Петру Великому покорствует Персида

Глава четвёртая ГОСТЬ СЛАЗЬ — ЧЁРНАЯ ГРЯЗЬ!

Беседа да пир красят Божий мир.

Садитесь за скатерти браные, за пития пьяные.

Царь из столицы — народ веселится.

Барин всюду вхож, яко медный грош.

Пословицы-поговорки

Всемилостивейший Царь, Государь.

Всепокорно доношу Вашему Величеству, что... по милости Божии прибыли мы сюда, в Бухары, и со всякою приязнию и честию от сего двора принят был... аудиенцию получил у хана, которой зело рад явился и Вашу царскую грамоту благоприятно принял.

Нарочного куриера до сих пор послать не мог, для того, что все дороги взаперте и проезду не было для учинившейся войны в Хиве между двумя партиями озбецкими (узбекскими. — Р. Г.) под намерением, чтоб Ширгазы-хана переменить и на его место поставить Музы-хана сына, ещё в четырнадцати годах Шах-Темир-султаном нарицаемого. Экзекуция по се число не учинилась, однако ж на сих днях надеемся помянутой перемене.

При сём прошу Вашего Величества, дабы чрез сего куриера повелели указ ко мне прислать, по которой дороге прикажете мне назад возвращатися, понеже я отсель без указу Вашего тронуться не смею.

Флорио Беневени — Петру

Царь хочет... получить удовлетворение за большие убытки и обиды, причинённые ему в Шемахе, где бунтовщики убили 30 богатых русских купцов и похитили на 3 миллиона рублей казённого товара. Он, Царь, несколько раз посылал туда агентов с требованием удовлетворения, но бунтовщики не только не покаялись, а добавили оскорблений. Между тем состоящий с ним в мире персидский шах не в силах сам подавить этот дерзкий бунт, и потому Его царское Величество вынужден ради собственной славы и интересов своих подданных прибегнуть к силе... Царь отправится в Астрахань с армией и флотом, достаточными для того, чтобы быстро покончить со всеми недоразумениями. Причём, однако же, заверяет, что не намерен делать никаких завоеваний и не возьмёт ни пяди земли у шаха... Сообщая всё это, Толстой, человек очень ловкий, принялся внушать мне, что туркам не только невыгодно впутываться в это дело, но, напротив, самые существенные интересы должны бы заставить их всячески избегать могущей возгореться по этой причине войны...

Кампредон — кардиналу Дюбуа

По мне будь крещён или обрезан — едино, лишь будь добрый человек и знай дело.

Из письма Петра — Абраму Веселовскому, резиденту России при Венском дворе.

Отпиши, Макаров, к астраханскому губернатору, чтоб впредь лишнего ко мне не бредил, а писал бы о деле кратко и ясно. Знать, он забыл, что я многоглаголивых вралей не люблю; у меня и без того хлопот много; или велю ему писать к князю Ромодановскому, так он за болтание его проучит[34].

Ежели бессчастия бояться, то и счастия не будет.

Из письма Петра — генерал-адмиралу Ф. М. Апраксину

Стоило императору отбыть из первопрестольной на марциальные воды, как Москва притихла. Жизнь потекла лениво, как текла она из века в век. Ни потех, ни ассамблей, ни балов, ни смотрин: главный возмутитель спокойствия пребывал в далёком Олонце.

Всяк занялся своим делом, ежели, впрочем, таковое дело имелось. У светлейшего князя Дмитрия Кантемира, сенатора, действительного тайного советника, кроме дел по государственной части были дела свои. Про себя он почитал их важнейшими. То были занятия по учёной части: князь Дмитрий торопился внести последние поправки в сочинённую им «Книгу систима, или Состояние мухаммеданския религии». Он писал её на классической латыни — языке мудрецов и философов. И теперь его секретарь Иван Ильинский[35] спешно переводил её на русский язык, стремясь закончить до низового похода. Таков был наказ Петра.

Велено было хранить тайну похода, хотя бы на первых порах. Но те, кто был посвящён Петром, не могли подвязать языки. И хотя они поверяли тайну одним только верным людям, заклиная их молчать, слух о походе в Перейду с неожиданной быстротой облетел всю Москву, а оттуда уже никем не сдерживаемый полетел по городам и весям.

Князь Дмитрий возрос в Константинополе и, естественно, говорил по-турецки как природный турок. Более того: он как бы проник не только вглубь самого языка, но и в основание обычаев и нравов его носителей. Коран был одной из первых книг, которые сопровождали его в юности.

Столица империи османов была вавилонским смешением языков. В семье Кантемиров говорили по-гречески, ибо квартал Фанар был греческим островом в турецком море. Рядом жили персы, и юный Дмитрий, обладавший удивительной переимчивостью, что позднее назвали способностью к языкам, стал говорить с ними на фарси.

Латынь же была обязательна в школярских занятиях, так же как европейские языки — французский и итальянский. Он совершенствовался в них, проводя время в дипломатических миссиях европейских держав. Кроме того, эти два языка, равно как и латынь, были сродни его исконному языку, языку его отца, да и деда, — молдавскому. Молдавский язык был их близкий родственник, его корни уходили вглубь тысячелетий, в Древний Рим...

К чему это всё? К тому, что царь поручил князю быть готову сопровождать его в походе для общения и увещания восточных народов и собирания разных исторических редкостей, художеств и описания памятников. Пётр намеревался поручить ему заведовать печатней, коя бы тискала обращения к народам, обитающим на берегах Каспийского моря.

И вот наступил благоприятный момент, когда он мог без помех предаться всем этим занятиям.

— Прикажи кучерам запрячь обе кареты и возок со снедью, — сказал князь Ильинскому. — Мы идём в Чёрную Грязь и пробудем там елико можно дольше. Пока не призовёт его императорское величество.

— Скорей всего, пока удержится санный путь, — поправила его старшая дочь Мария.

Князь с беспокойством взглянул на неё. Мария разительно изменилась за последние месяцы. Она норовила уединиться, не садилась за общий стол, а велела носить еду в свой девичий покой. Прежде она была откровенна с отцом, ныне же что-то её стесняло.

Князь Дмитрий не раз пробовал разговорить дочь, вызвать её на откровенность. Тщетно. Однажды она сказала ему:

— Не время, отец. Придёт день, когда я ничего от тебя не утаю.

«Экая наивность, — думал князь. — И ведь умница, любимица, а полагает, что я прост и в женских делах не смыслю. Она уж единожды проговорилась, да я и так вижу: понесла. От царя понесла!»

И князь Дмитрий решился сам открыть завесу и начать разговор. Следовало только выбрать благоприятный момент. А пока что в доме шла предотъездная суматоха: паковались вещи, увязывались сундуки. Князь собственноручно складывал свои бумаги и поручил их нести Ивану Ильинскому. Двери конюшни и каретного сарая были распахнуты настежь и снег во дворе истоптан и унавожен.

Наконец всё было готово к отъезду. Камараш (а вся челядь в доме именовалась как это было в господарском доме), то бишь домоправитель, убедившись, что ничто не забыто, подал знак, и кареты и возок с кладью выехали со двора.

Миновали Земляной вал, будочник скомандовал: «Подвысь!», шлагбаум поднялся, и они оказались в чистом поле. Кое-где курились дымки из крестьянских жилищ, встречь попадались сани, розвальни, однако редко, и каждая встреча в этом зимнем безлюдье радовала.

Экипажи ехали в подмосковную князя Дмитрия, носившую неблагозвучное название Чёрная Грязь. Место было весьма живописно, и князь решил обосноваться там с основательностью истинного вельможи. Он велел снести старые хоромные строения за их ветхостью, вычистить запущенные пруды и укрепить каменную плотину. На месте старого жилья искусные плотники стали возводить загородный дворец по чертежам самого князя. Он был невелик, но окрестные жители приходили на него дивиться. Ещё бы: нигде окрест такого не было. Крыша нависала над двухэтажными хоромами подобно широкополой шляпе, на уровне второго этажа здание опоясывала широкая галерея, украшенная башенками-беседками. Деревянные брусья, из которых были сложены хоромы, князь приказал причудливо раскрасить, так что издали казалось: на высоком берегу пруда стоит сказочный дворец. Само собой были устроены и службы: баня, конюшня, погреба, просторный каретный сарай. А в прошлом, 1721 году князь Дмитрий освятил место, где, по его опять же чертежам, должна стать церковь во имя небесного покровителя священномученика и мироточца Димитрия Солунского, забитого копьями нечестивцев в 306 году за проповедование веры во Иисуса Христа. Спустя сто лет после мученической кончины мощи его были обнаружены нетленными. Более того: они источали благоуханное миро. И в Солунь, ныне называемую Салониками, потекли паломники, дабы поклониться чуду.

Церковь поднималась медленно — недоставало камня: по указу Петра весь камень поставлялся на строительство новой столицы Петербурга и всякое каменное строительство во всей империи было запрещено.

Пятнадцать вёрст до имения они с трудом преодолели за три с половиною часа: столь велики были снега. Управляющий не был предупреждён, и дорогу не размели: разметён был лишь двор.

Князь приказал послать дворовых на расчистку подъездной дороги к усадьбе и дорожек в парке, раскинувшемся на двенадцати десятинах. Дети были уже взрослые: самому младшему Антиоху — тринадцать, Шербану — шестнадцать, Матею — девятнадцать, Константину — семнадцать. Самой старшей была Мария — двадцать два года. Им не сиделось в тесных комнатушках.

По Москве, а тем паче и по новой столице князь Дмитрий не мог путешествовать: ранг не дозволял. А посему к его услугам был выезд о шести, либо о четырёх конях, редко о двух, но никак не меньше. Таково обретались все сановники, да и у чиновников первых шести классов были свои выезды.

Тут же, в подмосковной, князь с наслаждением совершал пешие прогулки по зимнему парку. Деревья были причудливо укрыты снежными тиарами, немыслимыми шляпами, островерхими монашескими куколями. Снег был испещрён легко читаемыми звериными следами. Более всего было заячьих, обглодавших молодую кору насаженных яблонь, осин, орешника, чаще других попадались и лисьи, не в диковину были лосиные, волчьи, даже медвежьи — шатуны бродили вкруг жилья в надежде чем-нибудь поживиться.

Обычно князь брал с собою Марию: беседа с ней доставляла ему удовольствие. Дочь была книгочейкой и обо всём прочитанном имела свои здравые суждения. Обычно они разговаривали о книгах, нередко о людях, их окружавших, о частых гостях князя вице-канцлере Шафирове, графе Толстом, послах некоторых держав, но чаще всего о французском де Кампредоне, о герцоге Голштинском[36] и его свите... Герцог, кстати, уже не раз бывал в Черной Грязи и восхищался живописностью этих мест, особенно местоположением княжьих хором, стоящих на возвышенном берегу пруда.

В этот раз, однако, князь Дмитрий решился заговорить с дочерью о самом деликатном: о том, что в равной степени волновало и его и её. Он заговорил первым:

— Прости, дорогая Марика, что я решился вторгнуться в самую сокровенную область твоей жизни, но мне, как отцу, это позволительно, ибо я полон беспокойства о тебе. Приёмная мать...

— Приёмная мать мне чужой человек, — перебила его Мария. — Из уважения к тебе, отец, я сохраняю к ней лояльное отношение — не более. Но в остальном...

И она замолчала. Не следовало поминать приёмную мать, это была неловкость с его стороны: вторая супруга князя Анастасия Трубецкая была на три года младше Марии. Ах, Боже мой, сколь надо быть деликатным! Забылся, не подумал...

— Ещё раз прошу простить меня, Марика. Тем более я всецело надеюсь на твоё полное доверие. Ты разрешаешь мне?

Мария кивнула.

— Я знаю о твоих отношениях с его величеством, — почти без паузы продолжил князь, — притом, к великому сожалению, не я один. Но мне ведомо то, о чём пока не подозревают даже домашние: ты понесла от государя. Долго делать вид, что ничего не произошло, невозможно. Пока это не затянулось, можно прибегнуть к помощи докторов, дабы избавиться от плода.

— Но государь против! — с жаром, неожиданным для князя, воскликнула Мария. — Он пожелал, чтобы я родила ему наследника. И тогда...

— Что тогда, что?— допытывался князь.

— И тогда... Так он сам сказал... Тогда он сделает меня своей супругой...

Мария умолкла и закрыла лицо руками. Меховые рукавички не могли впитать слёзы, выступившие на глазах.

— Наивная девочка, — наконец заговорил он, стараясь вложить в свои слова как можно больше сострадательности и участия. — Наш государь человек увлекающийся. Но и столь же легко забывающий о предмете своего увлечения. Кроме разве что корабельного строения и токарного станка. Я бы на твоём месте не придавал серьёзного значения его словам...

— Как можно! — воскликнула Мария неожиданно резко. — И это говоришь ты, сенатор, государственный человек. Император не отречётся от своих слов. Ни-ког-да! И я буду рожать! Что бы там ни было, что бы обо мне ни говорили.

Князь видел ожесточение Марии, её решимость и понял бесполезность своих увещаний. Он сказал:

— Что ж, я готов уважать твоё решение. И не будем больше говорить об этом. Я бы только хотел, чтобы ты с этого дня более внимательно относилась к себе, к своему здоровью, как подобает будущей матери.

— Обещаю тебе, отец, — с облегчением произнесла Мария. — Это я и хотела от тебя услышать.

Довольные друг другом, они возвратились в дом. Князь Дмитрий тотчас проследовал в кабинет. Разговор с дочерью дал ему пищу для размышлений. Царь Пётр вызывал в нём смешанное чувство. Бесспорно, русский монарх был незауряден: он одновременно восхищал, удивлял и пугал. Пугал несоразмерностью всей своей натуры: огромностью, непредсказуемостью, буйством чувств и их неукротимостью.

Над рабочим столом князя был укреплён лист картона, на котором Иван Ильинский по его просьбе вывел крупными буквами слова царя ещё тогда, когда князь осваивал новый для него русский язык, дававшийся ему нелегко по причине языковой смуты, царившей у него в голове. Эти слова Пётр произнёс в лагере на Пруте после злосчастного похода, когда турки потребовали выдачи Кантемира:

«Я не могу нарушать данного моего слова и выдать князя, предавшегося мне; лучше соглашусь отдать туркам землю, простирающуюся до Курска. Уступив её, останется мне надежда паки оную возвратить, но нарушение слова невозвратно. Мы ничего собственного не имеем, кроме чести, отступить от оныя — перестать быть царём и не царствовать».

Слова эти были сказаны Шафирову, сновавшему из русского лагеря в турецкий и обратно, дабы согласовать условия беспрепятственного пропуска русской армии, оказавшейся в турецко-татарском кольце. Шафиров выторговал-таки выгодный для России мир, а великому везиру объявил, что Кантемира в русском лагере нет, что он с верными ему людьми бежал в Австрию. А тем временем князь нашёл надёжное убежище в карете царицы Екатерины: турки, пропустившие русскую армию, можно сказать, сквозь строй, не осмелились заглянуть в кареты царицы и её придворных дам: гарем русского царя был столь же священ и неприкосновенен, как гарем султана.

Стало быть, царя Петра отличало благородство чувств. Впрочем, князь не раз в этом убеждался. И в то же время он был непомерно вспыльчив и следовал первому порыву, иной раз неправедному и жестокому. Трудно сказать, что могло перевесить...

Князь видел: Пётр увлечён Марией. Но кто мог сказать, сколь прочно, сколь стойко это увлечение. Честь ли это или бесчестье? И что может воспоследовать в результате? Опала или фавор? Государыня Екатерина, бесспорно, сведана об этой связи: у неё достаточно глаз и ушей, она укрепилась в своём положении и так просто не уступит его какой-то там княжне. С другой же стороны, её повелитель чужд не только предрассудков, но и законов: он сам себе закон. Он самовластен, самодержавен, самовит. Европейские монархи были втиснуты в рамки, у одних они были уже, у других шире. Пётр презирал какие-либо рамки, он чуждался их.

Так ничего и не решив, князь, положившись на волю Провидения, занялся своей рукописью: он переводил избранные места из Корана, дабы дать будущему читателю представление о священной книге мусульман, об основаниях их веры. Перевод давался трудно: князь ещё недостаточно поднаторел в русском языке. Положения шариата он мог пересказать: мусульманский кодекс был достаточно общечеловечен.

Так прошёл первый день. С утра он продолжал свои занятия, когда ему доложили о приезде гостя.

Это был Шафиров. Высокий гость, фаворит Петра, вице-канцлер, человек ловкий, умный и сведущий. Быть бы ему канцлером, и всё шло к тому. Но в родословной у Шафирова была червоточина: Пётр Павлович был еврей. Правда, крещёный. И отец его был крещён, и братья, и служили они верой и правдою своему новому отечеству, и истово молились христианскому Богу, хотя в душе царило лёгкое недоумение. Ведь и Сын Божий, и ученики его, евангелисты, пророки и апостолы, тоже были евреями. И была у них общая священная книга: Ветхий Завет, Библия, Книга Книг...

Это была великая загадка. Её можно было объяснить либо невежеством, либо злоумышлением. Но ведь человечество погрязло в великих заблуждениях, упорствовало в них, возвело их в ранг священных истин и не хотело от них отрекаться.

Пётр Павлович поступил в Посольский приказ по стопам своего отца и служил переводчиком; тому уж было более тридцати лет. Царь оценил его способности: ведь он отлично владел латынью, французским, немецким, голландским и польским языками. Так он оказался в составе Великого посольства, и так началась его дипломатическая карьера. Он готовил русско-датско-польский союз и польско-русский союз. Любимец царя Фёдор Алексеевич Головин[37], возглавивший в ту пору петровскую дипломатию, Ямской приказ, Оружейную, Золотую и Серебряную палаты, сделал Шафирова тайным секретарём при своей канцелярии. После смерти своего благодетеля в 1706 году Пётр Павлович продолжал возвышение: вице-канцлер и управляющий почтами, барон, вице-президент коллегии Иностранных дел... Да, царь его отличал и ему покровительствовал, особенно после Прутского похода, когда он обхитрил великого везира, да и самого султана, заключив Адрианопольский договор на выгодных для России условиях...

Таков был Пётр Павлович Шафиров, отличавшийся тонкостью обхождения, желанный гость во многих сановных домах. Он много знал и многое предвидел, и беседа с ним доставляла князю Дмитрию истинное наслаждение. Они обычно беседовали на латыни, особенно в присутствии посторонних.

— Дорогой князь, только не говорите мне, что я помешал вашим учёным занятиям. — Шафиров шёл к нему с протянутой рукой. — Начать с того, что я сам это знаю. Но всё-таки превыше всего дружеская беседа: обогащая — радует.

— Я совершенно с вами согласен, дорогой Шафиров. И ради общения с вами готов радостно бросить все свои занятия, даже самые неотложные.

— Что вы называете неотложными, князь?

— Подготовку к низовой экспедиции.

— Ого-го! На дворе начало марта, а сия эскапада нашего повелителя начнётся не прежде, чем Волга очистится от льда. А это произойдёт в лучшем случае в начале мая. У вас времени более чем достаточно.

— Дурная привычка всё делать заблаговременно не оставляет меня и в новом моём отечестве, — отозвался князь с деланной улыбкой.

— Вы поступаете вопреки российским традициям: делать всё с замедлением. — Шафиров иронически улыбался. — Как государь ни старается вколотить своею дубинкой исполнительность и обязательность, как ни свирепствует князь Ромодановский в своём застенке, воз, как у нас говорят, и ныне там.

— В таком случае я подам пример исполнительности и обязательности, — И князь Дмитрий хлопнул в ладоши. Появившемуся камарашу он сказал: — Прикажи накрыть на стол. Да скажи княгине и княжне: пусть выйдут и приветствуют дорогого гостя.

Супруга князя княжна Анастасия не помедлила — вышла, отвесила Петру Павловичу церемонный поклон. И объявила, что не желает стеснять мужскую беседу, тем более что у неё накопились свои, женские, дела.

— Ну ступай, голубушка, — согласился князь. — А что Мария? — спросил он после небольшой заминки.

Княгиня невольно поморщилась:

— Она, как всегда, жалуется на головную боль и просит её извинить.

Когда княгиня вышла, князь Дмитрий, как бы извиняясь, развёл руками и произнёс:

— Мачеха и падчерица — обычный конфликт.

— Тем паче что они в одном возрасте, — с лёгкой улыбкой поддел его Шафиров, зная, что Кантемир не обидится; более того — не может обидеться: сватом у него был сам государь.

Кантемир поспешил переменить тему:

— Вы уже определены государем? Будем ли мы вместе, я был бы тому весьма рад.

Шафиров поморщился:

— Скорей всего, нет. В одном походе я уже побывал и, слава Богу, вышел весьма благополучен, хоть и весьма пострадал в турецких заложниках. Кроме того, предвижу: такого рода услуги, как в Прутском походе, государю нынче не понадобятся.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно уверен. Ныне покуситься на российское войско будет некому: в тех пределах нет ни армии, ни власти. Не почитать же властью каких-то там сатрапов шаха персидского.

— Но вы не принимаете в расчёт сумасбродства султана. Кому-кому, а мне, воспитанному по соседству с Эски-Сараем и Портой, более, чем такому страдателю, как вы, известна непредсказуемость его характера. Тем более усиленно подогреваемого французами.

— По части интриг французы большие мастера, это верно. Характерная нация, — согласился Пётр Павлович. — Чаю, однако, что султан ограничится пустыми угрозами и столь же пустыми телодвижениями. Хотя...

И Шафиров на мгновение задумался. Персия лежала как бы на ладони у Турции. Султан считал её своей провинцией. И шах не выходил у него из повиновения. Не выйдет и на этот раз.

— Государь заверит султана, что предпринял мирную экспедицию для наказания разорителей его купечества и обеспечения безопасности торговых путей.

— Заверить-то заверит, но кто ему поверит, — срифмовал князь. Шафиров захлопал в ладоши:

— Браво, князь! Складно! Это в равной степени относится и к султану, и к королю Франции.

Чинным шагом вошёл дворецкий и доложил:

— Его высокопревосходительство министр двора французского маркиз де Кампредон.

— На ловца и зверь бежит! — воскликнул Шафиров. — Вот мы сейчас войдём во все обстоятельства. Маркиз весьма сведущ в делах королевского правительства. Вдобавок он красноречив...

— Но вы забываете, дорогой Шафиров, что язык дан ему для того, чтобы скрывать свои мысли. Тем более что его непосредственный начальник — кардинал Дюбуа.

— Но мы-то с ним платим друг другу откровенностью за откровенность. Он от такого союза вряд ли откажется.

Маркиз вошёл чинной походкой, явно обрадовался, увидев Шафирова, который был для него неоценимым источником сведений о закулисных течениях в царском дворце и в Сенате. Хотя Кантемир и был облечён высоким званием сенатора, но он нечастно бывал в заседаниях, а посему не располагал подробностями и не был в курсе подводных течений. Оба они были не только полезны Кампредону, но, что важней всего, были людьми его круга, общих интересов, симпатий и антипатий. Словом, своими людьми — в полном смысле этого слова.

— Благословенно это жилище, благословенны его хозяин и его близкие, — начал маркиз. — Рад вас видеть, господа, рад насладиться вашей беседой. Надеюсь, мы обменяемся новостями, полезными для всех нас.

— Начните с себя, Анри, — предложил князь. — Вы представляете славнейшее королевство Европы, откуда исходят политические токи, главенствующие на континенте.

— Ну уж нет, — возразил Кампредон. — Неужто вы не заметили, что токи теперь исходят из России.

— К этому идёт, — согласился Шафиров. — И всё-таки мы слушаем вас.

— Кажется, я обрету нового начальника, — сказал Кампредон, отчего-то понизив голос. — С вами я могу поделиться: источник, которым я пользуюсь, строго конфиденциален — письмо моего друга, приближённого ко двору в такой степени, что от него зависят важные перемещения...

— Дама! — выпалил Шафиров. — Конечно, дама. Францией уже давно управляют прекрасные дамы.

Маркиз улыбнулся:

— Предположим, господа, предположим. Новость столь важна, что совершенно не важно, от кого она исходит. Кардинал Гийом Дюбуа, управляющий королевским министерством иностранных дел, получит отставку...

— Опала? — предположил князь.

— О нет, как можно. Воспитателю регента, герцога Орлеанского, первого лица в королевстве, фавориту папы, получившему от него кардинальскую шапку и епископство Камбрэ, опала никак не может грозить...

— В таком случае возраст или болезни, — сказал князь.

— Или то и другое вместе, — подхватил Шафиров.

— Кардинал не так стар: ему шестьдесят шесть...

— О, это зловещее число. Ещё одна шестёрка, и в дело вмешается сам сатана. Нет ли у кардинала в дате его рождения, не приведи Господь, ещё одной шестёрки? — допытывался Шафиров.

— Не знаю, господа, — признался Кампредон. — Но зато мне известно другое: регент при малолетнем наследнике, будущем Людовике Пятнадцатом, герцог Филипп Орлеанский назначил своего воспитателя первым министром.

— Это означает перемены во внешней политике? — с живостью осведомился Шафиров.

— Не думаю. Кардинал слишком осторожен, тем более что в своё время ему удалось сколотить четверной союз против Испании, и он полагает, что уже свершил главное дело своей жизни.

— Гм. Шестьдесят шесть лет... — протянул Пётр Павлович. — Вряд ли его хватит надолго, дорогой маркиз. А кто будет его преемником? Вы, дорогой маркиз, понимаете, что мною движет не простое любопытство.

— Мой конфидент об этом не пишет. Но могу предположить, что кардинал до выбора достойного преемника оставит за собой дипломатическое ведомство.

— Меня бы это устроило, — пробормотал Шафиров. — Ваш кардинал — умеренный пакостник. Хорошо бы внушить ему, что в его интересах поддерживать нашего императора в его восточных делах, Турция не так сильна, как думает ваш патрон, позволяя своим министрам в Царьграде интриговать против нас.

— О, дорогой Шафиров, это всё в прошлом и не должно омрачать наши отношения, — заверил его маркиз. — Вы же знаете: я с вами совершенно откровенен и рассчитываю на вашу взаимность.

— Рассчитывайте, любезный маркиз, — кивнул вице-канцлер, лукаво улыбнувшись. — Мы с вами будем делать общую политику. Я бы только хотел как можно быстрей узнать при посредстве ваших агентов в Царьграде, каково думают министры Порты и сам султан о нашем низовом походе.

— Я потороплюсь сделать специальный запрос и тотчас извещу вас. Вы считаете этот поход делом решённым? — осторожно осведомился Кампредон.

— Абсолютно решённым. Наш государь прямолинеен и настойчив. Если уж он что-либо задумал, то пойдёт до конца.

— В нём, в его характере есть нечто от Александра Македонского, — вмешался князь, дотоле молчавший. — То есть я хочу сказать, что он чувствует себя всесильным, ничего не боится и идёт напролом.

— Вот-вот! — поддержал его Шафиров. — Именно так: напролом. Для государя не существует авторитетов, того, что у вас, во Франции, называют общественным мнением. Захотел — и короновал простую служанку царицей.

Упоминание о царице из служанок всколыхнуло а князе Дмитрии воспоминание о недавнем разговоре с дочерью. В самом деле, так ли уж безнадёжна её участь? Роман с царём длился не один год, стало быть, государь всерьёз увлечён Марией. В своё время ему нужна была «солдатская жёнка» — такая как Екатерина-Марта. Так, чтобы в походе — конь о конь и вынослива как конь, незатейливая, как все простолюдинки. Но ныне он вступил в новую полосу своей жизни, когда рядом должна быть истинная аристократка, такая как Мария. Она не уронит высокого звания государыни, понесёт его гордо и с истинно аарским достоинством. О ней будут говорить с уважением, заслуженным её высоким происхождением, ею станут восхищаться. О, Мария способна взобраться на высоту трона без каких-либо усилий. Она будет совершенно естественна на этой высоте в отличие от Екатерины-Марты...

Его мысли прервал возглас Шафирова:

— А разве мы сами не являем собою пример христианской доблести нашего государя, его пренебрежения пустыми условностями?! Разве он не может повторить слова заповеди святого апостола Павла: «Слава, и честь, и мир всякому, делающему доброе, во-первых, иудею, потом и еллину! Ибо нет лицеприятия у Бога[38]».

— Ах, дорогой Шафиров! — воскликнул князь Дмитрий. — Вы так хорошо помните слова апостола Павла, полагаю, не только потому, что он ваш соплеменник?

— Нет, вовсе не потому. А потому, что он возвещает истины Господа, его голос — голос Иисуса Христа. Писание говорит: «Нет различия между иудеем и еллином, потому что один Господь у всех, богатый для всех, призывающих его».

— Прекрасные слова, — воодушевился Кампредон. — Но отчего же повсеместно евреи превратились в изгоев, и даже служители Церкви изрыгают на них хулу?

— Потому что они невежественны и не читают Евангелие, которым клянутся, — хладнокровно отвечал Пётр Павлович. — Как доказательство приведу ещё слова апостола Павла из его Послания к римлянам: «Итак, спрашиваю: неужели Бог отверг народ свой? Никак. Ибо и я израильтянин, от семени Авраамова, из колена Вениаминова».

— Всё это для меня новость, — признался маркиз. — Скажите же в таком случае, дорогой Шафиров, в чём вы усматриваете драму богоизбранного народа, к которому, как я знаю, принадлежите сами по рождению?

— В рассеянии. Народ, не сумевший удержать землю праотцев своих, не сумевший и удержаться на ней, смирившийся с потерей родины, Святой земли, обречён на страдания. Он воспрянет только тогда, когда снова обратится к своим истокам и обретёт своего пророка, — уверенно отвечал Пётр Павлович. — Пророка, который, подобно Моисею, соберёт свой народ на Святой земле, земле предков, и сумеет отстоять её.

— Когда же это будет? — подал голос князь Дмитрий.

— Это известно одному Всевышнему. Он назначил сроки, и они исполнятся.

— Будем надеяться, — с неуловимой усмешкой произнёс маркиз. — Но мы с вами отвлеклись: нам сейчас важнее дела земные, нежели небесные. Скажите, любезнейший Шафиров, могу я написать маркизу де Бонаку, нашему полномочному министру при Порте Оттоманской, что так называемый низовой поход никак не направлен против интересов султана?

— Безусловно, можете. И даже обяжете меня. Его величество выпустит особое послание к монархам европейским, в коем будет говориться, что Россия не посягнёт на чужие земли.

— Вы в это верите, Пётр Павлович? — удивился князь Дмитрий. Он всё ещё находился под впечатлением своих размышлений о судьбе Марии, а потому несколько рассеянно слушал разглагольствования вице-канцлера о богоизбранности еврейского народа. Ему как-то не приходилось размышлять на эту тему: сказать по правде, она его не занимала. Князь был греческой веры, то есть православный, но вольнодумства в нём было больше: вольнодумства философа, много размышлявшего о материальности мира и чуждого каких-либо заблуждений на этот счёт. Он молился редко и без истовости, хотя, следуя завету предков, строил церкви и часовни как ктитор, но более как архитектор, художник, государственный человек...

— Благими намерениями вымощен путь в ад, — отшутился Шафиров. — Но таковы изначальные намерения моего повелителя, а их не обсуждают.

— Позвольте, любезнейший Шафиров, обратиться к деликатнейшему предмету отношений между королевским двором и двором императора всероссийского. Здесь все свои, и мы можем говорить свободно.

— Ах, вы всё об этом? — рассмеялся Шафиров. — Мой государь хотел сочетать браком старшую дочь с малолетним королём Франции: они оба «зимние» и почти ровесники: царевне исполнилось двенадцать в декабре, а будущему королю — только что, в феврале. Но ваш патрон сообщил же, что королю Людовику Пятнадцатому уже сосватана испанская принцесса...

— Увы, — кивнул маркиз, бывший ревностным сторонником породнения двух династий. — Но герцог Шартрский...

— Нет, сударь мой, герцог Шартрский слабая партия для возможной наследницы российского престола. Вдобавок вы просите гарантий для него — возведения на престол Польши.

— В обозримом будущем...

— Дело слишком сложно и слишком запутанно. Когда возвратится государь, мы с канцлером составим меморандум по сему вопросу и представим его на усмотрение его величества. Коли он согласится, мы перешлём его в Париж через посредство нашего посланника князя Долгорукова[39]. Однако вряд ли наш государь согласится на герцога. Царевна стоит дороже...

— Царевна стоит обедни, — засмеялся князь Дмитрий.

Кампредон не скрывал своего недовольства. Он потратил столько усилий на этот матримониальный план, и ему уже казалось, что вожделенное согласие вот-вот будет достигнуто, но увы... Что он сообщит в Версаль? Очередные сплетни о взаимоотношениях вельмож, о царских причудах. Но курьер из Москвы в Париж слишком дорогое удовольствие, он обходится двору в шесть тысяч ливров, и кардинал просит его быть экономней. С другой же стороны, его святейшество просит сообщать самомалейшие подробности жизни российского двора и его окружения, невзирая на расходы.

Шафиров заметил огорчение маркиза. Он поспешил его утешить:

— Вот приедет государь, и вполне может случиться, что он согласится на предложение Версаля. Не унывайте, дорогой маркиз, у нас планы то и дело меняются, вы же знаете. Такое государство, как наше, должно быть всё время в движении, особенно при таком монархе...

— Не знающем покоя, — вставил князь Дмитрий.

В это время раздался стук в дверь. Вошёл камараш и обратился к князю:

— Прислан из Москвы бирюч[40]: государь император изволил заночевать в Твери, а завтра совершит въезд в Преображенское.

— Ну вот, кончилась спокойная жизнь, — пробормотал князь Дмитрий. Но был услышан всеми. И все согласно кивнули.