Петру Великому покорствует Персида

Глава пятая ГУБЕРНАТОР ПАЛ В ЖЕНИХИ

Невежа был, квашню открыл.

Шуба тепла да мохната, жить вам тепло да богато.

Как наденут венец, так приволью конец.

Злато к злату, а богач к богатой.

Пословицы-поговорка

Вашему императорскому величеству нижайшее моё мнение подношу... Моё слабое мнение доношу по намерению Вашему к начинанию, законнее сего уже нельзя и быть причины: первое, что изволите вступить за своё; второе, не против персиян, но против неприятелей их и своих; к тому ж и персиянам молено предлагать (ежели они бы стали протестовать), что ежели они заплатят Ваши убытки, то Ваше Величество паки им отдать можете (то есть завоёванное), и так можно пред всем светом показать, что Вы изволите иметь истинную к тому причину. Также мнится мне, что ранее изволите начать, то лучше и труда будет меньше, а пользы больше, понеже ныне оная бестия ещё вне состояния и сила; паче всего опасаюсь и чаю, что они, конечно, будут искать протекции турецкой, что им и сделать, по моему мнению, прямой резон есть; что ежели учинят, тогда Вашему Величеству уже будет трудно не токмо чужого искать, но и своё отбирать: того ради, Государь, можно начать и на предбудущее лето, понеже не великих войск сия война требует, ибо Ваше Величество уже изволите и сами видеть, что не люди, скоты воюют и разоряют; инфантерии более десяти полков я бы не желал, да к тому кавалерии четыре полка и тысячи три нарочитых Козаков, с которыми войску можно итти без великого страху, только была б исправная амуниция и довольное число провианта...

Волынский — Петру

По дошедшим до меня подробностям он (Пётр. — Р. Г.) употребит на эту экспедицию 12000 пехоты, 8000 драгун регулярной армии, 30000 казаков, 20 000 калмыков и по меньшей мере столько же татар и кабардинцев, живущих в соседстве с черкесами и тоже принявших сторону Царя. Астраханский губернатор приехал сюда для доклада... Я слышал, что Царь остался недоволен докладом... даже очень сердился на него и что с тех пор в мнении Сената насчёт экспедиции явились сильные разногласия... может статься, что между турками, Персией и Царём возникнет война...

Кампредон — кардиналу Дюбуа

Всемилостивейший Царь-Государь.

Покорно доношу Вашему Величеству, что... получил аудиенцию у хана, которой о моём приезде зело доволен явился и меня честно принял, а каким образом, сей куриер изустную реляцию подать может.

Что касается до бухарских озбеков, и оные, увидя ханскую особливую до меня склонность, вначале стали все генерально на меня косо смотреть и, почитай, яму копать зачали. И я оных, а наипаче больших чиновных озбеков, поскорее чрез добрые подарки отчасти умягчал и друзьями устроил. Однако ж со всем тем осторожно с ними поступать надлежно... Ибо собою такие непостоянные люди, что одним днём и мириться и изменить готовы. Бог да не допустит какое несчастие хану, а то б озбеку над русскими полоненниками то же, что и оные по приказу ханскому над озбеками учинили преизвестными экзекуциями. Ибо тогда немалое число озбеков прирублено...

Флорио Беневени — Петру

Не без трепета ехал Артемий Петрович Волынский, всесильный губернатор астраханский, по приказу государеву в Первопрестольную.

Снова и снова возвращался он мыслями к правлению своему, к реляциям и доношениям на высочайшее имя. Всё, казалось, было гладко писано, ничего не упущено. Особливо в последней бумаге со скорым курьером. Изложил суждения свои насчёт подходящести момента, сколь потребно войска, сколь казаков и калмыков, опять же какая дипломация пристойна к моменту...

Успокаивал себя: понадобился государю для совету, как лучше сию важную экспедицию заправить; ведь сколь ни пиши на бумаге, всё равно всего не опишешь,, опять же судов много надобно, магазейны для провианта поставить где потребно, да и провианту запасти в достатке...

Было время поразмыслить: дорога дальняя. Волга, слава Всевышнему, ещё не проснулась, дремала подо льдом. Главная то дорога — что зимою, что летом. Зимою наезжена санями, как нынче.

Как положено губернатору, эскорт гарнизонных солдат вперёд пущен. Кои на розвальнях, кои верхом. А позади возки со свитой из канцелярских. Полсотни разного народу сопровождало Артемия Петровича. Государь не попеняет: так пристойно по губернаторскому положению.

Мелькали заснеженные берега, вмерзшие в лёд дубки, расшивы, иные суда, приткнувшиеся к берегу да так и застывшие в ожидании большой воды. Уходили назад вёрсты, и с ними мало-помалу уходило и беспокойство. Нет, худа не должно быть, упущений за собой он не ведал, ещё мало правил губерниею. А ежели что недосмотрел, оно понятно: по недостатку опыта, должен простить государь, хоть он и крут с неисправными да неспособными. Лихоимства за ним, Волынским, не было, разве какой завистник да недоброхот мог клевету на него пустить.

Правитель канцелярии, великий льстивей, успокаивал:

— Пред столь важной кампанией беспременно в чине повысят. Ибо наша губерния главною будет, от неё весь поход в Перейду возымеется.

И так он горячо убеждал, что всё для Артемия Петровича устроится в самом лучшем виде, что губернатор успокоился окончательно. И ежели бы не дорожная маета с переменою ночлегов, со всеми неудобствами долгой езды и неустройствами дорожного быта, Артемий Петрович мог бы благодушествовать.

На четырнадцатые сутки губернаторский поезд въехал в Москву. Люди князя Ромодановского отвели Волынскому и его свите заезжий дом на Мясницкой улице, возле усадьбы светлейшего князя Меншикова с дивной церковью во имя Архангела Гавриила, которую народ прозвал Меншиковой башней за необычность её строения. Самого светлейшего не было в эту пору на Москве, а потому, как сказывали, в его хоромах часто останавливался государь и иной раз изволил ночевать там.

Доложились: прибыли-де и ожидают милостивого внимания его императорского величества. А пока стали обживаться в заезжем доме. Он был велик, но худо устроен, с поношенной мебелью, как видно свезённой из усадеб опальных особ. Два раза наезжал Макаров, обнадёживал, государь-де занят делами по Сенату, а когда освободится, беспременно даст аудиенцию.

В ожидании Волынский боялся отлучиться, сиднем сидел в четырёх стенах и тосковал. Снова стали одолевать беспокойные мысли, усиливавшиеся с каждым днём. Макаров сказывал, что государь занят заботами грядущей кампании. Стало быть, без его, Волынского, доклада ему не обойтись. Как же так? Отчего не зовут? Пусть бы его величество ругал, разнёс... Но вот так сидеть в постылом доме, где каждая половица скрипела на свой лад, где по ночам возилась, шебаршила и взвизгивала нечистая сила, лишая сна, заставляя напряжённо прислушиваться, было невмочь.

И вот когда Артемий Петрович совершенно изнемог в ожидании и готов был вынести всё, лишь бы кончилась эта страшившая его всё более неопределённость, от государя прислан был денщик с повелением явиться в Преображенское. Случилось это на двенадцатый день московского сидения.

Артемий Петрович засуетился, приказал побрить себя, напялил парик, который захватил с собой, облачился в парадный камзол и панталоны, предварительно обмывшись сверху донизу, и в таком благообразном виде отправился в Преображенское в экипаже, который нарочито был за ним прислан.

Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди, когда он, пытаясь собрать всё своё самообладание, всходил по ступеням царского дворца, более похожего на крестьянскую избу.

Государь принял его в своём кабинете, очень просто обставленном. Он восседал за столом, крытым зелёным сукном, на котором лежали бумаги, высилась стопка книг, стакан с гусиными перьями и две бронзовые чернильницы. Сбоку примостился Макаров.

Пётр окинул Волынского испытующим взглядом и, как видно поняв его состояние, усмешливо спросил:

— Робеешь?

— Робею, ваше императорское величество, — сдавленным от волнения голосом признался Волынский.

— Это хорошо, что робеешь. С иной же стороны, может, грех какой на себе чуешь? Так признайся.

— Греха не чую, ваше императорское величество, — уже осмелев, отвечал Волынский.

— А ну перекрестись.

Артемий Петрович трижды истово перекрестился.

— Стало быть, безгрешен. — Голос Петра несколько помягчел. — Однако читал я твоё последнее доношение и диву давался: много там слов по делу, а самого дела нету. Ты нам все советы подаёшь, яко цесарь своему воинству. Благодарствуем за советы. — Пётр шутливо качнул головой, как бы поклонившись. — А того нету, чтобы доложил, каково готовишься к кампании, сколь от Аюки потребовал[41], сколь магазейнов устроил и провианту заложил. Сё главное, сё от тебя ждали. В судах великая потребность, и сколь у тебя исправных? В предбудущем годе лесу с верховьев изрядно было сплавлено. Каково ты им распорядился?

Артемий Петрович краснел, бледнел, потел. Язык словно бы закостенел и не повиновался ему. Он начал было оправдываться — после долгого и неловкого молчания, но Пётр махнул рукой:

— По-первости прощаю, вижу — понял ты. Смекай: Астрахань должна оплотом всей кампании быть. Спрос с тебя будет великий. Обмысли всё до последнего брёвнышка. Потом доложишь.

Пётр ещё раз оглядел Артемия Петровича, одобрительно крякнул и сказал:

— Помню твои заслуги. Старайся, яко прежде старался, и получишь воздаяние по заслугам. Не по прошлым, а по нынешним, свежим. Есть у тебя возможность отлично послужить отечеству да и мне.

Помедлив и ещё раз оглядев Волынского, закончил:

— Вот что. Завтра буду по соседству с тобою, у Меншикова. Государыня созвала ассамблею некую. Явись в пристойном виде — и будешь представлен её величеству и придворным дамам. Там твой давнишний благодетель будет, Шафиров, опять же Толстой и иные знатные персоны.

И вдруг без перехода спросил:

— Ты, чаю, женат?

— Никак нет, государь. Не сподобился.

Пётр удивлённо крутнул головой:

— Ну и ну! Отчего же?

— Как-то всё недосуг было, ваше величество.

— Ишь ты, недосуг... Небось по бабам бегаешь?

Волынский смутился, краска бросилась ему в лицо.

— Признавайся. Я и сам до баб охочий.

— Грешен, государь.

— Мужик без бабы — что квашня без теста, — назидательно произнёс Пётр. — Опять же: смерть да жена Богом суждена. Глядишь, женим мы тебя тут. А теперь ступай да готовься.

Как на крыльях возвращался к себе Артемий Петрович. Отчего-то вспомнилось: милостив царь, да немилостив псарь. В голову лезла всякая чепуха, как бывает после сильного волнения.

Он пожалел, что первым делом по приезде не нанёс визит своему благодетелю Петру Павловичу Шафирову. Впрочем, было не можно: ждал государева зова, боялся отлучиться. Но теперь-то, теперь следовало срочно отправиться к нему. Кто, как не он, мог дать важные наставления и насчёт завтрашнего бала.

Артемий Петрович был порядком озадачен угрозой царя женить его. Правда, была в ней некая шутливость, но всё-таки... А вдруг и в самом деле женит? Артемий Петрович вовсе не собирался жениться, хотя в свои тридцать три года припоздал маленько. Люди в его года были уж давно обкручены. Женихом он считался завидным, верно, но в холостяках ему было совсем не худо, а ежели прямо сказать, то просто хорошо. Он чувствовал себя свободным от каких-либо обязательств, свободным во всех смыслах. А что касаемо женского пола, то в нём не было недостатка. Метрески[42] его были все простого звания, более из крепостных. И он их благодетельствовал.

Он приказал запрягать лёгкие санки — торопился. И вскоре был у ворот усадьбы Шафирова. Они были заперты. Пришлось долго стучать деревянным молотком, пока наконец калитка со скрипом отворилась и в образовавшуюся щель выглянул дворовый в овчинном тулупе:

— Кто таков? Чего надобно?

Узнав, что перед ним важная персона, он тотчас изменил тон на искательный:

— Сей момент доложу барину.

Ворота распахнулись, санки въехали во двор, наезженный и изрядно покрытый конскими яблоками, из чего Волынский заключил, что его благодетель весьма либерален со своей дворней.

Артемий Петрович передал вожжи конюшему. В прихожей с него сняли шубу, и он по узкой лестнице поднялся в апартаменты вице-канцлера. Шафиров уже катился ему навстречу. Он ещё больше располнел с момента их последней встречи и стал вполне шарообразен.

— Рад, рад, голубчик, видеть тебя благополучным, — возгласил он, раскрывая объятия и заключая в них Волынского. — Ведал о твоём приезде, но доклад государю прежде всех визитов. Слышал, слышал, да: хорошо тебя принял. Ты ноне яко центр будущей кампании, с тебя посему большой спрос будет. Приготовься. Государь требует дела, а государыня — лести. Подольстись к ней непременно: ты ведь зван на завтрашний бал?

— Зван, Пётр Павлович. И по сей причине в великое смущение введён.

— Отчего же так? Это, милый мой, честь: сам государь обязал.

— Да я-то ничего, я-то с превеликою радостью. Форма не соответствует.

— Ну, это, друг мой, совершеннейшие пустяки; для губернатора астраханского надлежащая форма сыщется.

— Ах, дражайший Пётр Павлович, иное меня смущает более всего: ведь государь, узнав, что я холост, возымел желание женить меня.

— На ком же?

— Откуда я знаю. Не смел спросить. Впрочем, может, это его величество изволил шутить.

— Нет, милейший: наш государь очень любит сочетать браком любезных ему людей. Стало быть, ты любезен. Поздравляю. Гордись и безропотно надевай хомут.

— Но я вовсе не хочу жениться! — с отчаянием выкрикнул Артемий Петрович.

— Попал ты яко кур в ощип, — покачал головой Шафиров. — Видно, чёрт дёргал тебя за язык, когда ты признался, что холост.

— Да я вовсе и не думал; государь сам осведомился. Не мог же я солгать.

— Бывает ложь во спасение, — назидательно заметил Шафиров. — Придумал бы что-нибудь; обручён-де уже, состоялась помолвка, переменялись кольцами...

— Не нашёлся, — со вздохом отвечал Волынский. — Сильно заробел.

— Да, я тебя понимаю: государь наш таков, что пред ним невольно заробеешь, каков ты храбрец ни есть. Я и то вот каждый раз, как пред ним отвечать приходится, невольно в некую робость впадаю. Хотя ведь ты знаешь: доселе пребываю в милости у нашего повелителя, изволит со мною часто советоваться по делам дипломатическим и иным. Притом минуя близкого ему человека — канцлера, что в великую досаду его ввергает. — И Шафиров хихикнул.

— Слух прошёл, что вашу милость государь желает видеть канцлером.

— То слух досужий. — И Шафиров шумно вздохнул. — Головкин в родстве с его величеством, а я-то весьма уязвим. Так что выше мне никак не подняться. Обречён всегда вторым быти, — грустно закончил Пётр Павлович.

— Со второго меньше спросу.

— Э, нет: первый-то славу стяжает, а второй за всё отвечает. Первый — день, а второй — тень, — выговорил Шафиров, как видно, заранее заготовленное. — Ну да ладно, сейчас важней всего твоя докука. Невест на Москве много, Преображенское же от них просто стонет: царицы, царевны, великие княжны... Иные вдовеют, иные невестятся. Коли государь взялся тебя женить, то, верно, уж не на захудалой какой-нибудь. И не на молодице...

Шафиров умолк, губы его шевелились, словно бы он перебирал имена известных ему невест.

— Полагаю, кою из именитых перестарок государь тебе сосватает. И не моги отказаться. Всё едино блудить не перестанешь, муж в самом соку.

— Да уж как перестать, — качнул головой Волынский. — А коли зверь баба попадётся да станет государю жаловаться?

И Артемий Петрович пригорюнился. Вспомнился ему гарем из крепостных девок да услады их. Выучился, будучи в Тихране и в других тамошних местах, девок выучил и за грех не считал. Были они все розовые, кормленые, длинноногие, угодливые. Любил с ними озоровать в мыльне: кои спину трут, кои живот, места срамные нежат. И которую выберет, сейчас приказывает нести простыни да закутаться. И вести его в усладительную комнату, где всё было приготовлено: еда да пития. Иной раз так распалится, что ни пить, ни есть не станет, а девку из простыни долой да и давай всякие фигуры выделывать. Раба и есть раба. Ина покорствует, а иная в раж войдёт н такое вытворяет, что он только ох да ах, прямо хоть пощады проси. Вышколены были. От такой в тихую немощь впадал Артемий Петрович, и ничего ему более не хотелось. А иная хоть и пригожа и статью вся вышла, а огня в ней нету. И тогда отсылал её барин-хозяин и приказывал прислать другую: испытанную в наглости да усладе...

Вспомнив всё это, Артемий Петрович шумно вздохнул. Женитьба показалась ему страшна. Да и зачем? Ребяток он наплодил изрядно, придёт время, двух-трёх, какие попригожей да посмышлёней, узаконит. И будут у него наследники. Не Волынские, так Лынские, всё едино его кровей.

Шафиров, казалось, понял, о чём сокрушается его выученик. Впрочем, проникнуть в его мысли было не столь уж сложно: как наденут венец, так приволью конец. А мужик, не женившийся до сей поры, до тридцати трёх, станет брыкаться, коли начнут его запрягать да хомут надевать.

— Тут, братец ты мой, придётся тебе покорствовать. Противу рожна, как говорится, не попрёшь. Однако в том есть и великая выгода. Будущая твоя невеста наверняка близка к императрице, так что у тебя будет высокая покровительница. Раз государь сват, стало быть, государыня сватья. Будь доволен, — с усмешкой закончил Шафиров. — А услады твои останутся. Токмо придётся прятать концы в воду. А сему не мне тебя учить.

— Да, драгоценнейший Пётр Павлович, — уныло качнул головой Волынский, — видно, теперя не отвертеться. Попался! Благодарствую на добром слове. Позвольте с сим откланяться: желаю нанести визит Петру Андреичу Толстому.

— Не препятствую: се доброе дело. Хотя завтра ты его увидишь в ассамблее, но засвидетельствовать своё почтение особо завсегда надобно. Он твой неизменный доброхот.

Доброхотство это началось ещё в злосчастном одиннадцатом годе, когда Шафиров и его штат вместе с сыном фельдмаршала Шереметева, произведённым ради такого случая в генерал-майоры, оказались в аманатах у турок и были ввергнуты в Едикуле, Едикуль, он же Еди-Кале — Семибашенный замок. Там уже давно томился посол России Пётр Андреевич Толстой, ибо турки не придерживались европейских правил, гласивших, что посол — персона неприкосновенная при любых обстоятельствах. В конце концов они научились сообщаться, а уж потом и изредка общаться друг с другом — товарищи по несчастью. А такое товарищество, как известно, рождает крепчайшее дружество, невзирая на чины, звания и возраст.

Так же как Шафиров, Толстой обласкал Артемия Петровича и многому его выучил благодаря своему многознанию. Особливо же о нравах и обычаях турок, среди которых было немало людей достойных и здравомысленных. С некоторыми Волынский потом сошёлся ближе, понаторел в их языке и самом характере. Что очень ему пригодилось впоследствии при его дипломатической миссии в Персиде, где, впрочем, пришлось более заниматься торговыми делами.

Пётр Андреевич тоже ему обрадовался и, как водится, облобызал в знак прежней приязни. Артемий Петрович жаловался, Пётр Андреевич его утешал.

— Чему быть, того не избыть. Ужо государь тебя не обидит, коли сам вызвался сватом быть. Царь благословит, что Бог благословит — всё едино. Завтра, полагаю, будет представлена тебе невеста. — И Толстой в точности повторил то, что сказывал Шафиров: что невесты без места развелись в Преображенском и других царских угодьях в великом множестве. И государь жаждет их сбыть с рук и отдать на прокорм неженатым сыновьям боярским да дворянским. Женихов же на Москве всех захомутали, так что Волынский подоспел весьма кстати...

— Ну уж и кстати, — пробовал обороняться Артемий Петрович. — Нежданно-негаданно в супный котёл угодил!

— В матримониальный, друг мой, — поправил его Толстой, — это же вовсе не одно и то же. Советую тебе вот что: считай, что повезло, и веди себя, словно ты счастливейший из смертных. Благодари государя коленопреклонённо, лобызай ручки государыне, тоже стоя на коленах. И чтобы все видели, како ты облагодетельствован. И во все времена помни: государю нашему препятствовать опасно.

Пётр Андреевич не мог вполне понимать огорчений Артемия Петровича: ему в те поры было близко к семидесяти годам и он давно уже не испытывал радостей, приносимых женским полом, тем паче что никогда, яко женолюбивые французы, не почитал его прекрасным.

И Волынский, ободрённый, но отнюдь не утешенный, возвратился к себе и приказал себя раздевать и укладывать.

Спал он плохо, как спят в предшествии какого-либо потрясения. И, странное дело, снились ему розовые девки в мыльне, и будто проливают они горючие слёзы, и вскрикивают, и причитают. И он тоже вскрикивал и раз даже от собственного вскрика проснулся в поту, чувствуя жар от укрывавшей его пуховой перины. Сбросив её, он завернулся в простыню и так проспал до утра.

Шафиров предупредил его: съезд в ассамблею — к трём часам. Загодя Артемий Петрович приказал себя готовить. Парадный гродетуровый кафтан тёмно-синего цвета, по счастью, был у него с собой. Пётр Павлович обещал прислать завитой парик и обещание сдержал. Персидская кавалерия Льва и Солнца, коей был он пожалован в Тихране из рук самого шаха, тоже пришлась как нельзя кстати.

К трём часам он был вполне готов. Оглядев себя в зеркало, он нашёл, что выглядит достаточно импозантно и даже модно. Артемий Петрович был хорош собою: всё у него было соразмерно — и рост, и стать, и лицо с серыми глазами, глядевшими проникновенно, а для подчинённых — пронизывающе. Дамы на него взглядывали томно и тотчас, словно опасаясь заворожиться, — тотчас отворачивались. Так что он не сомневался, что будет иметь успех у невесты, коей обещал наградить его государь.

До въезда в усадьбу светлейшего князя было каких-нибудь два десятка сажен. Но Артемий Петрович долго решал: ехать или идти? Приличествует ли особе губернатора шествовать пешком или должно прибыть в экипаже, как остальные персоны? То была задача из трудных, наконец он решил не выбиваться из ряда и ехать.

Просторный двор уже был заставлен экипажами. Меж ними сновали кучера, слуги, ливрейные лакеи, высаживая разряженных дам и господ. На мгновенье Артемий Петрович почувствовал себя чужим в этой сутолоке, как провинциал в столице.

Аванзала была освещена множеством канделябров. Гардеробные лакеи с поклонами принимали бобровые, куньи, собольи шубы и шапки, и уж тогда можно было опознать их обладателей. Артемий Петрович раскланивался со знакомыми и незнакомыми, коих было больше. Он постепенно освобождался от скованности первых минут и в конце концов прибился к кружку Петра Андреевича Толстого.

Играл придворный оркестр, но танцы ещё не начинались: ждали государя, государыню и великих княжон. Они обычно являлись к шести часам. А пока что лакеи разносили угощенья. Дамам подносили кофий с вареньями и новомодный напиток, называемый оршад, вместе с печениями. Мужчины попивали вино либо пиво и редкий обходился без трубки с длинным чубуком.

Артемий Петрович избрал пиво и трубку. Он с непередаваемым волнением ждал появления высочайших особ, в свите которых должна была состоять та, которую прочили ему в спутницы жизни. Кто она? Какова собой? В самом ли деле из перестарок, как предполагал Пётр Павлович? А что, ежели ей уже за сорок?

Пётр Павлович заметил его волнение и проницал его причину. Желая развлечь своего подопечного, он подвёл его к маркизу де Кампредону, министру короля Франции:

— Вот, почтеннейший маркиз, тот, с которым вы выражали желание познакомиться. Рекомендую: Артемий Петрович Волынский, губернатор астраханский, человек отличных знаний Востока и его туземцев, прошедший огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы. — И Шафиров расхохотался.

Маркиз плохо говорил по-русски, Артемий Петрович не знал французского, но при посредстве Шафирова их беседа шла довольно гладко. Маркиза весьма интересовали астраханские обстоятельства: сама крепость, флот, окрестные племена, их отношение к России и к русским, хан Аюка — калмыцкий владелец, о котором он был уже наслышан. Полагает ли мсье Волынский, что эта кампания не обратится в войну с тамошними племенами соответственно с завоеванием новых земель, как о том ходят упорные слухи?..

Француз был дотошен, как истый дипломат, чьи качества при королевском дворе оценивались обилием подробностей, содержавшихся в донесениях. Поэтому он выуживал из Артемия Петровича всё, что могло касаться будущего низового похода. Волынский не чинился, мгновенно взвешивая в уме, что можно доверить маркизу, а о чём лучше не упоминать. Он тоже был дипломатом с достаточным опытом и знал, в каких случаях следует держать язык за зубами и каково отличие дипломата от шпиона. В своём собеседнике он шпиона не видел, зная, что француз довольно близок и с Толстым, и с Шафировым, и с Кантемиром, как раз в ту минуту вошедшим в залу со всем своим семейством...

«Коли Пётр Павлович взялся знакомить меня с маркизом, стало быть, он не видит в этом ничего предосудительного и для будущей кампании чем-нибудь чреватого, — подумал Волынский. — И я могу не опасаться нежелательных последствий...» И, рассудив так, он уже охотно отвечал на множество вопросов маркиза.

Музыка меж тем звучала всё громче. Уж и круг танцующих становился всё многолюдней.

— Признаться, всё это мне непривычно, — сказал Волынский Петру Андреевичу Толстому, побуждавшему его присоединиться к танцующим. — У нас в Астрахани такого не бывает, наш обыватель, не исключая чиновников, тёмен и понятия не имеет о европских учтивостях и обычаях. Да и музыки таковой у нас нет — одни рожечники да дудошники. Одно слово — Азия.

— Пора бы и завести, — вмешался Кантемир, уловивший конец разговора. — Наш государь завёл новые обычаи в столицах и наверняка будет доволен, если их примеру последуют в провинции.

— Да кто ж нас научит? — простодушно вопросил Артемий Петрович. — Где взять учителей да таковую музыку?

Кантемир перевёл. Маркиз с сожалением посмотрел на Волынского. «Впрочем, — подумал он, — я что-то не слышал, чтобы подобные ассамблеи устраивались где-нибудь в Туре или Ниме. Французская провинция столь же косна, что и российская. Царь с фанатичной энергией вводит у себя в империи европейские новшества. Но дальше столиц, старой и новой, они не движутся».

Меж тем у входа произошло какое-то движение, люди расступились, по зале прошелестело подобно дуновению ветра: «Государь, государь...»

Пётр, стараясь умерить шаг, вёл за собою Екатерину с дочерьми и сонмом придворных дам и кавалеров.

Музыка смолкла, танцующие устремились к боковым колоннам.

У высочайшего семейства было раз и навсегда определённое место в зале, которое никто не имел права занимать. Оно блюлось царскими денщиками. Туда и повёл Пётр свой выводок. И как только все они устроились, Пётр махнул рукой. Этот взмах передался капельмейстеру, он поворотился к оркестру и в свою очередь взмахнул палочкой. Зазвучал экосез[43], церемониальный танец, открывавшийся обычно царской четой.

Пётр подал пример и на этот раз. Взявши за руку Екатерину, он сделал несколько коротких шажков и затем поклонился своей даме. Та плавно поклонилась следующей за ней паре, то же повторил и Пётр, обращаясь к кавалеру.

Бесподобное зрелище! Пётр был на две головы выше большинства танцующих, Екатерина уступала своему царственному супругу, но тоже отличалась ростом и статью от большинства дам. О, она была неплохой ученицей и довольно быстро выучилась всем особенностям придворного этикета, принятого при европейских столицах.

Круг завершился, церемониальный танец был отыгран.

— Менуэт! — провозгласил маршал, руководивший танцами. — Дамы выбирают кавалеров!

Артемий Петрович глядел во все глаза. Он дивился всему, что видел, но у него и в мыслях не было принять участие в танце. И вдруг он оторопел и машинально вскочил.

К нему бальными шажками подвигался государь. А за ним, как собачонка за хозяином, уцепившись за предлинную царёву руку, семенила молодая особа...

«Она!» — как вспышка пронеслось в голове у Артемия Петровича. Он весь затрясся и едва не упал в ноги Петра.

— Ваше величество, государь милостивый, великая честь...

— Благодари Господа и мою милость. Она сама тебя выбрала...

Все взоры оборотились в их сторону. Артемий Петрович на мгновенье лишился дара речи и не мигая глядел перед собой, не в силах поднять глаз. Государь возвышался над ним как некая боевая башня.

— Представляю тебе Александру Львовну Нарышкину, — гудел Пётр. — Она кровная кузина мне.

— П-п-почитаю за честь, — вытолкнул закоснелым языком и неуклюже поклонился. Нарышкина в свою очередь присела в поклоне. Она держалась свободно и глядела на Волынского с нескрываемым любопытством. Не дурнушка, но и не красавица, она тем не менее была мила со своим чуть вздёрнутым носиком и круглым лицом, как у своего царственного дядюшки, на котором светились большие глаза опять же дядюшкина цвета.

— Ступай потанцуй с нею, она тебя приглашает.

— Я вас приглашаю, — как эхо отозвалась Нарышкина.

— Но я... — Волынский вспыхнул и замолк. Пётр тотчас понял его замешательство и усмехнулся:

— Будет тебе робеть. Здесь все неумехи, танцмейстеров нету. Гляди, как выступают, и повторяй за ними. Александра, бери его на абордаж. Он у себя в Астрахани танцам не выучен, а в свете давно не бывал.

— Идите за мной, — сказала Нарышкина и смело взяла его за руку. Он сразу почувствовал себя свободней. Будущая супруга нравилась ему всё больше: она была не из перестарок, моложе его, со свободными манерами. Её уверенность постепенно передавалась и ему.

— Два коротких шага вперёд, — командовала она вполголоса, — теперь повернитесь ко мне лицом и поклонитесь. Так. У вас уже получается, — подбадривала она его. — Потом вам придётся выбрать другую даму, а мне кавалера. Повторите с нею, чему выучились. Вы способный ученик.

«Боже мой, — восторженно думал Волынский. — Экое счастие выпало — породниться с самим государем. Теперь я вроде родственника и как щитом защищён... Вот не думал не гадал...»

Он уже с восхищением смотрел, как его будущая супруга с лёгкостью и изяществом скользит в танце с очередным кавалером. «Кто же это? — думал он, неуклюже отвешивая поклон своей даме. — Ба, да это же её родной братец, Александр Львович, любимец государя[44], президент Камер-коллегии и начальник артиллерийской конторы. Эдак повезти! Как бы государь не переменил своего решения... А вдруг он ей не приглянется? А вдруг государь захотел просто свести знакомство — развлечь племянницу?»

И Артемий Петрович, переходя от сомнений к надежде, с трепетом ждал дальнейших шагов, не осмеливаясь что-либо предпринять по собственной воле.

И они воспоследовали. Камер-паж Екатерины подошёл к нему, когда он, потный от волнения, усаживал Свою даму на место, и передал поручение государыни — предстать пред её очи.

Екатерину окружали фрейлины, одной из которых была Александра Нарышкина. Он приблизился, опустился пред государыней на колени и удостоился милости? ему были протянуты обе руки, которые он поочерёдно облобызал.

— Встаньте, сударь, — сказала она несколько в нос. — Хочу сообщить вам, что вы удостоены внимания моей первой статс-дамы и государевой кузины Александры Львовны Нарышкиной.

Нарышкина стояла возле государыни, потупя глаза: речь шла о ней, и она соглашалась, да, соглашалась: удостоен!

— Исполняя поручение его величества, мы намереваемся посетить вас завтра по весьма важному и деликатному делу. Прошу вас быть готову и ждать нашего визиту.

— О, ваше величество, — задыхаясь от восторга, промямлил Артемий Петрович. — Буду ожидать посещения вашего как величайшей милости, дарованной мне свыше, как посещения моего ангела-хранителя, коим, льщу себя надеждой, вы соблаговолите быть.

Екатерина самодовольно улыбнулась. Артемий Петрович уже смело припал к государыниной руке. Рука была большая, с короткими сильными пальцами — скорей мужская, чем женская.

— А сейчас вы свободны. И ежели желаете, можете пригласить вашу избранницу на контрданс[45].

Артемий Петрович ликовал. Сомнений больше не оставалось: ему сватают Нарышкину. Сват — сам государь, сватья — государыня. Он забыл и про свой гарем, и про розовых девок в мыльне, и про купидоновы утехи... Он стоял на пороге новой жизни и уже предвкушал её разнообразные сладости и выгоды.

Пуще всего он боялся государева гнева, ибо он во гневе был воистину страшен, мог прибить дубинкою, лишить должности, к которой Артемий Петрович успел изрядно прирасти. Да мало ли что...

Теперь он в государевом семействе как бы свой человек. И вот он плавно выступает в паре со своей будущей супругою в танце. И глядит на неё умильно, и говорит ей кумплименты, чему не был обучен, а тут стих на него нашёл, и он был учтив и любезен, как никогда. И показалось ему, что Нарышкина глядела на него более чем благосклонно и на лице её блуждала лёгкая улыбка, которую можно было бы назвать нежною. А потому он взял её руку в свою и прижал к губам — в одном из туров. И ощутил ответное пожатие пальцев...

«Я счастливец, — думал он. — Она молода и хороша собою. Я стану любить и ублажать её, как должно племянницу самого государя. Она будет счастлива со мною, н о том станет известно прежде всего государыне императрице. В её лице я найду покровительницу и защитницу».

На время Артемий Петрович перестал замечать, что творится вокруг, всецело поглощённый своей суженой.

Когда он в очередной раз усаживал её на место, государыня поднялась и, милостиво кивнув Волынскому, пошла к выходу в сопровождении великих княжон Елисаветы и Анны Петровны, уже обручённой с герцогом Голштинским. За нею потянулась свита. Нарышкина тоже...

Артемий Петрович не скрывал своего огорчения.

— Когда же мы увидимся, — чуть ли не простонал он, забыв, что уже назавтра ангажирован государыней: голова была совершенно затуманена восторгом от всего свершившегося.

— Надеюсь, очень скоро, — жеманно отвечала Нарышкина, протягивая ему руку. — Ах, какой вы! Нетерпеливый и жадный, — добавила она, с трудом отнимая руку, в которую впился Волынский. — Терпеливость — добродетель мужчины, помните это.

— Солнце взойдёт для меня с вашим появлением, — нашёлся Артемий Петрович, заставив Александрину улыбнуться.

С отбытием царского семейства ассамблея стала мало-помалу угасать. Толстой, Шафиров, Кампредон, к которым присоединились голштинский министр Бассевич, австрийский — граф Кински, стали наперебой поздравлять Волынского — слух о том, что ему просватана племянница государя, молниеносно распространился в зале.

Артемий Петрович приосанился: он понял своё значение, перешедшее в этот вечер в значительность. В голове у него прояснилось, и он принимал поздравления как нечто должное.

Светлейший князь Кантемир подвёл к нему свою супругу — хорошенькую Анастасию, в девичестве Трубецкую, и дочь Марию.

«Так вот она какова, — подумал Волынский, без стеснения разглядывая старшую дочь князя Кантемира. — Ничего, кажется, особенного. Супруга князя куда прелестней. Но в ней, по-видимому, есть нечто такое, в этой княжне, что ведомо только одному государю. Сказывают, государь от неё не отлипает... Чаровница...»

— Я и моё семейство приносим вам наши искренние поздравления, — с поклоном произнёс князь Дмитрий. — Желал бы видеть вас у себя — мы сейчас в подмосковной, — торопливо прибавил он. — Хотя... У вас начнутся матримониальные хлопоты, приятные хлопоты, и вам будет не до визитов. Но надеюсь сойтись с вами ближе в Астрахани, куда мы прибудем вместе с государем: его величество назначил меня заведовать походной печатней, как знатока восточных языков.

— Буду рад оказать вам достойный приём, князь, — отвечал Артемий Петрович, продолжая время от времени бросать взгляды на княжну Марию.

«Нет, в ней, кажется, что-то есть, — подумал он. — Есть-есть. Государь переборчив, уж ежели он прилип... Однако же моя Алекс... моя Сашенька куда краше».

Слуги гасили канделябры. Оркестр герцога Голштинского складывал инструменты. Зала медленно пустела. Гардеробные лакеи сбились с ног, разбирая горы шуб.

Артемий Петрович был доволен собой. Он уже проникся своею значительностью: астраханский губернатор — высокая ступень, но особа, связанная узами родства с императором, — ещё выше. Воистину он в рубашке родился...

Карета медленно выехала со двора, завернула за угол, и кучер, соскочив с козел, стал кнутом колотить в ворота заезжего дома.

Артемий Петрович был возбуждён и долго ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. Наконец сон сморил его. И ему явилась нежная, улыбающаяся Нарышкина. Она протянула ему руку и вела, вела его куда-то. И он то ли шёл, то ли летел над землёй — всё за нею.