Петру Великому покорствует Персида

Глава двадцать пятая СУДЬБА, СУДЬБА

Грех да беда на кого не живут,

Совесть казнит — душа саднит.

Плоть грешна, да зато утешна.

Сын у меня мой, а нрав у него свой.

В ком есть Бог, в том есть и стыд.

Пословицы-поговорки

Понеже корень всему злу есть сребролюбие, того для всяк командующий должен блюсти себя от лихоимства, и не точию блюсти, но и других от оного жестоко унимать и довольствовать определённым! ибо многие интересы государственные чрез сие зло потеряны бывают, и такой командир, которой лакомство великое имеет, немного лутче изменника почтён быти может; понеже оного неприятель посторонним образом подарить и с прямого пути свесть может легко, того ради всякому командиру надлежит сие непрестанно в памяти иметь и от оного блюстися: ибо может таковым богатством легко смерть или безчестное житие купити.

Пётр — из «Морского устава»

Вообще Россия гораздо менее разоряется от уплачиваемых народом податей, чем от лихоимства тех лиц, на которых возложена обязанность собирать эти подати. Царь от этого ничего не теряет, потому что он время от времени конфискует имение уличённых в лихоимстве вельмож и чиновников, но народу это не приносит никакого облегчения.

Кампредон — кардиналу Дюбуа

Сей хан, такожде и некоторые его ближние зело б рады были при нынешних случаях услышати про русские войска, что в Хиве, ибо в декабре посылал непрестанно ко мне разных спрашивати, не имею ли я подлинное известие, будет ли Величество Ваше посылать на Хиву или нет. И хотя я ответствовал, что я из Астрахани куриера не получал и Ваше намерение ведать не могу, а ежели бы такая посылка учинилась, то б против неприятеля общего. И хан не поверил, думая, что я тихим образом письма получил, а не объявляю (а все то другие ему внушают назло мне). Однако ж ныне и поверил. Донесено ему, что отправленной ко мне от Астрахани куриер на дороге убит. Год тому минуло, как я отправил куриера, а за моим нещастием ответа получить не могу. Токмо беду чуть не нажил. Письма потерянные сыскать труждался, то и меня самого шпионом оклеветали недобрые люди, которые также сказали, что убитые оба ко мне за шпионством ехали и того ради убиты... Прошу Вашего Величества, дабы надо мной Вашу царскую милость показать, меня из озбецких непостоянных рук высвободити изволили, чтоб занапрасно более не мучился при сём варварском и без основания управительстве.

Флорио Беневени — Петру

Когда мы были в дому г. генерал-прокурора и при случившейся радостной ведомости о вступлении Вашего Величества в город Дербень веселились, то он, Писарев, начал сперва брань и драку с прокурором Юстиц-коллегии Ржевским и уже вдругорядь его бил и пришёл безо всякой причины и ко мне и начал меня поносить, будто я своровал и ту выписку брата своего, утаясь от него, подлогом сенаторам предложил, и хотя я зело шумен был, однако же дважды от него с учтивством отходил, но он в третие меня атаковал и не токмо бранью, но и побоями грозил, что ежели б то от генерал-прокурора не пресечено было, конечно, могло и воспоследовать.

Шафиров — Петру

День выдался благостный.

Сентябрь заканчивал своё сошествие в сверкании серебристых нитей, реявших над головами. Стояла почти что летняя теплынь.

Возвращались к дому. Возвращение было радостным, как всякое возвращение. А дом-то об эту пору был уже холодным, промозглым и неприглядным, разверзшим хляби земные. Но об этом не вспоминали. Посадка на суда проходила в полном порядке.

Октябрь был на носу. Бог его знает, что он мог выкинуть: месяц из капризных. Порою колебал море штормами дикой звериной силы, рвал паруса и швырял суда, точно щепки, либо на берег, либо в беснующуюся пучину.

Солдаты бегом подымались по сходням. Перед посадкой обмылись в ещё тёплом море, тёрли друг друга особой глиной с песком — вылезали чистые да гладкие, оболоклись в чистые рубахи, дабы предстать пред Господом, ежели придётся, по его неизречённой воле, достойно.

Так велел государь на молебне по случаю благополучного возвращения в российские пределы, в губернский город Астрахань. Он и сам совершил омовение пред посадкой на яхту, денщики его старательно оттирали. Пришлось и остальным придворным омыться. Отказался только Пётр Андреевич Толстой, сославшись на спой почтенный возраст и подагрический недуг.

Верили — возвращение будет благополучным, Никола Угодник прострёт над ними длань. И как бы в подтверждение море утишилось, лениво набегая на берег, лениво покачивая суда.

Двадцать девятого сентября Пётр велел выбирать якорь. Яхта, раздув паруса, белой лебедью порхнула в море. Шли несколько часов, подгоняемые попутным ветром, на выгнутых парусах. И Пётр, ставши на носу, время от времени прикладывал к глазам зрительную трубу, обозревая голубую, словно бы выцветшую даль.

Справа по курсу показался остров Тюлений. Примечательный кусок суши — любимое обиталище морского зверя.

— Спускай паруса! — приказал Пётр за капитана. — Позрим сие чудо природы.

— Не запастись ли свежим мясцом, государь? — спросил Макаров. — Небось получше рыбы да солонины.

— Едал я раз тюленину: негожа, рыбой отдаёт. Однако пущай спустят шлюпку да двух-трёх прибьют. Охотники найдутся — токмо без ружья. Зверь доверчивый, его веслом по голове бьют.

На прибрежных камнях медленно колыхались доски — обломки судов российского флота.

«Море — что горе: красно со стороны, — вспомнилось ему. — Покормили море ластовые суда не токмо провиантом, но и душами людскими. Царствие им небесное», — глянул на берег и перекрестился. Там, на берегу, горбатился остов шнявы: рёбра были обломаны, мачты снесены. Зверь держался в отдалении, словно брезговал останками, либо не доверял им.

На берегу матросы тащили побитых тюленей в шлюпку, их собратья неуклюже попрыгали в море, и, словно поплавки, из воды торчали круглые головы с большими — больше человечьих — грустными глазами, в которых, казалось, светилась укоризна и боль.

— Много побили, — встретил Пётр охотников, разглядывая добычу. — Всё едино есть не станете: не для русского желудка сия пища.

«Море кормило, море и пожирало», — подумал он. Пётр испытывал к морю странное чувство, ровно некогда оно околдовало его и ни за что не хотело отпускать. Отчего это? Сколь знал он о Романовых, все были далеки от моря, а Михайло Фёдорович, дед, сказывали, вообще ведал о нём только в сказках. А у него, у внука, оно в крови. Бродит и бродит, зовёт и зовёт.

Снова вспомнилось предостерегающее, созданное мореходами Руси в незапамятные времена: «Кто в море не бывал, тот и горя не видал».

Вот оно, выветренным добела деревянным остовом, покоится это горе на берегу. Сколь много жизней унесло оно вместе с кораблём?

— Нету ли следа человечьего на острове? — спросил он баталёра, плававшего вместе с охотниками.

— Нет, ваше величество, государь милостивый, — вытянувшись по швам, отвечал он, — людей тамо нету, окромя зверя. Да немало битых лодок да судов выброшено.

Милости от моря ждать не приходится: норов у него что у зверя дикого: либо бросится на человека, либо убежит. Всё более свирепства. Эвон сколь судов погублено. А всё едино: флот надобен, без него России не обойтись. Да и суша великое множество людей погубляет, не менее моря. Лютые морозы да жары, болезни да пожары, землетрусы да войны...

Вот море плавно да бережно несёт их яхту по белопенным волнам, повинуясь кормчему...

Гребешки пены насторожили Петра. Он невольно глянул на небо. По нему, ещё ничего не предвещая, бежали барашки кучевых облаков. Бежали, кое-где сгущаясь. Но уж ветер становился солоней да и задувал порывами.

«К перемене, — подумал Пётр. — Надо бы держаться близ берега, ежели забушует, укрыться в какой-нибудь бухте, коими изрезан берег».

Он с благодарностью вспомнил Соймояова, с особой тщательностью нанёсшего на карту извилистый западный берег. Карты были у него: он, Пётр, питал неодолимое пристрастие к картам и старался обзавестись как можно большим их числом. Особенно к лоциям — морским картам. Их собралось у него премного, в своё время вывез от голландцев, от англичан, от французов. Да и шведские карты, весьма добро составленные, были взяты в полон вместе с их корабельщиками при морских баталиях.

Позади яхты, в кильватер, как и все остальные суда, шли гукер и гекбот со свитой царицы и прочими дворовыми. Велено было держаться на расстоянии версты от берега и, ежели дохнет шторм, искать пристанища в ближней бухте.

Яхта с императорским штандартом гордо возглавляла флотилию. Пётр по-прежнему стоял на носу с зрительной трубою в руке. Ветер крепчал. И паруса, казалось, готовятся вот-вот улететь. На горизонте, пока ещё в нескольких милях, сгущалась и неотвратимо двигалась на них плотная тёмная стена ливня.

Екатерина стояла возле Петра, и ветер хлопал и рвал полами её плаща.

— Вот, матушка, гляди вперёд: туча на приступ идёт. Все бабы твои накликали. Не жалует море вашей сестры — давняя примета. Ступай в каюту, я вскоре тож укроюсь. Вот только прикажу паруса управить: не то сорвёт либо набок положит.

— Страсть какая! — выдохнула Екатерина. — Одна надёжа на тебя, господин мой: море тебе худа чинить не станет. Оно тебя обережёт.

Пётр только усмехнулся в ответ, раздвинув в улыбке короткие колкие усики. Верно, выходил из переделок досель счастливо, и море было холодное — Балтийское. И хлад и рычание его сковывало все члены — зверь, свирепый зверь да и только.

Это было тёплым, дышало, однако, столь же грозно и солоно. «Неужто не выстоим? — думал Пётр, всё так же не сходя со своего наблюдательного пункта. — Верный парусный манёвр — первое дело».

Нос яхты всё круче и круче зарывался в налетавшие волны.

— Бом-кливер, кливер и фока-стаксель спустить[111]! — заорал он, с трудом перекрывая вой и свист ветра в снастях. — Брамсель и бом-брамсель убрать[112]!

Команда была тотчас исполнена. Широко расставив ноги, держась за один из штагов, он продолжал следить за ходом судна. Рядом, вцепившись в нижние ванты, стояли государевы денщики, промокшие до нитки.

Яхта замедлила ход и перестала зарываться в волны. Пётр обернулся к капитану и удовлетворённо кивнул. Капитан взмолился:

— Государь, ваше величество, ступайте в каюту, экая страсть.

— Кто у тебя там на руле? Опытен ли? — не обращая внимания на просьбу капитана, выкрикнул Пётр. Ноздри у него раздувались, глаза расширились — казалось, эта бушующая стихия была его стихией. Казалось, он ждал её прихода и, дождавшись, сливался с нею.

— Рулевой надёжный, государь! Себя поберегите!

— Что ж, по-твоему, я уберегу себя в каюте! — заорал Пётр. — Коли потонем, то в ней самый конец. Спускай паруса! Пойду на руль — волну встречать.

Отодвинув матроса, он взялся за рулевое колесо. Цепляясь за канаты, за борта, свита с трудом держалась возле. Отчего-то всем стало спокойней — от уверенности царственного кормчего, надо полагать. А вся его огромная фигура выражала эту уверенность. Он знал, что сладит. Знал, что, удерживая податливую яхту носом к волне, он не даст ей лечь на борт. Что именно сейчас, когда паруса спущены, когда яхта предоставлена на волю волн, главное — искусство рулевого.

— Наш государь прирождённый моряк, — наклонился капитан к своему помощнику. — С ним — в любую переделку!

Стихия мало-помалу умилосердилась. Напор волн ослаб и крутизна их упадала. Море перестало казаться таким грозным. И ветер, налетавший свирепыми порывами, задул ровней. Можно было постепенно ставить паруса.

А что с остальными судами флотилии? Мгла, спустившаяся над морем, скрывала от взоров всё сколько-нибудь отдалённое.

— Зарядить обе пушки! Огонь! Ещё, ещё!

Пётр был неутомим. Он приказал зажечь кормовой и носовой фонари. И хотя ветер немилосердно раскачивал их, норовя задуть и сорвать, огни мигали, но держались.

Паруса на фок-мачте были все подняты, судно дёрнулось и пустилось скакать по волнам, словно норовистый конь.

Спустя четверть часа ветер донёс до них слабый звук выстрела. Его можно было бы принять за хлопок волны, но он повторился — пушечный ответ.

— Держатся, — удовлетворённо пробасил Пётр.

Император распоряжался на корабле словно рачительный хозяин, словно опытнейший шкипер, прошедший огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы.

Впрочем, так оно и было: он самолично прошёл все ступени от бомбардирской до адмиральской, он прошёл их боками и руками, ногами и головой.

Это всё было дивно для постороннего глаза. Но не для команды, знавшей за своим повелителем все этапы его мореходства и к тому ж кораблестроения.

Претерпели они в море. Трепало оно их, загоняло в укромные бухты, обшивка дала течь — еле залатали, заделали, законопатили, благо в трюме всё было: и пенька, и доски, и смола. Фок-мачта, испытавшая на себе всю свирепость ветра, шевельнулась в своём гнезде, пришлось крепить её распорками да клиньями.

На пятые сутки вошли в устье Волги. Всё ещё штормило, но река — не море, куда как милосердней.

Четвёртого октября в полдень ошвартовались у адмиралтейской пристани. При непременной пушечной пальбе с обеих сторон, в присутствии губернатора и всех чиновников, духовных во главе с архипастырем, дам и девиц и некоторого числа обывателей.

Мало-помалу прибывали и остальные. Как ни странно, урону в судах не было. Статс-дамы и фрейлины пребывали в ужасном состоянии: их вывернуло наизнанку. Они наперебой жаловались Екатерине, которая довольно стойко перенесла морское путешествие, на обессиленность, на болезни, а пуще всего на жалкое состояние своего гардероба.

Царственной чете предоставили так называемый «загородный дом» — летнюю губернаторскую резиденцию.

— Ступайте все по своим делам, — буркнул Пётр. Только теперь все увидели красные ввалившиеся глаза и впавшие щёки — следы бессонных бдений царя-кормщика. — Ко мне никого ни под каким видом не впущать! Спать буду, сколь Господь попустит.

Пётр проспал весь вечер и полночи. Затем попросил квасу и, осушив кружку, залёг снова. До утра.

Утром впустили офицеров, дожидавшихся с доношениями со вчерашнего дня. Генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин сообщал: казаки и калмыки подвергли отмщению коварных горцев: разорили аулы, захватили богатые трофеи: рогатого скота семь тысяч голов да четыре тысячи овец. Побито неприятеля с пятьсот душ да в полон взято триста пятьдесят.

Апраксин был оставлен «на хозяйстве», и его действиями Пётр остался доволен.

— Гарнизоны не оголодают, а далее провианту дошлём.

Комендант Дербента полковник Юнгер доносил: крепость, а верней ретраншемент на реке Миликент близ Дербента, вновь подверглась нападению объединённых сил неприятеля, коих было не менее двадцати тысяч с тремя пашами. Отбиты с большим уроном. Приложен был и рапорт начальника ретраншемента капитан-поручика Веника, писанный им Юнгеру.

Макаров прочёл его с чувством:

«От частого и многочисленного неприятельского нападения люди зело утрудились, да и городов а я одна стена как от частых дождей, так и от жестокой по неприятелю пушечной стрельбы обвалилась, и ежели паки неприятель так многолюдной наступать будет, то ему сидеть в той крепости будет невозможно». Юнгер сообщал, что на консилии было почтено это соображение справедливым и решено вывести гарнизон в Дербент.

— Что двадцать тыщ его осаждало, то есть чрезмерность, — заметил Пётр, задумчиво поглаживая усики, — но всё едино награждения достойны за стойкость и храбрость. Там стены всё больше глинобитные, немудрено, что от пушечной пальбы сотрясаются да обрушиваются. Отпишу ему: ретраншемент оставить, гарнизон вывести.

Справившись с неотложными делами, велел призвать князя Дмитрия.

— Все выйдите вон, — приказал Пётр, когда князя наконец разыскали и он переступил порог.

Пётр испытующе остро глянул на него. Оба молчали. Князь был плох, болезнь, видно, допекала его, а морское путешествие добавило. Задубевшая от непогод и странствий кожа приобрела какой-то серый неправдоподобный цвет, словно это была кожа мумии. В глазах застыло выражение страдания и боли.

— Гляжу, побаниться бы тебе надо, княже, — наконец проговорил Пётр. — Тон был сочувственный. — Тёмный ты весь от пыли да от соли. Дюже потрепало нас с тобой, да. Я и то занемог, яко бревно свалился.

— Болезнь схватила, государь, и не отпускает. Странствия опять же... Немилостив ко мне Вседержитель: все мыслимые страдания обрушивает...

— Господь милостив: побудешь здесь на покое, оклемаешься. Докторов созовём, лечить заставим...

Князь Дмитрий молчал, словно бы окаменев. Молчал и Пётр. Наконец, не выдержав, молвил:

— Чего молчишь? Не знаешь будто, зачем призвал я тебя? Что Марьюшка? Какова она?

— Худо, государь милостивый. — И князь неожиданно всхлипнул.

— Говори же! Что стряслось?! — выкрикнул Пётр и уставился на князя выпуклинами глаз.

— Скинула она, государь.

Пётр скрипнул зубами. На округлых щеках заходили желваки.

— Кто сказал? Как случилось? Почему не уберегли?

— Госпожа губернаторша, племянница ваша. Под её особым надзором дочь пребывала, блюла, говорит, как своё дитя. От волнений да переживаний... К тому ж климат сей непривычен и тягостен... Все вместе...

Князь отвернулся, приложил к глазам платок.

— Непостижимо! И тебя, княже, и меня Господь карает, — выдавил Пётр наконец. — Хочу её видеть.

— Не можно, государь. С супругою моей отбыла она, как оправилась немного, к Москве.

— Чего ж не дождались?

— Слух тут был пущен, будто войско под водительством вашим пошло на Баку и кампания продлится всю зиму...

— Эх, — выдохнул Пётр. — Последней надежды лишился. Знать, отплата за некий грех.

Он не сказал за какой. Но князь догадался и промолчал. Потом сказал примирительно:

— На нас на всех, государь милостивый, великое множество грехов. Гнев Господень настигает рано или поздно. Вот и я наказан без меры.

— Ладно, княже, — вздохнув, произнёс Пётр. — Ступай со своим горем. А я останусь со своим.

Задумался Пётр. Опёрся локтями на стол, вперил глаза в пространство. Глядел — не видел.

Ждал наследника. Был отчего-то уверен: родит Мария мальчика. От столь великой любви и трепета своего: непременно мальчика.

И вот уж не на что надеяться. Шестой десяток ему. Отцом ли быть?.. Катерина неплодна, от столь многих родин иссохло её лоно. А Мария...

Что ж, можно попытать. Мужская сила не иссякла вовсе. Придёт и желание. Увидит Марию, разгорячится кровь, возговорит и всё в нём, как бывало прежде. Особливо ежели не будет столь великих забот, кои тяжким бременем ложились доселе на всё его естество.

Да, много грехов на нём. Но греховна ли любовь, ежели она от самого сердца? Ежели в ней ещё и надежда на радость отцовства, испытанную и потерянную им, похоже, теперь безвозвратно?!

Были сыновья, были. А с ними и радости, и надежды. Великие надежды: передать им то, что оп создавал неусыпными своими трудами, своею мыслью для могущества России. Себя нимало не жалея в сих трудах, а часто и муках.

Александр и Алексей, Пётр и Павел, ещё Пётр, ещё Алексей... Сколько их было! И никому Господь не дал веку. Ровно некое проклятие тяготеет над ним, над его семенем. Ведь скольких женщин обрюхатил! Сколь понесли и родили от него! Небось далеко за сотню, а то и за две. Коль приглянется, хватал в охапку, толчком ноги распахивал первую попавшуюся дверь, задирал юбку и на постель, на стол, на что придётся. Такая была в нём мужская сила, особенно в молодых годах.

Доктор Бидлоо, леча от срамной болезни, именуемой отчего-то французской, огорчённо приговаривал:

— Прошу простить, ваше величество, но для успешного лечения сей болезни надобно изгнать бесов сладострастия, поселившихся в вашем организме. Их там слишком много.

Доктор призывал своего царственного пациента быть осмотрительней. Прачки, служанки, кухарки, маркитантки, матросские жёны, равно и жёны придворных, — список был чрезмерно велик и разнообразен.

Иные были одноразовые, иные — долговременные. Анна Моне из таких. За нею её подруга Елена Фаденрехт. Евдокия Ржевская, ставшая потом Чернышёвой[113], родила от него множество детей, и она же наградила его болезнью. Мария Матвеева, в замужестве Румянцева — сам выдал (Пётр Александрович Румянцев-Задунайский, знаменитый фельдмаршал, родился за несколько дней до кончины своего подлинного отца[114]), ещё одна Мария — Гамильтон, скончавшая жизнь на плахе[115]... Несть числа им! Все простушки, не оставлявшие следа в сердце. Одна лишь женщина полонила его сердце и ум на ратном пути. Было это в Яворове, в приснопамятном одиннадцатом годе.

Элиза Синявская, жена коронного гетмана Николая-Адама Синявского... Всё в ней было великолепно: и женская стать, и изящество души и ума, и грациозность, и колдовская занимательность. Пётр мог проводить с нею часы, усладительные для всех чувств.

Потом были фрейлины и статс-дамы: Екатерина подбирала свой штат с умом и нарочитостью. Она не ревновала: была уверена, что незаменима не только как услада, но и как подпора и лекарка.

Но все, решительно все были простушки. И вот вдруг в его жизнь вошла Мария Кантемир — юная, чистая, светлая, в коей было всё притягательно: ум и женственность, многие таланты и высокое происхождение, знание множества языков, музыкальность, начитанность, знание политеса во всех его тонкостях. Она, казалось Петру, затмила Элизу Синявскую.

Вот это была бы подлинная царица, порою думалось ему. Их связь крепла с годами. К тому времени государь угомонился. Годы делали своё дело: бесы сладострастия мало-помалу скукоживались и покидали поизносившееся тело. Их уж вовсе мало осталось в нём.

Мария становилась всё смелей, всё изобретательней в своих ласках. И её жадность всё более становилась ему по сердцу.

И вот — понесла. Пётр ждал, тая в душе великую надежду. Не скрывал её от доверенных людей.

Не уберегли! Как случилось, отчего? Не было ль злоумышления! Катеринушка ведь всё ведала, сильно опасалась, хоть ни разу ни словом, ни намёком не показала это. Но она могла... Приставить кого-нибудь. У неё было для этого всё: вышняя власть и деньги.

Племянница Александра, губернаторша, всё выскажет. Страху на неё напустит либо ласкою возьмёт — всё ж таки Нарышкина, одного корня. Уж она-то непременно всё знает доподлинно — первая дама губернии. Блюла Марьюшку, опекала.

То, что говорил ему князь Дмитрий, — всё могло быть истиною. Но это всё умозрительные рассуждения. А каково было на самом деле? Не порчу ли какую ухитрилась напустить на неё казавшаяся ему всегда простоватою его Катеринушка? В таких делах она могла проявить недюжинную хитрость и изворотливость, прибегнуть к волхвованию, колдовству и иной нечистой силе.

С Шурою следовало потрактовать наедине, с глазу на глаз. Однако при здешнем многолюдье это было нелегко даже для него, повелителя всея Руси, но отнюдь не придворной суеты, налепившейся на каждую минуту его астраханского бытия.

Стало быть, следовало по-родственному навестить племянницу, пренебрёгши императорским статусом. Оное пренебрежение он постоянно выказывал, о чём было известно его подданным — от вельмож до простонародья.

Он приказал подать свой неизменный шарабан о двух колёсах, денщикам же следовать за ним верхом, предупредив прежде о визите губернаторскую чету.

Артемий Петрович было засуетился вкруг него, заскакал петушком, но Пётр сказал ему строго:

— Ты мне покамест не надобен. А желаю я с племянницей моею по-родственному поговорить с глазу на глаз. Пущай пожалится на муженька своего. А уж я решу, какой тебе вывод учинить.

И, зайдя с Александрой в губернаторский кабинет, без обиняков приступил к делу:

— От князя Дмитрия знаю я, Шурок, что надзирала ты за дочерью его Марьей...

— Надзирала со рвением, опекала всею силою своею, дядюшка, ваше величество. И дохтура наши глаз с ней не спускали, и повитух собрала...

— Не уберегли, однако! — рыкнул Пётр.

— Было то не в силах человеческих, дядюшка, ваше величество, — перепугалась Александра. — То природная порча, с единого Господнего разумения. Уж так старались, так обихаживали, а ничто не помогло.

— Мучилась?

— Как не мучиться, вестимо. Скинула, а уж потом впала в горячку, еле отходили. Я князю Дмитрию про то сказывала.

— А пошто не отписали ему?

— Как не писать — писали. Да кульеры с письмами теми пропали. Их татары перехватили.

— Сколь надёжно отправили на Москву?

— Я и о том князю Дмитрию сказывала обстоятельно. Большой купецкий караван с охраною воинскою аж до самой до Москвы плыл. Даже при пушках были те суда.

Пётр улыбнулся.

— Обслуга велика ль была при ней?

— Как не быть великой обслуге, коли княжна да княгиня обе светлейшие. При таких-то особах, дядюшка, ваше величество, должно было весть етикет соблюсть.

— Ну ладно, — бросил Пётр хмуро. — О разговоре нашем молчи.

— Ох, батюшка государь, да разве я не понимаю.

— Каково тебе под Волынским. Довольна ты им?

— С какой стороны поглянуть? — Шурочка кокетливо повела плечом. — Губернатор он справный, с чиновниками строг, боятся его. А вообще-то нету такой жены, которая мужем своим была бы довольна.

Пётр рассмеялся. Отчего-то последняя фраза племянницы изрядно насмешила его. Всё его длинное тело пришло в движение. Отсмеявшись, он сказал:

— Истинно то сказано, Шурок. Ты мужем своим не вполне довольна, я же — губернатором Волынским. Спрос с него великий будет.

— Дядюшка, государь милостивый, — вдруг взмолилась Волынская. — Не карай ты его строго: день-ночь пропадал он на верфи да в магазейнах, всем разнос учинил. Да тебе самому ведомо, каков народец наш безалаберен. Кнут да палка-погонялка.

Пётр невольно вздохнул. Жалости почти не ведал, равно и снисхождения. Коли распалится, прав ли, виноват — костерит без разбору.

На мгновенье представил себе, каково пришлось Волынскому при всей его губернаторской власти да ретивости. Уж ежели он, государь всея Руси, император, временами ощущал своё бессилие... — Жалеешь своего-то? — наконец спросил он.

— Да как не жалеть, коли супруг законный. Господь заповедал.

— А я вот себя не жалею, — пробурчал Пётр. — Нежиться бы мне во дворце, принимать поклоны да парады, токмо отдавать приказы да указы, дабы фигуры, ровно на шахматной доске, двигались куда надобно. А я вот наперёд войска иду, яко простой ратник, в жар несусветный да в шторм свирепый. Подумай сама, чего ради?

— Здоровье-то не железное, дядюшка, милостивец наш. Не бережёшь ты себя; монархи вот и вправду по своим дворцам да хоромам отсиживаются, трудов не ведают, опасности сторонятся...

— Бог да Россия нас рассудят, — всё так же угрюмо произнёс Пётр. — Потомки рассудят по справедливости. Коли сохранят наследники мои сношенные сапоги да штопаные чулки, чинёный камзол да мундир с заплатою, все поймут и всё простят.

Он махнул рукой, чмокнул племянницу в лоб и вышел. Октябрь уж и здесь, на юге, принялся дышать хладом. Жёлтые листы, словно птичьи стаи, кружили в воздухе и устилали землю пока ещё редким ковром. Осень, поздняя осень. Там, в глубине Руси, небось порхнули снега, первые и нестойкие.

Пётр подумал, что ему здесь, в Астрахани, предстоит сыграть важную и решительную шахматную партию. И выиграть её, дабы обеспечить успех будущей кампании. Покамест он не расставит по своим местам все фигуры да двинет их вперёд, создавая угрозу неприятельской партии. Кабы только не грянули морозы, кабы Волга не стала.

Устал. Весь отяжелел, к концу дня ноги будто каменели. А в ушах неустанно шумело море, и ровный этот шум, порою, впрочем, усиливавшийся, порою опадавший, стал докучать. Слух притупился, глаза стали уставать, и напряжение их росло.

Никому о сём не обмолвился. Решил терпеть до Москвы. Утром приказывал подавать стакан водки, дабы влить живость в закостеневшее после сна тело. Выпивал его залпом, закусывая солёной белужиной. Легчало.

Ждал возвращения команд, всё ещё пребывавших в крепости Святого Креста. Их возглавлял генерал-адмирал, при нём были генералы Матюшкин, Трубецкой, Дмитриев-Мамонов, Юсупов да бригадир Румянцев. От Сената надзирал Пётр Андреевич Толстой. Крепость была важна, ей грозить всему побережью и стоять несокрушимо, не опасаясь никакого приступу.

Четырнадцатого октября все они прибыли. Ежели взять на веру доклад Апраксина, то крепость продолжает укрепляться силами гарнизона, указы на сей счёт даны.

— Неча засиживаться, — встретил их Пётр. — Никому не дам передыху. Флот, флот и флот надобен для будущей кампании. Судов у нас мало, они худы. Ты, Юсупов, отправляйся в Нижний, к весне спустишь на воду пятнадцать гекботов добротных. Более всего полагаюсь на тебя, Румянцев, коли оправдаешь упования, генерала выслужишь. Тебе под смотрение и начальство отдаю Адмиралтейство Казани. Тож пятнадцать гекботов с тебя да шесть ботов больших и три десятка малых. Шлюпок опять же никак не менее тридцати. Губернатору Волынскому покою не будет. Корабельных мастеров укажу дослать для делания ластовых судов. Заготовить елико возможно прамов, дабы были они на каждом корабле в достатке. Пальчиков сказывал, что по недостатку прамов Вильбой не мог заделать да законопатить дырья в корпусах. Указы даны, ступайте каждый к своим делам. А мы, покамест вёдро да теплынь, сплаваем на учуги, государю тож не грех потешиться, — закончил он тем же приказным тоном, каким давал задания начальникам команд.

Учужная ловля пришлась Петру по нраву ещё в начале похода. Теперь же, когда ему надлежало погонять Астрахань — этот главный плац низового похода, надзирая за движением и направлением дела, он решил объехать кое-какие учуги.

Вид огромной белуги, застрявший в частоколе и начинавшей бешено метаться при приближении людей, окатывая их дождём брызг, развеселил его. Белуга была двух саженей и пяти-шести пудов весу.

— Не больно велика, ваше величество, — заметил тамошний смотритель. — Случается, заходят матерые, ровно кит какой. Зайдут да размечут частокол-от. А было — таковая зашла да таково рвалася — избу порушила. Великанши уходят.

— Эту мне доставьте.

— У ей мясо ничего, — сказал Волынский, знавший толк в осетровых, — а у матерых-то грубое.

— Пир отвальный устроим, — сказал Пётр. — Да пущай бочки четыре заготовят для пути. Будет чем Астрахань поминать.

Объехали несколько учугов — любопытство Петра было возбуждено. Иные были пусты, в иных тщетно бились в поисках выхода осётры и белуги.

— Не оскудело море рыбою, — заметил Пётр.

— Не оскудеет, батюшка царь, ваше величество. — Господь её для нашей потребы блюдёт да разводит. Чтобы, значит, человеки нужды не ведали, — уверенно отвечал смотритель.

В пути догнал царский кортеж кабинет-курьер Степан Чегодаев, вернувшийся из Персиды от консула Аврамова. Консул сообщал, что шахов наместник в Гиляне, равно и все жители, готовы-де отдаться под руку России.

Выслушав донесение, Пётр хмыкнул.

— Вот когда армеятамостанет, будут вполне готовы.

Самым прибыльным оказался учуг Камызяк. Осётры и белуги табунились там небольшим стадом, тыкаясь острыми рылами друг в друга.

Пётр и вовсе развеселился. Азарт охватил его. Рискуя свалиться в воду, он ухватывал рыбину за рыбиной меж жабер и тащил на мостки. Тем временем смотритель норовил оглушить её деревянной колотушкой.

Подоспели к царёвой охоте Апраксин с Толстым на галере. Завидев их, Пётр закричал:

— Эй, генералы, ступай сюды добывать себе пропитание!

— На Руси говорят: без труда не вытащишь и рыбку из пруда, — пробормотал осмелевший смотритель, видя таковую царскую простоту.

Толстой — брюхат, стар и неповоротлив. Вытащил-таки небольшого осётра и, отдуваясь, плюхнулся на лавку. Апраксин был резвей, а потому удачливей: вытянул белужку и осётра.

— Ну вот, все мы ноне с добычею, — по-детски радовался Пётр. — Экое удовольствие! А Чегодаев от консула бумагу привёз: Гилян-де готова пасть нам в руки.

— Падёт, коли подстрелим, — хихикнул Толстой.

— Верно говоришь, Пётр Андреич, умная твоя голова, — и, глянув на небо, озабоченно заметил: — Вертаемся, солнце низко.

— Натешился, — Пётр развалился в каюте. — Теперь за погонялку примемся. С завтрашнего дня у тебя, Фёдор Матвеич, консилию соберём, каково кампанию вести далее. А пока пиши, Алексей, указы от меня: Сенату о закупке лошадей в драгунские полки, Военной коллегии — об отпуске украинских казаков, прошедших сию кампанию, в хутора их и о наряде новых; генерал-майору Матюшкину — о добром смотрении за работами в крепости Святого Креста, плотины на Сулаке и Дербентской гавани... Опять же губернатору Волынскому для вечной памяти, чтобы гавани, пристани, амбары повсеместно на речном пути к морю ставил, особливо провиантские магазейны на Четырёх Буграх, фарватер расчистил и обозначил, где судам идти и на мелководье не засесть, чтоб закупил потребное количество тягла, сколько можно верблюдов — скотина выносливая и силу немалую имеет, чтоб готовил арбы и телеги для армейской нужды... Кости ноют, братцы. То ли от ловли, то ли к перемене погоды, — неожиданно прервался он. — Алексей, поднеси нам по стакану водки — самое время разговеться.

И Пётр повернулся ко всей толпившейся возле него братии спиной, глухо проговорил:

— Роздых мне надобен. Завтра консилию сберём, а там и в путь на Москву пойдём. Ноябрь грозит морозами. Ступайте все, спать буду.

Консилия затянулась: каждому император определил своё место. Отслужили благодарственную обедню о благополучном возвращении в царствующие грады, о здравии их величеств и их высочеств — царевен, великих княжон. Затем за губернаторским столом растащили по кускам белугу, выловленную государем и искусно приготовленную поваром Петра Фельтеном.

После прощального трапезования Пётр не утерпел и отправился в гавань, где шла погрузка на суда двух батальонов под командою полковника Шипова. Они направлялись в покорный Гилян.

Судов было четырнадцать. Грузились долго. В четыре часа задул попутный ветер, наполнил паруса.

— С Богом и Николаем Угодником! — воскликнул Пётр, и флотилия, словно бы выводок огромных лебедей, поплыла на юг и вскоре исчезла за поворотом.

Набережная, ещё недавно запруженная народом, постепенно пустела. Дамы из свиты Екатерины утирали слёзы. Они вместе с войском прошли огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы низового похода и теперь оплакивали бедных солдатиков и матросов. Каково примет их море, явившее им свой изменчивый норов...

Пётр чувствовал странное облегчение. Шипов, Матюшкин, Соймонов, быть может, ещё и Юнгер казались ему надёжны. На их крутых плечах возлежала отныне кампания, и он верил, что они не согнутся и не уронят российского флага над крепостями и ретраншементами. Равно и водрузят его над Баку.

— Теперь наш черёд, Катеринушка, — нагнулся он к супруге. — Кого следовало отправил. Оставлю здесь на смотрение и управление именем моим Толстого. Он доглядит.

Императорский струг «Москворецкий» был уже готов к отплытию. На нем развевался штандарт Петра, на корме — Андреевский флаг. Восемнадцать пар гребцов поместились на носу, тягловые люди, лошади и верблюды ожидали команды на бурлацкой тропе. Два гекбота со свитскими и преображенцами тоже ждали команды.

На одном из них занял каюты князь Дмитрий Кантемир. Князь был плох, и Толстой, обняв его, подумал, что более не увидит своего занимательного собеседника и друга.

А ноябрь и здесь, в южной тёплой стороне, стал дышать по-зимнему. И Пётр заторопил свою команду: он сделал всё, что мог, пора выбираться.

— Пётр Андреич, подь ко мне, — поманил он Толстого. — Ты тут не токмо мои глаза и уши, но и ум, понял? Летом свобожу. От всякой тягости. Будешь на покое.

В «Путевом юрнале» появилась короткая запись: «Ноября, 5-го дня. На судне своём, на котором из Москвы прибыли, пошли из Астрахани. Греблею и бечевою за противным ветром».