Петру Великому покорствует Персида

Глава третья ВЗЯЛИ КОТА ПОПЕРЁК ЖИВОТА

То же тело, да клубком свертело.

Плохо хочется, коли нездоровится.

Плохо можется, что-то ёжится.

Пить — помрёшь, не пить — помрёшь,

уж лучше пить да весёлым быть.

Пословицы-поговорки

Вчера была ассамблея у князя Меншикова. Царь спросил, где я, и с некоторой любезностью осведомился о моём здоровье. Я знаю, что ему хотелось бы поговорить со мной, но мне нечего ему сказать, и так как моё пребывание близ этого монарха совершенно бесполезно, а молчание вашего высокопреосвященства поселяет во мне твёрдое убеждение, что Франция пренебрегает им и ищет союза с другими, то я умоляю ваше высокопреосвященство иметь, по крайней мере, настолько сострадания, чтобы отозвать меня отсюда, дабы я мог кончить дни свои в каком-нибудь более спокойном месте.

Окончательно решено, что, как только вскроется Волга, то есть в конце апреля, царь отправится в Астрахань. К месту отправки ежедневно прибывают из Петербурга лодки, якоря и прочее, а также рабочие.

Кампредон — кардиналу Дюбуа

Всемилостивейший царь-государь.

По указу Вашего Величества мне, нижеименованному посланнику, велено чрез персицкие земли ехать к бухарскому хану. И понеже препятство мне показано и без малого два года в персицких краях задержан, а такой долгой мешкоте не по моих силах иждивение имел, так что окроме учинённого из Вашего Величества определения на путь и тамошнее житие принуждён от торговых русских немало в долг занять, а именно две тысячи рублёв персицких денег. И, те деньги не имея столь мочи заплатить, также ведая, что в Бухарах на раздачу и тамошнее житие немало потребно и понеже от так долгого здесь задержания весьма оскудел, того ради, чтоб Ваши царские комиссии благополучно окончить и со всякою честию паки назад возвратиться, прошу Вашего Величества, дабы Вашу царскую милость надо мною показать и от помянутого долгу избавить, так и на тамошнее бухарское житие какое-нибудь, окроме моего годового жалования, определение учинить повелели...

...Нынешнее сего, персицкого двора поведение описать невозможно, ибо в сём непостоянстве обретается. Не ведаю, как прежде сего было, а что ныне, то по дирекции в доброе состояние дела привесть весьма трудно: все министры генерально смотрят на свою прибыль, а рассуждения об интересе государственном никакого не имеют и такие лгуны, что удивительно. На одном моменте и слово дают с божбою, и запираются...

Вашего Величества, моего всемилостивейшего государя, нижайший и всепокорнейший раб Флорио Беневени. Из Тихрана

6-го февраля. В ночь (Его Императорское Величество) поехал из Москвы, 7-го был в Переяславле, 8-го в Ярославле, 9-го приехал на Вологду ночевать, 12-го в Кириллов монастырь, 13-го проехал Белоозеро ночью. 14-го приехал на завод Петровской, к колодезю, зачал воду пить, принимал воды...

Из «Походного журнала императора Петра Великого»

Не странно ли: царь любил ночную езду. Зимой, разумеется. Летом лихо не поездишь.

Впереди эскадрон гвардейцев: в скачке дорогу уминают. За ними возки чиновного люда: приглаживают, А вот за ними — царская спальная карета, поставленная на полозья. Все с факелами да с фонарями — ночь разгоняют.

А царь спит себе спокойно, спит, словно младенец в люльке, ровнёхонько укачиваемый. Норовит выспаться после беспокойной московской жизни с визитами, брашнами, невоздержным питием, бабами. Ну и делами, делами, делами. Го-су-дарственными заботами.

Лейб-артц[31] Блюментрост укоризненно качал головой. Выслушал жалобы на боли в брюхе, в груди, в детородных вислых привесках, прикладывал ухо, как положено и куда следует, а потом произнёс:

— Ваше величество изрядно поизносилось по причине неумеренных страстей. Надобно сделать перерыв. Рекомендую марциальные воды — питьё и ванны. Вы злоупотребляете вашим богатырским здоровьем, ни в грош его не ставите. А между тем, — доктор наставительно поднял палец, — вы уже далеко не молодой человек. Сколько я знаю, вам в июне исполнится пятьдесят лет...

Доктор говорил с обычной своей значительностью, Пётр, не любивший наставлений и менторского тона, внимал и терпел.

— Ба! Мне и в самом деле нынче полвека! — встрепенулся он. — Забыл, совсем забыл. За суетой, за мельтешнёй — запамятовал. Не беда: округ все помнят и наверняка втайне готовятся. Всяк по-своему...

А олонецкие марциальные воды в самом деле приносили ему облегчение. То ли потому, что там приходилось вести умеренный образ жизни, оставляя в столицах привычную неуёмность и лихость. То ли, как утверждал доктор, благотворно действовало железо, коим богаты были марциальные воды. Марциальные от бога Марса — бога войны и побед. Самые для него ныне подходящие: затевается дальний и долгий поход в азиатское чрево.

Войны ему, новопровозглашённому императору всероссийскому, слава Всевышнему, никто не объявлял. События последних лет подняли Россию на Марсов щит. Европа глядела на неё с уважением и некоторой опаскою. Сила! Вдобавок царь Пётр был непредсказуем. Нет, сумасбродом его никто из владык европейских не осмеливался назвать. Но смел, смел, дерзок до крайности. Провозгласил просвещение на манер европейский целью своей политики...

Всё это прекрасно. Но азиатчина, азиатчина, дремучесть во глубине государства. Досягнёт ли туда, справится ли неугомонный восточный деспот — рассуждали меж собою властители и философы Запада. Им виделось это утопией в духе Томаса Мора или другого Томаса — Фомы Кампанеллы, двух сумасбродов, не лишённых, впрочем, фантазии.

Сейчас предстояло преодолеть более тысячи вёрст зимних пространств. Места все знаемые. Приказал сделать привал возле Плещеева озера. Некогда, в своём беспокойном юношестве, плавал он здесь на ботике, получая неизъяснимое наслаждение. Здесь зародилась его страсть к воде, к невиданному ещё морю, к судам и судовождению.

Ныне его стараниями Россия стала морской державой, сотни, тысячи судов полощут парусами, бороздят моря и реки. Ботик стал их прародителем.

С ним был неизменный Алексей Макаров. Он был по сердцу Петру: ненавязчив, толков, исполнителен, памятлив — о чём ни спроси, всё помнил.

— Помнишь? — сорвалось у Петра, когда они топтались на берегу.

— Никак нет, — ответствовал Макаров. — Однако хоть и не помню, но ведаю: отселе началась наша слава морская.

Озеро лежало в снегах. Оно было похоже на огромную белую чашу, на которую в беспорядке были набросаны чёрные птицы и кое-где чёрные люди. И те и другие копошились у прорубей.

— Ловят, — односложно бросил Пётр.

— Добывают воду и пропитание.

— Монастырские небось. Смердов не допущают.

— Ваша правда, государь.

— Ну всё, хватит. Поехали, — приказал Пётр.

И обоз — поистине царский — тронулся, набирая скорость. Замыкали его возки с припасом. Пётр, как бы между прочим, осведомился:

— Станок токарный исправен ли?

— Вестимо, государь, — ответил Макаров.

— То-то, — ухмыльнулся Пётр. — Главная моя утеха. Не токмо руки, но и голова просит.

— Токарня на Петровском заводе под неусыпным присмотром содержится, — заметил Макаров.

— Знаю. Этот, однако, поновей будет. Амстердамский. — А в хоромах на марциальных водах тоже токарня была. — И Пётр подозрительно покосился на Макарова. — Цела ли?

— Ах, государь милостивый, неужли ваш покорный слуга не позаботился и о том и о сём. И о том, что утешно, и о том, что удобно, и о том, что здравию способствует. Загодя отправил двух верных людей навести порядок и исправность в тех местах, где ваше величество изволит и останов сделать, и пребывать на лечении.

— Слуга верный, — умилённо пробормотал Пётр и чмокнул Макарова в лоб. То был обычный знак, или, лучше сказать, награда. За преданность и угодность. Благодарность либо отличие, нечасто достававшиеся ближним людям.

Бег царского кортежа продолжался. Впереди лежал Ярославль — город весьма богомольный. Въехали туда утром. Случайные прохожие падали ниц при виде царской кареты и всего пышного эскорта. Ворота Спасского монастыря были распахнуты настежь, с колоколен нёсся трезвон, на крепостных стенах и башнях уже суетились людишки — то ли солдаты, то ли монахи.

— И как проведали? — удивился Пётр. — Сказывал я ехать в тайности...

— Тиуны, доглядчики наперёд скачут, — развёл руками Макаров. — Молва, государь, прежде нас бежит.

— Поклонимся святыням — да в дорогу, — решительно обронил Пётр. — Ишь, черноризцы, засуетились, словно муравьишки, заползали туда-сюда.

— Челом будут бить: налог-де обременителен, власть притеснения чинит, — усмехнулся Макаров.

— Беремя посильное: государству, не мне, деньги надобны. Я вон старые башмаки ношу да чулки штопаные. Живу не лучше господ министров. А вся власть на мне, Господь с меня спросит...

Макаров молчал. Ему было ведомо всё, что в таком случае скажет его повелитель. То была чистая правда: Пётр был прижимист до скупости, когда дело касалось его самого, да и семьи, урезал, яко возможно, и расходы на содержание чиновничьего племени. Однако ж казна худо полнилась. Много было у неё дыр, и бездонны карманы лихоимцев. Хоть и не щадил их государь, приказывал казнить казнями лютыми, но не переводилось это племя, не можно вывести его даже столь могучему государю, каким был Пётр.

...Зашли в Спасо-Преображенский собор. Поддерживаемый двумя келейниками, вслед за ними, бледный от волнения, задыхающийся, просеменил митрополит Филофей. Руки у него дрожали, когда творил крестное знамение.

— Что, владыка, никак, трясовица одолела, — нехорошо усмехнулся Пётр. — Не антихриста ли пред собою узрел?

— Как можно, царь-государь, — испуганно забормотал митрополит. — Бог с тобою. Истинного повелителя всея России благословляю и разрешаю. А что взволновался, так сие от великой радости: зрю пред собою моего государя... — Митрополит постепенно приходил в себя. — Довелось столь несказанное счастие испытать на закате дней...

— Хорошо глаголешь — яко истинный пастырь, — смягчился Пётр. — Ну что ж, спасибо на напутном слове. И будь здрав, владыко.

Подошёл и под благословение Алексей, за ним царская свита: денщики, повара, сержанты.

— Ступайте по местам — едем далее, — приказал Пётр. — Нимало не мешкая: путь дальный.

Митрополит и причт стояли как вкопанные, провожая глазами царя.

— Фу, пронесло, — с облегчением вздохнул он, когда двери за царём и его свитой затворились. — Чуть не помер со страху, — признался он. — Экое сошествие — сам царь пожаловал.

— Не царь, а ан-пи-ратор, — назидательно произнёс настоятель.

— Всё едино царь, как издревле водилось на Руси. Никаких таких бусурманских слов ведать не желаю, — сердито произнёс Филофей. — А воевода-то где?

— Заробеешь — царь нагрянул словно гром и молонья.

— Инда сбежал с перепугу — не видать, — сказал настоятель.

— Стало быть, так. Шибко заробел.

Между тем поезд государя был уже далеко. Короткий зимний день близился к закату. И наконец тихо угас. Тотчас запылали смоляные факелы, зажглись фонари у карет и возков.

Макаров спросил осторожно:

— Не изволите ли завернуть в Кострому, к Ипатию? Родовое гнездо...

— Верно говоришь: родовое гнездо, давненько не бывал, — на мгновенье задумался Пётр, взбугрив надбровные дуги. — Ну да ладно, грехов на мне изрядно повисло, ещё один книзу не потянет: отмолю как-нибудь. В Вологде заночуем, сотню вёрст пути сбережём.

Тайный кабинет-секретарь не удивился. Дорога была заранее размечена, и Макарову норов государя, не терпевшего никакой перемены в своих планах, тоже был отлично известен.

— Нету у нас времени, Алексей, вертать на Москву по зиме придётся. Ведомо тебе: долог будет поход на Перейду, надобно народишко стегать: медлительны больно. Самолично не доглядишь — важное упустят. А мне не токмо укрепиться водами надобно, а и с Виллимом Генниным[32] потолковать. Рачителен он: думаю его над Уральскими заводами поставить.

— Пожалуй, государь. Он железоделательный да пушечный заводы наладил, медь выплавляет...

— Мало медных руд, да и железных болотных не больно добычливо. На Урале, чаю, развернётся. Он изрядный рудознатец, да тамо есть таковые же из местных. Глядишь, найдут нечто почище железа да меди.

— Богаты, должно, те горы, — согласился Макаров.

— Вот-вот! — обрадовался Пётр. — Уповаю я на Виллима. Он толков да глазаст. Кончезерские заводы ему мелки стали.

Замолчал Пётр, задумался, а может, и задремал: смежил очи да привалился к стенке. Долга да томительна дорога, невтерпёж быть взаперти узником кареты, поскорей бы выбраться на простор, к людям, увидеть, как дело делается, да самому потокарить. Лейб-медик Блюментрост возлагал великие упования на целительную силу марциальных вод.

Запустил Пётр Алексеевич за государственными делами свои болезни, кои иной раз и разогнуться не дают, декохты и пилюли стали слабодейственны. И хоть вельми учен и искусен был Лаврентий Блюментрост, хоть внимали ему доктора Амстердама, Берлина и Лейпцига, а сладить с царскими болезнями не мог. «У вашего величества и болезни царские, — извинительно говаривал он. — Могуч организм, да столь великих страстей не выносит. И ещё: пить желательно воду, а не водку. Ибо водка в неумеренных дозах производит разжижение внутренних органов, особливо сердца и печени...»

Можно ли не пить, коли веселие Руси есть питие? Никак нельзя. Столь много поводов для возлияний: во славу да за упокой ему, государю, подданным пример подавать и первую чашу воздымать.

Там, на месте, видится полегчение. Скорей бы доехать. Но он, царь и император, повелитель огромного государства, не волен ускорить бег саней. И так они едут почти без передыху, и днём и ночью, редко где останавливаясь на ночлег.

Сам Пётр спит в карете, и сон его крепок и покоен. А людям, особливо конным, ночной покой нужен. Невеликую подмену приказал Пётр взять, не то можно было бы убыстрить ход.

На Вологде пришлось дать дневной и ночной растах: люди все вымотались. Государь редко совестился, а тут маленько проняло. Да и самому хотелось разогнуться да походить туда-сюда.

Прибежал воевода тамошний, кланялся в землю, норовил облобызать ручку, однако Пётр не дал. Сказал сердито:

— Я тебе не архиерей. Прикажи людей моих накормить как должно да овсу лошадям задать. Всех на постой — людей да коней, и чтоб справно было.

— Всё изделаем, батюшка царь, — бормотал, кланяясь, воевода. Был он весь квадратный, красномордый — то ли с морозу, то ли с пития. — Бегом побегу сполнять приказание величественного величества.

— Язык-то подвяжи — потеряешь, — засмеялся Пётр.

Загнал всех батюшка царь. Изнемогли от беспрерывной езды и люди и кони.

Алексей Макаров с великою осторожностью сказал об этом императору, когда поведённый им срок отъезда наступил.

— Государь, завалились спать вповалку — не добудишься. Сержанты горло дерут, за плечи трясут — един храп слышен. Прикажи повременить. Ещё бы на день.

Пётр нахмурился. Время было немилосердно, неостановимо. Оно размеренно бежало вперёд, не оглядываясь на владык мира сего. Как ни старался он поболе успеть, как ни гнался за временем, оно не щадило его. Стрелки на часах свершали свои круги, несмотря на бури, вьюги, трескучие морозы и демонские жары. Можно было не закрутить заводную пружину, но тогда свой бег свершали день и ночь, солнце и луна, звёзды и планеты. Всё было подвластно времени, оно же не подчинялось никому. Даже самому Господу. Оно было могущественней Создателя и Вседержителя, сонмов ангелов и пророков...

— Пущай отсыпаются, — буркнул он. — Зато уж опосля большой привал на заводе Петровском будет. Шибко умедлили мы с дорогою.

Макаров развёл руками. И у сил человеческих есть свой предел. Его повелитель не мог этого не понимать. Верно, он порою казался кабинет-секретарю двужильным, был на ногах с первыми лучами зари, не уставая повторять излюбленное; «Кто рано встаёт, тому Бог подаёт»; трудился всяко — и топором, и долотом, и резцом, но более всего — мыслию. И так — до вечера, позволяя себе лишь недолгий дневной сон. Он полагал, что и помощники его двужильны или могут таковыми стать по воле своего государя, да и все окрест, ежели царь прикажет. Сам-то он иной раз бодрствовал сутками, и ничего.

Но Макаров был настойчив.

— Людям надобно отоспаться, откормиться, отмыться, очиститься и скотину-животину очистить.

— Находчив, — усы Петра раздвинулись в усмешке. — Ишь сколь много всего понабрал. Да и складно. Будь по-твоему, Алексей — человек Божий, истинно добр.

Тронулись в путь повеселевшие, резвые, напитавшиеся и подкрепившиеся. Не без доброй чарки водки.

Пётр то дремал, то снова просыпался. Взглядывал в заиндевевшее окошко кареты. Ждал. Вот-вот должна была показаться Кириллова крепость — детище царственного батюшки его блаженной памяти Алексея Михайловича. Другой такой не было во всей России. Взять её ни полякам, ни литве не было мочи.

Вот показалась наконец великая Ферапонтова башня, поднявшаяся к небу на тридцать пять сажен; могучие крепостные стены протянулись почитай на две версты, четырнадцать башен, словно грозные неподкупные стражи, охраняли покой монастыря.

Поднявшийся трезвон возвестил, что царский поезд обнаружен.

— То ли в набат бьют, то ли возвещают наше пришествие. Как полагаешь, Алексей?

— Для военной тревоги нету резона. Стало быть, извещены. А вот поглядим, откроют ли ворота.

Конные гвардейцы выехали на наезженную дорогу, протянувшуюся вдоль Сиверского озера. Петру и Макарову было видно: головной отряд круто развернулся и потёк в сторону грозной стены.

— Водяные ворота отперты, — заключил Пётр.

Да, их встречали. Весть летела, опережая поезд монарха. Уж сквозь колокольный трезвон пробивалась «Слава» монастырского хора.

Когда карета завернула к воротам, Пётр сказал Макарову:

— Надобно выйти. Прикажи стать. Пеше пойдём к воротам.

Толпа чернецов во главе с настоятелем уже малыми шажками приближалась к ним. Завидя царя, все они пали на колени в снег, обильно орошённый конской мочой и усыпанный ещё дымящимися катухами навоза.

Пётр и Макаров подошли под благословение.

— Добро пожаловать, ваше царское величество, — промолвил настоятель, тяжело подымаясь с коленей. — Не обессудь, государь, что крестным ходом не вышли: поздно уведомились.

— Не велика беда, — нетерпеливо перебил его Пётр, видя, что старец намерен почтить его торжественною речью. — Веди нас в храм да отслужи напутный молебен.

— Сейчас, сейчас, царь-батюшка, — задыхаясь от волнения проговорил монах. И приказал ключарю, стоявшему подле: — Беги, Онуфрей, отопри собор. Главный, Успенский.

— Э, нет. Веди-ка ты нас в церковь Евфимия, где опальный Никон грех свой пред батюшкой моим замаливал.

— Стало, бывал ты у нас, государь милостивый? — удивился настоятель. — Верно, не в моё правление было.

— Не в твоё, отче, — кивнул Пётр. Он не любил огромных гулких храмов, словно бы умалявших его. Церковь Евфимия была невелика, на стройном шатре покоилась соразмерная главка, и вся она располагала к себе своею домашностью.

Церемония длилась едва ли не с час. Пётр на длинных ногах своих обошёл Большой Успенский монастырь, забежал в Малый Ивановский — оба они вместе с посадом для служилого люда укрылись за одной стеной.

Кириллов был во многом детищем Алексея Михайловича, царя хоть и тишайшего, но обороною от неприятеля-шведа не пренебрегавшего. Вот и строена была во всё его царствование первоклассная крепость на северном рубеже.

— Тридцать лет али больше возводилась сия могучая стена с башнями да и с церквами, — мимоходом сообщил Пётр Макарову. — Край тут был царства батюшки моего. Да я изрядно распростёр российскую землю, — самодовольно закончил он. — Потому и не можно было миновать цитадель сию, не поклонившись.

Миновали архимандричьи покои.

— Постой-ко, государь милостивый, — задыхаясь, подбежал к Петру настоятель. — Изволь откушать чем Бог послал. Да и покои приготовлены для твоего царского почивания.

— Благодарствую, отче. Да только почивать я буду в карете. Осени нас крестным знамением да благослови в путь.

— Как же так? — обескураженно забормотал архимандрит. — Сколь радостно было лицезреть повелителя нашего, сколь готовились мы к восприятию великого гостя, и всё втуне...

— Лицезрели? Ну и довольно. У меня, отче, дел невпроворот. Прощай.

Он поклонился архимандриту и окружавшим его священникам и монахам. И сел в карету. Эскорт выехал за ворота, а за ним и весь царский поезд. Снежная пыль завилась за ним, и скоро он скрылся от взоров.

Быстрая езда привела Петра в хорошее расположение.

— Ежели таково будем ехать, завтра достигнем завода Петровского, а там и недолго до вод марциальных.

Макаров промолчал. Февраль доселе щадил их и не казал норова. Когда они топтались возле кареты, прощаясь с черноризцами, он ненароком взглянул на небо. Тяжёлые серые тучи клонились к земле. Их движение мало-помалу ускорялось. Он втянул носом воздух. Пахло снегом. Не той снежной свежестью, которой дышали равнины и леса, а колкой остротой надвигающейся вьюги.

«Быть бурану, — подумал он про себя. — Заметёт все пути, придётся пробиваться. Ветер набирает силу, он ещё не разошёлся и пока что задувает сбоку. Не стану ничего говорить государю. Может, и сам заметит...»

День-коротышка угасал в облачной завесе. Вёрст эдак на тридцать отдалились от монастыря, как наступила непроглядная темь. Земля и небо смешались. Пламя норовило сорваться с факелов и унестись вместе с ветром и снегом. Жалобно звякали стёкла голландских фонарей, укреплённых по бокам кареты. Да и в само царское обиталище стал пробиваться ветер.

Пётр наконец очнулся от забытья и тотчас заметил перемену:

— Где мы, Алексей?

— Полагаю, государь, начали спускаться к Белоозеру.

— Воет. — В голосе Петра послышалась тревога. — Никак, буран зачался.

— Истинно так, государь. Эвон факелы гаснут один за другим.

— В теми несподручно, огонь надо оберечь. Станем пробиваться. Сколь можно медленно, но вперёд, вперёд. Не дай Бог стать: занесёт, люди и кони замёрзнут.

— Благо на озеро выехали, государь. Дорога ровна будет. Лишь бы кони в снегу не утопли.

Макаров вытащил пробку из переговорного рожка и прокричал форейтору:

— Пущай Фёдор в голове справится, знают ли дорогу, чуют ли, видят ли. Государь повелел: не ставать, пробиваться, елико возможно, хоть шагом...

Буран бесновался. Снег залепил окна царской кареты. Но движение продолжалось. И без царской указки люди понимали: завязших в снегу ждёт погибель.

Вскоре вернулся посланец форейтора, доложил:

— Дорогу ведают. Огонь сберегают, полдюжины факелов светят худо-бедно.

— Спроси у него: виден ли торный путь.

— Жердями мечен, слава тебе Господи, — послышался глухой голос форейтора.

— Слава человекам, — буркнул Пётр. — Прикажи вознаградить тех, кто о сём подумал да позаботился. Везде бы так.

Был этот путь самым тяжким и самым медленным. Казалось, ему не будет конца. Не в силах что-либо предпринять, Пётр привалился к валику, служившему ему подушкой, вытянул ноги и закрыл глаза.

— Спать буду, Алексей. Ежели что — буди без промедления.

Ровный храп, то и дело прерывавшийся на басовой ноте сопением и всхлипом, сказал Макарову, что его повелитель уснул.

Ему не спалось. Было тревожно, хоть приходилось бывать в переделках ничуть не легче этой. Двенадцать лет он неразлучен с государем. За эти двенадцать лет он, казалось, изучил до тонкости его характер и привычки, стал как бы частью самого Петра, сросся с ним, но не переставал удивляться ему. Во всей Европе не было столь беспокойного, подвижного, неуёмного, нетерпеливого монарха. Ну кто, скажите, станет скакать на край света во главе то ли полка, то ли армии, пускаться в плавание по бурному морю, непрестанно рисковать жизнью, не гнушаться едой и ложем простого матроса, солдата либо мастерового? Короли, императоры, герцоги и прочие владетели уже давно поставили во главе войска либо флота генералов и адмиралов, ограничив свою роль пребыванием во дворцах, устройством балов и маскарадов. Они принимали донесения, рапорты, реляции, выражая удовольствие либо, наоборот, неудовольствие. А ежели и отправлялись куда-либо, то не далее загородного дворца...

Вот и теперь его повелитель задумал возглавить поход на край света, на берега Каспийского моря, где, похоже, после Александра Македонского не побывала ни одна сколько-нибудь значимая личность истории.

Макарову Пётр признался:

— Интерес мой в сём походе не военный вовсе. Надобно убедиться, нету ли там удобного торгового пути в Индию для купечества нашего. А более всего охота на сие море взглянуть: каково оно, какие там земли, какие руды... Нашему торговому народу простор нужен, тамошние безопасные дороги, полезные произрастания. Россия должна познать крайние свои пределы и всех соседей своих, а они — нас, Россию...

Он хотел знать всё в доскональности, видеть, говорить и выведывать, щупать своими руками, вдыхать прежде неведомые запахи, пробовать на вкус плоды тех дальных земель. Вот и это путешествие предпринял не только ради здравия, но и для устройства разных дел по тамошним мануфактурам и заводам, отливавшим пушки.

...Повернулся на другой бок, открыл глаза, хриплым голосом спросил: «Едем ли?» И, услышав утвердительный ответ, снова задремал.

Час проходил за часом. Но утро не могло пробиться сквозь пелену снежных туч. Свет солнца был не в силах достигнуть до земли, и ночь сменилась серой полумглой, в которой тонули, растворялись даже ближние предметы.

Движение ускорилось, притом заметно. Макаров, уже не боясь потревожить государя, спросил в рожок.

— Далеко ли?

— Белоозеро миновали, батюшка Лексей Васильич. Теперь шибче пойдём. Глядишь, к вечеру на завод Петровский пристанем. Развиднелось, путь-дорога обозначилась, ветер упал, и метель стала униматься, — словоохотливо доложил форейтор.

Пётр открыл глаза, с хрустом потянулся и сел. Спросил:

— К вечеру, слышно, прибудем?

— Да, государь. Шибче двинулись.

— Слава тебе, Господи, — Пётр зевнул, широко, смачно, и перекрестил рот.

Карета всё убыстряла ход, кони пошли резвей: знак, что почуяли жильё.

Сквозь протёртые от снежных налёпов стёкла кареты стало видно окрест. Метель улеглась, оставив снежные валы. Тучи истончились, разорвались, в прогалы струился жемчужный свет близкого солнца.

...В Дворцы приехали поздно. Тяжкая дорога изнеможила всех. Пётр держался. Многолюдную свиту разместили по избам деревни. Управляющий курортом, обруселый немец Мюллер, рекомендованный ещё Блюментростом, был загодя оповещён о наезде высочайшей персоны и устроил всё в лучшем виде. Апартаменты были натоплены, кухня дышала жаром, источники вычищены, рыба и дичина заготовлены.

Мюллер и челядь встретили царя, согнувшись в три погибели.

— Ваши царские величества будете довольны, — забормотал он, отчего-то водя головой в разные стороны.

Пётр понял, усмехнулся:

— Нету государыни, я нонче без дам, а ежели приспичит, полагаю, поможешь разживиться.

— О, ваше царское величество, — хихикнул немец, — не извольте сумневаться.

— Пусть нам с Макаровым подадут ужин. А с утра распорядись оповестить Виллима Геннина, чтоб ко мне прибыл после вод. Да пошли в Выгорецкие скиты за Андреем Денисовым[33] — желаю с ним потрактовать.

Виллим Иванович Геннин, начальник горных заводов и, по существу, главное лицо в Олонецком крае, пользовался особым благорасположением Петра. Он был вывезен из Голландии и быстро прирос к России, к этим заповедным и диким местам. Изрядный инженер-металлург, рудознатец, он наладил добычу болотной железной руды, выплавлял чугун, отливал пушки, отыскал и месторождения медной руды...

Геннин не заставил себя ждать. Пётр его обнял и поцеловал в лоб. Потом, отступивши, молвил:

— Потребно нам более пушек, чем твой завод дать может. Ядра опять же, припас ружейный.

Геннин развёл руками:

— Знаю, государь, знаю. Однако здешних руд мало, добывать их трудно. И так сверх всякой силы труждаемся.

— Сие мне ведомо. А потому решил я поставить тебя во главе заводов уральских. Там дело худо поставлено. А недра зело богаты. Надобно им разворот дать. Мы чрез них богаче да прибыльней станем.

— Позволь, государь, подумать. — Геннин был смущён столь нежданным оборотом, менявшим всё русло его жизни.

— Я за тебя подумал, — отвечал Пётр, начиная сердиться. — Изволь сбираться. Заводы поручи надёжному человеку, чтоб сбоя, избави Боже, не случилось. Там, на Урале, хозяином станешь, я тебя во всём поддержу, людишек припишу работных...

Пётр помолчал, побарабанил пальцами по столу, потом, понизив голос, признался:

— Есть у меня надёжа: отыщешь ты тамо золотишко да серебро. Горный народ про то ведает да открыть опасается. Сведайся чрез бывалых людей, ласкою да подкупом, ежели понадобится, приблизь их к себе. Великая нужда в сих металлах государству. Пока что взамен их у нас мягкая рухлядь — шкуры звериные.

— Меха, государь, в Европе ценятся наравне с золотом, — напомнил Геннин. — Особливо собольи да куньи, горностаи да бобры.

— То верно, однако казне нашей без сих металлов никак не обойтись, сам знаешь для каких нужд.

— Буду стараться, — чуть помедлив, отвечал Геннин. — Я так думаю, что горы Уральские содержат в себе много важных руд и драгоценных каменьев...

— Вот-вот! — обрадовался Пётр. — Розыском займёшься, заводы новые поставишь. Старайся — и вознаграждён будешь.

— Я и так щедро вознаграждён вашим величеством. И дороже всего доверие, мне оказываемое. Высокое доверие.

— Славно говоришь, славно. — Пётр улыбнулся. — И пушки славные льёшь. Испытал швецкие — твои не хуже, а иной раз и лучше.

— Усовершенствовал литье, казённую часть против обычного легче делаем за счёт надёжного отвода газу. Так оно и безопасней.

— Ты подумай, Виллим, как бы саму пушку облехчить. Экая махина: артиллеристам-пушкарям мучение, особливо когда надобно поворотить.

— Чугун хрупок. Изменим плавку, выжжем серу — вот наш главный враг, тогда и ствол полегче станет.

Пётр принимал все новшества Геннина без спору, знал: этот не подведёт, этот из думающих, надёжных. Старался как лучше, мыслью уходил вперёд. И мысль его распростиралась шире, чем должно было металлургу.

— Осмелюсь подать на рассмотрение вашего величества прожект, как ближним путём подвести Волгу к Москве.

Пётр оживился, снова обнял Геннина:

— Не Геннин ты, а гений, Виллим.

— Карта моя не слишком совершенна, государь, но главное я вычертил с основательностью. — И он вытащил из кармана свиток.

— Дело важное, — сказал Пётр, развернув свиток и разглядывая чертёж. — Оставь, я разберусь, и мы с тобою потрактуем по сему предмету. Ныне у меня другая забота. Тебе могу её доверить. Задумал я низовой поход к морю Каспийскому. Мало мы о тех местах сведаны. Охота самому всё пощупать, поглядеть, каково оно, это море, каковы там земли, что они государству принести могут. Путь не ближний, но лёхкий: скатимся по Волге к Астрахани, а тамо выйдем в Каспий.

Геннин замялся. Предприятие показалось ему рискованным. Всё больше из-за турок. Да и персияне возмутятся. Но он твёрдо верил в счастливую звезду паря. Она выведет его в вожделенное Каспийское море В народе толкуют: наш царь — антихрист, его-де нечистая сила ведёт. А Полтава, а Северная война с Ништадтским миром, а великий флот... Русь встряхнул, вывел в Европу, прирастил её... И Европа смотрит ныне с уважением и опасением на своего сильного северного соседа.

Пётр заметил замешательство своего собеседника и понял его по-своему:

— Ты к войне непричастен, пушек у нас хватит. Однако на Урале дело ставь усильно, потому как железом и медью с азиятами торговать будем, с Персидой, с бухарцами и хивинцами. А от них возьмём хлопковую бумагу, шёлк, посуду китайскую.

Согласились. И Пётр продолжал пить целебную воду из колодезя, принимать ванны, строго следуя «дохтурским правилам», составленным лейб-медикусом Блюментростом. Вода и в самом деле живила. От неё по всему телу разливалась лёгкость, ушли боли в спине, досаждавшие ему последние годы. Были ещё лечебные грязи, пузырившиеся газом. Поначалу он брезговал: и дух от них шёл тяжёлый, и видом отвратны. Однако превозмог: лекарский помощник обмазывал его со старанием, Пётр сколько мог — терпел, потом приказывал смыть. Но грязи эти оказались ещё пользительней, особливо для нижней части, ног и срамного места. И тогда он стал окунаться в грязевой колодезь и с четверть часа терпеливо страдал от едкости целебной.

В один из дней ему доложили: из Выгорецкой обители явился по царскому приказанию Андрей Денисов и вот уже второй день дожидается аудиенции.

Люди старой веры были интересны Петру. В них была та чистота и истовость, которых, чего греха таить, недоставало никонианам, троеперстникам. Невольная усмешка искривила губы. Виновник раскола и яростный обличитель староверов, затеявший церковную реформу, патриарх Никон, был низложен и сослан в монастырь, в коем они побывали несколько дней назад. Староверы могли торжествовать, однако это не спасло их от свирепых гонений. Чрезмерным гордецом был Никон, и хоть батюшка Алексей Михайлович был терпелив, однако ж и он не стерпел. Можно ли было: велел титуловать себя «великим государем» и царя ниже себя ставил. Ссора вышла жестокая, да и могло ли быть иначе. Дабы сего впредь не случилось, он, Пётр, патриаршество упразднил и велел учредить взамен Святейший Синод, что и было учинено. Но поперёк российского Православия пролегла едва ли не пропасть.

С утра было питие из колодезя и купание — всё под оком лекаря и его помощников. Затем, умащённый, ублаготворённый, Пётр отправлялся в токарню. Любезное то было дело, и государь отдыхал за ним. Ровно вилась стружка, источая задористый древесный дух, который Пётр так любил. Он одушевлял дерево и иной раз, коли попадалась упрямая болванка-заготовка, уговаривал её. В нём была плотницкая, столярная, корабелыцикова душа.

Андрея Денисова привёл к нему Макаров. Пётр остановил кружение станка и улыбнулся: здесь, в мастерской, он был всегда благодушен.

— С чем пожаловал, законоучитель?

Андрей наклонил голову и осенил Петра двуперстным знамением.

— Священного литья некие образчики доставил, государь-батюшка. Вот изволь поглядеть, не будет ли твоей монаршей милости нашим мастерам.

И Денисов достал из большого берестяного короба иконки и складни медного и бронзового литья с финифтью.

— А ещё олешков и бычков на потребу твоего царского величества пригнали да пару коней.

— А чего ж не тройку? — нарочито строго спросил Пётр. — Сказано: Бог троицу любит.

— Коли прикажешь, пригоним и третьего, — спокойно отвечал Денисов. И, видя, что Пётр увлёкся рассматриванием иконок, спросил:— Каково оценишь художество наше?

— Изрядно, Андрей. Однако ж Синод сего литья не одобряет, старцы говорят: то есть искажение священных ликов. Неохота мне с ними ссориться да спорить. А искусников твоих прикажу наградить. Эко тонко сработано, — вертя в пальцах складень, проговорил Пётр.

— Мы с братом Симеоном осмелились твоему царскому величеству подать сочинение, именуемое «Вертоград».

Пётр развернул поданный ему свиток, поднёс его к глазам:

— Больно мелко писано, Андрей, не разберу. Чти сам.

— Изволь, государь милостивый. — И стал читать нараспев, как дьячок: — «Гонения и бури утишася, Великому Петру монаршескую приемлющу область, всюду гонения и муки о староцерковном благочестии преставаху царским милосердием...»

— Стало быть, не антихрист я для вас, — усмехнулся Пётр.

— Как можно! — воскликнул Денисов. — Чту ещё: «Ваше величество — из таковаго благочестивейшего и скиптродержавнейшего корене есть из боголюбивейших и богопрославленных дедов и прадедов...»

— Что ж, я ещё семь лет назад указывал: с противниками Церкви нужно с кротостью и разумом поступать, а не так, как ныне, — жестокими словами и отчуждением.

— Сё благо, государь милостивый. И мы, люди старой веры, на тя уповаем: не попустишь поношения верных.

— Эх, Андрей, я-то готов не попустить, однако Синод покамест укоротить не могу: он, можно сказать, новорождённый, приходится дать ему волю. Терпите пока что. Пошлют они вам некоего иеромонаха для разглагольствования о вере и церковном несогласии и для увещания. Не больно-то его ожесточайте в разглагольствии, где можно — уступите.

— Истинная вера, государь милостивый, пряма и ни в едину сторону не уклоняется. Так Иисус Христос заповедал.

— Позволь, государь, зачесть синодальную заповедь, — вступил дотоле молчавший Макаров. — «Святейший Синод не намерен ни коим образом оных раскольников удерживать и озлоблять, но с усердием требует свободного о противности с ними разглагольствия». Это государь их злобность укротил.

— Да, Андрей, пока что старцы почтенные меня опасаются, — подтвердил Пётр. — Но по прошествии времени в силу войдут. И тогда...

Он не закончил, но Денисов понял, что будет тогда.

Пётр испытующе глядел на своего собеседника. Была в нём некая высокородная стать: голубые глаза глядели прямо и без боязни, нос с лёгкой горбинкой был не характерен для уроженца здешних мест, русая вьющаяся шевелюра и окладистая борода были подернуты лёгкой сединой.

— Слыхал я, что ты и братец твой княжеского роду, — неожиданно спросил Пётр.

— Род мой, государь милостивый, силён истинною верой, — Ответ прозвучал не просто уклончиво, но дерзко. Киновиарх — духовный наставник Выгорецкого общежительства староверов — на почётном месте в красном углу хранил царёв указ: «Слышно Его Императорскому Величеству, что живут для староверства разных городов собравшихся в Выговской пустыни, а ныне Его Величеству для швецкой войны и для умножения оружия ставити два железных завода, а один близ их Выговской пустыни, и чтоб оныя в работе повенецким заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение по возможности своей, и за то Императорское Величество даёт им свободу жить в той пустыне и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправляти...» Хранил он и грамоту светлейшего князя губернатора Санкт-Питербурхского и других земель властителя Александра Даниловича Меншикова: «По Санкт-Питербурхской губернии всем вообще как духовного, так и светского чину людем и кому сей указ надлежит ведать, дабы впредь никто вышеупомянутым общежителям Андрею Денисову со товарищи и посланных от них обид и утеснения и в вере помешательства отнюдь не чинили под опасением жестокого истязания».

Они верно служат царю, и царь их оборонит — это Андрей Денисов знал твёрдо, Виллим Геннин наверняка поднёс царю составленное им, Андреем, верноподданническое послание: «Общежители, скитяне, вертепники и безмолвники соединились в общей радости... о благополучии государском веселятся, о счастливой царской радости утешаются...»

Государь ценит не молебствующих никониан, от коих государству нету пользы, а их, работных людей во Христе. И словно бы в подтверждение этих его мыслей Пётр сказал:

— Иди, Андрей, и скажи своим общежителям: покуда я жив, вас в обиду не дам. Токмо старайтесь к общей пользе. — И с усмешкой, раздвинувшей короткие жёсткие усики, добавил: — А княжества свово не скрывай — может пригодиться.