Петру Великому покорствует Персида

Глава пятнадцатая ПРИВАЛ ИЛИ ПЕРЕВАЛ

Где стал, там и стан.

Волга — добрая коняшка, всё свезёт, и ей не тяжко,

Сам в корню, а две ляжки в пристяжке.

Долог путь, а изъездчив. И круты горы, да забывчивы.

Когда-нибудь да кончается путь.

Пословицы-поговорки

Понеже, как я слышу, что зело лениво съезжаютца для вручённого им дела... того для сим накрепко объявляетца, чтоб непременно два дня в неделе, а именно: вторник да четверг, съезжались для сего дела, не мешая никаких дел иных; также, съехався, как для сего дела, так и в Сенат, лишних слов и чтоб болтанья не было, но то время ни о чём ином, токмо о настоящем говорить; такоже кто станет говорить речи, другому не перебивать, но дать окончить, и потом другому говорить, как честным людям надлежит, а не как бабам-торговкам.

Из указа Петра

Как повелите, Ваше Величество, об здешних полонённых русских казаках, солдатах и протчих, не токмо которые при князе Бековиче взяты, но и про оных от каракалпаков и казахов заполонённых? Ко мне непрестанно прибегивают некоторые, про откуп просят, а иные и милостыню требуют, ибо хозяева худо их кормят при такой дороговизне, и я делаю, что могу, одного Христа ради, понеже и сам не знаю, как бы своих людей прокормить, и то в долг, пока милость Вашу получу, об которой прошу Вашего Величества. Изволите надо мною умилосердиться и узреть на такие мои великие иждивения чрез такое долгое время. Сей куриер по повелению Вашему объявить может о русских полонённых при хане и при придворных его: их двести пятьдесят наберётся, а во всём городе — с тысячу, в Самарканде и по иным городам и деревням, на степи при озбеках, которые бунтуют, — всего на все 2000. Как сказывают, в Балхе и в Анкуе также их число немалое, а в Хиве и в Аралах тысячи с полторы наберётся (все такие люди при оказии могли б служить, а оружия доброго не имеют)...

Флорио Беневени — Петру

...Я имел честь сообщить Вам, что князь Меншиков уехал с обеими царевнами, в намерении, проводив их в Петербург, отправиться в Литву для осмотра своих тамошних имений, назначаемых им в приданое старшей дочери, просватанной за князя Сапегу, сына великого казначея. Вдруг третьего дня он неожиданно вернулся в Москву. Говорят, Царь повелел ему ехать в Астрахань...

Хотя... обширные планы держатся здесь в строжайшей тайне... мне удалось открыть кое-какие весьма пикантные обстоятельства... Толстой держал здесь при себе некую итальянскую куртизанку по имени Лаура, женщину очень умную, большую интриганку, чьё лёгкое поведение сделало её известной в Риме и Венеции, где она состояла в связи с неким влиятельным сенатором, имени которого мне так и не удалось узнать. Она подчинила себе Толстого настолько, что, по существу, безвозбранно распоряжалась в Комерц-коллегии, так что её президент по этой причине имел большие неприятности... Но будучи очень ловким царедворцем, умеющим из всего извлекать выгоды... он, полагаю, подал Царю мысль, что Лауре можно поручить... секретные переговоры в Риме. И в самом деле, женщина эта уехала, снабжённая десятью тысячами дукатов...

Кампредон — кардиналу Дюбуа

Девятнадцатого июня поутру, когда до Астрахани оставалось не более десятка вёрст, Пётр приказал стать на якорь.

— Не можно столь рано нанести переполоху на власть и обывателей, — пояснил он. — Пущай приведут себя в пристойность, пошлём конного сержанта оповестить о скором вшествии.

Сказано — сделано. Переправили на берег не одного-двух гвардейцев, и они пустились вскачь.

— Губернатор с губернаторшей небось икру мечут, яко рыба осётр, — предположил Пётр Андреевич Толстой и издал губами звук, напоминавший рыбье хлюпанье у поверхности воды.

Он и князь Дмитрий стояли, облокотившись на борт струга и глядели вдаль, на берег, затянутый сизой дымкой, на небольшой островок, который словно зелёный корабль рассекал воды Волги, на крикливых чаек, реявших над судами царёвой флотилии.

Они с князем сблизились за время их речного странствования, и близость эта переросла в дружбу двух людей непохожего склада. Пётр Андреевич был ядовит и хитёр, сильно себе на уме. Долгая жизнь в турецком логове да и самое его дипломатическое поприте приучили его к осторожности и рассудительности. Войдя в доверенность у Петра после приснопамятного дела царевича Алексея, он, однако, не слишком пользовался ею, зная крутой нрав своего государя. Но из-под руки позволял себе метать язвительности стрелы в окружение Петра.

Князь же Дмитрий был несколько не от мира сего. Хоть он и был возвышен и отличен государем, награждён титулом светлейшего князя, коим в империи владел лишь Меншиков, чином тайного советника и сенатора, всё-таки некий червь, как видно, точил его. То ли это был род ностальгии по утраченной родине, по господарскому трону, где успел несколько месяцев самовластно править, то ли нынешнее его положение представлялось золотой клеткой, но он испытывал удовлетворение только в своих учёных занятиях. И потом, этот роман дочери... Связь её с государем поставила его в чрезвычайно щекотливое и трудное положение.

Скорей всего, по этой причине, а не по его, князя Дмитрия, ориентальной компетентности государь повелел ему участвовать в низовом походе. Вместе с молодой супругой. И в первую очередь — вместе с дочерью.

Князь Дмитрий тщательно скрывал от всех подтачивавшие его нравственные муки. К ним присоединялись, а быть может, из них проистекали муки физические. И не было лекаря, способного излечить то и другое. Сопровождавший его врач из трансильванских немцев, без охоты покинувший Яссы одиннадцать лет назад, считал, что князь страдает заболеванием мочевого пузыря, и соответственно назначил ему лечение. Его диагноз подтвердил врачебный консилий ещё в Москве с участием царских докторов.

Но лечение не помогало либо помогало слабо. Тому способствовал и походный образ жизни, и связанные с ним тяготы. Приходилось участвовать в пирушках Петра с их излишествами в еде и питии, особенно в последнем. Государь строго следил за тем, чтобы все веселились и пировали если не вровень с ним, то по крайности мало уступая.

Князь страдал, но не мог пренебречь. Единственный, кто разделял с ним эти чувства, и был Пётр Андреевич Толстой. Ему он мог без стеснения излиться, ибо Толстой испытывал то же: ему шёл семьдесят восьмой год. Он был старше князя на целых двадцать восемь лет, но тем не менее сравнительно бодр и подвижен. А главное — ум его не притупился, равно и памятливость, Он был занятным собеседником, единственным, кто мог понять князя и принять его ламентации, ибо сам таково же чувствовал.

Сейчас они толковали о том, что готовит им Астрахань.

— Великое ядение и возлияние, — предвидел не без основания Пётр Андреевич, — ибо губернатор Волынский есть как бы родственник государя, ну а губернаторское его положение само собою требует.

— Увы, — вздохнул князь Дмитрий, — и избежать этого не можно. Тем паче и дочь моя, и супруга состояли в близких отношениях с племянницей государя Александрой, ныне супругой губернатора. Станут таскать меня на фуршеты, кои закатит Шурочка. А сия особа, полагаю испытывающая провинциальную скуку, захочет отвести душу.

— И с тщанием станет отводить, — откликнулся Толстой. — Да, княже, не по летам всё сие нам с тобою, хотя ты по моим меркам ещё молоденек. Тебе сколь годков, запамятовал, прости?

— В будущем году — полсотни. Я ровесник султана Ахмеда и старее государя всего лишь на год.

— Ну вот видишь. Тоже не вьюноша, — усмехнулся Пётр Андреевич. — Попали мы с тобою как кур в ощип. Сидеть бы нам дома на покое, читать, писать. Тем паче — тебе. Ты у нас человек учёный и весьма писучий. Ишь, сколь трудов накатал.

— Душа прилежит, — признался князь, — и рука более привычна к перу, а не к мечу. Хоть и мечом не пренебрегал. Однако всему своё время, как говорили древние.

— Сие прекрасно писано в Библии, в книге Екклезиаст, то бишь проповедник.

— Ну как же, как же. Сочинение приписывают царю Соломону, — кивнул князь.

— Я его почитай наизусть затвердил, ибо весьма соответствует моему нынешнему состоянию, — продолжал Толстой. — Как же: суета сует — всё суета. Разве не так? Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем... Святая истина. И далее: бывает нечто, о чём говорят: «Смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас.

Пётр Андреевич воодушевился. Память у него была в самом деле молода, несмотря на годы. Он воздел десницу и рубил ею:

— Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот: всё суета и томление духа! И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал я, что и это томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь... Истинно так, княже, и тебе это известно лучше, нежели кому-нибудь другому.

— О да. Вещие слова, вечные мысли, — согласился князь Дмитрий. — Царь Соломон слыл великим неспроста: он оставил по себе память в веках, И сколь будет длиться род людской, столь же будут жить его мудрость, его священные книги. Равно и книги ветхозаветные, впитавшие в себя опыт пророков, оставившие нам их поучения. Всё это вечно, как вечна книга книг — Библия.

— Я утвердился как бы на вершине, — задумчиво произнёс Толстой. — Вершина есть мои лета. И сколь ясно видны мне с этой вершины суетные дела человеческие. Истинно изрёк царь Соломон: всё суета сует и томление духа. Вот он говорит в сердце своём: «Дай испытаю я тебя веселием, и насладись добром»; но и это суета.

— Про нас, нынешних, — сказал князь, — про то, что вскоре нам предстоит. Там ещё, помнится, о винопитии...

— Да-да, — подхватил Толстой, — осудительно сказано: такое-де глупость человеков и заблуждение...

Пётр Андреевич замолк. Оба глядели на бегучие воды реки, полные несуетливой жизни: вот какая-то большая рыба солидно плеснула хвостом и ушла в глубину, крикливые чайки, сопровождавшие флотилию, носились взад и вперёд, стайка чирков плыла по течению, словно эскадра, держа строй...

— Все реки текут в море, — неожиданно промолвил Толстой, — но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы снова течь... Как это мудро, князь. Все реки текут в закрытое море, но оно не переполняется. И всё возвращается вспять, на круги своя...

Пётр Андреевич замолк, потом снова губы его задвигались, казалось, он хотел продолжить. Но вдруг на царском струге послышались громкие команды, началась суета, стали выбирать якорь, и струг плавно снялся с места и стал выплывать на стрежень.

Команда их струга тотчас последовала примеру царского. Двинулась и вся флотилия.

— Господи, что-то будет, — шумно вздохнул Толстой. — Ох, княже, а ведь мы с тобою пока ещё в предбаннике. Баня-то впереди. Настоящая баня — с паром и жаром. И долгонько, полагаю, будут нас в ней парить.

Государь-то наш зело увлекающаяся натура. Как пойдёт куда-либо, куда задумал, так и не будет останову. Почитай, до зимы. Дождёмся, коли Волга станет...

— Одежды зимней нет, — уныло произнёс князь Дмитрий. — А так что ж: воссядем на сани да и покатим вверх по той же Волге.

— А то задумает стать на винтер-квартиры, — продолжал рассуждать Пётр Андреевич. — С него станется. Зачнёт собирать военный совет, куда он, туда и генералы. Зима-де в здешних краях мягкая, трава не переводится, море не замерзает. Благодать.

— Предвижу великие тяготы, — согласился князь, шумно вздохнув. — Да куда денешься.

Гребцы на царском струге налегли на вёсла, и он стал отрываться от остальных судов. Толстой взволновался.

— Эвон как гонит, — пенял он капитану. — Надобно нам не отстать.

— Гребцы выручат, — заверил его капитан. — Ветр попутной, паруса поставим. Догоним его величество, царя-батюшку нашего.

В самом деле: поставили косые паруса, гребцы размахались вёслами, и расстояние между царским стругом и их судном стало быстро сокращаться. Было похоже, что команды судов охватил азарт и на последних вёрстах пред Астраханью они устроили нечто вроде гонок.

Вся флотилия встрепенулась. Над судами, словно крылья необычайных чаек, зареяли белые паруса. Течение и ветер подгоняли их. А ещё надежда на долгий отдых. Астрахань была сборным пунктом войска пешего и конного, добиравшегося посуху. Оттоль начиналась кампания, оттоль предстояло свершить главный морской бросок на юг, в персиянские пределы. Так замыслил Пётр, император всероссийский и прочая. Многая прочая.

А пока что флотилия во главе с флагманским стругом не плыла — летела к заветному брегу. Но не было во всей армаде ходче судов, нежели царский струг. Не было и смельчаков вырваться вперёд, ежели бы это и удалось.

Солнце уж перешагнуло зенит и теперь, казалось, сопровождало их в быстром движении к заветной цели. Вот уже показались какие-то строения на берегу — преддверие либо предместье. Вот словно бы из воды стал расти собор, чьи купола впитали в себя жар и блеск стремившегося к нему солнца.

Астрахань! С крепостных башен, с кораблей, облепивших причал, беспорядочно грохнули пушки. Над флагманским стругом полоскались Андреевский флаг и императорский штандарт.

Пушки продолжали палить, и берег заволокло пороховым дымом. Откуда-то неслось нестройное «ура». На берегу колыхалась густая толпа встречающих. Фузилёры и алебардщики образовали строй почётного караула, обмерший у сходен.

С кораблей флотилии салютовали жидкими выстрелами. Ядра шлёпались в воду, вздымая фонтанчики брызг.

Макаров торопливо диктовал писцу строки в «Путевой юрнал»:

— «...прибыли часу в 4-м к Астрахани, где кругом с города стреляли из пушек трижды, да солдаты и драгуны беглым огнём из фузей трижды...» На радостях: могут лицезреть государя с государыней и прочих высоких особ. Не жалеют огневого припасу, — махнул он рукой. — Ладно, после допишешь.

Тем временем спустили сходни. Гренадеры подоспели с персидским ковром и мгновенно раскатали его: высокая чета приближалась к сходням.

Пётр пробурчал под нос:

— Ишь, черти, сколь богато живут: эдакую драгоценность под ноги мечут.

Екатерина пожала плечами: они были оголены и соблазнительно розовели. Царица была дородна и пышнотела. Родив одиннадцать детей, из коих только двое здравствовали, она почти не убыла в теле.

— Пересидела у них под боком, — сказала она томно, — а там оные дёшевы. Не сокрушайся, государь-батюшка, есть кому вычистить.

На берегу нетерпеливо переминались с ноги на ногу губернатор Волынский, его супруга Шурочка Нарышкина, государева племянница, и прочие губернские чины. Чуть впереди стоял архиепископ Астраханский с причтом и церковным хором.

— Слава, слава, слава! — грянул хор, как только царская чета ступила на сходни. Почти одновременно загремела духовая музыка. Всё это вместе с солдатским «ура», повторявшимся каждые несколько секунд, слилось в немыслимую какофонию.

Губернатор и губернаторша сделали несколько шагов вперёд, навстречу августейшим особам. Они сошлись.

— С благополучным прибытием! — чуть дрожащим голосом воскликнул Артемий Петрович. Он заготовил небольшую приветственную речь и уж было приготовился её произнести, но Пётр прижал палец к губам, давая понять, что ничего этого не надо. Он чмокнул губернатора в голову, затем облапил свою племянницу, легко поднял её на воздух и смачно поцеловал в губы. Опустил на землю и довольно пробасил:

— Эко раздалась, матушка. Знать, холит тебя губернатор твой.

Шурочка ничего не ответила, только губы её задрожали, что было приписано вполне понятному волнению от встречи с дядюшкой-императором.

— Ваше величество, государыня, господа Толстой, Кантемир, Макаров и сопутствующие, пожалуйте на обед в честь столь великого события, — воззвал губернатор.

Экипажи поданы, их было более, чем нужно. Напрасно Волынский искал глазами Петра Павловича Шафирова, своего наставника и благодетеля, — его не было, спрашивать же было неуместно.

Обедали в губернаторском саду, под сенью дерев. Тосты следовали один за другим, всё более разогреваясь, ибо сказано: веселие Руси есть питие.

После обеда отправились в собор, где архиерей отслужил благодарственное молебствие в ознаменование благополучного прибытия их величеств.

Пётр обошёл собор кругом, задирая голову, поминутно удивляясь громадности здания, изыскам в отделке, резным узорам. Удивил его и иконостас своею высотой и пышностью.

— Ну и ну! Почитай, во всём государстве нашем нету столь лепотного храма, — обратился он к Волынскому.

— Двенадцать годов подымали, — довольный похвалою, отозвался тот. — Досель украшаем.

— Пущай снимут рисунок, — распорядился Пётр. — Прикажу по сему образцу строить в Питербурхе Никольский Морской собор в ознаменование торжества нашего над шведом и утверждения на Балтийском море.

— За двадцать вёрст видать, — продолжал похваляться Волынский, ровно своим детищем, хотя вовсе не он был причинен к нему.

Пётр уловил эту нотку самодовольства и не одобрил её.

— Ты вот что, Артемий. Полно бахвалиться-то. Отчёт стану с тебя спрашивать, каково к походу приготовился, сколь судов спустил на воду, сколь магазейнов учредил.

— Готов, готов, государь, ответ держать по всей строгости, — торопливо отвечал Волынский. — Ибо почитай всю зиму, весну и лето не переставая труждались. Да только Казань с лесом да мундиром медлила.

Артемий Петрович понял, что снисхождения ему не будет, что надобно доложить по форме, а не ограничиваться общими словами.

— Имеем тридцать четыре ластовых судна да двенадцать гальотов. Ещё сверху сплавили до нас три шнявы да два гекбота, — выкладывал губернатор. — Магазейны учреждены по всей линии, их четыре, кои с провиантом, кои с огневым припасом, кои с сеном, возле них стража поставлена. Соймонов и Верден изрядно потрудились[82] для кампании: сняли на карту и описали весь западный берег моря Каспийского вплоть до южного края, от Терека до Астрабада, со всеми городами и заливами, где удобно флотилии нашей пристать.

— Сие важно. Заслуживают производства в следующий чин. — Пётр был явно доволен. — Подашь мне сии карты и планы, надобно их размножить...

— Уже исполнено, государь, — торопливо произнёс Волынский.

— Эдак бы без понукания всегда. — Пётр одобрительно похлопал Волынского по плечу. — От конфидентов что слыхать?

— Ох, ваше величество, турку неймётся. Дауд-Бек и Сурхай, шаховы недруги, послали челобитную турецкому султану Ахмеду через крымского хана. Будто писано в ней, что хотят они под протекцию султанову подпасть и посему просят срочно прислать янычарское войско. Иначе-де русский царь нас заберёт. Очень они этого опасаются. Ведомости сии подлинные, от надёжных людей.

— Гм. — Пётр запустил пятерню в короткие волосы и стал ерошить их. Складка на лбу углубилась. — Наделали мы переполоху. Турок про поход прознал прежде, чем мы на суда погрузились, — есть у него симпатизанты, видно, средь иностранных министров. Стал он стращать наших послов в Цареграде, а те отписывать нам. Велено Головкину с Шафировым отписать успокоительно: мы-де Перейду воевать не станем, а желаем нашу коммерцию охранить от разбойных шаек. Не мыслю, чтоб султан войну открыл, нету у него силы. Но настороже быть надобно.

— Я, государь, полагаю, что более стращает, — согласился Волынский. — Правда, интерес у него к Персиде есть давний. Ведает слабость шахову, а посему охота ему свой кус отхватить, покамест тамошняя власть слабосильна.

— Шаху чрез нашего посланника Аврамова заявлено: ежели турок вступит в его пределы, тогда нам крайняя нужда будет береги Каспийского моря занять, понеже допустить его туда нам не можно.

— Шах ныне бессловесен, ибо слабость да дурость его всем явлена, — подхватил Артемий Петрович. — Вот-вот афганы его столицу захватят, ежели уже не свершилось. Так что вашему величеству дорога открыта. Весь берег до Дербеня, а то и до Бакы падёт в руки ваши, яко переспелый плод.

— Мне то ясно. — Пётр качнул головой. — Препятия особого не будет. Однако довольно об этом. Скажи-ка, каково хозяйствуешь.

— Сады виноградные по вашему повелению развёл. И ягода сия изрядно уродилась. Изволите осмотреть?

— Угодил! — Пётр заулыбался. — Знал, чем угодить. Ещё чего?

— Всё готово к закладке адмиралтейского двора. Вашего величества ожидали. Окажите честь.

— Окажу, само собою.

Поехали смотреть виноградник, заложенный три года назад. Екатерина со своими статс-дамами тоже выразила желание присоединиться.

— Растение виноградное удивления достойно, — захлёбывался Артемий Петрович. — Земля тоща, а ему хоть бы что. Более того, обратите внимание, ваши величества; ради испытания высадили мы несколько кустов в частый песок. И что же — растут! И плод родят как ни в чём не бывало. Сухость тут необыкновенная, попервости велел поливать. Однако ж и без поливу растут.

Гроздья были ещё зелены, и Пётр несколько огорчился: уж очень хотелось ему отведать своего российского винограду и похвастать пред иностранными потентатами.

Волынский утешил:

— К возвращению ваших величеств из походу наберёт сладости и будет готов к столу.

Астраханское сидение затягивалось: ждали казачья ополчения с Дону и калмыков Аюки. Не доспели ещё некоторые полки, двигавшиеся к Астрахани посуху.

— Золотое время теряем, — ворчал Пётр. — Ужо распеку начальников. От Аюки-хана ни слуху ни духу. На открытую измену небось не решится, а проволочку устроит.

— Да, надёжи нету никакой, — вздохнул Волынский. — Сколь волка ни корми, он всё в лес удрать норовит. Однако, государь, в тех побережных краях об эту пору жары неимоверные, тамо лучшее время поздняя осень, да и зима не худа.

— Солдатское дело — терпеть, — тряхнул головою Пётр. — Особливо, коли их государь терпит. Небось не испекёмся. Тамошний-то народ живёт, терпит. Нет, Артемий, ежели бы не замедление с полками, отплыли бы. Князь Кантемир с Толстым сочинили манифест, в коем жителям обещано покровительство наше, на языках персидском, турецком и татарском, равно и показаны причины сего военного похода. В оном манифесте указано, что шаховы подданные Дауд-бек, лезгинский владелец, да казы-кумыкский Сурхай изменили своему государю, разорили Шемаху и пограбили купцов наших немилосердно и жизни их лишили. А потому принуждены мы против сих бунтовщиков и всезлобных разбойников войско повести. Ты немедля отряди верных людей, дабы они сей манифест доставили в Дербень, Шемаху и Баку и там среди народа раздавали, особливо среди их духовных, мулл и имамов.

— Среди тамошних жителей есть у меня верные люди, на их усердие всецело уповаю, всё будет исполнено в лучшем виде, ваше величество. — Артемий Петрович более всего желал добиться полного благоволения своего повелителя и в некотором роде родственника. И вот ему помнилось, что он достиг желаемого. И дабы укрепиться в этом, он предложил: — Не сочтите за дерзостность, государь, всё у нас приготовлено для торжества закладки Адмиралтейства, почтите его своим высочайшим участием.

— Одобряю и беспременно буду. И по старой памяти топором помахаю.

Адмиралтейство закладывалось при великом стечении народа на реке Кутум, омывающей град с северо-востока, близ впадения её в Волгу. Там, на Кутуме, устроены были верфи, беспрестанно стучали топоры, визжали пилы, плотники облепили стапеля, на которых скелеты судов обрастали плотью. Берег на добрую версту был занят штабелями леса, поставленного на просушку, козлами для пильщиков, истоптан ногами работных людей, усеян щепою да стружками.

Пётр любил до самозабвения этот дух потревоженного дерева, воскрешавший в памяти молодые годы, работу на стапелях, корабельную науку голландцев в Саардаме, где он был просто плотником Петром Михайловым. Бог мой, как давно это было, но как доселе отзывалось в памяти и сердце!

— Дай-ка! — Плотник, кряжистый и крепкий, однако ростом сильно уступавший Петру, недоумённо пялился на него, видно не понимая, чего от него хочет царь. — Дай-ка топор, — нетерпеливо повторил Пётр.

— Нешто царское это дело? — пожал плечами мужик. — На, коли умеешь.

— Гляди. — Пётр стал обтёсывать бревёшко для рангоута. Щепа веером разлеталась во все стороны, и желтоватое тело бруса мало-помалу выступало ясней, освобождаясь от смолистых боковин. Царь размахался с видимым азартом. Плотники бросили работу и изумлённо глядели на невиданного корабела.

— Ай да царь! Ну и царь! — то и дело раздавались возгласы со всех сторон. Люди придвигались плотней, оттесняя царскую свиту во главе с губернатором.

Пётр наконец разогнулся, тяжело дыша, отёр рукавом камзола пот, обильно струившийся со лба.

— Отвык, будучи на своей службе, — в усмешке раздвинулись короткие колючие усы, — А что, братцы, взяли б меня в артель?

— Пожалуй, царь-батюшка! Вестимо взяли б, — заголосили из толпы. — Ловок ты по-нашенски, чай, долго плотничал...

— Было дело — выучился, — бросил Пётр. — Сию науку у иноземных мастеров прошёл да у российских укрепил. Царь, он ведь тоже работник, надобно ему всё уметь. Коли выпадет досуг, хожу в Адмиралтейство, не гнушаюсь топора, долота да скобеля. А теперь прощевайте, братцы, Бог помощь!

С этими словами Пётр вернул топор плотнику, казалось окаменевшему на своём месте, повернулся и пошёл прочь. За ним засеменила и свита: широко шагал царь на своих длиннейших ногах, мудрено было за ним угнаться.

— Ваше величество, государь, — возгласил Артемий Петрович за спиною Петра. — Назначен ныне обряд конечный в индийском подворье. Не изволите ли полюбопытствовать?

— Что за обряд? — повернулся к нему Пётр и умедлил шаг.

— Сожигание покойника на погребальном костре.

— Оч-чень любопытно! Непременно хочу поглядеть, — оживился Пётр.

Екатерина поморщилась:

— Уволь меня, господин мой. Дамы мои сего не вынесут. Да и я, признаться, до такового жаренья не охоча.

— Ступай, ступай, матушка, — махнул рукой Пётр, — Не для женского полу сия картина, в самом деле.

Дамы уселись в экипажи, и они покатили в губернаторскую резиденцию. А государь с Волынским, князем Дмитрием, Толстым, Макаровым, Апраксиным и другими особами направился к индийскому подворью.

Купцы из страны чудес были в Астрахани привычны. Их караваны доставляли сюда главным образом пряности, высоко ценившиеся в России, драгоценные пряности — перец, мускатный орех, корицу, гвоздику, доступные, впрочем, лишь знати.

Подворья восточных купцов сгрудились в самом центре Белого города. Притом индийское было каменной кладки, а персидское и татарское — деревянными.

Пётр со спутниками вошли в открытые настежь ворота и оказались в небольшом дворе, со всех сторон окаймлённом галереями. В центре двора был устроен квадратный бассейн с невысоким каменным парапетом. Пётр обратил внимание на выпавшие и обломанные плиты, на ветхость аркады. Артемий Петрович заметил на это:

— Сказывают, государь, что дому сему более веку, Взялись было починивать наружность, а до двора не дошли.

— Где же народ? — удивился Пётр. В самом деле, во всём подворье, не считая конюшни, откуда доносилось конское топотание и хрумканье, не обнаруживалось людского присутствия.

— Эй, кто здесь есть! — воззвал наконец Волынский.

— Ты покличь по-индейски, — усмехнулся Пётр. И вдруг, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Тотчас из конюшни выбежал коричневый человечек, на ходу напяливая тюрбан.

Артемий Петрович попытался выведать у него, где остальные обитатели подворья, но коричневый человек только кланялся и повторял одно слово: «Шмашан».

— Что есть «шмашан» — не ведаю, — пожал плечами Артемий Петрович. — Тут у них есть как бы староста, он балакает по-нашему. Куда всех унесло?..

Меж тем коричневый человек подошёл к краю бассейна, черпанул горстью воду и, проливая её, повторил: «Шмашан».

— Это он про реку толкует, — догадался Пётр. — Где тут близко река?

— Выйдем на Кутум, государь.

Вышли. И тотчас завидели на берегу Кутума некое сборище. По одежде, по белым и жёлтым тюрбанам можно было сразу определить индийцев. Когда государь и его спутники приблизились, из толпы вышел тот, которого Волынский называл старостой. Он склонился перед губернатором и, прижимая руки к груди, заговорил, поминутно сбиваясь:

— Пожалуйте, господин великий, мы совершаем последний обряд.

Покойник, по его словам, был из касты вайшьев, к которой относятся люди, занимающиеся торговлей и земледелием. Он занемог в дороге, жаловался на боль в груди, а когда караван пришёл в Астрахань, слёг и вскоре испустил дух. Они уже успели совершить омовение покойника и сейчас обёртывают его в новую ткань для того, чтобы возложить на шмашан — место сожжения.

— То-то конюх всё бормотал: шмашан, шмашан, — воскликнул Артемий Петрович.

Тем временем покойника в белом саване опустили на кучу хвороста и стали обкладывать поленьями. Староста, бормоча извинения, торопливым шагом направился к шмашану и тотчас заголосил. Это было нечто среднее между пением и скорбными причитаниями. Другой его соплеменник меж тем наделял товарищей варёным рисом и горстями разбрасывал его округ костра.

Продолжая свои причитания, староста взял в руки зажжённый факел и стал обходить костёр. Он двигался медленно, то и дело застывая и продолжая свои заклинания. И раз, и два, и три обошёл он место последнего упокоения. Наконец остановился и, восклицая: «Яма, яма, яма!» — запалил хворост.

Костер стал медленно разгораться. Вдруг пламя, подхваченное ветром, завилось и поднялось к небу. Послышался треск горящего дерева, жар от огня становился всё нестерпимей, и все окружившие костёр невольно попятились назад.

— Глядите, глядите! — неожиданно воскликнул Волынский и стал осенять себя крестным знамением. — Покойник оживает!

В самом деле, тело, наполовину скрытое пламенем, начало вдруг извиваться, словно бы испытывая муки от нестерпимого жара.

Один только Пётр сохранил полное спокойствие, меж тем как его спутники по примеру Волынского закрестились. Он пробурчал только:

— Нешто непонятно: не оживает, а в корчах огненных пребывает. Яко всякая плоть от пламени, живая либо мёртвая.

Словно бы подстёгнутое этими словами, пламя вдруг рванулось ввысь, рассыпая дождь искр, стреляя головешками во все стороны. Покойник сокрылся в огне и дыму.

Индийцы стали по одному покидать шмашан. Последним уходил староста. Пётр наклонился к Волынскому:

— Спроси его, каково поступят далее.

Губернатор остановил индийца, закланявшегося, как давеча.

— Мы вернёмся сюда, когда костёр догорит, — отвечал он. — И соберём несгоревшие останки — зубы, кости, а уж потом пепел. И с молитвою побросаем всё в реку.

— А чего это он давеча кричал: яма, яма? Яма это по-нашему могила, — допытывался Пётр. — А у них ведь костёр.

Невольная улыбка скользнула по невозмутимому лицу индийца. Он отвечал:

— Яма — бог смерти. Я просил его отогнать злых духов и вознести душу покойного в обитель блаженства.

— Что ни народ, то свой уклад, — заключил Пётр. — И в жизни и в смерти. Может, и лучше сожигать покойников. Земля — живым, без кладбищ да без памятников.

И все покинули место огненного восхождения. Пётр задержал шаг и вполголоса спросил князя Дмитрия:

— Давно не видел княжны Марьи. Здорова ли?

— Ох, ваше величество, — сокрушённо отвечал князь, — весьма недомогает.

— А что? — допытывался Пётр. Лицо его выразило участие. — Который нынче месяц?

— Девятый уж, — покачал головой князь. — Девятый, государь. Сильно опасаюсь о неблагополучии.

— Пошлю лейб-артца...

— Свой есть.

— Ум хорошо, а два лучше. Консилий надобен, — с явной озабоченностью, не ускользнувшей от князя, произнёс Пётр. — За нонешнею суетою запамятовал я, грешен, княже.

— Ну что вы, что вы, государь, — заторопился Кантемир, — заботою вашей и так награждены.

Пётр махнул рукой:

— Грех ведь на мне. Токмо не забава мне Марьюшка, а сердешная склонность, как отцу тебе говорю. Слабость она моя, верно. Дак ведь и у царя случается слабость.

Они с князем отстали от остальных. Впрочем, разговор был деликатный, и всё это поняли. Волынский было остановился, дожидаясь, но Пётр жестом вернул его.

— Ты вот что, княже. Передай ей о моём сокрушении. Да скажи, что выберу время навестить её. Пущай бережётся, ничем её не отягощайте. Близ неё есть кто из женского персоналу?

— Как не быть, государь. Бережём.

— Помни: надежда моя велика. А с нею и перемена...

Пётр не договорил. Но князь Дмитрий понял. И у него затеплилась надежда. Слабенькая, как огонёк церковной свечки.