Петру Великому покорствует Персида

Глава двадцать вторая ПЫЛЬ ОТ ШАГАЮЩИХ САПОГ...

В дальней дороге береги ноги.

Нету сапог, кои сносу не знают.

Солдат и босой блюдёт свой строй.

Генерал-то генерал, а штаны-то обмарал.

На войну идёшь — песни поёшь, а с войны идёшь —

ноги волокёшь.

Пословицы-поговорки

Вашего Величества всемилостивейшее писание, отпущенное из Дербеня, прошедшего августа 30 дня, купно с приложенным при оном журнале о походе Вашего Величества с армиею из Астрахани в азиятские страны получили и чтя о многотрудном, токмо о благополучном в Перейду вступлении и получении там основания чрез подданство Вашего Величества высокодержавнейшей власти двух главных городов, особливо ж о вступлении и торжественном входе (как гиштория повествует) во созданный от Александра Великого град Дербень и о поражении противных владельцев войск и о разорении их земель здесь мы чрез куриера получили 28 сентября со превеликою радостию, за что воздав Всевышнему Победодавцу, при молебном пении, должное благодарение, отправили пиршество, при котором, как Вашего Величества верные подданные, духовного и мирского чина знатныя персоны, також из чужестранных его высочество герцог Голштинской со свитою своею и чужестранные министры присутствовали и за здравие Его Величества Петра Великого, вступившего на стези Александра Великого, всерадостно пили и сим всепокорнейше, за всемилостивейшее уведомление, наипаче же за такия, не токмо к высочайшей и бессмертной славе великого имени Вашего, но и для прославления подданного Вашего всероссийского народа и распространения государств и ради получения при помощи Вышняго из того впредь неизречённой всенародной пользы, за великие подъятые труды неустанно В. И. В. благодарствуем и желаем, да благоволит Всевышний непобедимое В. И. В. оружие и впредь вящщими счастливыми победами благословить и увенчать.

Сенат — Петру

...имею честь сообщить вашему высокопреосвященству, что, выразив Шафирову, как меня радуют победы Царя, его государства и какое удовольствие весть о них доставит королю и его королевскому высочеству... я прибавил, что, повинуясь повелениям... я не могу не предупредить его, что некоторые европейские державы совсем иначе относятся к царской экспедиции в Персию. Франция, сказал я, искренне желает счастливого исхода, ибо уверена, что геройские доблести Царя в сочетании с его высокой просвещённостью и общеизвестной осмотрительностью побудят его ограничить разумными пределами свои завоевания, дабы они не возбудили зависть турок, которые способны в этом случае обратить своё оружие против его царского величества...

Шафиров отвечал, что принимает эти сведения как доказательство моей дружбы и готовности служить интересам его государя. По его словам, до него уж из многих источников, и между прочим из самого Константинополя, доходил слух, что Венский двор, не пользуясь сам большим влиянием на Порту, старается через посредство английского двора склонить султана к войне против Царя...

В Москве, однако же, существуют совсем другие мнения. Здесь убеждены, что, завоевав у Персии всё, что ему нужно, Царь обратит и внимание и все силы свои к Балтийскому морю и заставит уважать своё могущество и свою торговлю на нем...

Кампредон — кардиналу Дюбуа

— Парус!

— Парус! Парус!

Все глаза оборотились на море. Там, почти у самого горизонта, крохотной белокрылой птицей парил корабль. То был некий вестник надежды...

Надежды ли? Российское ли то судно?

Петру поднесли зрительную трубу. Он долго водил ею, пытаясь поймать в объектив казавшееся неподвижным судно. И, поймав, возгласил:

— Наш! Пушкари, жги пальники! Пали ядрами!

Пётр не отрывал трубку от глаза.

— Наш это, наш! Идёт к Дербеню! Заряжай ещё! Тащи на берег флаг сигнальной! Да не один, черти! Воздымай, размахивай! Чаще, чаще!

Казалось, корабельщики не слышат и не видят отчаянных сигналов и призывов с берега. Судно всё так же неспешно подвигалось к стороне оставленного армией Дербента.

— Гукер! И флаг Андреевской на главной мачте, — продолжал следить Пётр. Поднесли зрительную трубку и генерал-адмиралу, достал свою князь Дмитрий, вооружился даже Пётр Андреевич Толстой, обычно довольно флегматично наблюдавший за суетой такого рода.

— Узрел! — воскликнул Пётр. — Узрел и переменяет галс! Тянет к берегу!

Войско под предводительством Петра разбило лагерь на берегу речки Уллучай, в одном переходе от Дербента. Жарким летом горные речки пересыхают, либо становятся столь мелководны, что, как говорится, их и кура вброд перейдёт. Однако же коней можно напоить и кой-как попасти.

Князь Дмитрий оживился. Быть может, думал он, корабельщики везут письмецо дочери. Тяжкие предчувствия давно томили его: Мария обещала извещать его чрез курьеров либо морского оказией, при ней была супруга Настасья, впрочем, меж них не было приязни, а лишь одно отталкивание. Но была и доброчестная супруга губернатора Волынского, опекавшая Марию с непонятною ревностностью. Если с дочерью неладно — от чего Боже упаси! — то кто-нибудь из них, даже супруга Настасья, Анастасия, гордячка, непременно подадут весть. Однако курьеры из Астрахани бывали хоть и нечасто, но везли одни казённые бумаги.

Меж тем гукер, маневрируя парусами, медленно подвигался к берегу. Ветер, как видно, ему не благоприятствовал: прошло не менее трёх часов, пока он приблизился настолько, что можно было стать на якорь и спустить шлюпку.

Видно было, как матросы налегли на вёсла, как противные волны пытались отбросить шлюпку от берега, как, превозмогая их сопротивление, она вошла в полосу тихой воды и наконец уткнулась в песок.

Корабельные подмастерья Таврило Меншиков и Филипп Пальчиков по приказу своего начальства везли государю, как было наказано им, реляцию о ходе сооружения нового ретраншемента в устье Сулака, где Пётр распорядился начать сооружение крепости во имя Святого Креста.

Строительство благополучно подвигалось, хотя ощущался недостаток в лесе. Но по берегам реки велись заготовки, и, хотя лес тот был малопригодных кондиций, но иного взять было негде.

Князь Дмитрий испытал разочарование: гукер не бывал в Астрахани, а стоял на якоре в Аграханском заливе на случай посылок всё то время, пока войско подвигалось на юг, к Дербенту.

— Приказано было губернатору Волынскому доставить лес и прочее нужное для крепостного фортификаторства туды, в залив, — негодовал Пётр. — И что же?

— Выждали сколь можно, а опосля, не дождамшись, принялись, как есть, ваше императорское величество, — рапортовал Меншиков.

— Людей занять да транжамент[103] поднимать, — поддержал его Пальчиков.

— А капитан Вильбой как стал с ластовыми судами у Чеченя, так и стоит, — доложил Меншиков.

— Те суда вовсе прохудились, — подхватил Пальчиков. — А всё потому, что не для морского плавания строены были Соль сосну ест, ровно ржа. Тамо дуб надобен был. Опять же со тщанием просмолить следовало.

— Смолы, однако, не оказалось надёжно заделать.

— Губернатору дали знать о присылке смолы?

— Вестимо, ваше императорское величество, — объявил Меншиков. — Результату не дождалися. А теперя, коли доставят, почитай с месяц уйдёт на конопатку да заделку. Ежели не сделать, пойдут ко дну рыбу кормить да зверей морских.

Видно было, что Пётр с трудом сдерживает рвущийся наружу приступ гнева. Он побагровел, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Ежели бы в эту минуту рядом оказался губернатор Артемий Волынский, он прибил бы его.

Столь много горечи испытывал он каждый раз, как приходилось терпеть разочарование в людях, на которых он возлагал надежды. Таковые разочарования настигали его всё чаще и чаще. Всё приходилось доглядывать самолично, решительно всё. Без царского кнута да дубинки дело замирало. Надобен был погонятель постоянный. А он, император всероссийский, не в силах был везде поспеть да всё наладить...

Среди этих то гневных, то горестных раздумий ему доложили, что в лагерь прибыл некий владелец дагестанский со свитою и требует привесть его к великому царю.

— Впустить, пущай к сапогу приложится, — мрачно сказал Пётр.

Человек в черкеске и папахе с лицом, продублённым до коричневости, был впущен в шатёр вместе с двумя своими сопровождающими. Предварительно им велено было оставить свои кинжалы за порогом, чему они вначале не хотели подчиниться. Толмач объяснил:

— По ихним законам это означает бесчестие.

— У нас свои законы, и пусть не упрямятся — царь не велит пускать к себе вооружённых людей.

Они неохотно подчинились. У входа владелец пал па колени, а затем, резво поднявшись, приложил к губам полу мундира и затем и руку Петра.

— Спроси, чего ему надобно от меня. Да пусть не тянет: надобно сниматься с места — задул норд, море грохочет.

— Именуется он Рустем-кади, владелец табасаранский. Грабитель Дауд-бек разрушил его главную обитель — аул Хучни...

— Где сей аул помещается? — перебил толмача Пётр.

— Он говорит: там, где кончается Великая Горная стена, это вёрст эдак сорок от Дербента.

— Где ж он раньше был, когда мы под Дербентом стояли? — сердито произнёс Пётр.

Но Рустем-кади, видно, понял вопрос и торопливо зачастил:

— Он знает, что в Дербенте осталось много русских начальников. Среди них есть такие, которые понимают толк в крепостном строении. Там у него, в ауле Хучни, была крепостца, а Дауд-бек её разрушил.

— Дауд-бек сей — наш общий враг, турецкий прихвостень. Мы так до него и не добрались, — огорчился Пётр. — Сему человеку следует помочь. Пиши, Алексей, коменданту Юнгеру: «Мы всемилостивейше соизволили и повелели ему, Рустему, помянутой город в том или в другом месте, где запотребно усмотритца, построить... и дадутся ему в тот город пушки и по пропорции оных надлежащая амуниция и к строению оного по пристойности люди, тако ж для лутчего того города строения будет прислан инженер». Всюду, где можно, надобно противность Дауд-беку оказывать и на то щедро потребный материал и людей отпускать, дабы враг сей восчувствовал, что мы до него досягнём.

— Он в горах скрывается и свой след заметает, — сказал толмач. — И люд тамошний под страхом наказания его банду кормит и поит и нужный припас даёт.

— Дойдёт и до него черёд, — убеждённо сказал Пётр, — так ты сему Рустему и объяви. Мы на зимнее время сии пределы покидаем, а весною возвратимся, и тогда уж Дауд-беку не поздоровится.

Владелец Хучни, услышав содержание бумаги, закланялся как заведённый, бережно сложил её и спрятал за ворот. Уже на пороге он сказал:

— Пусть великий царь поостережётся: Дауд-бек пойдёт за его войском по пятам и будет ему вредить. Тем более что по всем приметам погода портится и грядут дожди. А он знает, что русские готовились к летней кампании и защититься от непогоды им негде и нечем.

В самом деле: погода стремительно портилась. Северный ветер набирал силу. Он погонял тёмные клочковатые облака, которые мало-помалу сгущались, никли к земле, к морю, временами словно бы сливаясь с ним в объятиях.

Полы палаток и шатра хлопали с ружейным треском. Надо было срочно сниматься с места, пока их не сорвало и не унесло. Место, где они стали, было открыто. А в окружающих горах можно было отыскать глубокое ущелье и укрыться в нём на время непогоды.

— Вот тебе и край вечного лета, — усмехнулся Пётр, накидывая на себя плащ. — Нахваливали, нахваливали, а чем не осенний Питербурх.

— Помедлили мы, государь, — покачал головой Толстой. — А тутошние старожилы предрекали: сентябрь месяц коварный. Может обласкать, а может и хладом да дождём досадить.

Море грохотало, ярилось, словно бы намереваясь прогнать либо смыть чужаков. Гукер как щепку выкинуло на берег. И вот полил долгожданный дождь. Ветер выл в снастях гукера, бросал в лицо дождевые струи. Становилось всё холодней и холодней. Все оболоклись кто во что горазд.

— Теперь не помедлим, — с каким-то странным злорадством заметил Пётр едущим с ним рядом Апраксину, Толстому и Макарову. — Непогода нас подгонит. А что дождь, то хорошо — земля пересохла, который месяц глотаем пыль.

Меж тем дождь не унимался. Он то лил тонкими струями, то принимался сечь косыми потоками. Если бы не неожиданный этот налёт с непривычным хладом, то было бы терпимо. А так все размякли, думая, что холода настигнут их в российской земле, где они об эту пору привычны и никого не страшат, и будет это через месяц-другой, уж далеко за Астраханью.

С трудом перешли речку Янгичай. Когда войско шло к Дербенту, оно спокойно перебралось через неё — то был жалкий ручеёк, пропадавший в камнях. Теперь в её каменистом ложе бушевал стремительный поток. Он был пешим по пояс и сбивал с ног. Обоз пришлось оберегать от сноса, лошади выбились из сил. Контраст меж недавним одуряющим жаром и сушью и налетевшим осенним холодом был чересчур разителен.

Когда наконец перебрались через реку и двинулись далее, ища глазами распадок или ущелье в далёких горах, встречь прискакали промокшие до нитки калмыки, посланные от гвардии поручика Кудрявцева. Вид у них был оторопелый. Они стали сбивчиво рассказывать, что, когда были вёрстах в трёх от армейского авангарда, на них напали утемышевские горцы и захватили казака, который вёз почту, и трёх калмыков.

«Начинается, — подумал Пётр. — Видно, прав был владелец Рустем, и теперь, решив, что мы предприняли отступление, сии враждебные народы и племена будут преследовать нас. Им ведомы все дороги и тропы, все укрытия. Они станут стремительно нападать и столь же стремительно скрываться».

Он приказал удвоить караулы, выслать вперёд усиленное количество казачьих пикетов и всё время быть настороже.

Князь Дмитрий был безутешен. В суме у казака, вёзшего почту, было наверняка письмо от Марии, от Анастасии, от Александры Волынской. Огорчён был и Пётр, и все остальные, кто ждал вестей из Астрахани, а может, и из самой Москвы.

Дождь лил не переставая, весь вечер и всю ночь. Это было какое-то наказание Божие. Негде было развести огонь, негде было обсушиться. Ежели ещё недавно пот лил с них ручьями и всё моментально сохло и дубело, что было тоже Божьим наказанием, то нынче такая крайность воспринималась не иначе как гнев Всевышнего.

В арьергарде следовала кавалерия под командою генерал-майора Кропотова, прикрывавшая многострадальную пехоту, совершенно изнемогшую от столь разительной перемены и вымокшую до нитки. Более всего начальники опасались подмочить порох. Ведь если огневой припас потеряет кондиции, то обороняться станет вовсе худо — одними багинетами да палашами.

Однако Кропотов вовремя распорядился: порох в бочонках либо в сумах погрузить на телеги и накрыть палаточной парусиною.

— Ежели порох подмокнет, сии стервятники, предвидя таковую оплошность, непременно вознамерятся нас атаковать.

Генерал как в воду глядел. Дождь всё ещё не унимался, хотя и сёк с перерывами, когда из неширокого ущелья вырвалась лавина всадников. С истошным криком: «Алла, алла! Аллах акбар!», — перемежаемым пронзительным визгом и завываниями, похожими на волчьи, они атаковали казачий арьергард.

Зачалась сеча. Звон клинков, вскрики раненых, ржанье обезумевших коней — всё это слилось с немолчным шорохом дождя, грохотом прибоя и свистом ветра.

— Фузилёры, скорым шагом, вперёд! — скомандовал Кропотов. — Всем стать на месте. На ходу — за-а-ря-жай!

Горские всадники, как ни удивительно, более всего опасались пехоты. Её огонь производил широченные прокосы в их рядах, меж тем как кавалеристы рубились без особого успеха.

Порох в подсумках был сух, запаса его было достаточно для дюжины выстрелов. Фузеи ещё прежде приказано было оберечь от попадания воды.

Завидя подходящую пехоту и развёрнутую против них полевую пушку, бабахнувшую картечью, горцы безмолвно заворотили коней и умчались столь же быстро, сколь и напали.

— Фузилёрам стоять на месте до моего приказу. Быть в полной готовности! — распорядился генерал.

Покамест стали подсчитывать урон. Двое казаков были зарублены насмерть, четверо ранены. Нападавшие потерпели более: картечь уложила на месте пятерых, казачьи сабли и пики пронзили столько ж. Казаки стащили с коней и взяли в полон двоих языков.

Они показали: то был сводный отряд утемышевцев, не забывших своего избиения и жаждавших отмщения, воинов уцмея кайтагского, который прежде прикинулся другом русским и будто готов был им покорствовать и даже войти в подданство великого белого царя.

Приказано было стоять, и стояли. Более двух часов. Кропотов пояснил:

— Мы стоячие устрашительней для оных племён, нежели на походе. Они так рассуждают: на марше про них забывают. А коли стоим — мы настороже.

Дождь умалился, а после вовсе затих. И море мало-помалу стало утишать свой гнев. И тогда генерал приказал идти в марш. И послал трёх верховых драгун оповестить государя о нападении, дабы и там приняли предосторожность.

Меж тем к Петру неожиданно явился кабардинский владелец Арслан-бек с тремя дюжинами узденей — ближних людей. Среди них был и мулла. Кабардинцы, как оказалось, были во вражде с Дауд-беком и уцмеем. Они объявили, что Дауд-бек и уцмей собрали близ десяти тысяч горцев из всех окрестных аулов и стали соблазнять их лёгкой и обильной добычей. Русские-де поспешно отступают, а может, и бегут, мы их настигнем и разобьём. И достанутся нам их пушки и ружья и много всякого добра. А ещё гарем русского царя, который катит с ним на позолоченных колесницах.

Царский гарем!!! Вот это добыча так добыча! Великий султан, прослышавши о нём, наверняка предложит горы золота и серебра за гаремных узниц и позлащённые колесницы. Пушки и ружья, конечно, тоже немалого стоят. Но главное — гарем!

Пётр развеселился, услышав про свой гарем. Однако следовало быть начеку. Тем паче что вослед за кабардинцами, чьё предостережение было принято, разумеется, с благодарностью, но без особой веры, явились кропотовские казаки с языками.

— Стреляли? Рубились? — Пётр был искренне удивлён. — Мы тут ничего не почуяли.

— Государь, нешто за грохотом морским можно столь слабый шум услыхать, — вставил слово Апраксин.

— Всамделе, — согласился Пётр.

А князь Дмитрий, посвящённый в обычай горских племён, подтвердил:

— Дауд-бек со присными решили: коли русские отступают, стало быть, самое время их бить. Сии ночные хищники преследуют свою добычу в тёмное время. И кусают, кусают, вырывают куски, покамест не прикончат добычу. Даже ежели она сильней. Волки — одно слово.

— Прав Кропотов: надобно стать. И стоять выжидаючи, — согласился Пётр. — Фёдор Матвеич, вели всем стоять до приказу. Ружьё в готовности, однако ж пить-есть можно, костры в стороне распалить. Поглядим, не высунется ли Дауд-бек, сей наш ненавистник. Дорого я бы дал, ежели бы его кабардинские уздени схватили да на аркане ко мне привели.

— Ах, государь, можно ль укротить барса? — вкрадчиво заметил Толстой.

— Не говори, Пётр Андреич. Знавал я людей, кои самых свирепых хищников укрощают. Да вот хоть возьми моего батюшку, царствие ему небесное. Сколь у него было сокольничих да ястребщиков. А один степного орла приручил. Так тот лису брал, не то что зайца.

— У меня в имении под Пензою, — вмешался Апраксин, — есть старый егерь, а при нём который год ручной волк живёт. Ровно собака за хозяином ходит...

И пошло и поехало. Кто поминал ручного медведя, кто хоря, а Макаров сказал, что знавал человека, у которого жила ручная рысь, что показалось всем и вовсе удивительным.

— Человек, ежели возьмётся с умом, любого хищника приручить может, — назидательно заключил Пётр.

Стояли ждали, сторожко глядя по сторонам, навострив уши. Час, другой, третий. Не покажется ли кто со стороны гор, не послышатся ли воинственные клики, призывающие Аллаха в помощь правоверным.

Но всё было тихо, если не считать немолчного шума прибоя. Даже дождь угомонился и перестал шуршать. А ветер и вовсе улёгся, забившись до времени в узкие ущелья и расположившись там на покой, пока не потребует его к себе море. Облака, разрядившись, сильно поредели и распались на клочки, медленно плывшие в небе. Их края были позолочены солнцем, наконец-то явившим людям свой капризный лик.

— Развиднелось, однако. Свирепый Дауд-бек не сунулся. Матвеич, прикажи трубить поход. Станем навёрстывать, доколе не найдём удобного места для привала.

Войско медленно, как бы раскачиваясь, тронулось и пошло вперёд, всё ускоряя движение.

Уже свечерело, и стали сгущаться ночные тени, когда авангард достиг урочища Старого Буйнака. Пётр выехал вперёд, осмотрел его и признал пригодным для ночлега. То было естественное укрытие не только от непогоды, но и от возможного нападения.

А то, что горцы не угомонятся, всем было уже ясно. Незадолго до привала прискакали казаки, посланные Кропотовым с докладом: перед тем как войску стать на ночлег, на них снова напали.

— Щупают, не задремали ль, — сказал есаул. — Но мы, государь, учены и сию науку вовек не забудем. Отогнали нехристей!

Пётр долго ворочался на своём ложе, вовсе не царском, жёстком. Лагерь спал. Лишь дозорные время от времени затевали перекличку да слышалось недовольное фырканье коней и перестук копыт: везде был камень, камень, один камень. И лишь кое-где чрез него пробивались жёсткие побеги травы.

Мысли Петра были горьки. Он понимал: великие усилия и великие потери в людях, всё это может в конце концов оказаться напрасною тратой. Растратой! Крепости да ретраншементы — всего лишь островки во враждебном море. И коли это море взбунтуется, оно их сметёт да и затопит.

Надобны сильные гарнизоны: в Дербенте, в Баку, который предстоит ещё завоевать по силе его важности, наконец, в крепости Святого Креста в устье Сулака, там где он сливается с Агроханью. Крепость эту он самолично заложит, и при нём она возрастёт и будет освящена.

Всё это — воинская сила, российский кулак. Но что предпринять для укрощения окрестных народов, как и чем приручить их, чтобы они перестали таить вражду и чувствовали себя под крылом России, под верным её защищением? Ведь у них всё другое. Другие боги, другая вера, иные обычаи и нравы.

И потом, у них беспременно придётся что-то брать: скот, фураж, дрова либо ещё что-нибудь. Не можно брать без отплаты. А чем платить?

Стало ясно: Астрахань не в состоянии прокормить все те гарнизоны, кои станут на пути от Тарков до Баку. Пути — сухопутные и морские — как показал нынешний опыт, ненадёжны.

С другой же стороны — турки. Это едва ли не главная опасность. Их на сей берег ни за что нельзя допустить. А они рвутся. И сторонников их, единоверцев несокрушимое большинство.

Надобен крепкий нерушимый альянс с шахом персидским. Пётр предписал российскому консулу в шахской столице Семёну Аврамову не скупиться на подарки и посулы шахским министрам, кои влияние имеют, заверить шахское величество в крепкой дружбе и в готовности соединиться для отпору общему неприятелю. Турки зарятся на земли Персиды, равно и на российские земли, и, токмо объединившись, можно станет отвести сию угрозу.

Он, император всероссийский, завсегда готов оказать любую помощь его шахскому величеству. Он не посягает на его власть. И поход нынешний предпринят был для того лишь, чтобы сокрушить совместного врага и не дать туркам вторгнуться на западное побережье Каспийского моря.

Как ему доносят, поход сей отрезвил захватнические замыслы султана и его везира, послужа к политической и военной пользе обеих империй. В интересе его шахского величества — устроение гарнизонов и крепостей России в сих пределах. Они послужат для устрашения извечных врагов и злодеев его шахского величества, каков, например, небезызвестный Дауд-бек. Он, Пётр, дал своим генералам указ — изловить сего Дауд-бека или по крайности разбить его банду и сожечь горное пристанище, которое служит ему убежищем...

Теперь остаётся ждать, каков будет ответ на его доводы. Власть, как доносит Аврамов, взял в руки шахов наследник, ибо у его отца она чересчур слаба, вяла и без разума. Одно ясно: ему не обойтись без столь могущественного союзника, как Россия, кою вся Европа признала ныне великой и равной.

Эта мысль его успокоила. И он тотчас заснул — крепчайше, но коротко.

Он просыпался обычно с первейшею приметою дня, когда птицы ещё только собираются покинуть гнездо и оповестить всё живое, что солнце уже подбирается к самому горизонту и скоро выглянет из-за него.

Так было и на этот раз. Часы показывали без четверти пять. В пять он повелел трубить зорю. Пробуждение было нелёгким. Люди были измотаны волнениями, непогодой, сон был короток и тревожен.

Пошли в поход, всё убыстряя шаг. Государь повелел объявить всем и каждому, что переход будет длинен, ибо к вечеру положил он разбить лагерь в Тарках, чей владетель Адиль-Гирей почитался данником и союзником России. Там можно будет стать основательней, кое-какими припасами обзавестись от местных жителей и фуражом для лошадей. Развести костры, парить и жарить, обсушиться, и всё без особой опаски: свирепый Дауд-бек сунуться туда не посмеет. Не посмеет — и всё тут. Закон гор возбраняет нападать на единоверцев, на своих. И хотя Дауд-бек его многажды нарушал, но Адиль-Гирей влиятелен и обиды не простит.

Двенадцать вёрст шли без останову. Потом Пётр приказал устроить растах, то есть днёвку, для отдыха и обеда. Нескольким казачьим пикетам приказано было разведать окрестности на случай неприятельской скрадки.

Нет, всё было тихо. И море наконец успокоилось. Не потому ли, что войско от него отдалилось, не настолько, однако, чтобы не чувствовать его дыхания. И погода стала выправляться, являя собой всё менее примет осени. Похоже было, что установится и войдёт в силу бабье лето с его мягкой благостной теплынью, с запахом зрелых плодов и поздним цветением многих степных трав, оживших после изобильного дождя.

Люди воспряли. Воспрял и Пётр. Ночные горькие раздумья отпрянули, но в памяти всё-таки отложились. Государь позадумался и порешил снова держать совет, на этот раз в узком кругу своих министров, коими он называл Апраксина, Толстого, Кантемира и Макарова.

Он поведал им о своих раздумьях и опасениях. Они согласились с ним. Не из угодливости, вовсе нет. Пётр ценил искренность, открытость и разумный совет. Он позволял себе противоречить, ежели находил в том истину.

Безусловно, главным советником по делам Востока, чей авторитет не подлежал сомнению, был князь Дмитрий.

— Священная книга мусульман Коран прямо говорит: слово, данное неверному, ничего не стоит, — начал князь Дмитрий. — А потому Аллах прощает вероломных. И вот почему — тут я позволю пересказать слово в слово, что говорит Коран: «А кто не уверовал в Аллаха и Его посланника... то Мы ведь приготовили для неверных огонь». И ещё: «Обещал вам Аллах обильную добычу, которую вы возьмёте, и ускорил Он вам это, и удержал руки неверных от вас...» Коран прямо призывает к ярости против неверных. Вот почему наше войско будет преследуемо по пятам. Ведь Аллах обещал правоверным обильную добычу, притом добыча эта станет лёгкой, ибо, как вы слышали, он простёр над ними свою благословляющую и оберегающую длань. Они слепо верят в это. Они все помнят и другую заповедь Корана: «Велика ненависть у Аллаха за то, что вы говорите то, чего не делаете». Они фанатично веруют в то, что непременно одержат победу над неверными, а ретирада, поражение — случайность, — закончил он. — Удержание сих пределов будет трудным.

— Удержание берегов Балтийского моря было не менее трудным, — возразил Пётр. — И войско шведское, и флот королевский, и корабли союзников англичанских были куда как грозней. Однако ж мы добились миру, удержав за собою все те земли и славные города их — Ригу, Ревель, Нарву и другие многие.

— Согласен, государь, — не сдавался Кантемир. — Но то были народы, знавшие меру своих возможностей и не желавшие напрасных жертв. А среди горских племён смерть во имя торжества ислама почитается угодной Аллаху, и погибший в сражении с неверными отправляется прямиком в рай и объявляется праведником. Стать праведником — высшая награда.

— Пущай лезут под пули. — Апраксин был категоричен. — Доколь все не станут праведниками. Припасу у нас хватит.

— Рано или поздно всё едино образумятся, — заключил Пётр. — Мы к сему все старания приложим и духовных их наставников убедим. Коли все они станут праведниками, ихнего народу вовсе не останется: кого муллы станут пасти?

Пётр Андреевич Толстой, дотоле молчавший, заметил:

— Конечно, воевать противу нас им несподручно. Огневого ружья у их мало, всё лук да ятаган, либо кинжалами режутся.

— Владельцев ихних задарить надобно, вот что, — сказал Пётр. — Подкупом да посулами утвердиться. То дело Астрахани, яко губернской столицы. Я с Волынского с Артемия семь шкур спущу, коли он этим делом не займётся. Мы не занапрасно поход сей трудный затеяли. Плод поспел — станем его сбирать. Россия останется здесь и утвердится — таково моё последнее слово.

Стояли на месте близ двух часов. Ждали возвращения казачьей разведки. Наконец возвратились, доложили: никакого многолюдства противных сил не обнаружили. Пастухи с отарами забираются в горы, возле стад с полдюжины верховых...

Апраксин велел трубить поход. Однако главного трубача, самого искусного, поименованного трубачом его величества — государь вывез его из Любека, — не было. Засуетились: где Брант, где Брант, куда подевался? Наконец кто-то из музыкантской команды доложил: Брант-де с валторнистом Глебовым отправились наперёд в Тарки, дабы там наставить Адиль-Гиреевых музыкантов ко встрече его величества и всего российского воинства торжественной и многоголосой музыкой.

До Тарков, по расчислению князя Дмитрия, выходило что-то около восьми вёрст. Прошагали половину, как вдруг авангард стал. А за ним и все остальные. Случилось, видно, что-то любопытное, достойное внимания государя. Либо чрезвычайное.

Пётр приказал выяснить, отчего стали. Денщики поскакали вперёд, но вскоре возвратились. По их лицам можно было понять: случилось нечто ужасное.

— Беда, государь! Брант да Глебов на дороге лежат. Убиты зверски...

Пётр дал шпоры коню, не позаботившись об охране, как всегда, когда бывал чем-то ожесточён либо взволнован.

Гренадеры, составлявшие авангард, образовали кольцо вокруг двух тел, намеренно положенных поперёк дороги. Оба музыканта были безоружны, оба плавали в луже крови, ещё не успевшей как следует запечься.

— Коней увели да струмент ихний похитили, — сказал один из гренадеров.

— Да ещё уши да носы поотрезали, — добавил другой. — Хотели, видно, голову у трубача отрезать, да кто-то их спугнул. Кафтаны, одначе, содрали.

— Дикие люди! — подытожил лейб-медик, обследовавший тела убитых. — На Бранте сочтено семнадцать ран: кинжальных, ятаганных да стрельных. Все — после умертвия. Стрелами тыкали, лишь бы натешиться.

Пётр был мрачен. Приказал рыть могилу на возвышенном месте у дороги, призвать протоиерея с причтом, отслужить заупокойный молебен.

Священник было заупрямился: Брант-де не нашей веры, лютерской, надо бы его поодаль предать земле. Но Пётр рявкнул:

— Господь не разбирает веры мучеников — всех принимает в своё лоно! Покласть вместе, в общей могиле! Служи!.. — Ругательство застряло в горле. Государь во гневе был великий ругатель, и протоиерею досталось бы, не будь столь скорбной минуты.

— Со духи праведных, — забормотал он торопливо, — души рабов твоих, невинно убиенных, Спасе, упокой, сохраняя иже во блаженной жизни... В покоищи твоём, Господи, идеже вси святые твои упокоеваются, упокой и души рабов твоих Ягана и Кузьмы, яко един ты человеколюбец...

— Господи помилуй! — подхватил причт и добровольные подпевалы...

— Ве-е-чная память, — частил сменивший священника дьякон. — Помилуй нас, Боже, по велицей милости твоей, молимтися, услыши и помилуй!

Укрыли тела досками, нагребли скудной земли. Пётр повелел пройти всем мимо могилы и положить камень. Дабы вырос высокий каменный холм и нехристи не смогли надругаться над могилой.

— Надо бы крест, да всё едино сокрушат, — сказал Апраксин.

Пётр молчал. Молча постояли у могилы все остальные, кто был с ним, пока воины шагали мимо и клали каждый свой камень во поминовение усопших.

Четыре версты, остававшиеся до Тарков, прошли в сумрачном молчании. Пётр наконец разомкнул уста, сказал Апраксину:

— Повели строго-настрого ни в одиночку, ни малою кучкою от воинского расположения не отходить, без приказу никому не отлучаться.

В старый свой лагерь войско входило без музыки.