим владыку попервости-то. А уж завтра не невольте: кто Казани не видал, пущай ходит и глазеет, а мне извольте Адмиралтейство предъявить, моим указом учреждённое.

Что ж, губернатор оказался на высоте. Адмиралтейству, зная пристрастие царя, отвели просторный берег речки Казанки, изъятый у Зилантова монастыря. Здесь, на окружённой каналом верфи, были поставлены склады, мастерские, чертёжные, цифирная школа для обучения будущих корабелов. А сам канал был наполнен солёной водой для морения дуба. За ним — корабельная слобода, где жили мастера и их начальники.

— Велел приписать к Адмиралтейству сколь можно более народу из крепостных. Сделано ль по указу?

— До ста тыщ приписано, — самодовольно отвечал Салтыков. — Лес валят, сюда сплавляют да подвозят. Не осрамимся. Эвон сколь много судов спустим на воду к нонешней кампании.

— Ублажил Пётр Петра, — засмеялся главный Пётр.

Настроение Петра достигло высокого градуса, когда он осмотрел кожевенный завод и суконную мануфактуру купца Михляева, чей единственный в Казани двухэтажный кирпичный дом был отдан под царскую резиденцию.

Дородный купчина, один из богатейших в Поволжье, почитавший себя достойным соперником Строгановых, был вне себя от восторга и гордости, что государева чета изволила оказать ему высочайшую честь. Однако чему было удивляться: губернатор занимал непрезентабельный рубленый дом, более смахивавший на избу о пяти углах.

Пётр утвердился в своём выборе после посещения михляевских производств, особенно сукновального. Ему приходилось бывать на казённых суконных фабриках с их теснотой, вонью, грязью. Сукна выделывали они неровные, грубые, так что на офицерский мундир приходилось выписывать товар голландский либо датский.

А у Михляева и шерстомойня, и сушильня, и валяльня были под одной крышей, всюду блюлся порядок. Хозяин повёл государя в склад, где выделанное сукно ждало своей отправки. Пётр щупал товар, заставляя купчину разворачивать штуку за штукой. Шерсть была добротной выделки: и на солдатский приклад, и на офицерский, равно и на дамское платье.

Пётр спросил неожиданно:

— Налог с бороды платишь?

— Как не платить, ваше императорское величество. Беспременно плачу. Вот и бирка есть. — И он полез за обшлаг кафтана.

— Верю, — сказал Пётр. — Отныне платить не будешь — скажешь, я-де свободил. Подарок ты мне сделал знатный, и я тебя отдарю.

Купчина замахал руками, торопливо заговорил:

— И так вашим императорским величеством облагодетельствован, великою честию пожалован — пребыванием в моём доме.

— Честь честью, а вещь вещью. Нынче подпишу у губернатора указ, дабы были тебе отданы во владение все казённые суконные фабрики со всем строением, работным людом и сырьём. Доволен?

— Ах, ваше величество, — задыхаясь от восторга, воскликнул Михляев. — Дозвольте в ноги пасть. Поистине царский то дар.

— В ноги падёшь, придётся мне тебя подымать, — усмехнулся Пётр. — Ишь, кое брюхо нажил. Однако вижу: не занапрасно, трудами. Добрыми трудами, дар мой тобою заслужен. Глядишь, и я у тебя подзайму. — И Пётр неожиданно дёрнул купчину за бороду. — Крепка, однако, держится.

Оба засмеялись.

— От юношества ращу, как только волос стал пробиваться.

— Седина в бороду, а бес небось в ребро?

— Изгнал я беса, государь. Лета не те уж.

Пётр хотел было признаться, что его бес всё ещё при нём и изгонять его жаль: радует. Правда, всё реже и реже, и эта потеря мужества огорчительна. Однако не тот был собеседник: не понял бы, а после разнёс: государь-де своего беса жалеет.

Промолчал. Свита дожидалась за дверями.

— Ублаготворил ты меня, Михляев. Прикажу всем сукновальщикам пример с тебя брать. А сей час веди меня к губернатору.

Михляев, видно, что-то обмысливал.

— Имею покорнейшую просьбу, ваше величество.

— Ну, что ещё? — удивился Пётр. — Мало тебе дадено, што ль?

— У губернатора будет и владыка наш, и всё высшее общество. Так дозвольте мне объявить, что в знаменование вашего присутствия желаю я заложить храм во имя святых апостолов Петра и Павла. И в присутствии именитых особ освятить камень, возложенный на то место, рядом с домом моим.

— Что ж, благое дело. На него моего дозволения не требуется.

— Тем паче, — продолжал, захлёбываясь, Михляев, — сей храм будет воздвигнут в знаменование высокого вашего тезоименитства и памятной годовщины.

Торжество закладки состоялось: губернская власть весьма одобрила Михляева. Да и, судя по всему, император был доволен.

— Денег поболе сбирайте, — наказывал он губернатору Салтыкову. — Не раз говорено было: деньги — суть артерия войны. Каждый год казна недобирает: недоимка по губерниям растёт.

— Мы исправны, государь...

— Вы-то исправны, а таких, как вы, у меня мало. Расход с доходом не сходятся: расход велик, доход мал.

— Будем стараться, ваше величество.

— Верю. — Пётр наморщил лоб, вспоминая. Как видно, какая-то мысль не давала ему покоя. Но вот чело разгладилось — вспомнил!

— Для куншткаморы нашей в Питербурхе куншты разные, сиречь редкости, прошу сбирать. Особливо старинные предметы. От ханства татарского, от иных древних народов, здесь обитавших. Примечательна в кремле дозорная башня. Отчего именуется она именем Сююм-беки, ведает ли кто?

— На сей счёт, ваше величество, существует немало басен, — отвечал вице-губернатор Никита Кудрявцев[65]. — Но сколь-нибудь доподлинно историю сего края ведает помощник столоначальника Еремей Утемишев. Он сам из татарского племени, крещён и, можно сказать, с младых ногтей в гишторию углублён. Мы вам его откомандируем в проводники по Великому Булгару.

— То дело. Завтра с утра пущай прибудет на струг к князю Кантемиру — нашему главному толмачу. И на сём благодарствую.